Текст книги "Штурман воздушных трасс"

Автор книги: Михаил Сухачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Трудные будни

По заведенному порядку почти с каждой прибывающей группой «испанцев» беседовал Яков Иванович Алкснис. Вот и в этот раз он пригласил всех в кабинет, приветливо поздоровался, справился о самочувствии, потом придвинул большой блокнот и перешел к делу:

– Прежде чем вы напишете свои отчеты о командировке, я хотел бы уточнить ряд моментов, которые каждому из вас могут показаться малозначительными, а собранные вместе, они иногда освещают очень важный вопрос. Мы изучаем опыт боевых действий, который пригодится нам в подготовке войск, а некоторые товарищи на двенадцати-пятнадцати страницах излагают свои чувства и переживания и где-то, между прочим, упоминают, как проходил бой. Это, конечно, интересно, но в первую очередь хотелось бы узнать о тактике, подготовке летчиков, сильных и слабых сторонах противника, Есть и другая крайность. Один истребитель отчет уместил на страничке примерно так: «21. 9. 36 в 8. 25 взлетел, увидел «фиат», сбил. 22. 9. 36 в 7. 45 взлетел, увидел... сбил» – и так далее. Ему говорят: «Так нельзя. Этот отчет хорош для бухгалтера, легко подсчитать, сколько раз взлетел, сколько сбил самолетов». Он ответил: «Я не писатель, мне легче сбить». Жаль, если невысказанное останется неизвестным. Поэтому, вы уж извините, буду спрашивать с пристрастием.

Действительно, его вопросы касались таких тонкостей, которые могли быть упущены во многих отчетах.

– Ну, а остальное вы, надеюсь, напишете в отчетах, – заметил Алкснис в конце беседы. – Желаю вам хорошего заслуженного отдыха.

Кисловодский санаторий, куда приехал Прокофьев, располагал к отдыху. Этому способствовали горы, со всех сторон окружающие город. Особенно они хороши во время восхода. Правда, в Испании тоже горы, но там было не до любования ими. Там в раннюю пору, если можно, лучше еще поспать, а если нельзя, то, уткнувшись в приборную доску или карту, клянешь светило, что оно так медленно поднимается и ничего не видно в кабине.

Вот и в это утро, встретив рассвет, Гавриил хорошенько пропотел на крутых горных тропинках и теперь с удовольствием плескался холодной водой.

– Ганя, Ганя, иди скорее сюда, – услышал он взволнованный голос жены.

Но Гавриил не спешил. Не война же. Полина Яковлевна вбежала в умывальную комнату.

– Прямо не знаю, верить или не верить. По радио передали, что тебе присвоено звание Героя Советского Союза.

– Ослышалась. Полно тебе, ведь в Москве и намека не было на это.

– Как же ослышалась? – не сдавалась жена. – Так и передали: «Майору Прокофьеву Гавриилу Михайловичу...»

– Ну вот, майору. Ты разве не знаешь, что я еще и не капитан?

Полина Яковлевна стояла в нерешительности.

– Но ведь назвали майорами Проскурова и Хользунова.

Теперь и Гавриил засомневался. Если назвали Проскурова и Хользунова, то в этом сочетании мог быть только он.

– Ну, чего волноваться? Если присвоили, значит, скоро узнаем. Пойдем завтракать.

Однако все прояснилось значительно раньше, чем Гавриил думал. В столовую почти следом за ними вошел начальник санатория и, став перед столами, громко произнес:

– Внимание, товарищи! Только что получена телеграмма на наш санаторий следующего содержания: «За образцовое выполнение задания партии и правительства и проявленный при этом героизм майору Прокофьеву Гавриилу Михайловичу присвоено звание Героя Советского Союза!» Получите телеграмму, товарищ Прокофьев, – и начальник санатория окинул взглядом зал, ища адресата.

Когда Гавриил встал, грянул гром аплодисментов. Он смущенно пробирался среди столов, отвечая на поздравления с любопытством рассматривающих его людей.

Из-за излишнего внимания к нему завтрак превратился в пытку.

После этого пребывание в санатории с каждым днем становилось все более тягостным. Надоедали и групповые, и одиночные просьбы рассказать, как там. Через два дня, сославшись на внезапно возникшие дела, Гавриил поблагодарил руководство за гостеприимство и отбыл в Москву.

Вскоре Прокофьев получил приглашение в Кремль, где Михаил Иванович Калинин вручил ему заслуженную награду – орден Ленина и грамоту Героя Советского Союза.

Остаток отпуска он решил провести на родине, где давно и с нетерпением ждала его мать. В Испании, тоскуя по отечеству, он почему-то чаще всего вспоминал Рязанщину, свое родное село Белое и детство, далекое и трудное, но вызывающее теплые чувства. Вот и сейчас, проезжая знакомые места, он вспомнил картину прошлого: большая деревенская площадь, середину которой занимала невысыхающая лужа. Эта лужа являлась как бы центром пересечения всех улиц деревни: Касимовской, Солдатской, Дворянской, Замостной. В детстве он гордился тем, что родился на Дворянской улице, рядом с усадьбой полковника. Правда от дворянского в улице уже тогда осталось только одно название, да и в усадьбе жили далеко не представители офицерства.

Вспомнились длинные зимние вечера. Они со старшей сестрой Валентиной по очереди читали сказки остальным братьям и сестрам, прижавшимся к матери. Никто не обращал внимания на дым от лучины, тускло освещавшей желтые, потрепанные листы книги.

Читать он начал рано. И в школу пошел раньше времени, уговорив отца отвести его туда.

В том же году отца взяли на германскую. Он был одним из лучших плотников на селе, да, пожалуй, и во всей Кадомской волости, человеком тихим, трудолюбивым, кормильцем семи душ. Потому деревенский сход всячески оттягивал его отправку на фронт, хотя с каждым запросом волости это становилось делать все труднее и труднее.

После ухода отца мать всеми силами старалась сохранить тот уклад жизни, который был заведен мужем: главное – дать детям возможность учиться. Однако отцовские заботы постепенно стали перекладываться на плечи старших детей. Мать договорилась за отработку вспахать землю под ярь. Гавриил с сестрой водили коренника по борозде, а к вечеру, намаявшись, пасли свою старую одноглазую лошаденку. За пахотой шел сенокос, за ним жатва – водоворот нескончаемых крестьянских дел. Неоправданно быстро уходило детство.

Через два месяца пришло известие об отце. На бланке Красного Креста сообщалось, что отец был ранен, попал в плен и теперь находится в лагере военнопленных в Тильзинштадте. Никто, даже учительница, не мог объяснить, где находится этот город. Не было его и на школьной карте. Из-за этого он утрачивал черты реальности, а в душе матери родилась тревога за отца, за его неведомое место пребывания, из которого, казалось, нет возврата. От отца перестали приходить письма. Перед сном мать подолгу неистово крестилась, стоя на коленях. Дети слышали, как она часто повторяла: «Господи, спаси раба божьего Михаила», а потом вдруг появились леденящие своей безысходностью слова: «Господи, упокой душу раба божьего Михаила».

Жизнь ухудшалась с каждым днем. Кончились последние куски мяса не дожившей до своей естественной смерти одноглазой лошаденки. Вечерами дети с нетерпением ждали, когда мать вывалит на стол десятка два картофелин и разложит их на равные доли. Иногда она старалась подсунуть часть своих картофелин Гавриилу и умоляюще просила: «Ты, сынок, сходи еще завтра в школу. Сейчас ложись, а я твои опорки подлатаю, снег ни за что не попадет». Уложив детей, она садилась перед лучиной и пришивала куски холстины к тем местам опорок, где можно было еще зацепиться дратвой.

Чтобы немного заглушить чувство голода и отвлечь детей от дум о еде, мать часто пела. Усадив всех перед пылающей печью, она тихо и красиво тянула старинные, выученные от бабки-певуньи русские напевы, в которых слышались девичья грусть, тяжелая народная доля, широкие рязанские просторы.

Наступил апрель восемнадцатого года. Однажды, вернувшись из школы, Гавриил впервые за несколько лет услышал в доме радостный голос матери. Отворив дверь, он в нерешительности остановился. Тотчас к нему повернулся худой, обросший, на вид очень старый солдат.

– Неужто Ганька! – воскликнул он.

Это был отец, от которого сын успел отвыкнуть. Гавриил оцепенело стоял в дверях. В памяти возникли молитвы матери: «Господи, упокой душу раба божьего Михаила...»

Но мать улыбалась хорошей, доброй улыбкой, от которой он тоже отвык:

– Ну, что стоишь, отец вернулся! Не узнаешь?

– Тятька! – и Гавриил уткнулся в старую гимнастерку отца, пропахшую хлоркой и табачным дымом.

Возвращение отца не улучшило положения семьи, все мысли были направлены на то, как прокормиться. И отец брался за любую работу: чинил заборы, телеги, делал грабли. В уплату вместо денег брал рожь, пшеницу, картошку, торгуясь за каждый фунт. Мать он хвалил за то, что не дала детям бросить начальную школу. Сам же потом определил Гавриила в Кадомскую школу фабрично-заводского ученичества.

Два года Гавриил бегал по пять километров от дома до школы. Весь путь он делил на два участка: деревенский и городской. Деревенский пробегал быстро, оставляя время пройтись по городу не спеша. Город покорил его с первого дня. В нем все интересно. Он тот же самый, и в то же время в нем почти ежедневно что-то новое, непохожее на однообразную деревенскую жизнь. В деревне все друг друга знают, а в городе, сколько ни ходи, каждый раз другие встречаются. Интересно было читать объявления, постановления, декреты, меняющиеся на стенах и заборах чуть ли не каждый день. Из них можно узнать, что делается в Кадоме и во всей стране. После того, как он рассказал отцу о прочитанном постановлении: «О сельских советах», тот нередко спрашивал:

– Ну что нового в афишах?

И было не ясно, серьезно он этим интересуется или шутит. Но слушал рассказы Гавриила внимательно.

В небольших, плохо освещенных керосиновыми лампами помещениях школы, они постигали математику, физику, черчение, технологию металлов. После обеда здесь же, в подвальных помещениях, учились обращаться с инструментом, приобретая в первый год навыки столяра и токаря. Надо было стараться изо всех сил. Нерадивых тут же в наказание заставляли раскручивать громадный маховик, приводивший во вращение токарные станки через систему трансмиссий.

Обучение заканчивалось исполнением экзаменационной табуретки и фигурки, выточенной на станке по собственному чертежу.

Табуретку, сделанную Гавриилом, похвалил даже отец, приехавший в школу на подводе с двумя мешками ржи для уплаты за обучение...

Вот так протекало трудное детство Гавриила Михайловича. Теперь он впервые ехал на родину после Испании. Весть о его приезде разнеслась с быстротой, на какую только способна была человеческая молва. С деревенской непосредственностью люди шли толпой, не считаясь со временем и обстоятельствами, посмотреть на земляка, первого среди них Героя Советского Союза, летчика и большого командира. Это не санаторий, здесь нельзя было отделаться отговоркой. Гавриил уже дал согласие выступить в школе, перед собранием колхозников, в городе Кадоме, а приглашениям не было конца.

Он еще не успел наговориться с родными, как неожиданно пришла телеграмма с приказанием отбыть в Москву.

В управлении кадров, куда явился Прокофьев, сообщили, что решением наркома обороны он назначен помощником главного штурмана ВВС. Страшно было подумать: отныне его начальником станет Борис Васильевич Стерлигов. Невольно вспомнился первый экзамен по аэронавигации, холодный, пронизывающий подобно рентгену взгляд серых почти немигающих глаз Стерлигова.

В связи с назначением на должность Прокофьеву было указано время для представления Алкснису. Яков Иванович принял радушно и сразу же спросил:

– Отвечает ли это назначение вашим интересам?

– У меня был другой план. Хотел вернуться в родную бригаду. Да и опыта у меня нет, рано на такую должность.

Алкснис молча и внимательно рассматривал Прокофьева, видимо, пытался уловить какую-либо рисовку. Но поведение собеседника говорило о том, что перед ним искренний человек.

– Товарищ Прокофьев, да у вас богатейший боевой опыт. Было бы преступно замкнуть его на одной бригаде. Нет, вы передайте его всем нашим авиаторам, так будет справедливее. Между прочим, сколько вам лет?

– Только что исполнилось тридцать.

– Тридцать. Это уже не мало. Вы старше республики, – Алкснис улыбнулся. – В двадцать три года меня, как и вас, назначили помощником, только командующего войсками Донского округа. Отказываться не мог, не было морального права. Хотя тоже был куда как неопытен. Ведь выбор в стране ограниченный, а нужда большая. И назначили не просто место занять, а работать по-настоящему. Вот и пришлось все постигать чрезмерным усилием. Что греха таить, были и ошибки. А каждая ошибка – это рана, физическая или моральная. Для вас сейчас проще. Если трудно, можно и отказаться. Знаете, выбор есть, значит, и моральное право есть, чтобы не перегружаться...

– Вы меня не так поняли. Я буду работать столько, сколько нужно. Я хотел сказать, что во имя дела...

– А вы думаете, вас назначили во имя чего-то другого? – перебил Яков Иванович. И тут же переменил тему: – А ведь я вас помню, товарищ Прокофьев, по ейской школе.

– Да, по стечению обстоятельств вы принимали экзамен вместе с теперешним моим начальником Борисом Васильевичем. И я не знал, кого больше бояться, вас или его.

– В то время я тоже сдавал ему экзамен по штурманскому делу и дрожал не меньше вашего. Ведь для Стерлигова только один авторитет – знания...

Борис Васильевич был действительно большим специалистом, пять лет возглавлял штурманскую службу ВВС РККА. Он не помнил Прокофьева раньше, как Алкснис, поэтому первоначальное отношение к своему помощнику у него было более чем сдержанное. Видимо, где-то в душе таилось сомнение: молод, герой Испании, возможно, чей-то протеже или даже выскочка. Не желая компрометировать Прокофьева прямым экзаменом по существу дела, он дипломатично, а этого ему было не занимать, проверял Гавриила Михайловича рядом разнообразных, иногда и противоречивых заданий. Убедившись, что помощник не только знает дело, но и, не стесняясь, может прямо высказать свою точку зрения, даже если она расходится с мнением начальства, Стерлигов проникся уважением и доверием к Прокофьеву.

Большую пользу извлек и Гавриил Михайлович, общаясь с умным, всесторонне грамотным начальником штурманской службы ВВС. Нашлись и общие черты характера: Стерлигов не любил длинных докладов, Прокофьев, в свою очередь, не любил длинно говорить. От этого совместная работа приняла деловой, предельно конкретный характер.

По поручению Алксниса и с одобрения Стерлигова Прокофьев постоянно разъезжал по частям и занимался подготовкой летчиков. Делился опытом, проверял штурманскую службу. Его кабинет в управлении ВВС большей частью пустовал, а рабочим местом стало жесткое сиденье самолета, к которому Прокофьев привык и не хотел менять на другое, удобное, обшитое кожей, но неподвижное.

Новые дела

Не только Испания нуждалась в помощи. Все чаще стали появляться сообщения о готовящейся агрессии против Китая со стороны империалистической Японии. Милитаристские круги японского правительства не скрывали своего намерения захватить Китай, который нужен был им для последующей войны против Советского Союза.

Стали известны слова начальника штаба Квантунской армии генерала Тодзио о том, что нанесение удара по нанкинскому правительству Китая является целесообразным с точки зрения подготовки войны с СССР. Участились нарушения советских границ.

Наше правительство вынуждено было укреплять восточные границы. С этой целью встала необходимость сформировать, переучить на самолет СБ и перебазировать на восток бомбардировочную бригаду. Яков Иванович Алкснис созвал комиссию по выполнению этого правительственного задания и определил фантастически короткие сроки. Член комиссии, инженер, схватился за голову от таких сроков.

– Не лучше ли перебросить бригаду по железной дороге, – предложил он, предвидя необъятный объем работы.

– Нет, товарищи, перебазирование должно быть осуществлено воздушным эшелоном по следующим соображениям. Прежде всего, летный состав получит большую практику, обретет уверенность в своих силах. Далее, мы позаботимся, чтобы японское командование без особых усилий получило информацию о перелете целой бригады. Это должно быть расценено ими не иначе, как демонстрация готовности нашего летного состава к боевым действиям. А вот формирование и подготовка к перелету должны пройти в строжайшем секрете и быстро. Иначе эффект от такого перелета может получиться отрицательный. Вам, товарищ Прокофьев, – обратился он к Гавриилу Михайловичу, – следует хорошо продумать план штурманской подготовки летного состава и план перелета. Вы летали по этой трассе, используйте свой опыт до мелочей.

Прокофьев решил в процессе переучивания на СБ отрабатывать групповую слетанность при полетах по маршруту на максимальную дальность, этими же группами осуществлять и перелет на восток.

...Прошел месяц, как работала комиссия, а результатами похвастаться пока было нельзя. Не помогали и особые полномочия, полученные от наркома обороны. Народ прибывал в бригаду разный. Были и такие, от которых в других частях не чаяли как избавиться. Кроме того, часто менялось командование бригады.

Каждую неделю Прокофьев докладывал Алкснису о ходе подготовки. К концу второго месяца Яков Иванович заметил по телефону:

– Конечно, вам на месте виднее, сколько времени надо на подготовку, но в правительстве торопят.

Прокофьев представил, как торопят, если при всей своей выдержке Алкснис все-таки произнес эти слова. Ему очень хотелось поднять настроение Якову Ивановичу. Он прикинул оставшиеся задачи и сказал, что к концу недели можно будет начать перелет.

...Уже за первые пять перелетов Прокофьев так освоил сверхдальнюю трассу, что мог вести группу без карты. Пока все шло нормально.

Когда остался последний, восьмой, перелет, стало беспокоить душу смутное предчувствие чего-то недоброго. Думалось, что он-то, этот последний, все и испортит. Прокофьев вымотался до предела.

Накануне вылета, вечером, позвонил Алкснис и, узнав о готовности последней группы, попросил Прокофьева назначить вместо себя другого командира группы, а самому вылететь срочно в Москву.

– Вы очень устали, похудели, – встретил Прокофьева Алкснис, – но дело, которое вам поручается, не терпит отлагательства. Достигнута договоренность с Китаем о закупке наших самолетов И-15 и СБ. Их надо перегнать в Ланьчжоу. Сейчас они сосредоточены в Средней Азии. Оттуда самый короткий путь.

Но беда в том, что трасса не проверена, не оборудована, карты этого района изданы чуть ли не в начале века. Как видите, вам достаются самые трудные и самые длинные трассы. К сожалению, времени у вас нет даже забежать домой. Все, что необходимо для личного пользования в длительной командировке, уже упаковано и отправлено на аэродром. Так что, как говорится, ни пуха ни пера.

Автомобиль доставил Прокофьева на аэродром прямо к самолету, возле которого стояла группа людей, одетых в гражданское платье. Старший из них сказал Прокофьеву, что они полетят в Китай работать советниками военных губернаторов провинций. Не теряя времени, Прокофьев начал изучать маршрут полета по картам. До Урумчи, столицы провинции Синьцзян, путь проходил через северные отроги Тянь-Шаня. Этот участок был достаточно облетан нашими летчиками гражданской авиации. А дальше никто не летал, и все выглядело, как на старинной гравюре, где один любопытный, находясь на краю света, высунул голову через небесную сферу.

С трудом отыскав промежуточные аэродромы посадки: Шихо, Чучень, Сучьжоу, – Прокофьев мысленно соединил их ломаной линией, которая должна стать маршрутом полета. Нечего сказать, аэродромы! Никто никогда их не видел и не читал о них. Что это, действительно аэродромы или только станут ими после того, как на них сядет ведомая Прокофьевым группа истребителей? Неизвестны даже размеры, не говоря уж об условиях посадки на них.

От Урумчи до Хами самый короткий путь проходит между хребтами Богда-Ула и Беркей-Таг, которые поднимаются до четырех тысяч метров. А кто их точно измерял? Вся карта не внушала доверия, несмотря на штамп: «Картографическое общество Российской империи».

Пролетев первые десятки километров по незнакомой трассе, Прокофьев убедился в правомерности своих сомнений: за государственной границей горы оказались действительно выше, чем это можно было определить по карте. На многих из них ослепительно блестел снег. Прокофьев повернулся к летчику:

– Возьми правее вершин, чтобы истребители шли свободнее. С маршрута не собьемся, за хребтами будет озеро Эби-Нур, от него Урумчи найти не трудно.

Вскоре они увидели это озеро. Справа стеной тянулся хребет. Слева, насколько хватало глаз, желтела однообразная пустыня. Так, держась за горы, словно за стену, они вышли точно на Урумчи. С высоты город выглядел небольшим скоплением однообразных домиков с плоскими крышами. Запоминающейся была только широкая глинобитная стена вокруг него, К северной части Урумчи вплотную примыкал маленький аэродром с несколькими легкими самолетами.

Летчик прошел над стартом и потом категорически заявил, что на СБ им здесь без аварии не уместиться.

– У нас нет выхода. Смотри, как будут садиться истребители, приспосабливайся, – посоветовал Прокофьев.

К счастью, аэродром оказался с большим уклоном, что не было видно с воздуха, поэтому посадка прошла вполне благополучно.

Первым встретившим их человеком оказался, к общему удивлению, знакомый штурман Ищенко, который прилетел сюда тремя днями раньше. Он уже хорошо знал обстановку и внес ясность в перспективу дальнейшего полета.

Оказывается, Урумчи – лучший аэродром среди всех на этом пути. Правда, на нем, как и на остальных, не было бензина.

– Вот, – Ищенко показал в сторону приближавшегося человека, – от него все зависит.

– Кто это? – спросил Прокофьев, разглядывая небольшого роста, плотного китайца в сером европейском костюме.

– Местный царь и бог, генерал Шень Шицай – губернатор Синьцзяна. Я о нем услышал, едва пересек границу Китая. Хитрый. Он сделал в один день то, что не могла сделать история за сотни лет. Чтобы объединить враждовавшие уйгурские и дунганские княжества Синьцзяна, Шень Шицай, командуя здесь войсками, четыре года назад пригласил всех местных владык на торжественный обед, напоил, накормил, потом по одному поставил всех к стенке. Таким образом решил вековую проблему примирения. После этого объявил себя губернатором провинции, присвоил чин генерала и для полной независимости ввел свою денежную систему, а также учредил герб. Сам Чан Кайши давно заигрывает с ним. А Шень только в связи с войной перестал выражать к нему явное презрение. Но к нам относится сносно. Любит подчеркнуть свою симпатию к русским. Говорят, ради этого держит в правительстве белогвардейского генерала Бехтеева.

Прокофьев не ожидал, что на свое «здравствуйте» услышит вполне сносное «сстрассте». Неподдельное удивление Прокофьева вызвало у губернатора широкую улыбку. С ним можно было объясняться по-русски. Он не понимал только то, что не хотел понимать.

В конце концов Прокофьеву удалось выяснить срок, когда прибудет караван верблюдов с бочками бензина. Шень сказал, что на всех остальных аэродромах бензин уже есть. Действительно горючее на всех промежуточных аэродромах было, хотя взлетно-посадочные полосы оказались короткими и неровными. Летчикам пришлось много потрудиться, руководя сотнями крестьян, работавших по подготовке аэродрома.

Видимо, у японцев хорошо была налажена разведка, потому что как только в Ланьчжоу зарулил на стоянку последний севший самолет, появилась группа вражеских бомбардировщиков. Правда, в результате бомбардировки не пострадал почти ни один самолет. Однако налет показал острую необходимость в истребительном прикрытии. Это понимали и советские представители, и китайское руководство во главе с заместителем командующего ВВС генералом Мао Панчу, с горечью признававшем неспособность китайских летчиков пока отражать воздушное нападение. Во время банкета, устроенного в честь благополучного завершения перелета, генерал вернулся к теме воздушного прикрытия и предложил прямо сейчас опросить советских летчиков, желающих остаться добровольцами. Мао Панчу хорошо владел русским языком. За время учебы на летных курсах в СССР он убедился в верности советских людей идеям интернационализма, верил их искреннему желанию помочь китайскому народу и не сомневался, что если не все, то большинство летчиков откликнутся на его призыв. Прокофьев и сам понимал необходимость пресечь безнаказанность действий японской авиации, но, не имея полномочий решать подобные вопросы, просил отложить до завтра. Рано утром он направился к Акимову, советнику губернатора провинции Ланьчжоу.

– Мне надо срочно связаться с наркомом обороны.

– К сожалению, невозможно. Телефонная связь губернатора неисправна.

Видя удрученное состояние Прокофьева, советник предложил использовать радиосвязь этапами, предупредив, что это займет не менее суток. Тут же Гавриил составил текст: «В связи с запросом китайского командования принято решение оставить волонтерами только инструкторов-летчиков. Прокофьев».

В полдень он шел на встречу с генералом, не имея представления, как объяснить свою просьбу об отсрочке решения еще на сутки. Это могло быть истолковано как проволочка, уклонение от прямого ответа.

Мао Панчу встретил приветливо.

– Надеюсь, все в порядке? – сразу перешел он к делу.

– Да. Здесь останутся летчики-инструкторы, – неожиданно для себя заверил Прокофьев.

Это было самодеятельностью, и он с тревогой ждал ответа от наркома.

Поздно вечером Акимов принес бланк телеграммы. По улыбке советника Прокофьев понял, что страшного ничего не произошло. Три коротких слова: «Решением согласен. Хозяин» – окончательно успокоили его.

Вечером Гавриил почувствовал себя неважно. Думал, что это от нервного напряжения. Но ночью стало еще хуже. Болело горло, трудно было дышать. Утром сил хватило только дойти до умывальника. Дальше он уже ничего не помнил...

Когда на вторые сутки проснулся, рядом с постелью сидел полный китаец и держал его за руку. В ногах стоял Акимов.

– Что это со мной? Заболел что ли? – еле слышно прошептал Гавриил Михайлович.

– Ну, друг, начудил же ты. В тридцать лет заболеть дифтерией! Я не слышал ничего подобного. Это ведь детская монополия...

В Москву после выздоровления Прокофьев приехал еще слабым и осунувшимся. Настроение было неважное, на душе тревожно. Ощущалось какое-то одиночество. Не было Алксниса, многих друзей. Стерлигов теперь ведал штурманским делом в НИИ ВВС. К новому начальнику ВВС Александру Дмитриевичу Локтионову пока не тянуло.

Однако на следующий день после приезда позвонил сам Локтионов и просил зайти.

Александр Дмитриевич видел Прокофьева впервые. Он не знал характера его работы и смутно представлял задание, которое только что выполнил помощник главного штурмана ВВС РККА. Это Гавриил Михайлович понял из первых вопросов Локтионова. Разговор получился поверхностным. Однако в конце его Александр Дмитриевич сообщил, что решением наркома обороны Прокофьев назначен главным штурманом ВВС.

Наступила пауза. Глядя на спокойное, даже несколько недовольное лицо Гавриила Михайловича, Локтионов был шокирован. Во всяком случае, приятного удивления здесь явно не наблюдалось. Прокофьев первый нарушил затянувшуюся паузу.

– Разрешите узнать, чем же плох оказался Борис Васильевич! Вряд ли я буду лучше. Все, что я знаю и умею, – от него. И это только часть того, на что способен он.

– Если я вас правильно понял, ваш вопрос следует понимать как отказ от высокого поста. Не так ли?

– Да, конечно. Это не мой профиль работы. Мне трудно отказаться от атмосферы аэродрома, летного состава, наконец, от штурманского сиденья в самолете. А новая должность обрекает на кабинетное заточение. К этому тоже надо иметь призвание, которого у меня нет.

Локтионов пристально смотрел на собеседника: – Верю вам. Я тоже не за своим столом сижу. Вы знаете, мой любимый род войск – пехота. Но что делать? Это приказ партии. Надо работать, причем хорошо работать. И я надеюсь, что у вас это так и будет.

Для категорического отказа веских оснований у Гавриила не было. Да Локтионов и не мог, видимо, повлиять на решение наркома. Оставалось трудиться и надеяться на благоприятную обстановку, когда можно будет оставить этот высокий пост.

Одновременно с назначением ему присваивалось звание полковника. Вместе с приятным ощущением того, что в тридцать лет стал полковником, появилось чувство настороженности от стремительных прыжков по ступеням военной карьеры. Прошло всего два года, как он вернулся из Испании старшим лейтенантом. И вот полковник, главный штурман ВВС РККА. Он знал многих из своего окружения, которые так же быстро и высоко поднимались, но воспринимали себя в положении утюга, которым нетрудно загладить неровности служебной бездеятельности. Как правило, падение их было потом так же стремительно и в большинстве случаев болезненно. Нет, Гавриил Михайлович не боялся этого, потому что смотрел на любое назначение как на обязанность работать еще больше. Его могут снять, а не сбросить, и не за бездеятельность, а за недостатки в работе, что далеко не одно и то же.

От своего стиля Прокофьев отказываться не собирался. Значит, его новый кабинет, как и прежний, будет пустовать. Сразу же после вступления в должность он поехал по военным округам. Начавшаяся кампания перехода с бригад на полковую систему заметно снизила уровень штурманской подготовки в частях всех родов авиации. Дело осложнялось непрестанными перемещениями летного, особенно руководящего, состава. Причин для беспокойства было больше чем достаточно. В то же время Прокофьев не мог сказать, какие мероприятия нужно провести в данный момент, чтобы исправить положение. Оставался испытанный метод – искать крупицы правильного решения в коллективном мнении. Он беседовал с летчиками, штурманами, командирами. Постепенно вырисовывались черты необходимого решения. Нужно было время для его реализации.

На все требовалось время. Оно становилось строже, уплотняя дела и мысли. Все сильнее чувствовалась его нехватка. Наслаивая дела одно на другое, время чуть ли не каждый день вынуждало менять их местами, выдвигая как неотложные такие, о которых, кажется, совсем недавно можно было сказать: «Еще успеется». Так, еще недавно вопрос о первомайском параде был закрыт вопросами повышения штурманской подготовки частей. Но вот уже Локтионов объявил решение наркома обороны о назначении командующим воздушным парадом комкора Смушкевича, штурманом парада Прокофьева. Это был первый парад, в котором Гавриил Михайлович не просто принимал участие, но готовил и нес за него ответственность перед правительством.