Текст книги "Декамерон шпионов. Записки сладострастника"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Что с тобой? – спросил я (очевидно, жарким шёпотом, приличествующим моменту).

– Я невинна… – промолвила она.

Я чуть не пёрнул от удивления – так вот почему у нее коса! И это в тридцать! И это при том, что твои флорентийки теряли свой цветок уже в десять! Я был настолько поражен, что остановил Ringestechen – метание копья в кольцо, как говорили в твое время германцы. Пока она приводила себя в порядок, я бродил рассеянным взором по сияющим разноцветными пятнами простыням, с ужасом думая о реакции нянечек. Может, она жаждет, словно в еще феодальной Испании, вывесить из окна окровавленную простыню, чтобы собравшаяся толпа радостно орала: «Virgen la tenemos!» – «Мы считаем ее девственницей!» А далее – под венец! Боже, никогда! Ушла она поспешно, даже не попрощавшись, оставив у меня чувство легкой досады, и с тех пор ни ее, ни братца я не встречал и, признаться, не шибко интересовался их судьбами.

И вот встреча на Бережковской набережной, порывы ветра, бумажки, летевшие под ноги, пыль в лицо, гудение машин. Я двигался в отель «Президент», последнее время от переработок меня беспокоила одышка, и я использовал любой случай для променада. Думал о путешествии на «ЛЕНИНЕ», отплывавшем завтра, и о встрече с Марфушей, которую почему-то представлял как транссексуалку. И вдруг:

– Как я рада вас видеть! Я часто вспоминаю вас…

Боже, Роза собственной персоной, сверкающая рыжиной и белыми зубами, чуть покрытыми желтым камнем. Сколько мы не виделись? Больше года. Не знаю почему, но смутился я неимоверно, даже почувствовал, что порозовел, а тут припомнил ее индейские вопли, окаменел, губы высохли от жары и… стыдно, Джованни, но если бы я носил гульфик, то он не выдержал бы под напором чувств. Я чуть согнулся, образовав угол, столь необходимый в этой неудобной ситуации. Выглядел я, наверное, полным идиотом, какое счастье, что никогда не видел меня таким Юрий Владимирович, иначе не то что к «Голгофе» – к чистке своих «скороходов» не допустил бы! Порылась в сумочке, мотнула своим кривоватым носом и достала книжку Сальвадора Дали.

– Это вам на память, в ней есть нечто волшебное… оно сделает вас лучше… не отказывайтесь.

И убежала, суматошная баба. Ни телефона, ни других координат. Почему приходила в больницу? Зачем? На кой бес мне эта книга? Открыл и перелистал сумасшедшего художника.

«На празднике он хочет создать диапазон музыкально-лирических шумов за счет истязания, кастрации и умерщвления 558 свиней на звуковом фоне 300 мотоциклов с включенными двигателями, не забывая при этом отдать дань уважения таким ретроспективным приемам, как процессия органов, заполненных привязанными к клавиатуре кошками, дабы их раздраженное мяуканье смешивалось с божественной музыкой Падре Витториа, что практиковал в свой время еще Филипп II Испанский». Ну и ну. Чо це таке? Явно мужик припадочный, хотя и талант, большой был мастер по части трюков. В книге масса репродукций его безумных шедевров вроде «Духа Вермеера в роли стола», там некий скелет в юбочке вытянул горизонтально фантастически удлиненное бедро, на которое поставлена бутылка с рюмкой. Все очень экзотично, черт побери!

Зачем она подарила книгу? А вдруг это игра Судьбы? Руки мои покрылись потом – так бывало иногда в минуты сильнейшего душевного напряга. Почему я думаю об этой рыжей шлюхе, не вызывавшей у меня никаких серьезных чувств? Какая к черту Судьба, просто идиотский коитус на больничной койке, внезапный и потому острый, как чилийский перец. Желтый камень на зубах, длинные, как у орангутанга, худые руки, костлявые пальцы, прямо скажем, весьма искушенные в делах любви. И что? Коса, соски, веснушки. «Всё, что глупою бабой звалось, а он ее звал королевою роз, впрочем, как ты и я», «я невинна», тоже мне орлеанская девственница. Шлюха.

…Теплоход уже мирно плыл, появился первый шлюз, построенный сталинскими заключенными, добротный, как и все, созданное рабами. Надеюсь, мой друг Джованни, ты не считаешь, что великий Рим мог быть построен свободными людьми? Или египетские пирамиды? Свободные люди творят в кабинетах и лабораториях или выпивают в кабаках со своими девками, а не вкалывают на стройках! Шлюз словно бы издевался над убогостью полуразрушенной церквушки неподалеку, не говоря уже о деревянных избах времен царя Гороха, страдавших от соседства с двумя-тремя новорусскими виллами, которые сверкали безвкусным великолепием. Заметим, что по «Голгофе» мы стимулировали подобные сооружения, предвкушая, как завистливая толпа в роковой момент с вдохновением сметет, сожжет, развеет по ветру все это богатство, выдерет хвосты у сиамских кошек, шмякнет головами о булыжники изящных фокстерьеров, вольет в аквариумы соляную кислоту. Сожжет на кострах изящных пони вместе с самими толстопузыми жильцами, запалит прямо под их великолепными импортными кипарисами! Мир хижинам! Война дворцам!

Я вышел на палубу и осмотрел все вокруг, пытаясь явственно представить всю картину народного гнева. Сердце почему-то не клокотало вместе с народом, зато снова подозрительно оттопырились штаны. Очень кстати дунул неожиданный бриз, задрав юбку у пробегавшей Сороки, и ее обнаженные ягодицы загорелись, как солнце, и потянули к себе, потирая половинками друг о друга. Я проглотил слюну, но тут заметил всю нашу компашку, соратники столпилась у правого борта и помахивали руками мальцам, удившим рыбу на берегу. Дятел сбросил пиджак и стал похож на сплошную задницу. Орел орудовал железной расческой и несколько взлохматил прядь волос, ему казалось, что он прикрыл лысину, но от этого она засияла еще ярче, словно луна в кромешной тьме ночи. Оркестр из трех молодых ребят, нанятых для развлечения моих орнитологов, грянул знаменитую «Славянку». Приближалась пристань древнего городка Козьмодемьянска, уютно раскинувшего свои домишки на горе, они утопали в пышной зелени, чуть подпаленной летом. На берегу уже ритуально стояли нищие с горящими глазами, предвкушавшие щедрые подаяния от иностранцев, подъехало несколько «жигулей» с местными купчишками, они суматошно раскладывали столики, уставляя их матрешками, дешевой и, естественно, фальшивой водярой, цветными шалями и прочей фиговиной для дураков.

«С 1781 года город входит в Марийскую республику, – я обеспечил и радиопросвещение своих иностранных друзей. – Тут развита легкая и пищевая промышленность. Родина композитора Эшпая. Имеется краеведческий музей с картинной галереей имени художника Григорьева, а также музей деревянного зодчества Марийской республики».

– Понятия не имел, что в России живут марийцы, – заметил Орел и снова поправил свою лысину, прикрыв ее, как ему казалось, волосами, словно ермолкой.

Увы, почтеннейший Джованни, знание о России ненамного прогрессировало с твоих времен, в умах иностранцев мы – грязные дикари, а между тем еще до твоего рождения расцветал и сверкал церквями Киев, и дочка князя Ярослава Мудрого, вышедшая, к несчастью, за сифилитика – короля французского, жаловалась на убогость Парижа… Одно признаю: нынешние люди поразительно деградировали со времен твоего раннего Ренессанса, мессер, они в подметки не годятся доблестным мужам твоего времени! Где эрудиция, энциклопедичность, тяга к сочинительству и живописи? Где Леонардо да Винчи? Микеланджело? Где Медичи Великолепный, блестящий политик и не менее блестящий писатель? Где умение драться на шпагах или на мечах, сложить голову ради чести, своей или чужой? Обезьяноподобный депутат парламента и лидер партии парламента лупит женщин, да за это ему прокололи бы брюхо, как кабану, прямо на площади Республики! Бездари политики, венерики и алкоголики, не только трусы, они просто не подозревают, что существует такое понятие, как честь. Поливают друг друга грязью, как из ушата, – и ничего! Никаких дуэлей! Зато легко отправляют молодняк на кровавые бойни, не своих детишек, естественно, для них уготовлены самые райские университеты Лондона и Флоренции. Зачем я тебе жалуюсь, Джованни? Отвожу душу? Да нет, просто хочу, чтобы ты понял «Голгофу» и ситуацию в моей стране. Кстати, ты помнишь, что твой учитель и друг Данте расположил свой Ад на севере? Подозреваю, что все его девять кругов уходят в глубь земли, прямо в пасть Люцифера где-нибудь на территории России…

В глубоком похмелье, словно из кишок негра, явился на свет капитан и хриплым голосом доложил, что местные власти просят переждать ночь на рейде. Причины не указывались, впрочем, на берег никто не рвался, все ожидали ужина и последующего дебюта Тетерева, обещавшего пикантный шпионский рассказ.

Я прошествовал к себе в каюту и просмотрел газеты и шифрдепеши. Новый президент еще не обрел уверенности, держался скромно и не вещал. Члены правительства обещали быстренько вывести страну из кризиса, им уже никто не верил, все тихо молились: не стало бы хуже! Вспомнился стишок Мандельштама об Иосифе Грозном: «… как подковы, кует за указом указ – кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз». Вот бы так! Поужинал я наскоро у себя в каюте, посадив на колени Сову. Естественно, в район колен был запущен агрегат, и она, томно пошевеливаясь, вожделенно шевелила бровями а-ля Брежнев Леонид Ильич, сдерживала стоны и тихо орошала колени, что лишь разжигало мой аппетит. Я так увлекся, что чуть не опоздал на первый сбор декамерона в музыкальном салоне «ЛЕНИНА», там уже залегло в креслах мое птичье царство, потягивая из стаканчиков, занесенных туда барменом Митей.

Главный спикер Тетерев был душист, как увядший ландыш, на нем вполне прилично сидел льняной пиджак с черным галстуком в белую крапинку, переодеваться эта вальяжная, черноокая птица обожала, а еще больше поразглагольствовать о том о сем, поправляя непрерывно цветной платок, намеренно небрежно заткнутый в верхний карман. Заиграла лютня. Жаль, что это был не любимый падекатр, на котором я оттачивал свое танцевальное искусство в Сызрани. Заказал бутылку портвейна «Кавказ».

Ты не представляешь, Джованни, какую роль сыграли портвейны в моей жизни! Причем не утонченные португальские, откуда сей напиток родом, а доморощенные, ядреные! Посадил под свое крыло Марфушу, бедра которой дышали таким жаром, что мои фильдеперсовые кальсоны прилипли к вспотевшим членам, и опять вспухли проклятые штаны. Все тонко ощущали сиюминутность жизни. Как писал мой приятель актер Эйранов: «Пройдет еще немного лет, лаская радостями скупо. И превратитесь вы в скелет, хоть это, может быть, и глупо!» На этой грустной ноте затоковал наш Тетерев, во время рассказа он расхаживал по музыкальному салону, видимо, мучили его либо геморрой, либо кактус, на который он сел вместо горшка. Возможно, какая-нибудь аденома, чёрт бы их всех подрал, впрочем, один мой дружок до конца дней своих считал свою аденому куском засохших экскрементов – именно так нужно относиться к болезням! Но зачем Роза приходила в больницу? Почему подарила безумного Сальвадора Дали?

Новелла о неистовой страсти, которая постоянно в конфликте с разумом и государственными задачами, о внебрачных детях, упрямых шотландках, великом Роберте Бернсе, о скуке жизни и преимуществах реки Волги перед петлей

 
Да, Лондон малость чересчур для нас.
Не то что я хочу вас этим обидеть —
Просто мы тут сошли бы с ума.
 

Т.С. Элиот

Когда в посольстве СССР, что на Кенсингтон Пэлас-гарденс, затаившейся близ Кенсингтонского дворца улице миллионеров, проходило партийное собрание, в русском отделе британской контрразведки – МИ-5 наступал истинный праздник. Уже за неделю об этом событии становилось известно имеющей встроенные уши контрразведке, именовали его не иначе, как «профсоюзным» – ведь большевистский ЦК еще с коминтерновских времен повелел конспирироваться, опасаясь, что англичане поставят комячейку в посольстве вне закона. Но хотя многие хохотали над архаичностью «профсоюзной» вывески, поднять руку на нее никто не смел: в Москве еще живы были зубры, стоявшие у истоков этой глубокой зашифровки.

Трансляция собрания в скромное здание МИ-5 недалеко от вокзала Виктория проходила через искусно заделанные в зале посольства микрофоны (операцию провели много лет назад через русскую агентессу-уборщицу), до сих пор не обнаруженные советской службой безопасности. Лайв-шоу через мониторы поступало прямо в кабинет, где для пущей фееричности на табло высвечивались фотографии выступавших и их краткие биографии. Все это создавало сочный спектакль, дававший фору любой комедии Уэст-Энда, и потешало не только обитателей кабинета – Джорджа Листера, Джеймса Бэрри и Вивиана Колина, но и других рыцарей русского отдела, не упускавших случая, чтобы заглянуть в кабинет и выпить заодно чаю, приготовленного добросердечной во всех отношениях секретаршей Молли. И даже сам начальник отдела легендарный Питер Дженкинс, всю жизнь посвятивший беззаветной борьбе с коварными русскими, иногда являл свою персону подчиненным, устроившись скромно в уголке на стуле, – присутствие шефа вносило некоторое оцепенение в ряды зрителей, любивших крепкие шутки в адрес выступавших.

К самому началу собрания народ обычно стягивался вяло, зная косноязычность посольства и секретаря партийной организации Переверзева – говорил он медленно, бесконечно повторялся, тянул кота за хвост на редкость занудно. Однако в этот день посещаемость была выше обычной.

– Все ли мы сделали для улучшения англо-советских отношений? – риторически вопрошал Переверзев, протыкая указательным пальцем воздух. – Нет, товарищи, далеко не все! Конечно, посольство поработало в этом плане неплохо, однако впереди еще много важных проблем, которые требуется разрешить (эту тему он еще долго пережевывал, не в состоянии выбраться из пучины слов).

– Ну и наглец! – хмыкнул розовощекий Джордж, попутно прихлопнув муху, уже давно парившую над его головой, он слыл не только закаленным борцом с русскими, но и убийцей любого вида насекомых, которых он выискивал в самых невероятных местах.

– Подумать только: болтать об англо-советской дружбе и в то же время забить и посольство, и все другие советские учреждения сотрудниками КГБ и ГРУ!

Тезис о постоянном наращивании советской разведывательной мощи в Англии, о том, что «они здесь, словно тараканы», несомненно можно отнести к самому популярному в русском отделе. Возмущение обычно сопровождалось сетованиями по поводу скупости парламента, экономившего каждый пенс на святое дело безопасности, в том числе и на контрразведку.

– Наши бездельники из МИ-6 тоже в Москве говорят о дружбе, – отозвался Джеймс, отразив в этой короткой реплике глубинные противоречия между МИ-5 и МИ-6, английской разведкой, работавшей за рубежом. – Правда, совершенно непонятно, зачем разыгрывать спектакль друг перед другом.

– Русские патологически конспиративны и всегда исходят из того, что их подслушивают. Тем более что собрание проходит в незащищенном помещении, где запрещено говорить на секретные темы, – пояснил Джордж.

В разведшколе славянскую душу изучали досконально и знали, что кроме всего прочего она недолюбливает иностранцев, отличается беспечностью, разгильдяйством и непонятными метаниями из одной крайности в другую, склонна к беспредельному пьянству и удручающей прямолинейности.

– Может, они просто знают, что у нас там «жучки»? – заметил Джеймс.

– Исключено. Они бы сразу их изъяли.

Джеймс промолчал и подумал, что это совсем не обязательно – ведь можно исходить из презумпции, что вместо старых «жучков» поставят новые. Так не лучше ли жить со старыми и хорошо известными?

Между тем Переверзев снял очки, что указывало на переход от рутинного толчения воды в ступе к душевным откровениям, и внимательно осмотрел зал подслеповатыми глазами. Зал тут же притих и даже замер.

– А теперь, товарищи, я хотел бы затронуть проблему коньяка…

Тут Джордж издал радостный вопль и несколько раз ударил кулаком по стене – кабинет тут же стал наполняться сотрудниками, и появился даже сам шеф, не пожелавший присесть и прислонившийся к стене у дверей, засунув руки в штаны из бежевого кавалерийского габардина.

– Вам известно, что произошло большое несчастье, – продолжал Переверзев, – большая беда для нашего государства: по вине московской внешнеторговой организации, пренебрегшей консультациями с нашими посольством и торгпредством, в Англию ввезли для продажи большую партию армянского коньяка, снабдив не этикеткой «бренди», а этикеткой «коньяк».

Он помолчал, ожидая реакции зала, но ее не последовало: никто ничего не понял.

– Коньяк является исключительной монополией французов, и использование этого названия противоречит международному праву. Посоветовавшись с Москвой, – тут Переверзев сделал многозначительный акцент, будто он советовался не меньше, чем с генеральным секретарем, – мы приняли решение не вывозить груз обратно, неся новые расходы, а реализовать его внутри советской колонии по доступной цене, т. е. по два фунта за бутылку. И вот итог: должен вас поздравить, товарищи, – Переверзев не был совсем лишен чувства юмора, – партия коньяка была реализована в рекордно короткий срок – одна неделя! Уверяю вас, что англичанам на это дело потребовался бы по крайней мере год.

В зале посольства и в кабинете МИ-5 одновременно раздался дружный хохот, словно наступило единение врагов и все радовались этому великому событию.

– Но это предыстория. Смысл моего выступления сводится к тому, что пустые бутылки валяются не только рядом с королевским дворцом здесь, на Кенсингтон Пэлас-гарденс, но даже в пригородном Кью-гарденс, – строго завершил свой спич Переверзев. – Спасибо за внимание.

По залу пробежал блудливый шепоток, народ пересматривался и перемигивался, словно банда преступников, повязанных одною веревкой: коньяк прошел через желудки всех присутствующих, кроме, пожалуй, первого секретаря Пурникова, человека на редкость интеллигентного и, видимо, потому терявшего контроль после даже малой рюмки.

Язвительный, как и все непьющие, Пурников подумал, что бутылками забросан не только Кью-гарденс, но и почтенный Риджент-парк с оленями и гольфовыми площадками и уж, конечно, королевский Виндзор, куда обожали выезжать на пикники.

– Кажется, я видел пустую бутылку в урне рядом со входом в нашу фирму, – попытался пошутить обычно молчаливый юный Вивиан, поступивший в русский отдел лишь два года назад, сразу после Оксфорда, однако на его остроту никто не отреагировал (если бы это изрек Питер Дженкинс, комната обрушилась бы от хохота).

Тем временем наступившая пауза сменилась прениями.

– Слово предоставляется товарищу Ирине Воробьевой, – объявил председательствующий.

На трибуне появилась полная дама лет сорока с твердыми чертами лица, волевым подбородком и благородно-длинным носом, под которым чернели растопыренные в разные стороны усики, причем изрядно помятые, словно по ним проехал пылесос.

– Я сама армянка, товарищи, моя девичья фамилия Акопян, и потому мне особенно больно за армянский коньяк. Распродажа его по дешевым ценам нашим сотрудникам была глубоко гуманным актом руководства посольства и профорганизации (она сделала паузу и тепло посмотрела и на посла, и на Переверзева, сидевших в президиуме), и тогда, конечно, никто не подозревал, что найдутся безответственные товарищи, которые будут разбрасывать по всему Лондону пустые бутылки с надписью «Сделано в СССР». Что подумают о нас англичане? Неужели те, кто бросал пустые бутылки, не понимали, что бросают тень на свою Родину? Казалось бы, это мелкий вопрос, но одна такая пустая бутылка сводит на нет наши усилия по укреплению англо-советской дружбы. Не подумайте, что я – аскет, товарищи, я сама иногда выпиваю (смех в обоих помещениях), но не забывайте: вы – в капиталистической Англии с вековыми предрассудками, где даже в паб не пустят с собственной бутылкой!

Джордж воздел руки к небу, аудитория завыла от восторга, а Питер Дженкинс вынул платок из штанин, где покоилась его рука, и промокнул капельку у глаза.

Тема пустых бутылок обсуждалась живо, диапазон выступлений колебался от мрачно-осуждающих до гнусно-ерничающих, злобствующий Пурников даже предложил резолюцию, обязывающую профбюро торгпредства впредь контролировать подобные распродажи.

Но наступал уикенд с его загородными поездками и дружескими застольями. Засиживаться никому не хотелось.

В субботу Игорь Воробьев, взяв жену Ирину и десятилетнего сына, устремил свою «Волгу» в галерею Тейт.

Игорь считал своим долгом самообразовываться и, соответственно, приобщать к культуре жену и сына, Тейт он ставил на первое место по сравнению с Национальной и Портретной галереями, хотя больше всего предпочитал небольшие музеи вроде Коннот, Уоллес или Кенвуд в диком парке Хемстед-хит.

– Честно говоря, меня мутит от этого модерна, – говорила Ирина. – Не зря Хрущев дал по одному месту нашим абстракционистам – такое и осел может намалевать своим хвостом!

– Ты можешь посидеть в машине или прогуляться по набережной, – заметил Игорь. – В галерее не только абстракционисты, там и Тернер, и Мур…

– У этого Тернера – один туман, и ничего не видно, – возмутилась Ирина, вышла на набережную и медленно двинулась вдоль Темзы, критическим оком рассматривая прохожих.

Игорь обожал модерн, впрочем, и сын Витя с интересом рассматривал скульптуры Мура и даже поглаживал их рукой, хотя предпочитал не художественные галереи, а посольскую дачу под Гастингсом, подаренную Советам каким-то сбрендившим индусом-коммунистом. Дети чувствовали там себя вольно и с удовольствием разламывали муляжи рыцарей в кольчугах и раздирали старинные шпалеры. Домой возвращались молча, Игорь, впрочем, несколько раз пытался оживить атмосферу, но отвердевший подбородок Ирины говорил о том, что она обижена и на Игоря, и на весь модернизм. У дома он затормозил, предупредительно открыл двери и выпустил жену и сына из машины.

– Я приеду поздно, пришёл наш корабль в Тилбури, и у меня там масса дел.

У советского морского представителя в порту Тилбури действительно имелся небольшой офис, приходилось постоянно метаться между портом и столицей, что отнимало немало времени.

– Господи, даже в субботу работа! – проворчала Ирина. – Как мне все это надоело!

– Я могу попроситься домой в Москву, – заметил Игорь, зная, как раздражают супругу даже намеки на скорое возвращение домой.

Любящий муж и отец подарил жене и сыну пару легких поцелуев и умчался по неотложным делам.

По субботам Джордж Листер, как правило, встречался со своей любовницей Барбарой. Двух интенсивных часов в постели ему вполне хватало, чтобы зарядиться на всю неделю, чего нельзя сказать о его партнерше. Счастливые минуты Джорджа уже истекли, и он, натянув штаны, с удовольствием прихлебнул из стаканчика со скотчем, прикидывая, что еще успеет сыграть партию-другую в бридж.

– Уже уходишь? – без особой обиды спросила Барбара, давно смирившаяся со спринтерскими качествами Джорджа, кроме того, впереди маячило еще одно многообещающее свидание с несгибаемым стайером.

– Много дел, – сказал Джордж озабоченно, словно на Лондон в субботний вечер навалились все шпионы мира и лично ему выпала честь в этот тяжкий момент оградить граждан от несчастий.

– Не забудь передать привет жене! – съязвила Барбара, хорошо изучившая все трюки Джорджа.

– Обязательно! Ей будет очень приятно услышать доброе слово от старой подруги! – он не остался в долгу, тем более что не грешил против истины.

На этой веселой ноте они и расстались, нежно расцеловавшись, Джордж молодцевато сбежал вниз по лестнице и через задний ход вышел в небольшой садик (как опытный конспиратор, он старался не пользоваться главным подъездом, зачем зря светиться перед соседями?), где прогуливалась лишь пара с детской коляской. Мельком взглянув на супругов, Джордж нарочито деловым шагом проследовал дальше, но вдруг остановился: лицо мужчины показалось ему чрезвычайно знакомым. Вроде бы приводя в порядок развязавшийся шнурок на ботинке (излюбленный, хотя и избитый прием филеров), он пристальнее изучил мужчину. Пара двигалась мирно, говорила по-английски, спутница мужчины сверкала яркой рыжиной и изящно двигала ягодицами, а мужчина – в этом не было никакого сомнения – являл собою Игоря Воробьева, которого Джордж прекрасно знал по досье и фотографиям в профиль и анфас. Нечего и говорить, что прогулка русского с таинственной мамой, не проходившей по досье в качестве супруги, являлась сама по себе происшествием чрезвычайным, и сердце Джорджа бешено забилось, словно он родился не хладнокровным англичанином, а каким-нибудь воспаленным макаронником, ноги загорелись и автоматически понесли его в штаб-квартиру контрразведки, где, естественно, на уикенд никого, кроме дежурного, не осталось.

Шеф русского отдела Дженкинс наконец вырвался в суровом одиночестве (жена болела и лечилась во Франции) в Корнуолл к своему старому другу, жившему в добротном имении на высокой горе, пропастью обрывавшейся в серое море. После завтрака друзья съездили на джипе в живописную деревушку близ Панзанса, где когда-то во время Первой мировой мучился Лоуренс, но не прославленный полковник, а плодовитый писатель и творец ранее порнографической, а ныне вполне банальной книги «Любовник леди Чаттерлей». Писатель был женат на немке Фриде, которую все вокруг считали немецкой шпионкой, и каждый раз, когда она развешивала сушить белье, доносили в полицию, что это – условный сигнал для немцев.

Овдовевший дружок давно отдыхал на пенсии, а заодно и издавал маленький журнальчик по садоводству, имевший такой успех, что ему постоянно писали и даже лично визитировали поклонницы, жаждавшие поделиться впечатлениями, одна из них, наиболее преданная делу садоводства, в этот раз осталась на уикенд и приготовила великолепный ужин, состоявший из министроне и потрясающе зажаренного кролика, которого ели и под красное бургундское «Nuits St. George», и под белое «Puilly fume», потом перешли в маленькую гостиную, откинулись в креслах, отведали порта и кофе и засели за карты, изредка поглядывая на включенный телевизор. За этим благородным занятием и застал Питера телефонный звонок Джорджа Листера.

– Чрезвычайное происшествие, шеф, – отрывисто говорил Джордж, боясь проронить лишнее слово.

– Требуется мое немедленное возвращение?

– Не знаю, шеф, я не могу объяснить по телефону…

– Ни в коем случае! – предупредил не менее конспиративный Питер, – намекните в общей форме…

– Это касается интересующего нас человека… неожиданно появились новые, совершенно сенсационные данные… он относится к породе медведей… конечно, дело терпит…

– Я вас понял, – ответил Дженкинс. – Белых медведей?

– Нет, черных, – пояснил Джордж.

Белые медведи на контрразведывательном сленге означали страны Восточной Европы, черные, естественно, были злобные Советы, точившие клыки на Соединенное королевство.

– В таком случае я немедленно вылетаю.

Игру пришлось прервать, но Дженкинс не жалел об этом: душа его испытывала дискомфорт без острых заварушек – недаром он начал свою карьеру в СОЕ, диверсионном подразделении, забрасывавшем своих людей в тыл к немцам. Джордж встретил шефа прямо в аэропорту Хитроу на своей машине, к счастью, дорога была без пробок, хотя навстречу тянулась вереница автомобилей с лондонцами, жаждавшими вдохнуть кислород за городом.

– Я что-то позабыл, кто такой этот Игорь Воробьев, но уверен, что мы его не разрабатывали… – память у Дженкинса была феноменальной, и он часто поражал своих подчиненных такими тонкостями, как зарплата завхоза советского торгпредства, число автомобилей в агентстве ТАСС или семейная генеалогия какого-нибудь третьестепенного сотрудника КГБ.

– Вы совершенно правы, – Джордж чувствовал себя несколько неловко, вытянув шефа с заслуженного отдыха, – мы с самого начала не проявляли к нему никакого интереса. Он работает в советском представительстве Морфлота, занимается кораблями, и даже КГБ его не использует, считая инертным и малоспособным.

– Откуда вы знаете последнее? – поднял брови шеф.

– Данные прослушивания квартир. Снисходительные и даже уничижительные отзывы о нем кагэбистов. Жена заместителя резидента сказала своей подружке, что Воробьев – ни рыба, ни мясо, при этом сослалась на своего мужа.

На базе прослушивания квартир новый Лев Толстой смог бы создать великое драматическое произведение, в котором бурлили бы и ненависть, и любовь, и жажда подложить свинью. Особенно много пищи давали английской спецслужбе семейные скандалы, когда стороны забывали о сдержанности и бдительности и прямо резали правду-матку, вплоть до возмущения жен задержками со званиями их мужей, недостаточных зарплат и зависти к дворнику, который на самом деле полковник КГБ.

– Что еще мы знаем о нем? – продолжал допрос Дженкинс.

– Он тут шесть лет, жена у него… помните армянку, выступавшую на партсобрании? Все хохотали. Так это она и есть!

– И это все сведения? Положение в семье?

– Мы его не разрабатывали. Вы сами не раз говорили, что глупо разбрасывать силы на всех… надо работать приоритетно… – оправдывался Джордж.

– Вы всегда находите хорошую причину для своей бездеятельности, – шеф был явно не в духе после срочного вылета из Корнуолла. – Запомните, Джордж, что для нас не существует людей, не представляющих интерес. Даже из уборщицы можно сделать первоклассного агента, конечно, если она убирает кабинет советского посла. Даже бульдог резидента КГБ может сослужить хорошую службу, если зашить ему под шкуру чувствительные датчики… – тут шеф почувствовал, что хватил лишку и явно преувеличил возможности бульдога, при этом он вспомнил о собственном бульдоге, которому тоже враги могут залезть под шкуру, и ему стало жалко пса.

– Так кто же его спутница? – шеф помягчел. – Может, это просто случайность?

– Сомневаюсь. У них был вид близких друзей.

– Интересно, как вы это определяете? – хмыкнул Дженкинс. – По улыбкам, по стилю беседы, по телодвижениям во время прогулки?

– Фамилию и прочие данные я еще не установил, но она явно англичанка… – уклонился от прямого ответа Джордж.

– Где она живет?

– Бакстоун-гарденс.

– А как вы оказались в том районе?

Потребовалось усилие воли, чтобы сохранить почтительно-деловую маску на лице и устоять перед пронизывающим взором опытного волка.

– Был у приятеля… – Джордж внутренне съёжился, и ему вдруг стало жаль самого себя: чего, собственно, он боится? Всему отделу известно, что с женой он живет нелегко и собирается разводиться.

Только идиоты вытаскивают начальство с отдыха, это общеизвестно. Хотя… с другой, стороны, он проявил рвение, это зачтется, не сейчас – так позже.

– Надеюсь, к понедельнику вы соберете более полную информацию, у вас впереди целое воскресенье! – Дженкинс осклабился, а Джордж сделал вид, что нет большего удовольствия, чем тратить воскресенье на дела оперативные.