Текст книги "Мангазея"

Автор книги: Михаил Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

М. И. Белов
Мангазея

Вновь назначенный воеводой в Сибирь московский дворянин Данила Наумов на морском судне (коче) добирается до места службы – «златокипящей Мангазеи», о которой, по рассказам и документам, он составил представление, как о величественном красивом городе-крепости за полярным кругом. Он тешил себя надеждой умелым управлением восстановить упавшие там пушные промыслы и торги. В действительности он застает Мангазею в развалинах, заброшенной и оставленной населением. Тогда с войсками он перебирается с реки Таз на реку Енисей и на ее левом притоке – реке Турухан – строит Новую Мангазею. Свободное от службы время он посвящает изучению мангазейского архива и постепенно восстанавливает по документам историю Мангазеи, выяснив причины расцвета и падения ее.

Это исторические рассказы о первом русском заполярном городе, о Мангазейском морском ходе, изложенные автором как бы от лица последнего мангазейского воеводы Данилы Наумова.

В главе «По запретному пути» автор, используя новые архивные документы, полемизирует с традиционным освещением вопроса об археологических находках на острове Фаддея и в заливе Силка. В заключительной главе рассказано о посещениях учеными древнего мангазейского городища и начале археологического изучения его Мангазейской историко-географической экспедицией, которой руководил автор книги – д-р ист. наук, проф. М. И. Белов.

ОТ АВТОРА

На рубеже XVI и XVII вв. отряды русских землепроходцев и полярных мореходов при своем движении «встречь солнцу» создали за полярным кругом в нижнем течении реки Таз мощный форпост – город и крепость Мангазею, известную по историческим документам как «златокипящая Мангазея», «украсно украшенная», «благословенная» царская вотчина. В народной памяти и легендах Мангазея едва ли уступает сказочному граду Китежу, а по своему влиянию на судьбу освоения Сибири, на географическое ее открытие и на развитие арктического мореплавания несравнима ни с одним другим сибирским городом XVII в. Именно Мангазея стала отправным пунктом для тех, кто шел на самый северный полуостров Азии – Таймырский, к «великой и славной» реке Лене. Могуча и великолепна была Мангазея. В ней в той или иной мере отразились и эпическая удаль, и самоотверженность русского народа – народа-строителя, народа-воина, морехода и путешественника. В ней счастливо сочеталось все истинно русское: и пятибашенный кремль, построенный в народных градостроительных традициях, и церкви под шатровой кровлей, и терема, и незатейливые стенные росписи, и ажурная вязь деревянных украшений. В то же время Мангазея – это не только достижение архитектурного градостроительного искусства в условиях вечной мерзлоты. Это еще и определенный, довольно высокий уровень мореплавательной культуры, выразившейся в полярном судостроении. Это и достижения в области крепостного строительства, торговли и промыслов. Одним словом, Мангазея – это плоть от плоти русского народа, от плоти тех безымянных русских ремесленников и даровитых крестьян, которые украсили страну, весь Русский Север, от Карелии до Урала, удивительными творениями своих рук: построили деревянный храм в Кижах и Коломенский дворец; отлили на удивление всей Европы первую пушку с винтовым нарезом; подняли с помощью архипростого устройства на высоту колокольни Ивана Грозного колокола в 8 тысяч пудов; поставили на Спасской башне Московского Кремля «боевые часы»; пытались прорубить туннель под Москвой-рекой, от Каменного моста к Кремлю; сконструировать «летающий журавель» – прообраз современного самолета. Это им, смелым и настойчивым, принадлежит заслуга в открытии всей Сибири, в ее описании и картировании. И они же научились искусству солеварения, научились находить и обрабатывать руду, чернить по металлу и вырезать из моржового клыка ларчики и рукоятки сабель. Проявили они себя и в науках, и в искусстве, и в литературе, из их среды вышли Андрей Рублев, и Симон Ушаков, и протопоп Аввакум. Поэтому трудно и ответственно писать о Мангазее. Трудно прежде всего потому, что в руках современного историка мало документов о первом русском городе за полярным кругом, уничтоженном грандиозным пожаром. Однако в старых изданиях и в архивах удалось найти материалы, которые на этом этапе изучения могут пролить свет на недолгую, но бурную историю Мангазеи.

Отдельные главы книги написаны как исторические рассказы о Мангазее, причем автор ведет повествование от лица последнего мангазейского воеводы – Данилы Наумова, который много знал об этом чудесном городе и был свидетелем его необычного конца. Был ли такой воевода на самом деле или он живет только в авторской фантазии? Данила Наумов не выдуман. Он существовал, как существовали и жили все люди, которые упоминаются в книге, – дьяки и подьячие, крестьяне Русского Севера, мореходы, торговцы и промышленники. В тексте нет ни одного вымышленного лица, ни одной придуманной исторической ситуации и факта. Это историческое исследование.

В заключительной главе изложен сугубо научный спор об археологических находках на Таймыре, связанный с Мангазеей, но не с основным замыслом книги. В послесловии выдвинуто и обосновано предложение о необходимости археологического изучения Мангазеи.

МЕЧТА И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Ранней весной 1670 г. из Москвы в Тобольск по зимней сибирской дороге через Чердынь и Верхотурье спешил к месту службы вновь назначенный воеводой в Мангазею стряпчий[1]1
  Стряпчий – придворный чин, чиновник по судебным делам при царском дворе.


[Закрыть] Данила Тимофеев Наумов. Миновав Урал, его трудные горные дороги, и оказавшись на равнине, раскинувшейся за Тюменью, воеводский возок полетел быстрее. Только на раскатах и высоких подъемах его все еще заносило в сугробы, и, пока сани ставили в колею, змейкой вытянувшуюся по безбрежной снежной пустыне, Данила наслаждался первозданной природой, тишиной и покоем.

Такое назначение он получил неожиданно. Для него, мелкопоместного дворянина, это было большой удачей, и он уже мечтал, как будет управлять знаменитым сибирским городом, как наладит там упавшие торги и промыслы.

Перед отъездом его познакомили в Сибирском приказе[2]2
  Сибирский приказ – центральное правительственное учреждение по управлению Сибирью. Образован в 1637 г. До него сибирскими делами управлял Приказ Казанского дворца, или Казанский приказ. Делопроизводством в приказе ведали отделения – «столы». Тобольский стол заведовал делами уездов, подчиненных Тобольску, главному городу Сибири, в число которых входил и Мангазейский.


[Закрыть] с текущими делами, из которых явствовало, что доходы царского двора в Сибири резко упали. Сановитые и знатные воеводы, ясачные сборщики и жадные до наживы купцы разорили хозяйство богатой страны. Сибирский приказ подал царю Алексею Михайловичу доклад о состоянии воеводств, о начавшихся там выступлениях местного населения и просил рассмотреть его неотложно. Но царю и боярской думе, занятым борьбой с отрядами Степана Разина, было не до этого. Тогда начальник Приказа – окольничий[3]3
  Окольничий – один из высших боярских чинов.


[Закрыть] Родион Стрешнев принял меры самостоятельно. Он решил, что в Сибирь должны назначаться инициативные, способные люди, лучше всего неродовитые дворяне, заинтересованные в личных доходах и считавшие это назначение почетным. Заботясь о своих интересах, они будут «изыскивать государеву пользу». В число особенно бедственных уездов попала и некогда сказочно богатая Мангазея, раскинувшая свои владения в бассейнах рек Таза и Енисея.

Несколько дней Наумов изучал мангазейские дела, пытался понять, почему разорился уезд, но вскоре заметил бесполезность своих усилий. Его поразило то, что никто из приказных, ведавших Тобольским столом, не смог ответить на его, казалось бы, простые вопросы: что собой представляет Мангазея, где она расположена, каков туда путь? Однажды, очевидно, чтобы умерить его пыл, ему принесли и показали под большим секретом раскрашенный «Чертеж Сибири»[4]4
  Речь идет о чертеже Сибири 1667 г. (так называемом Годуновском). Шведским разведчикам К. Прютцу в 1669 г. и Э. Пальмквисту в 1673 г. с помощью подкупов чиновников Сибирского приказа удалось снять с чертежа копии и переправить их за границу. Позднее чертеж 1667 г. был найден в шведском архиве.


[Закрыть], присланный из Тобольска воеводой Петром Годуновым. Считался этот чертеж единственным, и поэтому иностранные дипломаты и торговцы проявляли к нему особый, повышенный интерес. Поглядел Данила на эту карту и расстроился, найдя Мангазейский город далеко в полярной пустыне, в близком соседстве с берегом неизвестного моря, за рекой Обью, и невольно подумал: «Далеко же забрались русские люди, почти под самый Полярный круг».

Землепроходец. Скульптура Е. А. Вешневецкой. Экспозиция Музея Арктики и Антарктики.

Начальник Тобольского стола, которого он расспрашивал о дороге в Мангазею, ответил сердито: «Приедешь в Тобольск, воевода князь Петр тебе обо всем расскажет». И добавил: «Говорили мне приказные, что теперь попадают в Мангазею через Маковский и Енисейский остроги». А подлинного пути в Мангазею, видать, и он не знал.

Зато заметил воевода, как бойко работал Якутский стол Сибирского приказа. Здесь всегда бурлил приезжий народ – атаманы, сотники, казаки, посланные в Москву с богатой ленской соболиной казной. А события в тех землях впрямь разворачивались сказочные.

Восемь лет назад явился к царю Алексею Михайловичу большой бородатый казак Семен Дежнев. Привез он необычную «государеву казну»: моржовые клыки – «рыбью кость моржевого зуба». Высоко ценились моржовые клыки на Руси, а особенно «заморный зуб», пролежавший в песке и гальке несколько десятков лет и отливавший самыми различными красивыми оттенками. Из него делали затейливые ларчики, женские украшения, застежки, рукоятки сабель и кинжалов. Залежки «кости моржевого зуба» и «коргу» открыл Семен Дежнев на взморье, за «Большим Каменным Носом» в устье реки Анадырь. Туда в 1648 г. во главе отряда казаков, торговых и промышленных людей он совершил плавание, пройдя впервые из Ледовитого океана в Тихий проливом, отделяющим Азию от Америки. Тяжелым оказался этот путь. У самого выдающегося в море Каменного Носа, восточного мыса Чукотки, погибло три его судна, а до Анадыря, до «корги» дошло 24 морехода, остальных «рознесло море». Долго искали подьячие[5]5
  Подьячий – помощник дьяка, канцелярист.


[Закрыть] на чертеже эту «коргу» и реку Анадырь, но найти не могли, а решили верно: сделал казак нужное, полезное дело. Уехал Семен Дежнев в Якутск в чине казачьего атамана, как и за три года до него другой якутский казак Михаил Стадухин, побывавший на реке Пенжине и проплывший вдоль побережья Тихого океана, «Теплого моря», до Охотского острога.

Каждый приезжавший из Якутска в русскую столицу рассказывал что-нибудь интересное о «новых землицех» и в подтверждение своих рассказов клал на стол связки серебристых соболей. Расспрашивал Данила и у них, не знают ли что-нибудь о Мангазее. Ответ всегда следовал один: слышали об этом городе, но в нем не бывали. Так и отправился в Сибирь воевода, не собрав нужных сведений. В Тобольске ему предстояло передать царский указ о постройке «мангазейского судна», так как намеревался он дойти до Мангазеи «морем».

В конце апреля, оставив позади последний ям, возок воеводы в полночь прибыл в Тобольск. Утром Наумов был уже на воеводском дворе, где его радушно встретил благообразный мужчина с черной окладистой бородой. Это Петр Годунов, о котором в Сибирском приказе говорили как о талантливом, рачительном сибирском правителе. «Любит он науки, а пуще всего географию, часто совершает путешествия по своему необъятному краю», – сказал о нем один из приказных подьячих. За обильным завтраком и расспросами о Москве пытался Наумов повернуть разговор на Мангазею, но обходительный хозяин уклонился от этого и, как бы уступая настойчивости собеседника, лишь согласился поговорить о Мангазее в другой раз. Разговор о ней так и не состоялся: то князь Петр снаряжал стрелецкое войско против вторгшегося в южные пределы противника из степей, то выезжал в пригородные слободы. Однажды, при очередной встрече, Годунов, между прочим, сообщил, что год назад запретил Мангазейский морской ход, приказав ездить не по Обской губе, как раньше, а на Енисей. «Но для мангазейского воеводы придется сделать исключение», – добавил он, лукаво подмигнув.

В середине мая прибыла задержавшаяся в Москве семья – жена и два сына, а из Верхотурья к пристани подвели судно. Теперь все было готово к отъезду, и через несколько дней напутствуемый добрыми пожеланиями Петра Годунова Наумов отправился в далекий путь.

Против ожидания судно по Обской губе прошло без приключений, а в конце июля прибыло в реку Таз. Не порадовала природа московитян. Кругом, насколько хватал глаз, лежала болотистая, кочковатая тундра. Все это мало напоминало березовые и сосновые рощи Подмосковья. Невысокие, сливающиеся с рекой берега, многочисленные мелкие протоки, замедляющие ход судна, стаи диких гусей и уток, кружащихся над болотами, – и так многие дни. Иногда на берегу виднелись покинутые промысловые избушки, зимовья и редко – проходившие на север кочевники. Но дальше природа постепенно менялась: появлялись рощицы карликовых берез, правый берег реки становился выше.

Чем ближе судно подходило к Мангазее, тем большее волнение охватывало Наумова. Ведь ему так и не удалось выяснить до конца, станет ли он хозяином богатого, но разоренного прежними воеводами города, построенного каких-нибудь шестьдесят лет тому назад, или… О второй возможности он не думал. Здесь, вдали от Москвы, облеченный полной властью, он продолжал надеяться на самое лучшее. В его мечтах Мангазея все еще оставалась красивым, златоглавым городом, своего рода маленькой Москвой, затерянной в далеких суровых краях Заполярья. В воображении он видел ее шумные улицы, небольшой, но величественный кремль, наполненные товарами амбары, пристань, окруженную купеческими судами.

После недельного плавания по реке Таз вдали, на горизонте, неожиданно показалось редколесье. Наумов так залюбовался этим родным для него пейзажем, что вздрогнул от неожиданности, услышав рядом с собой голос кормщика: «Прибыли, воевода!». И все еще не понимая в чем дело, он переспросил: «Куда прибыли?». «Мангазея это», – повторил кормщик и показал рукой на высокий берег, поросший кустарником. Наумов наконец понял, что момент, которого он с таким нетерпением ждал, наступил. Он увидал пустынную местность, лес, что стоял неподалеку, и грустные предчувствия охватили его. В спущенном на воду карбасе Наумов подошел к старой пристани и с удивлением огляделся. Недалеко от прогнившего причала чернели полуобвалившиеся пустые амбары. От них уходила в гору поросшая травой дорога. Было пустынно и безлюдно. Не пригласив никого следовать за собой, воевода быстрым шагом направился в город. И уже поднявшись на крутой берег, заметил очертания полуразрушенной крепости – ее покрытые мхом башни.

Представшая за городскими воротами картина также не порадовала его. Правда, соборная церковь Троицы сверкала своими куполами, но вокруг все выглядело мрачно и заброшенно… Попавшиеся навстречу люди указали, где воеводский двор, заметив, кстати, что самого воеводы в городе нет. Едва устроился Данила и поспешил осмотреть свои «владения». С мечтой о красивом и богатом городе он уже расстался. Понял он также и то, почему Петр Годунов не захотел говорить с ним о Мангазее – не желал преждевременно разочаровывать его.

Тем временем весть о прибытии воеводы быстро распространилась, и люди шли к нему: кто с челобитьем, кто просто так – посмотреть на нового столичного чиновника. Вначале он направился в службы – съезжую избу, таможню, помещение для охраны. В стрелецкой избе он застал всего лишь трех служилых, объяснивших, что остальные уехали ловить рыбу на реку, что сами они несут караул на городских стенах и пришли перекусить. На «государевом амбаре» висел большой ржавый замок, который ему открыл сторож. Подьячий, сопровождавший Данилу при обходе, сказал, что хлебных запасов в этом году из Енисейска не завезли, а прошлогодних едва ли хватит на зиму. О состоянии крепостных стен и башен говорить не приходилось. Они уже не являлись боевыми укреплениями: пушек на них не было, лестницы в башнях поросли травой и обвалились. Все, что осталось от посада, воевода обошел за полчаса. Здесь чернели пустые перекошенные амбары и сараи, рядом с ними ютились низкие избы, которые, судя по курившемуся из труб дыму, еще не были покинуты жителями. Всюду валялся мусор и разный хлам.

Зашел воевода и в церкви. В красивой, расписанной фресками соборной церкви услужливый дьячок грустно поведал ему о том, что из двух мангазейских храмов службы отправлялись только в церкви Троицы, да и то когда из Туруханского зимовья приезжал священник. «Лет за десять до этого, – пояснил дьячок, – по приказу воевод на Енисей в Троицкий монастырь вывезли знаменитые пелымские колокола, доставленные в Мангазею еще при Борисе Годунове».

С огорчением узнал Наумов, что в Мангазее давно не собирались ярмарки, что не восстанавливался гостиный двор и что сюда больше не приходят торговые и промышленные люди. Осмотр убедил его в том, что Мангазея пережила свой расцвет и восстановить город уже нельзя. Оставалось одно – забрать из него все, что имело ценность, а также бо́льшую часть гарнизона и оставшихся на посаде «жилецких» людей и перевести в Туруханское зимовье и уже на новом месте строить новую Мангазею. Поэтому отрядив для охраны опустевшего города два десятка стрельцов, он вместе с семьей продолжал свое ненадолго прерванное путешествие. Через несколько дней старый воевода из Туруханского зимовья выехал в Енисейск и оттуда в Тобольск.

Для Наумова началась трудная служба, окончившаяся через долгие шесть лет. За это время он построил новый город – Новую Мангазею. А все свое свободное время посвящал изучению большого архива Туруханского зимовья, надеясь найти ответ на мучивший его вопрос: что же все-таки это был за город – Мангазея, что такое Мангазейский морской ход? Между прочим, рассчитывал закончить непривычное для него дело в короткий срок, а вышло все не так: чем больше углублялся последний мангазейский воевода в изучение пожелтевших свитков и книг, тем труднее было оторваться от них. Перед ним развернулась удивительная история Мангазеи.

ПОЛЯРНЫЕ ПЕРЕХОДЫ

Еще в Москве он слышал, что морские пути в Сибирь открыли крестьяне северных областей Руси – поморы. Жили они с незапамятных времен у ледовитого моря. Опытнее их на всей земле не отыскать полярных мореходов. Поэтому и знакомство свое с севером Наумов решил начать с поморских книг и летописей. Принесли их ему монахи Троицкого монастыря, что стоял против Туруханского зимовья. В библиотеке преподобного Тихона, настоятеля монастыря, этих книг оказалось немало. Считался Тихон тайным приверженцем пламенного и неистового протопопа Аввакума, недруга патриарха Никона. Удалили его из Москвы и сослали в Сибирь. Тихон основал Троицкий Туруханский монастырь и поставил его хозяйство широко. Видел его Наумов всего один раз, когда приезжал в монастырь на богослужение, там и договорился пользоваться библиотекой Тихона. Ревнитель старой веры был патриотом Поморья, считал северные области Руси, куда отступили раскольники, центрами культуры и письменности. «Таких рукописей и стародавних книг, – говорил Тихон, – не отыщешь и в Соловецкой обители».

И вот сейчас они лежали перед Данилой в массивных кожаных переплетах с серебряными или медными застежками, с причудливыми киноварными буквами и заставками. Читая их, восхищался он русским письменным искусством, дивился долготерпению тех, кто строчка за строчкой пером рисовал по тонкому блестящему пергаменту буквы полууставного и уставного письма. Здесь были новгородские и киевские летописи, жития святых, сборники рассказов и повестей, царские грамоты на Двину, неразвернутые столбцы с первыми отписками[6]6
  В Московском государстве XVI–XVII вв. существовала такая система письменных сношений: все, кто состоял на царской службе, по частным, личным, делам обращались к царю с челобитными, по государственным вопросам – с отписками. Воевода посылал царю отписку о своей службе, ясачный сборщик – отписку воеводе. Торговые и промышленные люди не имели права составлять отписок, в любых случаях они обращались к царю с челобитными. Царь сносился с воеводами с помощью наказных памятей или просто памятей. Воеводы выдавали ясачным сборщикам и другим подчиненным им лицам наказные памяти, старательно выписывая задачи службы и средства для их решения. Нередко в наказной памяти описывалась дорога к месту службы, что представляет большой историко-географический интерес.


[Закрыть] мангазейских воевод, расспросами о морских путях.

Наумов узнал уже многое. Главные события, непосредственно предшествовавшие постройке Мангазейского города, развернулись одновременно в Поморье и в Москве в 1598–1601 гг.

В Поморье, в Холмогорах, весной 1601 г. собрался в мангазейский поход торговый и промышленный люд: кто из Усть-Пинеги, кто из Устюга Великого, а кто из Вологды, народ бывалый – мореходы. Шумная, веселая ватага заняла небольшие деревеньки под городом, но задерживаться они не собирались – спешили. Еще года два тому назад послали они своих земляков – Угрюма Иванова и Федула Наумова в Москву с челобитной к самому царю Борису Годунову. А просили они позволить им торговать и промышлять «повольно» на реках Оби и Енисее, согласившись – без этого было не обойтись – платить за упромышленных соболей и бобров, песцов и горностаев десятинную пошлину старосте и целовальнику[7]7
  Целовальник – сборщик таможенных пошлин. При вступлении в эту выборную или назначенную должность нужно было целовать крест. Отсюда и произошло название самой должности.


[Закрыть] Окладниковой слободы. Дело казалось неотложным и важным.

Незадолго до этого по поморским селам и городам, стоявшим в устьях медленных северных рек, прошла тревожная весть: нежданно-негаданно объявился в далекой, богатой серебристым соболем и серебристым бобром земле за Обской губой, на реках Таз и Енисей, отряд тобольских стрельцов во главе с думным дьяком[8]8
  Дьяк – должностное лицо, ведавшее делами какого-нибудь учреждения. Думный дьяк – сословный дворянский чин.


[Закрыть] Федором Дьяковым. Царский посланец привез с собой двух целовальников, сборщиков таможенной «десятинной» пошлины, и под пыткой «расспрашивал» кочевой народ – самоедов и остяков[9]9
  Самоеды – так назывались ненцы. В XV–XVII вв. кочевали по Северу, от Мезени на западе до Таймырского полуострова на востоке. Остяки – современные народности ханты, кеты и селькупы. Кочевали на реках Обь, Иртыш, Таз и Енисей.


[Закрыть] – о промыслах и торгах поморских крестьян, домогаясь, не собирали ли они ясак от имени русского царя. Почувствовали поморы в приезде Дьякова большую для себя опасность, узнали, что навет на них подстроили сольвычегодские купцы Яков и Григорий Строгановы, после похода казака Ермака Тимофеевича захватившие все торговые дороги в Сибирь и вершившие там свой суд и расправу. Мангазейский морской ход, освоенный поморами, был неподвластен им, мешал им обогащаться на сибирском промысле и торге. В 1598 г. по указу слабовольного царя Федора Ивановича, по настоянию Строгановых, и была направлена на Обь и Таз экспедиция Дьякова, которую по проторенной дороге через Тобольск на Березов вел вымич Василий Тарабукин. Верхотурский воевода Василий Петрович Головин на своих обширных плотбищах[10]10
  Плотбищами в древней Руси назывались судовые верфи.


[Закрыть] должен был строить «для мангазейского ходу… судно с четыре или с пять, распрося тамошних людей, на каких судах мошно в Мунгазею и в Енисею ходить». С Перми и Вологды, Сольвычегодска и Вятки согнали в Верхотурье 110 плотников-корабельщиков. С Казани везли железные гвозди и скобы, а в ближайших «пашенных местах» собирали парусину и пеньку.

Чертеж Сибири Петра Годунова (1667 г.)

Дьяков отправился из Тобольска рано, вслед за отступающими льдами, но продвигался медленно по опасной Обской губе – месяцами стоял, ожидая «пособного» ветра. В Мангазею дошел осенью. Там и допросы чинил и собирал с промышленников первую десятинную пошлину, а с самоедов и остяков – первых ясачных соболей. Запечатав сургучной печатью «распросные речи» о «воровских делах»[11]11
  Под «воровскими делами» подразумевалась государственная измена. Вор – это человек, изменивший царю. В данном случае, с точки зрения Дьякова, поморы являлись «ворами», так как собирали государев налог – ясак, выражавший подданство племен царскому двору, т. е. высшей власти феодального государства.


[Закрыть] поморских крестьян, двинулся он обратно в Тобольск, понимая, какая крупная рыбка попалась ему в сети, за нее он ждал наград от «царских прибыльщиков» Строгановых.

Но сибирские дороги длинные и трудные. Шли месяцы и годы. В Москву Дьяков прибыл только весной 1600 г. По-новому жила столица. Волновались крестьяне, бежали на южные границы, где кругом ходила казачья вольница. Царь Борис заигрывал с «чернью и крестьянами», пытался умиротворить их, не ущемляя интересов дворян.

Свой доклад о поездке Дьяков представил Казанскому приказу, ведавшему тогда всеми казанскими, приуральскими и сибирскими землями. Здесь и узнал, что незадолго до его приезда царь «пожаловал» поморов вольным торгом и промыслом в Мангазее. Показали ему и жалованную грамоту на Двину. Огорчился служилый, но, поддержанный Строгановыми, решил не сдаваться.

А Угрюму Иванову и Федулу Наумову эта жалованная грамота стоила дорого. Приказной дьяк Федор Нечаев целый год кормил обещаниями поморских ходатаев, вывернул все их карманы наизнанку, соболя, что дали им земляки, все до единого лежали на нечаевом дворе. Пообносились и поиздержались пинежане, живя в Москве, но своего добились. В январские морозы позвал Нечаев Угрюма и Федула в приказную избу и торжественно вручил долгожданный документ. Читали они грамоту и не верили своим глазам: согласились царь и боярская дума со всеми их просьбами, рассчитывая на богатый сбор «государевой казны». А когда вернулись в Холмогоры и на Усть-Пинегу, объявили жалованную грамоту народу. «Божьей милостью мы великий государь и великий князь Борис Федорович всеа Руси…, – вещали бирючи[12]12
  Бирюч – всенародный вестник – глашатай, читавший на площадях важные документы: царские грамоты, воеводские приказы.


[Закрыть], – есьмя Двинского уезда пинежан и мезенцев… и всех промышленных людей пожаловали в Мунгазею, морем и Обью рекою, на Таз и на Пур и на Енисей, им ходити и с самоедами, которые живут на тех реках, на Тазу и на Пуре и на Енисее, им торговати велели повольно; а нашу десятую пошлину, от девяти десятая, из соболей лутчей соболь, а из куниц лучшая куница, а из лисиц лучшая лисица, а из бобров лутчей бобр, а из песцов лучшей песец, и изо всякие мяхкие рухляди и изо всякого товару десятое, тем торговым людям пинежаном и мезенцом… велели есьмя давати на Мезени, в Окладниковы слободке, приказным людям и старостам и целовальником, а опричь Окладниковой слободки, что на Мезени, нигде десятого не давати есьмя им не велели;… а возити им с собою там наших государств русские товары незаповедные да съестные всякие запасы; а про свою нужу имати им с собою по топору человеку или по два, да ножей по два или по три ножи человеку да по саадаку[13]13
  Саадак – лук с налучником.


[Закрыть] да по рогатине[14]14
  Рогатина – ручное оружие, род копья, долгого бердыша, широкий двулезный нож на древке.


[Закрыть] человеку для того, что они там для своих промыслов живут года по два и по три и им без того быти нельзе, а больши того им с собою оружия и топоров и ножей не имати и того им ничего не продавати, а заповедных им товаров, пищалей[15]15
  Пищаль – пушка или тяжелое ружье.


[Закрыть] и зелья[16]16
  Зелье – порох.


[Закрыть] пищального, и саадаков, и сабель, и луков и стрел, и железец стрельных, и доспехов, и копей и рогатин… всяких заповедных товаров не возити».

Царская грамота давала возможность поморам открыто «водить» в Мангазею походы, которые раньше хотя и совершались, но тайно. Поэтому и в документах не было сведений об этих походах, хотя известно, что начались они давно и что особенно участились в середине XVI в., когда иностранцы стали торговать на архангельском рынке. Крестьяне доставляли иностранным купцам из Сибири бобров и куниц, соболей и песцов, обходя таможенные заставы и царских сыщиков.

Славились пушные поморские промыслы издавна. Пока в среде крестьян-промышленников остро не обнаружилось разделение на богатых и бедных, не появились крупные посредники – купцы, промышленные артели обычно снаряжались на общие средства. Каждый участник вносил в артельную казну пай, получал одинаковые права со всеми, а при разделе добычи – свою долю. Такие крестьяне назывались своеужинниками, от понятия «ужина» – доля капитала в промысле. В большинстве случаев под ужиной подразумевался и промышленник и его снаряжение. Когда говорили: «Пошла на промысел артель о восьми ужинах», – это означало, что артель состояла из восьми промышленников. Или: «Имярек отправил на промысел 12 ужин», – значит, имярек нанял и снарядил 12 промышленников. Потом богачи и сами стали снаряжать артели, а бедные попали к ним в кабалу. Если в поход уходил снаряженный кем-то крестьянин-промышленник, то его считали ужинником, покрученником. Условия найма покрученников были различны, но чаще всего хозяин брал на себя обязательства за работу на промысле одевать и обувать покрученника. На время промысла покрученникам выдавались топоры, ножи, лук со стрелами, иногда огнестрельное оружие, лосиные и соболиные обметы[17]17
  Обметы – сети для ловли зверя.


[Закрыть]. Их одежда состояла из полушубка и кафтана, шапки-ушанки и меховых рукавиц, обувь – из кожаных сапог и чарок-камысов лосиных. Питался промышленник-своеужинник хлебом, рыбой, медом. Иногда перепадало и вино. Хозяин обязывался защищать его в суде и перед властями. Зато при дележе добычи покрученник получал лишь третью часть.

В начальный период мангазейских морских походов и промыслов распространенными являлись артели и ватаги промышленников-своеужинников.

Вот такая артель и составилась под Холмогорами. Верховодили в ней Молчан Ростовец, Агей Распопов из Матигор, Иван Мелентьев Прозвиков и Меншик Панфилов Вондокурец. Всего собралось 40 человек. За плечами этих людей был немалый опыт тяжелых ледовых походов на Новую Землю и Грумант, где били они моржей, чтобы добыть драгоценные клыки. Их прадеды и деды исстари промышляли морского зверя в Белом море, в Варзуге ловили заборами семгу, в Неноксе вываривали из морского рассола соль; в XV в. они строили на островах Онежского залива златоглавый Соловецкий монастырь, рубили на высоких берегах рек деревянные чудо-церкви, разукрашенные ажурной резьбой и затейливыми куполами. Не уступали они никому и в грамоте. По поморским городам и селам ходили переписанные от руки списки древних церковных книг, народных легенд, сказаний. Их трудами были сохранены старательно переписанные киевские, новгородские и двинские летописи, рассказы и упоминания о самых древних походах на Северный Урал, в Сибирь, по морю-океану.

Под 1032 г. в Новгородской летописи говорилось о походе двинского посадника Улеба на Железные Ворота (так назывался тогда пролив Карские Ворота). Ходил этот Улеб с Северной Двины на дальнюю окраину Новгородской земли – к Югре. В летописном перечне посадников, т. е. хозяев Новгорода Великого, стоял Улеб десятым за первым посадником – легендарным Гостомыслом, нанесшим поражение варяжскому войску до прихода на Русь Рюрика, Синеуса и Трувора, и седьмым от Остромира, оставившего после себя первую русскую рукописную книгу «Остромирово евангелие». Отрок Гюрята, по рассказам новгородских дружинников, ходивших собирать дань с югорских племен, написал «Сказание об Югре». «Есть же и подаль на полунощ (на север) иные страны – суть горы зайдучи Лукоморья (очевидно, имелась в виду Обская губа). Им же высота до небеси… Есть же путь до гор тех, и непроходим пропастьми, снегом, лесом», – утверждал Гюрята. А чтобы привлечь к далеким северным странам людей, нарисовал он такую картину. В стране у Лукоморья несметные пушные богатства: едва родившись, белки и олени падают из туч и разбегаются по земле.

Переписывалось и ходило из селения в селение новгородское «Сказание о человецех незнаемых в Восточной стране», составленное в XV в. «В той же стране, за теми же людьми, – говорилось в „Сказании“, – над морем есть иная самоядь: по пуп люди мохнаты до долу, а от пупа вверх – как и прочие человецы…» И дальше: «В той же стране, за теми же людьми, над тем же морем иная самоядь такова: вверху рты, рот на темени, а не говорят; а видение в пошлину человецы; а коли едят и они крашат мясо и рыбу да кладут под колпакы или под шапку, и как почнут ести, и они плечимо движуть вверх и вниз…». Знал новгородский книжник и о более отдаленных странах. «На восточной стороне, за Югорьскою землею, – писал он, – над морем, живут люди самоедь завомыи Малгонзеи. Ядь их мясо оленье, да рыба… В той же стране, за теми же людьми над морем, живут иная самоедь такова: Линная словет; лети месяц живут в море, а на сухе не живут того деля: того месяца понеже тело в них трескается, и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти».

«Сказание о человецех незнаемых…» обошло тогда весь свет. Знали его не только в Поморье и Новгороде, но и за рубежами Русской Земли. Это было единственное сочинение о самоедах, разделенных безымянным автором на два рода: «югорскую самоядь», что кочевала по северу Печорского края, Северному Уралу до Обской губы, и «мангазейскую самоядь», жившую к востоку от Обской губы до реки Енисея. Само слово «малконзеи», впервые появившееся в этом сочинении, обозначало племя малканзеи, позднее – мангазеи, что значит по-зырянски: «народ на краю земли», «у моря». Выяснилось позднее, в XVII в., когда русские отряды побывали на Лене, что под «Линной самоядью» разумел новгородец ленский, линский народ.