Текст книги "Перстень вьюги (Приключенческая повесть)"

Автор книги: Михаил Колесников

Соавторы: Мария Колесникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– В основном сталкивались лбами с профессором Суровцевым, нашим руководителем. Упрямый старик. Мы проектировали большую машину. А теперь он не пожелал эвакуироваться. Остался в лаборатории. Вывезти оборудование не успели. Ну, он и остался со своим лаборантом Карлом. Другие сотрудники ушли на фронт.

– Блока я понимаю. Не разумом, а сердцем. Помните это:

 
Она пришла из дикой дали —
Ночная дочь иных времен,—
Ее родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.
Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала легким вскриком
Под бурей ночи снеговой…
 

И еще мне нравятся стихи Лермонтова. «Демон».

– У вас склонность к мистицизму?

– Не выдумывайте! Говорят, будто Лермонтов был религиозен, а я не верю. Человек, написавший «Демона» и «Героя нашего времени», думаю, не верил ни в бога, ни в черта. Гордость духа байроновская, а вернее, наша, славянская. Ни от кого столько не доставалось богу и его присным, как от русского мужика-матерщинника.

Он усмехнулся.

– Первоначально ругательства играли роль заклинаний. Когда долго не было дождя, мужик поднимался на бугор и, потрясая кулаками, начинал выкрикивать свое мнение о боге и его матушке, ожидая громов и молний на себя.

– Вы мастер сочинять. Ничего такого не было. Но объясните: почему первая фашистская бомба упала в Ленинграде, в сквере, рядом с бюстом Лермонтова? Говорят, осколок вошел в левый и вышел в правый висок. Еще одна дуэль?

– Да, это символично. Вандалы всегда начинают с уничтожения людей искусства и литературы, их творений. Ведь они – самые бесстрашные обличители варварства. Я хотел бы после войны встретиться с вами именно в Ленинграде. Ну, у сфинксов или у Ростральных колонн. Или на одной из аллей Летнего сада.

– Вы угадали. Пространство между двумя сфинксами – мое любимое. Да, да, самое любимое. Удивительное дело: когда я впервые попала в Ленинград, то показалось, будто раньше жила здесь. Хотя ничего подобного не могло быть. Без подсказки знала, где искать Летний сад, стрелку Васильевского острова, как попасть на Петроградскую сторону. Все, все знала. А у вас есть любимое место в Ленинграде? Ну, куда вы всегда приходите в свободные часы?

Он задумался:

– Мне нравилось ходить по набережным. Я их все исходил.

– А я, как заводная, вышагивала от одного сфинкса к другому. Особенно перед экзаменами. Говорят, это настоящие сфинксы, их привезли из Египта.

– Совершенно верно. Они украшали заупокойный храм фараона Аменхотепа Третьего.

– Вид сфинксов всегда как-то успокаивал меня. Начинала думать о вечности, и мелочи жизни, неприятности отступали на второй план. Ведь неприятности, даже самые крупные, отступают перед вечностью.

– У вас случались неприятности?

– Ну, этого добра всегда хоть отбавляй. Только у меня с самого начала не все как у людей. Якут Данила объяснил, что по ихнему старому календарю я родилась в год Змеи или Скорпиона, не помню уже точно.

Он заинтересовался:

– Что вы имеете в виду, когда утверждаете, что у вас все не как у людей?

– Ну хотя бы этот алмаз… Думаете, ради красного словца тогда говорила об алмазе, чтоб повеселить солдат?

Для них сказка, да и только. Да и кто из них видел хоть раз в жизни алмаз? Вы, к примеру, видели?

Дягилев как-то неопределенно хмыкнул:

– Не приходилось. Я вырос в обыкновенной рабочей семье, родом из Саратова. У нас там с алмазами туго. Не то что у вас в Оймяконе.

– Опять поддразниваете? – рассердилась она. – Так вот знайте: все, что расскажу, – сущая правда. В детстве я встретила необыкновенного человека. Геолога Ивана Григорьевича Теплухина. Иногда я думаю: а что, если бы встречи не было? Жизнь, наверное, сложилась бы совсем по-другому. Так бы и осталась в поселке своем. А поселок наш, как уже говорила, находится километрах в шестистах от Оймякона.

В тех краях в двадцатые годы было почище, чем во всех джек-лондоновских клондайках. Мало кто знает, что, когда открыли золото на незаметном ключе, туда ринулись тысячи вольностарателей. Пробирались по пояс в снегу, тянули за собой санки с провизией, мерли от голода и цинги. Шли через тайгу и зыбучие мари. В 1925 году все прииски были объявлены предприятиями всесоюзного значения. Вот тогда-то и послали в тот поселок моего отца и мою мать – оба были техниками-геологами. Мать очень скоро возненавидела золото. Отец сделал ей кольцо из бронзы. Я храню его. Бронза в наших местах считается символом верности. Тоже ненавижу золото. Наблюдала, как алчно загораются глаза старателей, когда они смотрят на дно лотка, где в черном шлихе блестят золотые крупинки. До сих пор в ушах звенят кайлы, которыми били по вечной мерзлоте. Якутия… В наших местах – невысокие оголенные горы, печальные, безжизненные. В них навсегда застыла первозданная унылость. Я почему-то побаивалась этих пологих бледно-коричневых холмов, они отделяли наш поселок от остального большого мира, словно бы стерегли. Зверские морозы. Полюс холода, одним словом. Представьте себе несколько бревенчатых домов, стоящих вразброс. Дома, амбары, юрты якутов. Здесь был прииск, но порода оказалась бедной, прииск закрыли, приискатели разбрелись кто куда. А мой отец, техник-геолог, остался. Вообще, когда мать умерла, он сделался вроде как бы не в себе, не хотел никуда уезжать от ее могилы. Я мать помню плохо. Моей нянькой, по сути, был старый якут Данила, юрта которого стояла рядом с нашей избой. Когда отец уходил промышлять белку, Данила присматривал за мной. Я хорошо помню его юрту. Камелек с широкой прямой трубой, выходящей наружу, лавки, устланные оленьими шкурами. У себя дома мы тоже спали на таких лавках – оронах. В свое время Данила был приискателем. По укоренившейся привычке он иногда совершал на своем олене поездки в верховье реки, где у него была припрятана бутара – ящик для промывки золота. Он был убежден, что на галечниковых косах должно прятаться золото, но намыть так ничего и не удавалось.

Данила знал много якутских сказок, по-русски он говорил хорошо, и, собственно, я воспитывалась на якутском фольклоре, моими героями были Чаачахаан и Ала-Могус. Чаачахаан – хитрый старик, а Ала-Могус – чудовище, пожирающее всех. Мне особенно нравилась сказка про Парня-сироту, которого унес Парень-вихрь. Парень-вихрь все ключи от своих амбаров доверил Парню-сироте. Кроме одного. Когда Вихрь отлучился, Парень-сирота взял запретный ключ. В запретном амбаре стоял серебряный гроб, а в гробу – девушка невероятной красоты, которая сразу же ожила. А потом, разумеется, вышла замуж за Парня-сироту. Она оказалась царской дочкой. И все в таком духе. Из своих дальних поездок Данила привозил мне прозрачные топазики, фиолетовые аметисты, слоеные агаты, кристаллы дымчатого кварца, золотистого до черноты. Было у меня гнездо темно-красных гранатов в темно-серой зернистой породе. Особенно полюбился голубоватый камень, который тлел на солнце всеми цветами радуги. Я могла забавляться им часами. Думаю, это был волшебный кристалл. Когда я вглядывалась в его глубины, то видела дальние страны, пальмы, берег океана с бесконечным песчаным пляжем или же лица людей. Я грезила наяву. О дальних странах и городах иногда рассказывал отец. Теперь я понимаю: он был романтиком. Мечтал открыть золотую жилу, чтоб загудели наши малолюдные места. Наверное, он был честолюбивым, так как мечтал о большой славе. А возможно, ему хотелось, чтобы моя мать гордилась им. Ведь он любил ее без памяти. Он был напичкан всякого рода возвышенными афоризмами и пытался втолковать их сокровенный смысл мне. Ах да, о голубом камне… Этот камень сыграл особую роль в моей жизни. Не будь камня, возможно, я не потеряла бы отца, не оказалась бы в Ленинграде и, конечно же, не встретила бы вас. Судьба человека подчас зависит от каких-то, можно сказать, нелепых случайностей. На уроках химии нам говорили о хаотическом, броуновском движении частиц. Так и судьба людей заполнена часто хаосом, и куда тебя вынесет, не знает никто.

Вот вы всякий раз ополчаетесь против всего, что мешает людям жить крупно. Вы хотите, чтоб все всегда жили под высоким напряжением. Но всем ли по плечу подобная ноша? А иногда случай вмешивается в нашу жизнь, может вознести или раздавить, как букашку. Раньше я не придавала значения случайностям, а теперь прониклась к ним почтением.

Я тысячу раз могла потерять тот голубой камешек. Мы, поселковые ребятишки, обычно менялись камнями. Мне предлагали за голубой кристалл самый настоящий яшмовый опал и настоящий турмалин и кусок самородной серы в придачу, но я отказалась. Те камни казались мне мертвыми, а в моем жила радуга. Отец, как-то повертев его между пальцами, безразлично сказал: «Горный хрусталь…» Я запомнила звучное название. Струганцы горного хрусталя в наших краях встречались часто, им не придавали значения. Попадались бесцветные водянопрозрачные кристаллы, мутно-голубой кварц, дымчатый, молочный. Местные шаманы вешали алкоголикам фиолетовые аметисты, которые якобы охраняют от опьянения. Смешно, но факт. Я про каждый минерал могла рассказать целую историю. Вам приходилось когда-нибудь видеть занорыш в пегматитовой жиле? На его стенках сверкают кристаллы, и это волшебное зрелище.

– А что такое этот самый занорыш? – робко спросил Дягилев.

– Ну, друзовая пустота.

– Ладно. Обойдусь. Продолжайте историю камня вашей судьбы.

– В самом деле, я отклонилась. Как все произошло? Помню, стояла «красная ночь». Ну, наподобие здешних белых ночей. Только у нас они красные. Висит на небе красное солнце – вот и красная ночь. В то время в нашем поселке, забытом богом и людьми, появилась поисковая геологическая партия Ивана Григорьевича Теплухина. Состояла она всего из пяти человек. На исходе весны они отправились в долину реки Момы. Как я узнала позже, Буордахский горный массив в бассейне Индигирки был самым неисследованным. Здесь экспедиция обнаружила мощные ледники. Это было очень важное открытие, так как до последнего времени даже возможность существования значительных ледников в наших краях категорически отрицалась большинством ученых-географов. Теплухина интересовала геология легендарного вулкана, который якобы находится на правом берегу Момы. Свой вулкан Теплухин нашел. Теперь, много лет спустя, я начинаю понимать, что Иван Григорьевич был незаурядным человеком, ученым высокого ранга. Буквально по крупицам я собирала сведения о нем, в геологической библиотеке нашла его публикации, очень короткие, но оригинальные. В одной из работ он поднимал вопрос об использовании эвристических методов[2]2
  Эвристика – методика поисков доказательства, путей решения задачи по аналогии, которая известными путями решена быть не может.


[Закрыть] в геологии, что до сих пор остается нереализованным, даже накрепко забытым. А он пытался определить совокупность логических приемов и методических правил в отыскании истины в геологической науке, пропагандировал математический подход к обработке геологической информации. Вам, как ученому, такое стремление должно быть понятным. Я прочла его статью «О единстве задач в геологии, геохимии и геофизике на математической основе». Насколько я понимаю, он намного опередил свое время. Он призывал учиться дешифровывать крупные геологические структуры, отыскивая в них сокровенный смысл. Я сразу же поклялась себе посвятить этому делу всю свою жизнь. Когда я заговорила об этом с одним из преподавателей, он осмеял меня. «Вы хотите подменить науку своего рода искусством, интуицией. Оставьте это шерлокам-холмсам из милиции». Так одной фразой можно убить великую идею. Фамилия этого ортодокса Трескунов. Познакомилась я с ним давно, ведь он был заместителем начальника экспедиции Теплухина. Теплухину хотелось проработать весь летний сезон в районе Буордахского горного массива, проверить кое-какие свои догадки, которые он до этого излагал в статьях, но экспедиции не повезло: продовольствие было на исходе, пали три лошади. И в довершение ко всему заболела сотрудница. Она требовала, чтобы ее немедленно отправили в Оймякон. Напрасно начальник экспедиции уговаривал ее «потерпеть немного». Неожиданно заместитель Теплухина Трескунов встал на сторону сотрудницы. Он доказывал, что главная задача – открытие ледников – выполнена. Пора возвращаться. Так как заболевшей становилось все хуже и хуже, Теплухин решил добраться до ближайшего поселка, где, возможно, есть фельдшер. Так экспедиция очутилась в нашем поселке. Им указали на нашу избу. Здесь они и разместились с молчаливого согласия отца. Больную уложили на широкую лавку – орон, укрыли одеялом. Звали ее Евгения Михайловна. Меня поразила ее красота. Еще не приходилось видеть таких красивых, нежных девушек. Конечно же, она не была приспособлена для трудной экспедиционной жизни. Ее взяли как практикантку. Мне тогда только что исполнилось тринадцать, но я уже кое в чем разбиралась и поняла: и Теплухин и Трескунов – оба они влюблены в свою спутницу. Со мной она была приветлива и ласкова, называла деточкой, рассказывала о Ленинграде, откуда приехала в наши края. Ее заинтересовала моя коллекция камней. Она рассматривала каждый камешек, но я как-то сразу догадалась, что разбирается она в них плохо. А она сказала:

«Хорошая коллекция. Когда вырастешь, приезжай в Ленинград, разыщи Евгению Козюкову. Это я. Помогу устроиться в институт или в университет, ты – природный геолог».

Она порылась в своей полевой сумке и подарила мне геологический молоток.

«Возьми! Ты мне нравишься, бурундучок. Это будет как бы пароль. На рукоятке – мои инициалы».

Я была счастлива. И чтобы не остаться в долгу, сгребла в кучу все свои камни, запихала их в кожаный мешочек, протянула Евгении Михайловне:

«Это вам на память».

Она тихонько рассмеялась: ведь все рюкзаки экспедиции были забиты образцами. Подарок она, правда, взяла, но, признаться, я не была уверена, что все это она не выбросит чуть позже. А у меня не было другого подарка. Мамино колечко я не могла отдать.

Неожиданно моей коллекцией заинтересовался Теплухин. Не то чтоб его интересовали сами камешки. Просто ради развлечения он решил проэкзаменовать меня: вынимал из мешочка камень и требовал назвать породу. Оказывается, он составлял полевой определитель минералов здешних мест и хотел знать местные названия. Он, конечно, не знал, что первыми моими книгами были «Определители минералов» из библиотечки отца. Экзамен выдержала. Только раз ошиблась. Тогда, когда Теплухин вынул из мешочка голубоватый камень. Он долго вертел камень между пальцев, и я заметила, как его пальцы неожиданно задрожали, а лицо побледнело. Он зажал камень в руке и почему-то негромко сказал:

«Позови отца».

Потом они с отцом о чем-то шептались. К ним присоединились Трескунов и Козюкова.

«Все это бред воспаленного воображения! – резко сказал Трескунов. – Алмазы в Сибири? Ну, знаете… Бред, бред…»

«Надо составить акт в присутствии председателя поселкового совета, – сказал Теплухин. – Академия наук наградит вас, – обратился он к отцу. – Открытие величайшей важности! Где вы нашли камень?»

«А вы не ошибаетесь?» – спросил отец.

Я видела, как зажглись беспокойным огнем его глаза.

«Никакой награды нам не нужно, – проговорил он глухо. – Камень откуда-то привез якут Данила. Он небось и сам не помнит, откуда».

Мне было велено сбегать за Данилой.

Данила камень сразу признал.

«Помню, помню, я поднял его на том берегу речки. Даже место помню: там есть такой еланчик, его здесь называют хаан харахаан».

«Вы сможете провести нас туда?» – спросил Теплухин.

Старик подумал немного, покачал головой.

«Трудно, однако. Река разлилась. Шибко быстрая. Утонуть можно».

«А если соорудить плот?»

Старик долго не сдавался. Но два геолога-фанатика – Теплухин и мой отец – уговорили-таки его.

Трескунов наотрез отказался участвовать в опасном предприятии.

«Кто-то должен охранять экспедиционное имущество и присматривать за больной. Да и вам не советую».

У меня на глазах Теплухин передал голубой камень Евгении Михайловне.

«Чтобы не возбуждать лишних разговоров в поселке и не привлекать внимания хищных людей, акт составим потом, когда мы вернемся, – сказал Теплухин. – Придумайте, куда спрятать его понадежнее. Никто пока ни о чем не должен знать».

В наших местах бродили мелкие шайки грабителей, и решение Теплухина имело определенный смысл.

Мой отец, якут Данила и Теплухин, чтобы не вызывать излишних толков, двинулись в путь средь бела дня, объяснив встречным, что намерены обследовать низовье реки на золотой песок. Жители поселка, зная страсть Данилы к такого рода вылазкам, только посмеивались про себя – они-то давным-давно обшарили все вокруг и знали: золотого песка здесь нет и в помине. Кроме того, Трескунов оставался в поселке, и вылазке Теплухина никто не придал особого значения.

Через два дня в поселок вернулась наша собака Пальма. Вид у нее был жалкий, она скулила, словно пытаясь что-то сказать. Председатель собрал мужиков, и все двинулись на поиски моего отца, Теплухина и якута Данилы. Их искали целую неделю, но так и не нашли. Должно быть, во время переправы через реку плот перевернулся и все трое попали в водоворот, утонули. Я так была угнетена горем, что совсем забыла про голубой камень. Ведь я осталась совсем одна, а мне едва исполнилось тринадцать. Евгения Михайловна всячески утешала меня. Трескунов все время повторял:

«Я же предупреждал, предупреждал… Какие к черту алмазы? Безумие. Хорошо еще, что в день отъезда Иван Григорьевич забрал этот злополучный кусок хрусталя – наверное, не надеялся, что мы сможем сберечь это фальшивое добро».

Тогда я не обратила ровно никакого внимания на его слова. Мне было все равно.

Вскоре Трескунов и Козюкова уехали в Ленинград, а меня взяла к себе добросердечная бабка Меланья…

Наташа замолчала.

– А Козюкову вам удалось разыскать здесь, в Ленинграде?

– Да, удалось. Она оказалась женой Трескунова Сергея Сергеевича. Вначале я познакомилась с Трескуновым. Он был уже автором труда «Новейшие исследования в бассейне Индигирки». В этом труде скромно упоминалось имя безвременно погибшего талантливого исследователя Теплухина. Так как я решила посвятить диплом петрографии наших краев, Трескунов вызвался быть моим руководителем. Меня занимала и до сих пор занимает загадка кристаллов. Вы человек науки и должны понять. Кристалл возникает из зародыша, питается, растет, изменяет свою форму. Кристаллы могут «поедать» друг друга. Они ведут себя как живые организмы. Часть кристалла по своим свойствам может существенно отличаться от целого кристалла. Я пыталась понять, разгадать, почему алмазы рождаются в Африке и в Сибири? Во вступительной части я рассказала о последних днях Теплухина, о предполагаемом открытии вулкана на берегу Момы, об алмазе.

«Стоит ли, Наталья Тихоновна, упоминать обо всех этих вещах? – сказал Трескунов, ознакомившись с рукописью. – В Сибири есть алмазы?.. Бред!»

«Но я глубоко убеждена в этом! Вы помните тот камень?»

Он пожал плечами:

«Что-то не понимаю, о чем вы? Какой камень? Мы привезли из экспедиции сотни образцов. Что вы имеете в виду?»

«То был алмаз. Алмаз! Сибирский алмаз. Я твердо знаю!»

«Одного убеждения мало. Ваш диплом посвящен совершенно другой теме. Мой долг дать вам добрый совет. Боюсь, что ваша вводка вызовет единодушное возражение членов комиссии».

«А я все-таки буду настаивать!»

«Э, матушка, жизнь, она обламывает…»

Такие люди, как Трескунов, формально всегда правы. Ведь у меня не было ровно никаких доказательств своей правоты. Камень исчез при таинственных обстоятельствах. В самом ли деле Теплухин забрал его у Козюковой? А если эти двое решили присвоить алмаз? Это уже была бы криминальная история. А главное: никаких доказательств. Диплом я защитила. Правда, под нажимом Сергея Сергеевича пришлось переделать вводную часть.

– И вы уступили?

– А разве вы никогда не уступали своему руководителю профессору Суровцеву?

– Да, конечно. Но те двое, возможно, совершили преступление. И вы единственный свидетель… Вам довелось говорить с Козюковой?

– Да. В последний день перед отъездом на фронт я пришла к ним прямо на квартиру. Профессор в пижаме ползал на карачках по квартире, рассовывал в ящики фарфоровую посуду. Тут готовились к эвакуации. На полу грудами лежали одежда, ковры, шубы. Здесь же были свалены картины, статуэтки, дорогая посуда. Красивая дородная женщина с большими выпуклыми глазами стояла посреди комнаты и командовала:

«Оберни вазон ватой!»

Это и была Евгения Козюкова. Она долго не могла понять, чего я от нее хочу. Геологический молоток?.. Теплухин?.. Но ведь он умер много лет назад…

Когда я сказала, что пришла вернуть ей молоток, она нервно рассмеялась:

«Третий день не можем упаковаться. Речь идет о жизни, а вы лезете с пустяками…»

Я хлопнула дверью.

Они бежали, как крысы с тонущего корабля.

Дягилев рассмеялся:

– Крысы удирают без имущества. Начало истории романтичное, а конец пошловатый. Погибли люди, ваш отец. А эти двое на свободе, живут припеваючи. А где же суд? Я бы произнес какое-нибудь заклятие и сделал так, чтобы Трескунов и Козюкова понесли ответственность.

– Против подобных сволочей даже волшебство бессильно. Трескунов хитрее, чем вы думаете. Он запасся оправдательной бумагой от самого Теплухина. Теплухина погубило его великодушие. Ведь Трескунов был его соперником. А как бы вы поступили в подобном случае?

– Если бы вы не были моей начальницей, – сказал он с жаром, – я никуда бы не позволил вам высовывать носа из блиндажа! Я терзаюсь каждый раз, когда вы уходите на задание. И это невыносимо…

Она отозвалась вкрадчивым смешком:

– Ну, у нас с вами совсем другие отношения. Все вы немножко старомодны. Тот молодой астроном любил говорить, что мужчина должен охотиться на мамонта, а женщина – поддерживать огонь в очаге.

– А может быть, он жив, ваш астроном?! Сидит где-нибудь в глубоком тылу и хвосты кометам крутит!

Наташа вскипела:

– Вы не представляете, о чем говорите! За несколько дней до начала войны Геннадий уехал в Симеизскую обсерваторию, в Крым. Обсерватория полностью разрушена.

Дягилев прикусил язык. Ведь он и сам глухо тревожился за Линду и Мартина. А ведь Наташа глубоко любит своего астронома. И с этим уж ничего не поделаешь… Геннадий Назарин… Где-то в глубинах неба бродит его комета.

Жив ли Назарин или погиб, но Дягилев проникся недоброжелательством к этому человеку и его комете. Она будет вечно кружиться по каким-то орбитам, комета Назарина. Чтобы заглушить в себе жестокое чувство, сказал:

– Я хотел бы, чтобы ваш Геннадий был жив и здоров. Я уверен, что он жив. И снова все будет так, как было, – и звезды и стихи. Если бы я умел творить чудеса, так бы и сделал…

– Хватит болтовни! Идемте…

Снова в лицо хлестнула вьюга. Снег был как толченое стекло. В лощине стояло дерево, голое, корявое, с растопыренными ветвями. Дальше пришлось ползти. Снег лез в рот, в ноздри. Когда зажигалась ракета, инстинктивный страх прижимал их к сугробам, они старались даже не дышать. Сейчас все их предприятие показалось обоим рискованным, необдуманным. Чувство тревоги росло. За каждым бугорком чудилась засада. Может быть, и прав Бубякин: не следовало идти… Но за последнее время враг стал осторожным, глубоко зарылся в землю. Обстоятельства вынудили Черемных и Дягилева ползти сюда. Ну, а если в подбитом танке засел вражеский снайпер?

Опасность снова их сблизила. Они уже забыли о разговоре в башне. Ведь тот разговор имел отношение к прошлому. А прошлое стало всего лишь сном. Та мирная жизнь кажется бесконечно далекой, иллюзорной, как сон. Только груды развалин да треснувшая колонна рефрактора… Нужно по-звериному чутко обнюхивать воздух, разгребать снег стынущими руками, ползти, ползти, извиваясь, оглядываясь. Где-нибудь в тиши лаборатории все это могло бы показаться бредом. Не кандидат физико-математических наук, не женщина-геолог, а древние охотники на косматого зверя. Ползут, зарываясь в снег.

Однажды Наташа спросила:

«Почему время называют четвертым измерением?»

Дягилев рассмеялся:

«Ну, у меня на этот счет свое мнение. Я ведь мыслю не как математик, а как физик. Мощные поля тяготения и скорости, сравнимые со световыми, замедляют все процессы. Мы говорим: время течет замедленно. А возможно, на ход времени влияют и другие факторы, нам неизвестные. Некоторые ученые считают, будто абсолютного времени нет, а есть лишь относительные времена. Но если материя подчинена единому поступательному процессу, то должно быть и абсолютное время, складывающееся из бесконечного множества относительных времен. Оно как абсолютная истина. Я говорю о времени, разумеется, как о форме последовательной смены явлений и состояний материи. Мы считаем, что время одномерно и непрерывно. Но существуют и другие точки зрения. Мол, в микромире у времени могут быть такие свойства, какие отсутствуют в мире больших тел, например, прерывность или же двумерность. Кто прав – пока трудно сказать. Сейчас ученые много толкуют о природе физического вакуума, который раньше считался пустотой. А вакуум, оказывается, имеет сложную структуру. Возможно, этот самый вакуум, который меня очень интересует, – лишь прокладка между двумя мирами? Мы не знаем, что лежит „по ту“ сторону вакуума. И узнаем ли? Может быть, есть другой мир, сходный с нашим. Только время там должно течь по-иному».

«А как попасть туда?»

Дягилев рассмеялся:

«Перешагнуть через вакуум – значит, исчезнуть и возродиться вновь. Но тут уж начинается мистика. Я и так задурил вам голову».

«Нет, нет, – запротестовала она, – расскажите еще что-нибудь. Возвышенное. Люблю всякие фантазии и „езду в незнаемое“. Я до сих пор не знаю, откуда взялась жизнь на Земле. Говорят, возникла. Почему не возникает сейчас?»

«Тут я – пас, – признался он, – черт ее знает, эту жизнь, как она возникла! Хотите пофантазировать? Лично я, как физик, убежден, что электромагнитные волны могут нести в себе код жизни. Этот код и помогает кристаллизации жизни на планете. Разумеется, когда на пути электромагнитных колебаний встречается планета с благоприятными условиями, наподобие нашей матушки-Земли. Почему сейчас не происходит зарождение жизни? Возможно, потому, что нет сильных воздействий. Представьте себе, что много миллиардов лет тому назад мимо Солнечной системы прошел „генератор жизни“ – особая во Вселенной звезда (таких звезд может быть несчетное количество), звезда, а не исключено, даже искусственное тело – кто знает? Возможно, и наше Солнце, излучающее электромагнитные волны разных частот, на ранних стадиях своего развития обладало подобной способностью „оплодотворять“ планеты. Это всё, конечно, мои предположения, за которые ученые, безусловно, намылили бы мне шею. Но такой серьезный исследователь, как Луи Пастер, считал, что жизнь сегодня не возникает из-за особого состояния пространства – диссиметрии. Наш Вернадский считает, что пространство внутри живого вещества отличается от пространства внутри неорганических тел, что существование живого вещества биосферы зависит от перехода состояний пространств, геометрически разных, одно в другое».

«Ну, это мне не по зубам!» – сдавалась она.

«Мне – тоже», – смеялся он. Конечно же, он знал много, и не ей было тягаться с ним.

Иногда они говорили о смысле жизни.

«Раньше я видел смысл своей жизни в научном творчестве, в поиске законов природы, – говорил он. – Но война словно бы перевернула все мои представления. Я вдруг понял: для ученого одного познания законов природы – мало. Ученый еще должен бороться против тех злобных, античеловеческих сил, наподобие фашизма, которые пытаются эксплуатировать науку в своих грязных целях. Для ученого всегда важна моральная позиция. Им должно двигать чувство высокой моральной ответственности за человечество. Возможно, мои слова покажутся вам несколько высокопарными, но я ведь имею в виду не только себя…»

Нет, его признания не казались ей высокопарными. Ведь и она думала подобным образом, хоть и не умела так четко все сформулировать. Ей казалось, что смысл жизни, счастье – это чувствовать, что ты нужен другим. Сказала:

«Нужно жить так, чтоб услышали потомки. Это любил повторять мой отец. Что он имел в виду, до сих пор не могу догадаться».

Дягилев задумался:

«Мысль стоящая. Если просто шуметь, размахивать руками, то потомки, пожалуй, и не услышат. А вот ежели своротить гору, поднять ее к облакам, то может и дойти… Я убежден, что в поведении человека „привыкание“ играет меньшую роль, чем проявление того или иного вида активности. Быть активным, а не приспосабливаться. Разумеется, тот, кто умеет приспосабливаться, живет дольше. Но что из того? И конечно же, социальная активность всегда стоит на первом месте…»

В Дягилеве словно бы отсутствовал человеческий страх. В нем не было лукавства, мелочности. Он считался рядовым, как все, но люди почему-то робели, обращаясь к нему. Да и обращались не по пустякам, а если требовалось решить что-то самое важное. Гуменник говорил Наташе:

«Вы не очень-то подставляйте под пули ученого. Таких во всей стране – раз-два и обчелся. Мыслитель, одним словом. Мыслитель, а доброволец! Другой мыслитель в норку забьется и мыслит себе в кулак, а этот… Гей-Люссак!»

Про Гей-Люссака Гуменник слышал в школе и навсегда проникся к этому французскому ученому почтением. Бубякина он называл «борец Бамбула». Бубякин не обижался, так как про себя именовал Гуменника «гусем лапчатым».

И случилось так, что Наташа часа не могла прожить без Дягилева, ее тянуло к этому человеку, с ним все невзгоды казались пустячными. Он создавал своеобразный «философский фон» тяжелой фронтовой жизни. И тем облегчал ее. В нем чувствовалось сочетание воли и высокой морали. Нет, нет, это нельзя было назвать любовью с ее стороны. Она продолжала любить Геннадия, возможно погибшего от рук фашистских палачей. Николай Дягилев – совсем другое дело. Он интересовал ее как оригинальная личность– и только. У нее было романтическое восприятие жизни, а Дягилев нес в себе большой заряд необыкновенности, вызывал в ней ощущение величия мира.

После разговоров с ним она словно бы обретала новое зрение и твердую почву под ногами. Пусть все зыбко сейчас, пусть сама жизнь здесь на фронте эфемерная – каждый поступок человека имеет здесь глубокий смысл. Ненужных подвигов не бывает. Ей всегда представлялось, будто все остальные люди, даже самые отсталые, знают что-то такое, чего не знает она. А Дягилев знал больше всех, с кем ей доводилось встречаться, словно ему были открыты великие загадки природы и бытия. Но фронтовая жизнь брала свое, испытывая души людей ежеминутно. Она хорошо знала, что храбрость – это, прежде всего, подавленный страх. Дягилев – не из трусливого десятка. То, что это так, она убеждалась не раз. Даже в самых сложных боевых ситуациях он сохранял выдержку и хладнокровие, его спокойствие благотворно действовало и на других бойцов. Когда Наташа горячилась, он смотрел на нее с улыбкой, и она, словно бы спохватившись, сбавляла тон, начинала улыбаться в ответ.