Текст книги "Цигун: покой в движении и движение в покое. Том 4: Несказочная сказка"
Автор книги: Михаил Роттер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Так вот, – наставительно сказал Пинг, размахивая палочками так интенсивно, что мне пришлось на всякий случай отодвинуться, – правильные палочки в середине имеют круглое сечение (круг – это Небо), а на концах квадратное (квадрат – это Земля). Пальцы едока расположены примерно в середине палочки и обозначают человека, находящегося между Небом и Землей. Таким образом, палочки символизируют союз Неба, человека и Земли. Считается, что они приносят удачу и потому входят в число свадебных подарков. Хотя лично я трактую это несколько иначе: пусть молодым хорошо «кушается».
Когда воспитанный человек вкушает пищу, он держит палочки так, что большой и указательный палец естественным образом оказываются наверху, а мизинец и безымянный палец – внизу. Средний же палец располагается между палочками.
И все это имеет совершенно определенное значение: указательный и большой пальцы символизируют гибкость и незыблемость законов Неба; безымянный палец и мизинец означают Дао Земли или взаимодействие мирских людей; средний же палец – это император, связывающий Землю и Небо, и потому называющийся сыном Небес.
Даже длина палочек, равная семь Цунь и шесть Фэнь, имеет значение! – восклицал Пинг. – Эти числа связаны с буддийской концепцией о семи страстях и шести желаниях.
Я пришел в полный восторг: надо же, тут тебе «квадратный» Инь и «круглый» Ян; тут и трехчастное строение мира в виде связи Неба, Земли и человека (вместе с его страстями и желаниями). Не просто палочки «для пожрать», а прямо какой-то символ мироустройства.
А повар тем временем продолжал:
– Какая прекрасная и гармоничная картина! Как это отличается от ножа и этой шипастой штуки, которую глупые белые варвары называют вилкой и которую используются для еды. Это же самое настоящее колющее и режущее оружие! Как цивилизованный человек может держать оружие на обеденном столе?!
Ведь за столом важно все, вплоть до манер тех, кто принимает пищу. Кто, например, захочет обедать в обществе невоспитанного хама? А как иначе можно назвать человека, держащего за обедом в руке острый нож?! Ведь старец Кун Цзы давным-давно говорил, что воспитанные люди вообще «не держат ножей на столе».
– А почему? – спросил Ксан, который тоже с явным интересом слушал эту импровизированную «лекцию». Я давно заметил, что он любил слушать, как люди рассказывают о том, что умеют и любят делать. Он говорил, что такие разговоры имеют «привкус настоящего Гун-Фу».
– Так я же, – удивился Пинг, – только что сказал, что нож – это оружие, а оружию не место на обеденном столе.
– А это? – мастер Ксан взял со стола пару серебряных палочек.
– Какое же это оружие? – снова удивился повар.
Не отвечая, Ксан очень легко ткнул его куда-то около плеча. Повар охнул и посмотрел на свою повисшую руку.
– Какой ужас! – запричитал он. – Завтра у императора прием послов. Как же я буду готовить, ведь эти бездельники, которые состоят у меня в подручных и считают себя поварами, без меня никак не управятся.
– Конечно, не управятся, – согласился Ксан и ткнул повара другой палочкой.
Повар с удивлением посмотрел на свою руку: та снова могла двигаться.
– Мастер Ксан, – обиделся он, – я вам рассказываю про важные вещи, про еду, а вы меня пугаете, всякие непонятные фокусы показываете.
– Ну, у вас же часто побаливает это плечо? – усмехнулся Ксан.
– Да, постоянно, – кивнул повар, – а особенно на погоду, вот сегодня точно к вечеру дождь пойдет, с самого утра плечо ноет.
– Думаю, не ноет, а ныло, – мило улыбнулся Ксан.
Повар подвигал плечами, видимо, пытался «найти боль», но не мог. Потом еще раз, потом еще и еще. Потом растерянно улыбнулся:
– Не болит, – потом подумал и с удивлением добавил – совсем не болит. Я так привык к этой боли, что уже и забыл, как можно жить без нее.
– Это чепуха, так сказать «попутное» лечение, – небрежно махнул рукой Ксан, – так легко и быстро получается редко, поэтому на такие, как вы изволили заметить, «фокусы» не нужно обращать внимания. Тем более, что явно пошло на пользу. Суть же в том, что все в этом мире может быть использовано и как оружие, и как средство для лечения. Так что белые варвары не такие дураки, какими кажутся.
Если вы, например, захотите убрать с вашей кухни все оружие, то придется выбросить не только ножи, но еще и все сковородки и кастрюли. Я уж не говорю про вертел, на котором вы жарите быка целиком, и про тот огромный ухват, которым вы достаете большущие кастрюли из печи. Кстати, о печи. Огонь тоже нужно будет запретить, ибо если понимающий человек приготовит факел и сунет его в пламя, то без лучников с ним нелегко будет управиться даже умельцам из дворцовой стражи.
– Да ну вас, мастер Ксан, – махнул рукой повар, – для вас все оружие. Вы, можно сказать, сам по себе оружие. Иногда от одного вашего взгляда становится страшно.
– Нет, я всего лишь допускаю варианты, причем в «обе стороны»: что кажется явным Ян, может быть использовано, как Инь. И наоборот. Разумеется при правильном понимании.
Так мне однажды перепало то, что я для себя назвал «философией еды». Когда повару Пингу надоедало говорить о приготовлении пищи (что бывало нечасто, ибо дело свое он любил и мог говорить о еде часами) и объяснять подробности, он говорил просто: «все должно быть столь же вкусно, сколь и красиво».
И пусть это лишь «философия еды», но это все равно философия. И такая философия нравится мне чем дальше, тем больше.
Вообще, сейчас вся моя жизненная философия сильно упростилась и умещается всего в одну фразу: чем спокойнее ум, чем меньше ненужных мыслей, тем лучше.
Когда вы научитесь «неделанию», вы достигнете всего того, что можно сделать через «делание». Медитация – это состояние полной, бдительной пассивности. Но обычно очень трудно сидеть, ни о чем не думая. Как только вы садитесь медитировать, в голову начинают лезть всякие мысли, проникая в ваш ум извне или изнутри. Поэтому надо сесть поудобней, расслабиться и просто наблюдать ваши мысли как свидетель, оставаясь внимательным и не отождествляясь с ними. Бдительность – это ключ. Вы должны быть все время внимательны и наблюдать свои мысли. Вы не должны думать, что вы наблюдаете. Надо просто наблюдать.
Если вы можете это сделать, мысли мало-помалу утихнут, и ваш ум станет безмолвным, но в то же время бдительным.
Чандра Свами Удасин
Во дворец (или кто будет учить принца?)
В этом мире вы не можете нравиться всем и каждому. Правильнее было бы сказать, что вы не можете по-настоящему нравиться ни одному человеку в этом мире. Другие вас любят, пока они в вас так или иначе заинтересованы, пока вы не перешли им дорогу. Вы можете делать человеку много хорошего, но стоит вам лишь один раз не угодить ему, как все это сразу же забывается, и вы впадаете в немилость.
Вам надо выбрать: будете ли вы и впредь угождать другим или же займетесь серьезно своим духовным развитием. Пока другие не мешают вашему внутреннему духовному развитию и не вмешиваются в вашу практику, вы можете общаться с ними. Но старайтесь все же взаимодействовать лишь с теми, кто, как и вы, духовно развивается. Старайтесь избегать общества тех людей, которые не интересуются Божественным и придерживаются других жизненных ценностей, нежели вы.
Чандра Свами Удасин
Поужинав, я не торопился идти спать. Хотя было не холодно, в очаге (просто так, для уюта) горел огонь, и я просто сидел и смотрел на него. Я вообще любил глядеть в пламя, в нем можно увидеть все, что захочешь. Мне нравилось в огне все: тепло, мерцающий свет, звук потрескивающих сухих дров и даже запах.
Любовь к огню была у меня наследственной, мой отец тоже любил сидеть дома у очага. Он говорил об огне так:
– Для древних людей огонь был чем-то божественным и наделенным сверхъестественными качествами. Он освещал, согревал, защищал по ночам от хищников, отгонял насекомых, помогал готовить, изменяя при варке и жарении вкус пищи. Он даже продлевал день! В общем, сплошная магия и чудеса. Но тут не о чем говорить, ибо это чепуха, известная любому придворному историку.
У меня же есть собственная теорию по поводу костра или очага, вокруг которого собирались люди, я ее называю теорией «общего огня».
Людям всегда нужно что-то, вокруг чего можно объединиться. Это может быть что угодно: семья, деревня, религия, общее ремесло, совместная работа, все равно что, лишь бы это позволяло им иметь что-то общее.
Костер – это прекрасная штука для совместного времяпрепровождения. Все вместе, всем тепло, все расслаблены, все чувствуют себя в безопасности, а если удалось хорошо поохотиться и на костре жарится мясо, то и предвкушают обильную трапезу. Согревшись, расслабившись и наевшись, они начинают общаться, образуя, пусть первобытное и примитивное, но сообщество. В общем, костер может быть поводом для многих вещей в жизни человека.
Я же никогда не пытался это анализировать. Видимо, я все-таки не настолько ученый, насколько мой отец. У меня подход другой: согревает, успокаивает, дает мне чувство покоя и гармонии, вот и ладно.
Но вдруг гармония нарушилась. Резко хлопнула дверь, и в обеденную комнату вошли двое. Взгляды всех посетителей обратились на них и тут же опустились в пол. Я усмехнулся. Понятное дело: знакомая всей стране форма императорской стражи.
Их все боятся и никто не любит. Вообще говоря, никто никого не любит, но этих не любят особенно сильно. Лучше сразу опустить глаза, чем нарваться на неприятности. Уж я насмотрелся на таких парней за те семь лет, что обучал наследного принца философии и прочим важным для благородного мужа дисциплинам. Правда, во дворце их вообще никто не замечал. Так, стройные статуи в роскошных, расшитых золотом костюмах. Впрочем, любой чиновник понимал: стоит императору кивнуть, статуи оживут, и тому, на кого император укажет пальцем, уже никто не позавидует.
Меня все это не касалось. В те времена я был почти другом (даже императору тоскливо, если у него совсем нет друзей) императора и учителем наследного принца.
Меня пригласили обучать наследного принца, когда тому стукнуло восемнадцать. Хотя «пригласили» – это, пожалуй, не совсем правильное слово. Разумеется, все выглядело очень мило, я бы даже сказал, чуть ли не ласково, ведь предполагаемый наставник будущего императора – это несомненная фигура при дворе. Но столь же несомненным было полное отсутствие у меня выбора. Слово императора – это всегда приказ, даже если это кажется вежливой просьбой.
Честно говоря, ехать мне не хотелось. Не хотел этого и мой отец, который справедливо полагал, что человеку, посвятившему себя философии, совершенно ни к чему суета, интриги и опасности императорского двора. Как мне потом рассказывали, сначала на эту должность без всякого конкурса хотели назначить моего отца, который был очень известен в ученом мире. Но потом решили, что для такой работы он староват и не сможет управиться с принцем, который был известен живостью характера. Меня же решили попробовать, «как сына известного отца». Претендентов было много и проверяла их целая комиссия, состоящая из дюжины «книжников». Экзаменаторов было так много, потому что философия считалась «наукой наук» и человек, мнящий себя ее знатоком, должен был разбираться еще и в истории, математике, да много в еще в чем, включая игру в Сянци и, смешно сказать, рукопашный бой. Хотя смешного тут ничего не было: и то, и другое основано на базовых понятиях философии. Именно поэтому мой отец говорил, что игра в Сянци и занятия воинским искусством – это реализация философии вовне, иначе говоря, наглядная демонстрация того, как работают философские принципы. Ну, например, принцип Инь-Ян, Пять элементов и Восемь триграмм.
И он, спасибо ему большое, не только говорил, но нанимал самых лучших учителей, чтобы те обучали меня и тому, и другому. Сянци – это еще куда ни шло, мне нравилось сидеть, думать, переставлять фигуры, разбирать с наставником партии. Физические же упражнения меня никак не привлекали.
Отец, приучавший меня думать, обычно никогда просто так не наседал на меня и не принуждал меня к занятиям рукопашным боем, он всегда начинал издалека и под все подводил «философскую базу»:
– Все просто, – говорил он. – Если есть внутреннее, то должно быть и внешнее. Если у тебя есть ум, то должно быть и место для его надежного сохранения. Ум сохраняется в голове, голова – это часть тела. Так что, чем сильнее и гибче твоя шея, чем крепче и надежнее тело, тем сохраннее ум. Уму нужно что-то «есть», а аппетит у него, поверь мне, немалый, «жрет» он, думаю, побольше, чем любой из прочих органов. «Кормится» он тем, что ему поставляет тело, так что чем лучше работает в теле система кровоснабжения, чем больше в нем накоплено Ци и чем свободнее она движется по каналам, тем лучше работает ум. Философу нужен очень сильный ум, но стать «умом без тела» не получится, так что если хочешь, чтобы твой ум был обеспечен энергией, чтобы он работал в полную силу, чтобы тело имело силы высиживать часами над книгами, чтобы глаза могли разбирать иероглифы величиной с мушиную головку, упражняй в достаточной степени свое тело. А какие упражнения подходят для этого больше, чем Ци-Гун и У-Шу? Не за плугом же тебе идти. Несомненно, дело важное, без этого никак, но оно больше утомляет и изнашивает тело, чем упражняет и укрепляет его.
Правильные занятия Ци-Гун и У-Шу упражняют не только тело, но и ум, они дают способность к сосредоточению. Например, средний человек способен концентрировать внимание примерно на время двух «вдохов-выдохов». Всего лишь пару раз вздохнул, и потерял «нить внимания». Мастер же У-Шу способен пребывать в состоянии полного сосредоточения столько, сколько нужно, ибо, стоит ему лишь на мгновение потерять концентрацию, как он тут же будет убит.
И, наконец, возможно, самое главное: У-Шу – это искусство свободного человека. Учить такому рабов – это самоубийство, ведь это искусство освобождает человека от страха. Человек, ум которого утратил способность бояться, все делает иначе: он ведет себя иначе, общается с другими людьми иначе, быстрее и легче принимает решения. Он обретает не только тело, способное свободно двигаться, но и ум, способный свободно думать.
Так что в конце концов отец постепенно (а он все делал постепенно и не торопясь) уговорил меня, и я кое-как принялся заниматься. Точнее, я не столько стал заниматься, сколько перестал сопротивляться занятиям. А там постепенно и привык. Тем более, что «поедания горечи» в моих занятиях почти не было. Разумеется, я с самого начала обучения знал старинное правило: «обучаться У-Шу – это все равно что есть горечь». Все наставники, как один, делали суровый вид и постоянно твердили мне об этом. Так что я затвердил это намертво, но, честно говоря, не понимал. Какая тут «горечь», ну, перепадет изредка (совсем без этого не получается), но в основном занятия, скорее, напоминали игру, чем серьезное обучение рукопашному бою. Уж не знаю, в чем тут дело: то ли отец дал наставникам указания не бить и не напрягать меня, чтобы я не бросил, то ли они сами понимали (дураков среди них точно не было), что у меня совершенно другой путь и я никогда не стану настоящим бойцом и поэтому нет необходимости браться за меня всерьез. А, может, была еще какая-то неизвестная мне причина. Но это не имеет значения, для меня было важно то, что процесс обучения был построен так, что я больше развлекался, чем учился.
Кстати, позднее оказалось, что все было сделано правильно, ибо скоро мне стало интересно и тогда неожиданно выяснилось, что у меня несомненный талант к боевым искусствам. Так, во всяком случае, говорили мои наставники рукопашного боя. У отца же была другая точка зрения.
– Какой там талант, – пренебрежительно махал он рукой. – Просто тебе сейчас это кажется занимательным, а каждый человек легко добивается успеха, делая то, что его интересует. И наоборот: даже самый умный человек, делающий то, что ему не интересно, будет выглядеть (и вести себя), как самый настоящий тупица.
Наставники, разумеется, объясняли мне внутреннюю суть искусства, но, учитывая мое малолетство, уделяли этому не слишком большое внимание. И тут меня удивил отец. Вдруг выяснилось, что эти вещи он знает (и умеет!) ничуть не хуже наставников, только объясняет все проще, понятнее и не преподносит это, как величайший секрет, свойственный одному какому-то стилю:
«Пара «Инь – Ян»[1]1
См. том 1, раздел «Инь и Ян».
[Закрыть] в рукопашном бое работает очень явно. Если в твоем противнике, в его действиях много агрессии, много полноты, много Ян, тебе необходимо стать податливым, мягким и пустотным Инь, и тогда его расширяющий Ян, не встречая сопротивления, просто провалится в пустоту. Если же противник хитер, мягок и изворотлив, если он становится Инь, то ты становишься могучим Ян, сметаешь все на своем пути, заполняешь пустоту и прорываешься к его центру. В общем, все исключительно просто. Важно лишь понимать, что отношения Инь и Ян, Пяти элементов и Восьми триграмм не статичны, что они непрерывно меняются. И то, что только что было Инь, становится Ян. И наоборот.
Поэтому главное, чему ты должен научиться, – это понимать (точнее, мгновенно чувствовать), где сейчас пребывает Инь, а где Ян. Человек, научившийся использовать это, начинает двигаться, практически не используя физическую силу. Разумеется, совсем без нее не обойтись, но ее применение сводится к «прожиточному» минимуму под названием «лишь бы не упасть».
Представь себе шар, внизу которого находится «тяжесть», а вверху – «легкость».
Такой шар будет полностью устойчив: для того, чтобы его перевернуть (а потом, при необходимости, еще и удерживать) «тяжестью» вверх, требуется сила. И, разумеется, время: попробуй переверни тяжелый шар, намучаешься!
Для того, чтобы шар перевернулся «сам собой», нужно «тяжесть» поместить вверх, а «легкость» вниз. И тогда тяжесть, стремясь опуститься («тяжесть» – это свойство Инь, которая, как вода, стекает вниз), потащит верхнюю часть вниз. «Легкость» же, стремясь подняться («легкость» – это свойство Ян, который, подобно языкам пламени или воздушному шару, вздымается вверх), потащит нижнюю часть шара вверх. В результате пара сил «тяжесть-легкость» мгновенно и безусильно перевернет шар.
И сразу становится понятно, как это работает. Представь человека, вращающего шар Тай-Цзи»[2]2
См. том 2, раздел «Полный традиционный комплекс Ци-Гун «Красный цветок», подготовительное упражнение «Вращать шар Тай-Цзи».
[Закрыть].
Кстати, он называется шаром Тай-Цзи не просто так, а за свои «волшебные» свойства. Простой шар тебе пришлось бы вращать с помощью физической силы, а шар Тай-Цзи поворачивается сам, стоит лишь тебе поменять в руках Инь и Ян, которые в данном случае выражаются в «легкости» и «тяжести».
Представь себе, что лицом к тебе стоит человек, держащий этот «волшебный» шар Тай-Цзи. В правой руке у него Ян («легкость»), а в левой – Инь («тяжесть»).
Стоит ему мысленно поменять Инь и Ян в руках местами, как «волшебный» шар Тай-Цзи естественным образом повернется так, чтобы «легкость» оказалась наверху, а «тяжесть» – внизу.
И, главное, без усилий, сам собой.
Этот «Инь-Ян фокус» можно использовать не только для поворота, но и для изменения формы. Например, человек ходит, горбясь.
Это портит здоровье и потому совершенно недопустимо и подлежит «исправлению». Обычно это «исправление» делается за счет каких-то физических усилий, например, выпрямления спины, выпячивания груди и отведения плеч назад. Все это очень хорошо, но при таком подходе человек напрягается и помещает себя как бы в «мышечный корсет», утрачивая в результате легкость и гибкость.
А можно сделать все совсем иначе. Если мы в голову поместим «легкость», то она «взлетит» сама собой, вытягивая и выпрямляя при этому спину.
Это называется «свободная голова свободного человека свободно взмывает вверх». Я уже говорил тебе, что У-Шу – это искусство свободного человека, обладающего умом, способным свободно думать. Тогда я не сказал тебе важную вещь: это должен быть ум, свободный также от лишних мыслей. Ибо лишние мысли тоже имеют «тяжесть» (если не физическую, то эмоциональную точно), они заставляют человека опускать голову к земле и горбиться. Если же человек освобождается от лишних мыслей, то голова его «свободно взмывает вверх», выпрямляя его физическую структуру.
Вот тебе и практическое применение закона Инь-Ян. То, о чем я говорю тебе с того момента, как ты начал изучать философию. Философия тренирует ум и дает ему инструменты для понимания (философские принципы), с помощью которых хорошо выдрессированный ум способен наилучшим образом управлять всем его окружающим. В том числе и физическим телом человека.
Мы начали с закона Инь-Ян лишь потому, что это базовая часть философии. Но все прочие философские принципы тоже имеют непосредственное применение в воинских искусствах. Например, Схема Пяти элементов работает, в точности следуя правилу взаиморазрушения Первоэлементов: Металл рубит Дерево; Дерево корнями разрыхляет Землю; Земля засыпает источник с Водой; Вода гасит Огонь; Огонь плавит Металл»[3]3
См. том 2, раздел «Пять элементов», «Взаиморазрушение (подавление) элементов».
[Закрыть].
Представь себе, что противник нападает на тебя, применяя технику, использующую энергию Первоэлемента дерева. Условно говоря, «вращает» схему Пяти первоэлементов так, чтобы «накатить» на тебя Дерево. Ну, примерно, так:
Иначе говоря, если он атакует прямым ударом, которому соответствует Дерево, то ты должен защищаться с помощью рубящего удара, олицетворяющего энергию Металла (рубить Дерево Металлом). Разумеется в реальности все не так просто и однозначно, но такой подход дает тебе возможность увидеть, как «работает» философия, поверить, что это не пустые слова и умствования.
Кстати, если в рукопашном бое все происходит очень быстро и потому бывает «незаметно, изменчиво и туманно», то в системах Ци-Гун, основанных на принципе Пяти элементов, все работает совершенно очевидным образом. Там происходит «вращение» схемы Пяти первоэлементов в порядке взаимопорождения. Например, так: упражнение для печени (Дерево); упражнение для сердца (Огонь); упражнение для селезенки (Земля); упражнение для легких (Металл); упражнение для почек (Вода). И так каждый Первоэлемент порождает и поддерживает последующий.
Учитывая, что «взаимоотношения» между категориями философии чрезвычайно просты, ты, поняв «что где находится», сможешь выполнить безупречное действие, причем в соответствии с правилами философии. И получится, что твои занятия философией обретут явно видимую реализацию».
Наставники не знали, что отец втихомолку занимается со мной, они только ахали, удивляясь скорости моего прогресса и тому, откуда у такого молодого человека такое глубинное понимание сути Ци-Гун и воинского искусства.
Став чуть старше, я спросил отца, как ему удавалось скрывать свое мастерство. На что он ответил мне так:
– Во-первых, есть древнее правило: «Старайся говорить как можно меньше; еще меньше говори о том, чем серьезно занимаешься; еще меньше говори о том, чему еще не до конца научился». Это правило известно немногим, и те, кто его знают, говорят, что ему нет цены, ибо следование ему заметно увеличивает вероятность достижения успеха в том, чем ты занимаешься. Дело в том, что у каждого человека есть определенное количество энергии (сил, времени и других ресурсов), которое он может выделить для практики. И если часть этой энергии перевести на пустую болтовню, то на саму практику может и не хватить. Кроме того, попусту «выбалтывается» энтузиазм, который должен был бы остаться для практики. А если еще и начать преподавать какое-то искусство до того, как сам освоишь его, то для себя точно ничего не останется.
Во-вторых, я ученый и книжник. Мне это не нужно, да и «не положено». Мое ремесло думать, а от воинского искусства одни неприятности. Так что и тебе советую то же самое. Будет нужда – используй без всяких колебаний. А без нужды никогда не показывай того, что умеешь. Это как драгоценный камень. Только дурак выставляет его напоказ, ибо всегда найдутся желающие отнять его. Умный же человек, отправляясь в путешествие, прячет его под подкладку халата. А если учесть, что совершенномудрый всегда в дороге, то он никогда не выставляет своих сокровищ напоказ.
– И в чем же его «совершенномудрость»? В том, что он протаскается со своими игрушками всю жизнь, ни разу ими не воспользовавшись? – с некоторым сомнением спросил я.
– Если не будет нужды, то именно так и произойдет, – подтвердил отец. – А будет нужда, так он без стеснения применит свое сокровище. А, может, без всякой жалости отдаст или продаст его, ведь он к нему совершенно не привязан. Сейчас, например, при дворе такая мода, что без воинского искусства никуда, уж больно его любит нынешний император. Вот, например, попадешь ты туда когда-нибудь (чего я, кстати, совершенно не хотел бы) и придется тебе доставать свое сокровище из-за подкладки. Хотя это пока не сокровище, а так, поднятый с земли камень, из тех, которые тысячами валяются при дороге. Его еще шлифовать и шлифовать.
А твое «явное», так сказать «официальное» сокровище – это философия. Именно так ты и будешь представляться людям, именно так ты будешь зарабатывать себе на жизнь. И это гораздо более тонкая и изысканная работа, чем мордобой, даже если его называют искусством. Но, может, ты вообще не захочешь работать. Для тебя это вполне нормально, ибо наша семья достаточно богата, чтобы не напрягаться по поводу куска хлеба.
Так что про мои занятия воинским искусством никто из посторонних не знал. Обучавшие меня наставники обещали отцу никому об этом не рассказывать. Все они были достойнейшими людьми, и я не сомневаюсь, что они сдержали свое слово. Так что до того момента, когда я попал в императорский дворец, мне иногда и самому казалось, что я этого не умею.
Доставили меня тогда во дворец (прошло двадцать лет, а будто было вчера), если не сказать что с почестями, то во всяком случае с некоторым уважением. Я не обольщался, понимая, что я никто и зовут меня никак, и что это уважение было адресовано не мне, а моему отцу. Видимо, сопровождающим (а, может, и конвою) было приказано постараться быть хоть сколько-то любезными. Правда, у них это не слишком получалось, но «кто на что учился». Кстати, те тоже были похожи на ту парочку, которая только что зашла в обеденную комнату. Такие же «каменноликие» и без всякого выражения в глазах. Хуже таких ребят выглядела только тайная императорская служба. У тех глаза были совсем пустые, я бы даже сказал, что они были «безглазые» (про себя я их именно так и называл). Лица у них тоже не было, точнее сказать, у них не было своего лица, ибо они умели придавать ему любое выражение: от сладчайшего до ужасного. Впрочем, все это пустое: у каждого человека своя служба, своя Карма и соответствующее этому выражение лица. И с этим ничего не поделать, разве что принять и забыть. Это я, кстати, понял не тогда, когда занимался философией и не тогда, когда жил во дворце. Это дошло до меня за долгие годы моих путешествий: люди разные, уровень сознания у них разный; прими их такими, какие они есть, и это позволит тебе избежать множества неприятностей, огорчений и переживаний.
Во дворце со мной обошлись тоже достаточно аккуратно. Мне отвели отдельные покои и дали три дня на то, чтобы привести себя в порядок после дороги и привыкнуть к здешней обстановке. Даже девушку прислали на ночь. Видимо, чтобы лучше привыкалось. «Подарочная» девушка была красивая, но мне было точно не до нее. Нужно было сосредоточиться, и я решил немедленно отослать ее. Ну, чтобы не отвлекала. Но потом подумал и решил, что не знаю, кто прислал ее и кого я обижу, отправив ее прочь. Так что я сослался на усталость и оправил ее прочь, но не совсем, а в другую комнату. А сам улегся и «заказал» себе сон: пусть мне приснится все, чему меня учил отец. Наутро я уже не помнил, что мне снилось, так, какие-то урывки, правда, все они были «по теме».
Поев, я отправился гулять в дворцовый парк, который был огромен. Впрочем, я не пытался осмотреть его весь. Если я останусь, то у меня будет время нагуляться. А если я сейчас не сосредоточусь, то точно не останусь. Оставаться мне не очень хотелось, но экзамен я должен был сдать. Ну, хотя бы ради того, чтобы не позорить отца, который почти наверняка был известен тем, кто должен был меня экзаменовать. Империя большая, но настоящих философов в ней можно счесть по пальцам. А мой отец точно настоящий.
Так что гулять я особенно не стал, хотя и хотелось. Я уселся в беседке, стоящей на берегу пруда, в котором плавало несколько больших рыбин, покрытых разноцветными пятнами. Отец как-то рассказывал мне про этих драгоценных рыб. Это были императорские, или парчовые, карпы, стоившие баснословных денег. Оно было и понятно, вывести такую «рыбешку» – сложное дело, требующее не только большого умения, но и очень больших хлопот. Из нескольких миллионов мальков отбирают несколько тысяч; потом их растят; потом скрещивают между собой. Из полученного потомства выбирают несколько рыбешек и растят лет десять, до тех пор, пока они не достигали достаточных размеров. Но зато в конце процесса получаются неописуемой красоты рыбы. Именно такие, какие плавали передо мной в пруду.
Мне больше всего понравилась белая метровой длины рыбина, покрытая почти симметричными ярко-красными пятнами. Отец говорил, что в таких рыбах ценится не только расцветка и размер (рыба длиной менее полуметра вообще рыбой не считается), но и поведение в воде: как карп плавает и даже какая у него «осанка». В общем, рыба должна производить впечатление целостности, естественности и гармонии. Хотя как рыба может быть не целостной и какая у нее может быть осанка, я не понимал.
В голову мне пришла неожиданная мысль: только здесь можно увидеть таких рыб, в таком количестве и без охраны. Впрочем, почему без охраны, она наверняка была, только я ее не видел. Думаю, одной из ее задач было не мешать тем, кто пришел полюбоваться «золотыми рыбками». Кто попало в это парк не попадал. Так что если человек пришел, то он имеет право. Впрочем, толпы желающих насладиться этой живой красотой я не наблюдал – парк был не только прекрасен, но и безлюден. Пользуясь случаем, я уселся в беседке (а какая там была удобная скамья) и стал наблюдать за понравившейся мне рыбиной. Моей задачей было подготовиться к экзамену, и сделать это я мог только одним способом – успокоив свой ум. А «смотрение» на рыб казалось мне для этого не менее подходящим занятием, чем «смотрение» на огонь.
– У вас прекрасный вкус, молодой человек, – раздался у меня над ухом приятный голос. – Мне тоже больше всех нравится эта красно-белая рыба. Ни одного изъяна, ни одного отклонения от канонов. Обычно этим рыбам не дают имен, лишь у одного карпа в этом бассейне есть имя, мой отец нарек его Старейшиной. И, надо сказать, это имя он вполне заслужил: когда он обрел это имя, ему, судя по дворцовым записям (а придворные писари большие зануды и у них всегда все точно), насчитывалось полторы сотни лет. В те времена я был совсем мальчишкой. А теперь ему уже, поди, под двести. И это при том, что обычно эти рыбы живут лет тридцать – сорок. Так что это не рыба, а самый настоящий долгожитель. Но важно не это, важно, что все это время она жила в одном и том же дворце, в одном и том же бассейне. Так что это не просто рыба, это символ непоколебимости империи.
