Текст книги "Под часами"
Автор книги: Михаил Садовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Через полторы недели, осунувшийся и с сумасшедшими глазами, Слава вернулся к Наташе и сказал: "Я заболел. Болеть буду два месяца. Если не прогонишь... " Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь густую нечесанную шевелюру почувствовал, что на него капают слезы. Утром, когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидя-щего у стола Славу, в тельняшке с растрепанной головой, низко опущенной над бумагой, и в полумраке от накрытой рубахой лампы что–то жадно пи-шущего на листе, положенном на газету.
Она снова быстро закрыла глаза и поняла, что если он и заболел, то сейчас нашел свое лекарство. "Дай Б-г, чтоб помогло, – мысленно прошеп-тала она и снова уснула".
Пьеса
Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было уже поздно. Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если хоть каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и про-чую ерунду, а сидел бы и кропал свою нетленку, она как-нибудь их прокор-мит, пока есть на свете дети и существуют кукольные театры, а то начнет де-лать шляпки для "дам", так заработает вдесятеро.
Тогда он поехал советоваться к маме. Сначала обошел всех знакомых и родственников, потом открыл калитку, сел на влажную скамеечку, тут же услышал мамин голос:
– Сейчас же встань, застудишь почки! – Немедленно поднялся, стянул с головы берет, положил на черную доску и снова уселся, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз. Видно, его женитьба сильно огорчила ее, даже не выбором, но неосоз-нанной, может быть, ревностью... "кого даем – и что берем"? Она тяжело и долго вздыхала, пока начался разговор и вяло, но убедительно перешел в диалог – ей все же надо было высказаться.
– Это все сказки, про независимость, свое мнение... мнение всегда свое, но для чистоты эксперимента надо тогда писателя под колпак стеклян-ный... и о чем он писать будет, скажи мне, пожалуйста? Если ты живешь в стране, о чем бы ты ни писал, хоть о древнем Риме, все равно это будет твое мнение, вызревшее в этой стране и в это время, а не во времена Каллигулы и Нерона. Это в науке можно поставить эксперимент, который даст одинако-вые результаты и фашисту и коммунисту... и демократу...
– Ты крамольные мысли мне внушаешь, мама!
– Я свои мысли высказываю и не внушаю, – ты же "инженер че-ловеческих душ".
– Мама, мама, – ну. пожалуйста, – ну, я пишу, а если так случи-лось, то что теперь мне делать? Перестать писать – не могу, перестать пуб-ликовать – но это не писатель, как найти середину, ведь ты сама учила меня, что без компромисса не проживешь. И при этом можно остаться с чистой душой. Мама? Что делать сейчас?
– Сейчас ты должен понять, что таких ситуаций будет не одна, и решить на всю оставшуюся жизнь простой русский вопрос: "Что делать? Как быть"?
– Мне кажется, что эти стихи, которые я тебе читал, как-то свя-заны с твоим, ну... с Петром Михайловичем... знаешь, мне кажется, что, может, это и чушь, что это... он их писал, и если даже его нет на свете, кто-то третий инкогнито рассылает их теперь, чтобы опубликовать, но опытный человек. Ни концов не найти, ни стихов не опубликовать. И он явно понимает, что это так и есть: это "непроханже". Ну, прости за это пошлое слово – такой вот неологизм в обществе появился на кухнях...
– Знаешь, даже содержание минеральных солей в одних и тех же растениях одной и той же зоны меняется со временем, по десятилетиям...
– Я понимаю – язык ближе диалектике, потому что он ее и выра-жает, но это не мои дебри и не твои... что делать? Оказалось, что я не боец... Таня... категорически против... кто же даст совет?
– Насколько я помню, ты всегда избегал этого...
– Вот и изголодался по советам... по крайней мере, я поступил бы наоборот, чтоб потом было, на кого свалить...
– Хорошая мысль! Вот с нее и начни... ты ведь уже решил, что будешь писать... ну, не чувствуй себя виноватым... постарайся, чтобы это чувство исчезло к окончанию работы... твоя Таня умница – она нашла компромисс... для себя...
Но оказалось, что пьеса не желала писаться. То есть, конечно, на-писать ее было возможно, но это шло против воли всех, кто ее населял. Как-то плоско и натужно начинали действовать и говорить герои, и не было ку-ража... он не знал бы, как это все сформулировать другим, но слава Б-гу, не было такой необходимости. Своим писательским шестым чувством он ощу-щал, что все это полная ерунда и пошлятина, и что он никогда этого не вы-пустит на свет божий. Почему он продолжал думать на эту тему и почему начал переносить на бумагу – этого он не понимал. Ему не снились, как обычно, его новые герои, он не спорил и не ругался с ними, и не ссорился по любому поводу. Они вооще говорили только на бумаге и не переходили за край листа, их не тревожило, что происходит вокруг, что творится с ним. Они не волновались, что он плохо выглядит, обмяк... похудел. Может, забо-лел и, того гляди, возьмет да помрет, и что тогда с ними будет, кто же их вы-пустит в жизнь на свободу? Ничего такого с ними не происходило. А значит, они просто еще не родились -это были только пробы, наброски, сборка ске-лета...
Договор он подписывать не стал, от аванса отказался. Коллеги, узнавшие об этом, сочли его зазнайкой с претензией на манию величия. Не-дели через две, когда стало ясно, что ему самому не выпутаться, Татьяна на-била два чемодана "барахлом" – в одном лежали недоделанный Дракон, Сол-дат, Певчая птица невиданной красоты и цвета, в другом – клеи, краски, лос-куты... она разбудила его рано-рано утром и объявила, что они уезжают. Он спросонок ничего не мог понять, а тем более сопротивляться, и через два-дцать минут оказался в подъехавшем такси с каким-то кульком в руках, пи-шущей машинкой на полу у ног и отрадной мыслью, что, наконец, ему ни-куда не надо будет утром идти. Четыре часа они тряслись в общем вагоне дальнего поезда. Хотя можно было бы скорее доехать в электричке, но в ней не было туалетов, и Татьяну это никак не устраивало. На вокзале их встретил рыжий человек в кепке, которая была надета на копну волос, а не на голову. Эта кепка раска-чивалась и пружинила при каждом шаге рыжего. Автор настолько этим заин-тересовался, что забыл обо всем остальном. Кепка, действительно, была уни-кальным аттракционом, тем более замечательным, что рыжий не обращал на нее никакого внимания и совершенно не беспокоился, что она может сва-литься, съехать на глаза или еще что–нибудь в этом роде...
Минут через двадцать они оказались в крохотной квартирке. Одни. На кухне на столе стояла готовая еда, в холодильнике бутылка водки и за-писка на ее горле. Потолок давил на плечи. За окном сквозь деревья и дома видна была широченная река. И ворона, сидевшая на краю крыши, каркала равномерно, как "ток-так" маятника. Она наклонялась над пустотой, вытягивала голову, издавала свой омерзительный звук, втягивала голову обратно и переступала с ноги на ногу. Потом все повторялось снова. О чем она глаголила – никто не знал: слушателей не было, ни ее соплеменников, ни двуногих. Очевидно, ее это огорчало, и она решила все же убедить мир в своей правоте. Автора это так заинтересовало, что он застыл у стекла и представил ее себе персонажем пьесы на сцене – этаким упертым старпером, который хочет убедить мир в своей правоте, а миру на него начихать – он живет себе в своих ужасах и ра-достях явно противу правил, которые искренне излагает эта ворона... т. е. этот тупица... он запутался. Хотелось спать. Татьяна наливала ему по второй и по третьей. Потом он свалился на диван, почувствал, как она его укрывает пледом до подбородка, как он любит, потом целует в губы сладко и тре-вожно... и он уплыл в другой мир... ... Ворона протянула ему крыло, он послушно взял его в руку и пошел за ней. В амбаре, куда она его привела, было много каких-то существ, они все двигались и говорили на незнакомом языке, они произ-носили звуки, и с первого момента он все понимал, что они говорят. Только его удивляло, что никто никого не слушает, все говорят, говорят, каждый свое, и все двигаются, никого не задевая, но непонятно по каким правилам и зачем. Никто не раздражается, не торопится, не останавливается – все заняты де-лом. Каким? Зачем? Кто такие? Зачем он здесь? По чьей воле? Как отсюда выбраться?
Сначала ему было любопытно, потом трудно терпеть, потом он почувствовал себя таким лишним в этом необъяснимом мистерическом дей-ствии, что ему стало страшно. Единственный, на кого он мог рассчитывать – Ворона, уже тоже была вовлечена в общее движение. Она сверкала на него антрацитом своего глаза, вытягивала вперед шею, каркала отврати-тельно, снова удовлетворенно укорачивала шею, словно глотнула что-то очень вкусное, и опять качалась, качалась в окружении этих существ, покры-тых серой сморщенной оболочкой. Ему стало страшно. Страшно от одиноче-ства и безысходности. Он вдруг почувствовал, что так могут пройти годы – он никогда не сумеет включиться в это движение, и никто никогда его не поймет и не услышит. Его бросило в пот, озноб охватил руки, ноги, он это чувствовал, но никому не было дела, и не было близко ни Татьяны, ни мамы... "А"! – Бешенно заорал он, рванулся, вскочил и кинулся к окну. Сердце колоти-лось, как после стометровки, руки ледяные, ноги ватные. Ворона улетела... "значит, она осталась там", – с тоской подумал он... опустился на стул, уро-нил голову на грудь...
что-то хрупнуло в шее, он поднял голову, покрутил ею, как собака, вышедшая из воды... и разбрызгал весь сон начисто.
"Вот и все, – сказал он вслух! – Все!.. " Когда через два часа бесшумно открылась входная дверь и вошла Татьяна, он сидел за машинкой и писал. Она взглянула на лист и удовлетво-ренно отправилась в другую комнату – пьесой и не пахло – никакого диалога на листе не было, тянулись ровные плотные строчки прозы.
x x x
– Мама, как же так? Писатель описывает одно какое-то мгновение так долго и подробно, что если описывать все мгновения жизни, на это надо пять жизней! А то вдруг одним росчерком разделывается с детством или первой любовью, только мимоходом упомянув о них.
– Ты считаешь себя писателем, а спрашиваешь меня... над одним опытом, бывает, думают поколения, а над загадкой природы можно думать вечно – и это и есть жизнь, а не само решение... когда нас бомбили, я все время думала о том, что враг, любой надо сказать, очень недальновиден... собственно говоря, все войны – это корысть, а чтобы ее удовлетворить, сна-чала разрушают... как же так? Вот о чем твоя пьеса... ты идешь по следам разрушения и ищешь то, что было создано... и твоя догадка о стихах под-тверждение тому... значит, ты на верном пути... надо поступить наоборот...
– Что ты имеешь в виду?
– Сделай так, чтобы событие своим хвостом задело тебя, если ты веришь, что кто-то умный рассылает стихи, – намекни ему, что ты это по-нял... напиши, опубликуй, выступи по радио... так, чтобы только он дога-дался...
– Мама, мама... сколько я потерял времени зря! Мальчишки, де-вушки, лыжи, увлечения...
– Это формировало тебя...
– Поэтому ты и доказываешь мне, что я – пуст...
– Неправда. Вера – во всем основа... и в разбое, и в благости...
сы-нок...
Корыто
Дела в райкоме были плохи. Надежда Петровна вызвала Павла Васи-льевича официально, чтобы все видели, как она работает, через своего секре-таря, по телефону... Он пришел, недоуме-вая к чему бы это, но в конце кон-цов понял ее и не обиделся – не все можно решать в койке. Разговор был ко-роткий и деловой. Если через две недели не представит хотя бы сценарный план, если уж не пьесу, то вот, пожалуйте, есть уже министерская купленная пьеса, заказанная, одобренная и нечего выдумывать – брать и ставить, или... она не в силах будет противостоять последствиям са-мовольного решения вопроса. Да, поскольку пьеса рекомендована, уже че-тыре театра взялись ее ставить. Никто не хочет рисковать, да и рисковать не-чем – нет ничего дру-гого. А так даже интереснее получается, что-то вроде соревнования – четыре театра уже есть, окажется еще несколько – город большой, да самодеятель-ные коллективы... пожалуй, автор на Госпремию потянет. Конечно, интерес-нее сделать побольше разных спектаклей – им это в плюс. Кому? Руководи-телям. Деньги есть... но, удивительное дело, нет же-лающих... т. е. желающих полно – но все ветераны, старперы, пенсионеры – профессионалов нет...
нельзя же ерунду ставить графоманскую, дискредити-ровать тему... жаль, ко-нечно, ну, не самой же ей писать... потом, понизив го-лос, она перегнулась к нему через стол:
– Постарайся, дурачок, найди ему факт, заставь, другого драматурга возьми, постарайся – это мне надо... а я тебе все сделаю: название, звание и призна-ние. – Она тихонько засмеялась и подмигнула. Ему стало неловко, противно. Но когда он вышел из кабинета, подумал: "Права. Надо, значит, надо". Он созвонился с Автором, купил хорошего коньяка – к Татьяне ехать не ре-шился, да и друг не настаивал. Они договорились встретиться в мастерской у знакомой художницы – нейтральная почва лучше всего.
Разговор никак не получался сначала, хотя уже и выпили изрядно, и оба чувствовали, что, несмотря на всякие внутренние обиды, нужны друг другу. Много было сделано вместе, и как бы они оба ни хорохорились, а коньюктура тоже брала свое – жить-то всем надо. И, если бы они заглянули поглубже в себя, то признались бы оба, что при всем своем полном различии, одно обстоятельство их очень сближало – не очень много было людей, пе-ред которыми они могли бы полностью раздеть душу и не боятся, что их по-том продадут. Иногда даже без злого умысла – все же они умели выбирать себе друзей, а сболтнут лишнее то ли по глупости, то ли от желания похвалиться. "Э-ва, что я знаю! Только, никому: ни-ни! "– и вот это желание излить все наболевшее, на-конец, чисто по-русски возобладало. Тогда пришлось еще вытрясти запасы хозяйки, без ее, конечно, разрешения, ибо они были в мастерской вдвоем. Они снова наполнили стопки. Если Павел Васильевич толковал ему о том, что можно пьесу хо-рошую сделать на любую тему и не стыдно будет, а сделать надо, и он пере-фразировал и развивал слова Наденьки, то в ответ в какой-то момент Автор почувствовал потребность рассказать другу то, что накопилось у него за эти месяцы не очень тесного общения: про стихи некоего С. Сукина ("Ну, и фа-милия"! – Обрадовался Пал Силыч! Псевдоним, конечно, – Сукин! ) и про разговоры с мамой еще давно при ее жизни о том, что главное для человека – свой стиль, и об этом ее то ли родственнике дальнем, то ли знакомом близ-ком, который благодаря свой Фразе сделал"фантастическую" карьеру и... вот что "и"? Дальше Автор развивал свои догадки о Сукине, стихах, фразе и ее "изготовителе". Не одно ли это лицо? Но как его искать, и даже если найти, ос-танется ли время при его желании, конечно, сотрудничать с ними... но все равно надо найти... предчувствие не обманывает Автора... да не Всесоюзный же розыск объявлять! Как быть? В стихах проскользнули адреса: еврейская школа или колония до войны – и тот, кто владел Фразой, начинал по словам мамы с работы в такой же еврейской школе, или колонии... потом война... для такого человека пря-мая дорога в ополчение... из них выжили два из ста! Очкарики необученные – под танки немецкие их клали, вместо надолбов – неодолимое препятствие – гора тел... а отступать они не умели... у этого Сукина такие стихи, что в них это, как раз и есть... по стихам бы пьесу сделать! Невозможно. Неопублико-вано. Никто не пропустит. Не посадят – так сумасшедшим объявят – еще хуже. Оттуда никто не возвращается в мир. Из тюрьмы еще возможно, из ла-геря – бывает, из психушки – никогда. Тело еще могут вернуть на руки не-сча-стным родственникам. Несчастным с той минуты особенно, когда полу-чат живой труп. Там калечат безвозвратно. Навсегда. Чисто – не приде-решься. "Нет человека – нет проблемы". А какой человек может быть после советской психбольницы...
Так, может, и не искать никого – вот он уже сюжет: детская коло-ния -еврейская, для детей сирот революции, – война, ополчение, ранение, но выжила Фраза, она даже не литература, а нечто новое, сплавленное войной из жизни и души в пьесу...
в ней и стихи (надо писать новые, сукинские не про-пустят), и письма, и проза – очерки, фельетоны, частушки, фотографии... – выжила Фраза -символ народа.
– Гениально! – Сказал Пал Силыч, – Ты понимаешь, что это зна-чит? Мы же будем все в порядке, и все никогда тебе этого не забудем!
– Это точно! – Согласился Автор. Не забудете. Я понимаю... ко-нечно...
Совместными усилиями стали искать ветеранов, расспрашивать род-ственников, знакомых. Нашли концы – где перед войной была еврейская ко-лония, что-то вроде детского дома, нашли даже людей, которые в нем жили... исковерканные судьбы, нежелание вспоминать об этих годах или наоборот – неудержимая болтливость и претензия и нежелание отдавать материал: мол, сам когда-нибудь напишу. Но все сходились в одном: не было никакого Сукина, а директор у них был обыкновенный, никакой не писатель, еврей, конечно. И насколько они знали, ни в какое ополчение он не попал и не просился, а эвакуировался с семьей и все...
дальше след терялся...
Тогда они засели вместе за работу. Собственно говоря, не засели, а шли в промозглую погоду по улице – черная, ни единого дерева, с пивным магазинчиком в конце, из которого торчала мрачная напряженная очередь, не производившая ни звука кроме постукивания бутылок в сумках при ее мед-ленном, понуром продвижении. Они, не сговариваясь, прошли мимо, даже не задержав шага, хотя направлялись именно сюда, в это ожидание, и тут Пал Силыча прорвало. Он заговорил вдохновенно и яростно, и стало ясно, наконец, что как бы ни протекала вся его жизнь и преодоление всех его радостных огорчений, он по сути своей жил именно в такие моменты, которые наступали неожи-данно, непредсказуемо и, конечно, всегда мелькали без свидетелей. А только потом отраженный свет этих бурных всплесков, этих протуберанцев его темперамента и фантазии ложился на сцену и на тех, кого он хотел втиснуть в то, что уже видел и пережил сам. Может быть, от этого ему со временем, по мере воплощения и посвящения в свое сокровенное, ему же самому и стано-вилось скучно, он начинал раздражаться, обижаться на непонимание, нерв-ничать, скандалить, торопить время до премьеры, чтобы избавиться от уже надоевшего и не приносящего ничего нового спектакля. Для него все уже произошло. Спектакль состоялся, его душа была удовлетворена, и если он и доводил каждый раз начатое на сцене до конца, то только из-за понимания безвыходности своего положения.
Он бы мечтал быть действитеьно свободным и жить вот такими вспышками с промежутками между ними, заполненными именно тем, чем и сейчас – ни хуже, ни лучше. Он был готов пожертвовать призрачной извест-ностью, шкурными подачками...
да всем по ту сторону сцены, но только бы осталось это. Он, честно сказать, не формулировал этого никогда, но ясно ощущал и знал... и не допускал никого в этот самый заветный уголок своей жизни... и то, что все это теперь происходило на глазах у Автора, его друга, было, конечно, неоценимо. Они оба поняли, что вот сейчас рождается то, ради чего, громко выражаясь, они живут. А как еще это скажешь? Как, если не громко?! Если рвет душу все вокруг, и этот юбилей обоим им, как соль на рану?! Они оба были биты и мяты этой войной страшно, именно потому, что были малы и не видели ее переднего края. А может быть, передний край был именно там, где они? Малолетки– безотцовщина, с матерями, забитыми рабо-той и нищетой так, что можно сказать, сиротами, поскольку вся жизнь их протекала на улице...
Он говорил, говорил, говорил, будто видел перед собой живую кар-тину и описывал ее на ходу, неумолимо приближаясь к ней, а потому, по мере того, как она становилась все четче, возвращался к уже сказанному и добав-лял детали, тени, осколочки, рефлексы, потайные малые шажки и передви-жения в пространстве, паузы
– все это, выраставшее из мелкого в значитель-ное, благодаря своей точности во времени и пространстве.
Ах, если бы был с собой диктофон! – Только мысленно воскликнул Автор и старался не упустить за своим другом ни одной детали, но поскольку сам включился уже в этот процесс и подбрасывал в разгоревшееся воображение новые ракурсы и связи событий, терял второстепенное (т. е. на самом деле главное – детали, которые и составляли мозаику картины) и старался хотя бы направлять общую тропу событий, не ведая ни дороги, ни цели этого пути.
Они фантазировали совершенно опьяненные, разгоряченные, как мальчишки после нового кинофильма, который стараются пересказать, по-правляя друг друга и добавляя каждый свое.
Они не замечали ни погоды, ни перекрестков, ни времени, и неожи-данно обнаружили, что входят в театр. Вахтер ничуть не удивился, поставил чашку с чаем на конторку, машинально протянул ключ Павлу Васильевичу. Они пошли по длинному корридору, в начале увешанному досками с объяв-лениями, приказами, расписаниями репетиций и занятости в спектаклях, а потом с дверями по обоим сторонам, поднялись в среднее фойе – так было ближе – спустились по полукруглой лестнице в гардероб, миновали дверь без надписи, в которую зрителей не пускали, снова поднялись по темной, узенькой, но с мраморными ступенями лестнице и вошли в тупичок с двумя обитыми шикарным кожзаменителем дверями, отчего они стали пухлыми, огром-ными – внушительными... Таблички вдавились в их плоскость и сверкали золотыми буквами, начищенные бронзовые ручки предлагали касаться их бережно, и высоченное венецианского стекла старинное зеркало с подставкой у сво-бодного промежутка между этими двумя входами давало возможность посетителю взглянуть на себя и решить: стоит ли входить и куда: нелево – директор, на-право
– он, Павел Васильевич.
Они судорожно сдвинули все на огромном столе в сторону, и на-строение вернулось, чуть прерванное отрезком, пройденным по театру. На листе бумаги побежали строчки. Заголовки, подзаголовки, ко-лонка действующих лиц...
Рука двигалась все медленнее... мысли растекались... они стали от-влекаться...
смотреть в окно на слякотный темный проспект с "желтками фо-нарей"... наконец, оба плюхнулись в кожанные важные кресла, издавшие "пфух! ", выпуская воздух из сидений, оба одновременно закрыли глаза и долго молчали, пока Пал Силыч не произнес сонно и так и не открывая глаз:
– Посмотри внизу за рулоном афиш, там, кажется, что-то осталось...
Обсуждение произошло прямо тут же в зале после просмотра при дежурном свете, в котором терялись фигуры, сидящих в креслах, и высвечи-вались лица. Сначала все молчали и не знали, как начать, потом, когда зал совсем опустел и Пал Силыч дал отмашку, чтобы все ушли из рубки наверху, и контролеры задернули бархатные портьеры, раздался самый главный го-лос, который все решал... единовластно и непререкаемо:
– Стихи надо подправить. – Секретарь говорил тихо и не повора-чивая головы. Надежда Петровна выразительно посмотрела на Автора – мол, что я вам говорила. Секретарь будто ждал ответа, и никто не знал, что де-лать...
– Возможно, – начал компромиссно Павел Васильевич, не зная, что сказать дальше, но его выручил Автор.
– Нет. Невозможно... – прервал он режиссера. Секретарь вскинул взгляд, и многие втянули голову в плечи и отвели глаза.
– Почему? – поинтересовался он тихо и вежливо, – Все возможно.
– Нет. – снова отрезал Автор, и Надежда Петровна так сжала ку-лаки, что стало больно ладоням от врезавшихся ногтей, и побелевшие губы шепнули беззвучно неприличное слово..
– Объясните? – Совсем уж мягко попросил секретарь...
– Я Автор... пьесы... стихи не мои...
– Простите, как вас зовут?
– Автор... имя такое... революционное... как Октябрина, Ким, Марлен...
– Товарищ Автор, так если стихи не Ваши, в чем же дело... мне бы хотелось понять... и концепция... вы что не уверены, что мы победили...
– Стихи неизвестного автора... и судя по ним... – он замолчал...
– Тем более – если неизвестного, – усмехнулся секретарь и по-бедно огляделся, – А? В чем же дело? Он на нас не обидится, я думаю... в та-кую хорошую пьесу его вставили... в юбилей – станет известным...
– А вдруг он жив и предъявит претензии...
– Претензии?! Какие?!
– Может быть, это гений... второй Пушкин? Пастернак! – Лицо секретаря резко изменилось, вытянулось и похудело. Теперь вперед высту-пили глаза, ни жалости, ни снисхождения... он подвигал желваками и тя-жело заговорил:
– За Победу, за нашу Победу, такой ценой заплачено, что любое сомнение и попрание этого святого недопустимо, даже по недомыслию, и чревато по результатам. Не хочу пугать Вас, но этот ответ на экзамене по ис-тории тянет только на неудовлетворительную оценку... – Наступила тяжкая тишина...
– Я не экзаменующийся... – так же тихо произнес Автор... и пре-дупреждая любую фразу, боясь, что его перебьют, продолжил другим тоном и громко: – я экзаменатор... как миллионы ныне живущих и миллиарды буду-щих человеков нашей планеты... суд истории не одномоментен и приговор его всегда не окончательный...
– Однако. – Секретарь встал и, не говоря ничего, пошел по про-ходу...
x x x
– Я не прибор, я – датчик, Мама. Я только чувствительный эле-мент и зову других попробовать чувствовать, как я. Я не имею права учить их... если б ты послушала, как эта "сука в ботах" материлась. Она теперь с Па-шей не разговаривает, а он на меня чуть не с кулаками, хотя сам же согла-сился оставить... и ничего там такого... это же не лекция, и не демонстрация с лозунгами – спектакль... чтобы люди задумались... что-то решили...
– Ты хорошо подумал, прежде чем пойти на такое... может быть, правильнее не лезть на рожон...
– Мама...
– Вот я тебе сейчас пример приведу... уже говорила... у нас на чердаке книги хранились – обменный фонд, как я его называла... придут в местечко красные
– папа шел на чердак и спускал вниз на полки запрещен-ную при царе литературу...
красные отступают – идут белополяки... вся эта лите-ратура наверх под рогожу, а на полки учебники и Пушкин с Мицкеви-чем... а за ними следом немцы – что прикажешь делать? Гете на полку, да на немец-ком... у нас была большая библиотека... можно было и не менять деко-рации по-вашему, по-театральному говоря... но тогда бы после первой сцены я ос-талась сиротой... а так...
скольких еще людей выучил твой дед... разве того не стоило?
– Это и есть великий компромисс?
– Возможно... я тебе рассказала, как было...
– Что же теперь делать?
– Желательно не только теперь, вообще задавать этот вопрос прежде действия... сегодня сплошные театральные термины... ты заразил меня... теперь бежать поздно... может быть, снять часть стихов... ведь отри-цательный опыт...
– Когда меня сожгут на костре инквизиции, будет идти очень черный дым, потому что огонь доберется и до компромиссов... но, наверное, ты права... даже если я спасу лишь два стихотворения... это лучше, чем ничего... опять каяться...
что потом про меня скажут...
– Не думай об этом... возможно ничего не скажут, потому что очень самонадеянно ждать реакции людей, а тем более истории... это еще и заслужить придется... сколько остается в безвестности, даже стоящее...
Результат всего произошедшего был настолько неожиданным, что все растерялись. Через неделю после пятничного просмотра, в понедельник Автору позвонила Надежда Петровна и заискивающим голосом просила вы-слушать ее внимательно, не сердится за несдержанность и неадекватную ре-акцию (так и сказала) и выполнить одну просьбу – позвонить по телефону Секретарю, который был на просмотре, он очень просил... Автор обрадо-вался только одному – что Татьяны не было дома, если бы она поняла, с кем он го-ворит и соглашается на это предложение – он бы ее потерял – это точно. Времени– то раздумывать не осталось: в три часа надо быть в рай-коме...
Он посмотрел на часы и стал одеваться. Белая рубашка, галстук, костюм... нет, из зеркала смотрел чиновник... джинсы, ковбойка, свитер под горло... – теперь растрепаный несолидный студент или закомплексованный м. н. с... вельветовые брюки, джинсовая рубашка и куртка серого тона... но это не имело никакого значения...
они пили чай в райкомовском буфете, и разговор шел такой доверительный со стороны старшего и спокойный, что было бы невежливым бросаться на несуществующую амбразуру... он расска-зывал, как ушел на фронт со второго курса филфака...
четыре года... артил-лерийская школа и на передовую... три ранения... в партию вступил в сорок третьем... вернулся... куда? Да как у всех... тоже стихами баловался... а ска-зали надо хозяйство поднимать... да, как у всех... и в сельском хозяйстве по-работал, и в промышленности... "Что ж они так буксуют? " – хотелось подна-чить Автору, но он промолчал... – теперь вот на идеологию бросили после ВПШ... так что он не со стороны, не на готовеньком... – и действительно так выходило... – и ему Пастернак не чужд... но не в этом дело... – Автор сидел весь втиснутый в один вопрос: "Зачем позвал? " Спектакль уже подправили. Пьесу сократили – ну, просто длинна была, а с ней и часть стихов... полю-бовно... Пал Силыч ожил... с Наденькой помирился... Автору на все любовно отвечал: "А пошел ты! " "Зачем позвали? " Но вопрос задавать не пришлось. Секретарь сам очень мягко и, как само собой разумеещееся, сказал: "Вы ум-ный и талантливый человек, горячился Автор – это понятно: родное детище и молодость... но мне сказали, что Вы все вместе нашли общий язык и сами между собой и с историей... я не об этом. Как Вы смотрите на то, что мы к вам будем обращаться иногда посмотреть спектакль, оценить, высказать свое мнение, чтобы это было мнение не со стороны, чтобы это специалист, так сказать, говорил с коллегами на одном общем языке...
что вы не со-стоите... во-первых, не это главное, а убеждения, а они у вас очень подходя-щие, соответствующие – главное: неравнодушие, боль за дело, а при этом вполне можно вступить в ряды... "
Он шел по улице, прокручивая все до мельчайших интонаций – все дело в них, в нюансах, и все же не мог никак понять, что произошло? Ку-пили? Зачем? За какую цену? Он ничего не обещал. А его и не просили – вроде поставили перед фактом...
это как же? Значит, он приходит к Иванову на просмотр, как этот приходил к нему, и должен сказать ему те же слова, что выслушал сам, кипя и еле сдерживаясь...
или, следуя мудрому деду, со-ветовать, какие книги поставить на полку?! Где тут граница, и можно ли ее не переходить... и как долго удастся идти вдоль нее...
так ведь недолго и за-вербоваться... или уже? Влип?.. и никого не спросишь...
