Текст книги "Бахчи-Эль"
Автор книги: Михаил Коршунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
3
Минька сидит в сарае. Решил смастерить штангу из дерева и камней, тренировать мускулы.
В сарае полутемно. От полов прохладно тянет землей. По углам, за бочонками с мочеными арбузами и бутылью с керосином, можно обнаружить всякую всячину: обрывки кроличьих шкурок, сапожные колодки, старое, изъеденное молью чучело филина, треногу и стереоскопическую артиллерийскую трубу. Труба осталась еще со времен службы Минькиного отца на оружейном складе.
По Минькиному плану штанга должна быть сделана так: ручка из тонкой, но крепкой палки. На концах ее – небольшие ящики. В них накладываются камни, после чего ящики заколачиваются.
Минька орудует пилой, рубанком и стамеской.
Сыплются волокнистые опилки, свиваются под ножом рубанка полосатые стружки, напитанные канифолью и скипидаром.
Минька сам направляет напильником пилу, затачивает на оселке стамеску. Торопится, чтобы к возвращению Бориса с завода штанга была готова: хочется удивить и обрадовать Бориса.
Но дело двигается медленно: то пила криво пилит и сползает с нарисованной карандашом линии, то гвозди гнутся, натыкаясь на сучки, то вдруг лопнула рукоятка у стамески.
Появился Ватя. Он не мог понять, над чем трудится его друг. Минька объяснил, Ватя сказал, что у них в саду есть повозка, она поломана и с нее можно снять колеса с осью и поднимать вместо штанги.
Отправились к Вате. Отыскали в саду, в подсолнухах, повозку. Открутили клещами гайки, сняли хомутики с оси и вдвоем вытащили колеса.
Попытались поднять – ни Минька не смог, ни Ватя.
Пришлось установить колеса на прежнее место и вернуться к Минышной штанге.
На улице у калитки нудно, в голос ревел Фимка.
– Мамка выпорола! – пожаловался он Миньке.
– А за что выпорола?
– За крупу. Я в огороде крупу посеял. Я думал – семена. А еще Кеца дразнит: две дощечки сложено, горсть соплей положено. О-о!..
– Идем к нам, Фимка, – сказал Минька. – Будешь помогать доски строгать. А Кецу мы изловим и язык ему воротами прищемим.
Борис пришел, когда Минька, Ватя и Фимка убирали инструменты, выметали из сарая опилки и стружки. Борис осмотрел штангу, сказал:
– Славно придумано.
Минька с веником стоял польщенный и гордый. Ватя тоже стоял с веником и тоже польщенный и гордый. Фимка застыл с ворохом стружек, с унылым, еще слезливым носом.
– Теперь смотрите, как нужно с ней заниматься.
Борис скинул пиджак, повесил на забор палисадника и, подойдя к штанге, расставил ноги, ухватился за палку, «гриф», и взял штангу на грудь. Потом выжал ее.
– Это называется жим, – сказал Борис и опустил штангу.
Громыхнули камни. Показал Борис рывок и толчок.
– Особенно не усердствуйте. Позанимались – отдохните, оботритесь мокрым полотенцем.
Борис подхватил Фимку, высоко подбросил и поймал. Фимка выпустил стружки.
– Еще!
Борис еще подбросил. Фимкина рубашка надувалась, как наволочка.
– А до трубы можешь? – развеселился Фимка.
Пришла Фимкина мать и сказала, что нечего баловать: он провинился и наказан, – и повела его домой.
Фимка часто задышал, собираясь захлюпать. Борис шепнул ему, что до трубы слетать обеспечено.
Во двор выбежал разгневанный дед. В одной руке он держал газету, а в другой – тонкое школьное перо: вероятно, производил запись в бухгалтерскую книгу очередного политического параграфа.
– Нет, ты мне объясни, как это называется!
– Ты о чем? – спросил Борис.
– «О чем, о чем»! Да о заграничной буржуазии. Ты погляди, что о нашем тракторном заводе пишут. – Дед сунул было газету Борису, но тут же выхватил ее и начал читать сам: – «Верховные комиссары всерьез полагают, что неграмотные подростки и юноши смогут скопировать методы Форда, основанные на опыте целого поколения, на высококвалифицированной рабочей силе, на курсе первоклассных инженеров и мастеров». – Дед смял газету. – Скажи на милость, какие помазанники божьи!
– Пусть горланят что хотят, – махнул рукой Борис. – А тракторы мы сделаем. И не хуже фордовских.
4
Была ночь.
Минька проснулся от громкого стука в дверь. От страха онемели руки и ноги. Вдруг Курлат-Саккал! Он не Кеца, с ним не подерешься – сразу пришибет. В доме бабушка и дед. Борис заступил в ночную смену.
Вновь стук.
Минька перестал дышать.
Оказалось, стучали в дом напротив: пришел из депо дежурный к Прокопенко.
– Надо выезжать на Джанкой! – кричал он. – Товарный состав. Спешно!
Минька с облегчением вздохнул. Потом долго еще лежал без сна.
Над головой висела картина – богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. В полумраке видны их фигуры в шлемах, в кольчугах, с копьями и палицами.
Эта картина Миньке памятна. Рисовал ее отец. У него долго не получалась морда коня под Алешей Поповичем. Он счищал краски и начинал сызнова. Наконец конская морда удалась, как того хотелось. Отец устал и пошел прилечь.
Минька, тогда еще ползунок, подобрался к картине, взял кисть и начал «дорисовывать».
Отец проснулся и, когда заметил, что натворил Минька, рассердился, схватил Миньку, перепачканного красками, и больно сжал.
На отца закричала мать: «Оставь! Не смей!» Отец швырнул Миньку на кушетку и выбежал из дома.
Долго потом Минька не мог простить отцу горячности, с которой он сдавил его и отбросил от себя. Это была первая в жизни обида.
Много времени спустя отец по просьбе бабушки кое-как подправил лошадь Алеши Поповича, и бабушка взяла картину к себе.
Разбудил Миньку, как всегда, бой часов.
Появился Ватя. Нужно было отправляться на плантацию. Сегодня выплачивали деньги.
Минька и Ватя пришли в контору и заняли очередь к окошку кассы. Пришла и Аксюша. Каждый расписывался в ведомости у кассира, после чего кассир отсчитывал деньги.
Ватя собрался покупать голубя. Минька отдал Вате часть денег, чтобы Ватя и ему купил голубя. Ватя от радости побежал к какому-то Цурюпе-голубятнику поглядеть его продукцию, выставленную для продажи.
Минька и Аксюша остались вдвоем.
– Пойдем на курган, – предложил Минька.
– Пойдем.
На кургане, который венчал Цыплячьи Горки, археологи вели когда-то раскопки. Народ говорил, будто обнаружили здесь могилу греческих аргонавтов.
Минька и Аксюша взбирались по тропинке, поросшей жилистыми подорожниками.
Аксюша шла впереди, Минька поотстал.
Он видел загорелые ноги Аксюши в белых полосках, оставленных жесткими стеблями травы, и пучок волос, перевязанных цветной тряпочкой – матузком, как говорила бабушка.
Ветер с кургана иногда задувал, запутывал платье между колен, и тогда Аксюша поворачивалась к ветру спиной и распутывала платье.
Чем выше они взбирались, тем лучше был виден Симферополь и высокая над ним, как синяя тень, гора Чатыр-Даг.
Минька и Аксюша сели на вершине кургана в желтой, точно опаленной пламенем цветущих маков, траве. Внизу лежал Симферополь, с тополиными рощами, трубами заводов и фабрик, низкими дымами паровозов около вокзала и товарной станции. Кара-Киятская слобода, Цыганская, Битакская, Якшурская. Через город протекала безводная в летнее время каменистая речушка Салгир.
Аксюша сидела, подняв колени и заложив между ними ладони. Минька растянулся рядом среди маков.
Миньке очень хотелось говорить Аксюше что-нибудь такое, чтобы она слушала, расширив зрачки, а он смотрел ей в лицо и говорил, говорил.
Но сколько Минька ни думал, ничего такого придумать не мог.
Аксюша нашла в траве улитку-катушку.
– Минька, а тебе известно – улитка имеет глаза и уши.
– Выдумки.
– Нет, не выдумки. Я читала. А в сильную жару закрывает раковину створкой и спит.
– Аксюша, а хорошо быть друзьями – вот как я с Ватей или с тобой.
– Но ты, Минька, как уедешь в Урюпинск, никогда не отвечаешь на письма. А я пишу тебе, пишу.
Минька смутился. В Урюпинске после лета он как сойдется со школьными приятелями – забывает бабушку, деда, Бахчи-Эль и даже Аксюшу. Вот только одного Бориса никогда не забывает.
– А ты не сердись, Аксюша. Я постараюсь теперь писать.
– Ты, Минька, лентяй, и я совсем на тебя не сержусь.
– Может быть, я и лентяй. Но хочешь – вместо писем буду присылать открытки? У меня много – броненосец «Екатерина Вторая», который не захотел стрелять в восставшего «Потемкина», виды Ленинграда и Харькова, Ледовитый океан с тюленями.
– Минька, а ты умеешь читать следы?
– Какие следы?
– Ну, всякие. В лесу.
– Не знаю. Не приходилось.
– А я могу. И волчьи, и барсучьи, и лисьи. И сусликов умею ловить волосяной петлей.
– А кто тебя научил сусликов ловить?
– Сама научилась. Минька, пришли мне виды Ленинграда. Нет, лучше Ростова. Там завод «Сельмаш» комбайны делает. Интересно, что это за машины такие? Я всегда мечтаю о других городах, а то и просто воображаю что придется. Могу закрыть глаза и думать крепко-крепко – так думать, что начинаю видеть все, что захочу. Захочу – поплыву на пароходе среди высоких волн, поскачу на степной лошади без седла и стремян или пойду куда-нибудь на пастбище, где удоды кричат и тонкие ромашки цветут.
Аксюша закрыла глаза. И так сидела, вся пронизанная солнцем.
– Колеса бьют по рельсам. Ветер дует в открытые окна. Грохочут мосты, семафоры подняты. Еду я на Дальний Восток. Жить там интересно и опасно. На КВЖД нападают маньчжурские бандиты – хунхузы – и русские белогвардейцы, корабли со всего света причаливают, золото в ручьях водится. В камышах леопарды сидят, змеи на лианах качаются. А леса такие густые, что без топора не пройдешь, без компаса заблудишься.
Минька приподнялся на локте, смотрел на Аксюшу. У него самого расширились зрачки. Даже завидно стало, что это Аксюша так здорово говорит, а не он.
– В море каракатицы плавают, за камнями осьминоги прячутся – со щупальцами по три метра. Зацапают – не вырвешься. – Аксюша открыла глаза. – Минька, а ты стрелял из ружья?
– Нет, не пробовал.
– А я стреляла. Ватин Гриша давал, из винчестера. Только у меня еще очень плохо получается. Я волнуюсь и дергаю спусковой крючок. Гриша говорит – привыкну, не буду дергать. Я и ствол чистить умею и затвор смазывать. Если поеду на Дальний Восток, на КВЖД, обязательно там белогвардейца или хунхуза выслежу и подстрелю.
– Захочу, Борис тоже ружье купит и научит стрелять, – с некоторой обидой сказал Минька.
– Захочешь – и купит?
– Конечно.
– Это хорошо, когда тебя так любят.
На тропинке к кургану показался Ватя. Он размахивал руками, в которых держал по голубю.
– Купил, Минька, купил!
Красный и потный, Ватя взобрался на вершину кургана,
– Вот, клинтуха купил и вяхиря. Торговался, даже в горле что-то треснуло. За тобой какого оставить? Искал, искал тебя. Гопляк говорит, с Аксюшкой на курган полез. Ну, какого возьмешь?
Минька никогда прежде не увлекался голубями, поэтому в них не разбирался.
– Бери, Минька, вяхиря, – сказала Аксюша.
– А какой из них вяхирь?
– С желтыми разводами на шее, – объяснила Аксюша.
– Верно, – подтвердил Ватя.
– И без тебя знаю, что верно.
Минька принял из Ватиных рук голубя и первое, что почувствовал, – как о ладонь ударилось птичье сердце.
– Ну, пошли, что ли, в голубятню посадим, – сказал Ватя.
Все трое начали спускаться с кургана.
Вечером бабушка и дед собрались в гости к соседям – поиграть в стукалку на копейки.
Дед снял клеенчатый фартук, подстриг ножницами усы и почище отмыл руки от сапожной пыли и ваксы в керосине с тертым кирпичом.
Бабушка, надрывая поясницу, сама выдвинула тугой ящик у комода, вынула из него коробочку из-под ландрина с медными деньгами и гарусный полушалок с кистями. Кисти у полушалка расчесала гребешком и побрызгала духами собственного изготовления, которые она составляла из гвоздик и настурций. Гвоздики и настурции сохранялись в спирту, и спирт приобретал их стойкий запах.
Поиграть в карты, в стукалку, было бабушкиной страстью. Когда к бабушке шли взятки, она молодела от удовольствия – счастливым и промеж пальцев вязнет. Когда взятки не шли – огорчалась и замолкала. Обвиняла в неудачах партнера. Заставляла его для «везучести» или посидеть на картах, или поменяться с ней местами, или тасовать карты левой рукой.
Еще нравилось бабушке раскладывать пасьянсы, загадывая: коли сойдется – никто в семье не захворает, цены на базаре не вздорожают. А коли не сойдется – с кем-нибудь из близких может случиться болезнь, а цены на базаре уж беспременно вскинутся.
В этот вечер, когда дед и бабушка ушли к соседям, Минька вытащил из сарая штангу и, по обыкновению, приступил к занятиям: жим, рывок, толчок.
От каждодневной гимнастики мышцы у Миньки на руках и груди налились упругостью, в движениях выработалась резкость, быстрота. Появилось ощущение веса и силы тела.
Минька выполнял предписания Бориса и чрезмерно не увлекался штангой, а больше налегал на гимнастику и дыхательные упражнения: в жизни надо быть не только сильным, но и проворным, ловким.
У калитки, по обыкновению, собрались на вечерницу Гриша, машинист Прокопенко и все остальные с балалайками и мандолинами.
– Эй, Борис! – постучали они в калитку. – Выходи!
Минька подошел к калитке, вынул из запора шкворень, открыл:
– Бориса нет. Новый фрезерный станок налаживает.
Напротив калитки под акацией, уже осыпавшей спелые цветы, стояла Люба. Как всегда, гордая и одинокая.
5
У Миньки во дворе на высокой треноге укреплен артиллерийский стереоскоп.
Минька, Ватя и Аксюша по очереди взбираются на ящик и прикладываются к стереоскопу – смотрят на бахчи-эльские сады, в которых зреют тяжелые груши «Беребой», «Любимица клаппа» и тонкокожие мясистые персики.
Линзы стереоскопа все приближают. Груши и персики висят у самых глаз. На порченых видны даже червоточины.
Иногда стереоскоп поворачивают на Цыплячьи Горки, на плантации или конечную трамвайную остановку. Минька направил его на церковь и кладбище.
Церковь была с просевшими ветхими углами, с обкрошившимися сбитыми карнизами и ступенями. Колоколов не имелось: их заменяли подвешенные на веревках обода и автомобильные колеса.
Неподалеку от церкви, перед входом на кладбище, сидел на бревне, прогревая солнцем свои ревматические суставы, поп Игнашка. В бархатной скуфейке, в зажиренном подряснике, маленький, кривобокий.
Местные власти давно уже хотели выгнать Игнашку и закрыть церковь, но за него заступились старухи и упросили власти оставить им Игнашку: церковь его на окраине города, никому от нее никакого беспокойства и никакой агитации.
Старухам уступили, но Игнашку предупредили, чтобы молился за советское государство и пролетарское воинство, а не за небесных угодников и отживший режим. Чтобы иконы в церкви оставил с ликами героических русских полководцев – Александра Невского, Дмитрия Донского, князя Игоря, а всем прочим апостолам устроил «со святыми упокой».
Вдруг Минька в глубине кладбища, среди кустов сирени, там, где были склепы, увидел в стереоскоп двух людей, которые вели себя как-то странно.
Один возился с замком у склепа бывшего дворянского предводителя, а другой оглядывался, следил, чтобы никто не показался поблизости.
На земле стояла соломенная плетенка с хлебом, бутылками, копченой поросячьей ногой и лежал узел с тряпьем.
– Ну чего ты! —затеребила в это время Аксюша Миньку. – Присох, что ли, к трубе! Хватит, моя очередь!
– Потерпи!
«Может быть, Курлат-Саккал с кем-нибудь? – думал он, не отрываясь от окуляров. – Но оба рослые, худые, а отец говорил, что Курлат-Саккал коренастый и сутулый. Тогда кто же это и что им надо в склепе? Грабители? Но грабить уже нечего. Богатые склепы давно разграблены. А что замки на них, так это поп Игнашка понавесил для «ублаготворения покоя усопших», хотя от усопших в склепах тоже ничего не сохранилось. А может, эти двое обнаружили ход в подземную келью, где, судя по сплетням старух, сын дворянского предводителя спрятал колокол от Игнашкиной церкви, доверху насыпанный николаевскими золотыми пятирублевками?»
Открыв замок, первый человек подал знак второму. Тот подошел, и оба исчезли в склепе.
Между неплотно сходящимися половинками дверок просунулась рука и нацепила на кольца замок: будто в склепе никого и нет.
Поп Игнашка продолжал сидеть на бревне, безмятежно вытянув ноги в фетровых полусапожках.
Минька слез с ящика и, пока Аксюша, нацелив стереоскоп опять на сады, наслаждалась фруктами, отозвал Ватю.
– В склепе дворянского предводителя кто-то скрывается.
– Да ну?
– Сам только видел. Двое. Замок открыли – и туда. Один все время оглядывался, чтобы не засекли. Корзина у них с едой и узел с барахлом. Что, если Курлат-Саккал?
– Так и будет тебе бубновый атаман днем по кладбищу разгуливать, когда его милиция ищет! Наверное, цыгане краденое прячут.
– Тоже похоже, – кивнул Минька. Про колокола с золотыми пятирублевками он умолчал: как бы Ватя на смех не поднял.
– Предлагаю, – сказал Ватя, – установить за склепом наблюдение. Только от Аксюшки надо отделаться. Хотя она и друг, но все-таки женщина. Может растрепать.
Минька согласился, что доверять Аксюшке тайну не следует.
Отделываться от Аксюши не пришлось —она сама заторопилась в город, в лавку за пивными дрожжами, куда еще с утра ее посылала мать.
Минька и Ватя посменно начали вести наблюдение. Из склепа никто не показывался.
Игнашка продолжал торчать на бревне, но вскоре зевнул, обмахнул рот крестным знамением и, заваливаясь на кривой бок, пошел в церковь.
Минька и Ватя устали и прекратили наблюдение. Договорились, что история со склепом будет их личным делом. Ватя придумал даже такое: как только удастся заметить в стереоскоп, что цыгане ушли из склепа, пойти на кладбище и поглядеть, что они там укрывают.
– А замок? —сказал Минька.
– А отмычки на что?
– Ну ладно.
– А теперь, хочешь, птенцов поглядим.
Ребята пошли к Вате на голубятню. Влезли к гнездам.
У Гришиных чугарей вылупились птенцы. Они были слепыми, покрыты редкими волосками. Минька захотел потрогать птенцов, но голубиха накрыла их крыльями.
– Давай наших выпустим, – сказал Ватя.
– А не улетят?
– Уже спаровались, скоро гнездиться начнут.
Ватя опустил у голубятни решетку, но клинтух и вяхирь не хотели покидать голубятню. Их пришлось выгнать. Они вылетели и уселись на печной трубе. Минька свистнул, а Взтя громко стукнул решеткой.
Голуби взметнулись, начали набирать высоту.
* * *
Ребята едва дождались следующего дня и вновь направили стереоскоп на кладбище.
Дед сидел в тенечке палисадника за низким сапожным столом. В лоханке мокла рваная, требующая ремонта обувь и мокли, размягчались куски кожи.
Насадив башмак на колодку, дед набивал косячки. Изредка переставал стучать молотком, вынимал изо рта деревянные шпильки, которые держал наготове, спрашивал у ребят:
– И что вы крутитесь с этим биноклем, как рысаки по ристалищу? Шли бы на Салгир, искупались. А то голубей бы покормили.
– Изучаем окрестности, дед, – отвечал Минька, чтобы только что-нибудь ответить.
– А голубей нужно кормить по расписанию, – вставлял Ватя.
Когда наскучивало следить за предводительским склепом, ребята переключались на попа Игнашку.
Вот поп Игнашка вместе с кладбищенским сторожем Ульяном вздул самовар. Значит, у Игнашки или святая вода кончилась и он кипятит новую, или будут крестины и воду греют для купели. Если для купели, то опять появится какой-нибудь Сысой или какая-нибудь Фелицата. По вредности Игнашка всегда нарекал косноязычные имена – Поликсена, Манефа, Аристарх.
Труба у самовара часто падает. Игнашка сердится, плюет на пальцы, чтобы не ожечься, хватает трубу и снова прилаживает.
Самовар зачадил, да прямо на церковь. Грешно коптить храм. Игнашка отвернул трубу, а дым опять закурился на церковь. Игнашка и Ульян – хромые, тщедушные – поволокли самовар на другой конец усадьбы.
Сели на приступочке возле кладовки. Устали. Разинули беззубые рты, дышат.
Продышавшись, Ульян закрыл рот и полез на колокольню: он по совместительству звонарь. Игнашка встряхнулся, приободрился и пошел в храм возжигать свечи и лампады. Ульян забренчал в обода и автомобильные колеса, созывая прихожан к молитве.
Ребята наблюдали до тех пор, пока Минькина бабушка не вышла во двор и не сказала Вате:
– Ты что же, обучатель, прыгаешь дроздом на палочке, когда время заниматься!
– А вы, бабка Мотря, политграмоту приготовили?
– Сготовила. И цифирь тоже.
Друзья прекратили наблюдение и унесли стереоскоп в сарай. Ватя собрался бежать домой.
– На что тебе? – удивился Минька.
– Надо.
Минька решил пойти поглядеть, как это Ватя занимается в ликбезе с малограмотными.
Дед не выдержал и сказал вслед бабушке, которая отправилась в ликбез с тетрадью, книжкой и бутылицей домашних сажевых чернил:
– Поплелся школяр!
Минька устроился под окном класса, где должны были проходить занятия. Через открытое окно все было хорошо видно и слышно.
В классе висел плакат: «Грамотный – обучи неграмотного (Ленин)». Висели потрепанная, клееная и переклеенная географическая карта, таблица для счета, печатные буквы, написанные углем на картоне, листки с расписаниями занятий.
Ватя вышел вперед, на учительское место, к фигурному ломберному столику со вздрагивающими от малейшего прикосновения хилыми ножками. Столик, очевидно, был реквизирован у буржуазии и по случайности попал в школу.
Ватя, против обыкновения, был в ботинках – истертых, продранных, с разноцветными шнурками, но в ботинках. Минька теперь догадался, для чего Ватя бегал домой.
В классе собралось девять старушек, повязанных белыми головными платками. Концы у платков были похожи на заячьи уши, настороженные и внимательные.
– Итак, граждане трудящиеся, занятия на сегодня считаю открытыми, – солидно сказал Ватя и прошелся взад-вперед у доски.
«Форсу-то сколько! – удивился Минька. – Башмаки на скрипок настроил».
Ватины башмаки громко скрипели: один – фистулой, другой– басом. Для этого Ватя подложил в них лоскуты кожи, вымоченные в уксусе и посыпанные серой. Тогда создавалось впечатление, что башмаки недавно были новыми и что пошиты из «вальяжной мануфактуры».
– Гражданка Пелагея Христофоровна, – позвал Ватя, – идите к карте.
– Ох ты, нечистая сила! – пробормотала Пелагея Христофоровна, скоренько наложила на себя крест и пошла к карте.
– Покажите, где расположен город Ленинград. Да не пальцем показывайте, а палочкой-указкой.
Пелагея Христофоровна взяла со стола палочку-указку, отчего столик вздрогнул и затрясся мелким бесом, вытерла ладонью взопревший лоб, начала искать на карте Ленинград.
Искала долго, напряженно дышала, морщила лицо и, когда наконец нашла, торжественно и прочно уставила в него указку.
– А что вы можете рассказать о Ленинграде, о пролетарской революции?
– Да ничего. Я ж в нем не была, в Ленинграде.
– Но ведь я задавал прочесть в книжке.
– Не успела. Бочки в Салгире замачивала. Скоро капусту солить, а бочки текут. У мамки-то небось тоже бочки текут?
– Текут. Сейчас, Пелагея Христофоровна, не об том разговор.
Ватя поскрипел ботинками и вызвал Дарью Афанасьевну.
Дарья Афанасьевна, спотыкаясь на каждом слове, будто слово слову костыль подавало, начала рассказывать о штурме красногвардейцами Зимнего дворца, о декретах о мире и земле, о пароходе «Аврора».
– Не пароход, а крейсер, – поправил Ватя.
– Ну, крейсер, – согласилась Дарья Афанасьевна.
Когда она что-нибудь забывала – память-то, люди милые, не мешок: положил да завязал, – Минькина бабушка подсказывала.
Это было до того смешно, что Минька зажимал рот ладонью, чтобы не рассмеяться. Ватя отводил глаза в сторону. Делал вид, что не замечает подсказок.
Потом он попросил бывшую келейницу тетю Нюшу рассказать о рабочих отрядах, которые посылались в деревни для подмоги крестьянам.
Тетя Нюша приступила к рассказу и тут же вспомнила, что недавно в деревне Катерлез кулаки обстреляли из обрезов тракторную колонну. Старушки завздыхали, засморкались. Ватя счел нужным вмешаться и сказать, что скоро с кулаками будет покончено.
Минька слушал Ватю и диву давался: откуда у Вати что бралось! «Не хуже нашего деда выступает, – подумал Минька. – Не напрасно бабушка про Ватю говорила: чего языком не расскажет, пальцами растычет».
Потом был диктант. Ватя опять расхаживал по классу, скрипел башмаками и диктовал из букваря:
– Ам, сам, сом. У сома ус. Сом с усом. Усы. Крысы.
– И куда тебя понесло! – возмутилась Пелагея Христофоровна. – Нешто можно чернилами за твоим языком угнаться.
Ватя сбавил скорость.
– Уши, ужи. Жили, шили. Ух, пух, лопух.
– Ты бы меня по старости с тягла спустил, – откладывая перо, сказала тетя Нюша. – Читать я выучусь, а писать пусть внуки за меня учатся. Не пишет оно у меня, перо твое. То с него льется, то соломы нацепит и тянет, загребает.
– Вы опять, тетя Нюша, панику разводите: все перо в чернила суете, а я вам сказал – до половины нужно. И не давите на него кулаком, а пальцем прижимайте.
Ватя подошел к тете Нюше, взял перо и показал, как надо писать.
И вновь началось:
– Осы. Босы. Вор. Сор.
Когда диктант закончился, Ватя собрал тетради. Повел беседу о боге. Бог – это поповская брехня, и сроду бог не водился ни в небе, ни на земле. И что в богоявленную ночь небо не открывается и никто сверху на землю не глядит. И что разные Евдокии-свистухи и Юрии-вешние, ленивые сохи, к урожаю на хлеб никакого отношения не имеют. И что святой Егорий не ездит на белом коне по лесам и наказы зверям не раздает. А звери сами по себе живут. И если бы даже такой Егорий к ним ездил, то они давно бы его съели вместе с белой лошадью. Так что все это чепуха на постном масле, Игнашкины выдумки.
Старухи слушали Ватю, но некоторые тихо роптали, что и без того они сегодня, по причине ликбеза, пропустили обедню и что Ватя сверх меры богоборствует, на Игнашку напраслину наводит.
Но Ватя не унимался, распекал святых дев и апостолов. И еще Ватя сказал, что римский папа Пий XI организовал крестовый поход против советской власти. Вот она, мировая буржуазия! (О Пие XI Ватя прослышал от Минькиного деда.)
Старухи кивали, соглашались с Ватей в отношении мировой буржуазии и Пия XI где-то там, в Риме. Но, когда Ватя вновь затронул Игнашку, – надулись, как мыши на крупу: Игнашка свой, не римский, живет под боком, и какая из него мировая буржуазия, когда он в лохмах ходит!
Поговорив о боге, приступили к занятиям по арифметике, цифири.
* * *
Солнечное утро. Ребята возле стереоскопа. Ватя сменил у окуляров Миньку, но тут же поманил его.
– Уходят, вижу! Замок запирают. Один в пиджаке и в мягких сапогах с долгими голенищами, другой – в блузе и тоже в таких сапогах. И серьга, наверное, в ухе у каждого болтается. У цыган это уж манер такой, чтобы серьги. Уходят в степь. Через забор махнули.
– Неужто Игнашку боятся?
– Народ сейчас потянется на молитву. Ну как, пойдем на кладбище?
– Пойдем. Вдруг это шпионы-белогвардейцы? Шпионы не только на Дальнем Востоке попадаются!
– Конечно. А то чего бы им прятаться, если честные.
Ребята бросили стереоскоп посреди двора и выбежали на улицу.
У Вати в кармане было несколько старых ключей и отмычек, нарубленных и расклепанных из толстой проволоки. У Миньки – стамеска как холодное оружие и фонарь с батарейкой.
Возле пекарни Толоровых встретили Аксюшу. Она покупала крендели с патокой.
– Куда это вы мчитесь?
Ватя на ходу крикнул:
– К Игнашке кофей пить!
– Нет, правда?
– Ей-богу!
– Погодите, и я с вами!
– Некогда, Аксюша! Кофей стынет!
Бежали до кладбища что было сил. Обгоняли старушек, которые болезненно напрягались, восходя на Цыплячьи Горки к храму.
На кладбище было жарко, земля расползлась, растрескалась. В неподвижном воздухе, над зарослями туй и петушков, столбиками вилась мошкара. Многие могилы осели, и на их месте образовались сыпучие ямы, куда сползли, перекосились надгробные плиты. Кое-где у крестов стояли консервные банки с букетиками полевых цветов.
Минька пробирался первым.
– А если они вернулись? – остановил друга Ватя.
– Струсил?
– Нет. Но ведь могли они вернуться?
Что-то прошелестело в траве. Ребята примолкли.
– Ящерица, – сказал Минька. – Или желтобрюх.
К склепу предводителя подошли с предосторожностями. Вглядывались в тени. В могильные ограды. В сухие деревянные кресты. Прислушивались.
– Пока я буду ковырять замок, ты побудь на стреме, – сказал Ватя и приложился ухом к дверцам склепа: тихо.
Достал ключи и отмычки. Замок тяжелый, кованый. Ватя вставлял в скважину ключ за ключом, крутил, нажимал, дергал – пружина не поддавалась.
Ватя устраивал передышку. Хрипловатым от волнения голосом спрашивал:
– Никто не идет?
– Да нет же.
Перепробовал Ватя и все свои проволоки. Бесполезно.
– Ну вот, – огорченно сказал Минька. – Липовые у тебя отмычки.
– А ты погляди, – оправдывался Ватя, обтирая о штаны ржавчину с пальцев. —Это не простой замок, а репчатый, амбарный. Он с потайкой. Откуда я знал!
– А если камнем?
– Крепкий. Не расшибем. Да и они увидят и смоются.
– Это точно – смоются.
– Минька! Дуем в церковь!
– Для чего?
– У Игнашки ключи от всех склепов. Стянем и откроем.
Друзья заторопились к церкви.
Среди тополей как будто мелькнула красная косыночка, повязанная рожками.
– Неужто Аксюшка следит? – остановился Ватя.
Ребята осмотрелись – нет, вроде померещилось.
Служба в церкви началась. Из распахнутых дверей слышались немощный, пресекающийся дискант Игнашки: «Зряче на высоту твою...» – и хлиплые подвывания лабазника Матюхи, который выступал за дьяка: «Помилуй мя, исцели душу мою».
Ватя и Минька вошли в церковь.
Стены были убраны большими иконами-людницами, на которых угодники изображались компаниями, оптом, и иконами-маломерками, осьмериками красного пошиба, на которых угодники были разрисованы в розницу. Носы у всех угодников были одинаково длинные и постные – очевидно, от их иноческого жития в «немощи и скорбности». Самодельные горбатые свечки пускали по храму сальную копоть. Зеленым сивушным пламенем дышали на киоты лампады и светники, висевшие на белых лентах и оловянных цепочках мелкого набора.
– Ты протискивайся к окошку, – зашептал Ватя Миньке. – Справа последнее – там ящики, а в ящике ключи.
– А ты?
– А я отвлеку Игнашку. Я для него как гвоздь в стуле. Увидит – с глаз не отпустит.
Минька кивнул. Начал пробираться между старухами к окну.
– Сопризнасущая... – скрипел Игнашка.
– Человеческое естество, – подхватывал хор певчих.
– Владычица наша, – хрипел, надсаживался Матюха и сыпал искрами, встряхивая кадило.
Минька не спешил проталкиваться к окну, чтобы не быть слишком заметным. Останавливался, смотрел на иконы, стараясь изображать на затылке, обращенном к Игнашке и Матюхе, смирение и послушание, хотя ему беспрерывно хотелось смеяться: он вспомнил слова деда – иконы и лопаты из одного дерева сделаны.
Случилось так, как предполагал Ватя. Игнашка заприметил его среди старух и прилип глазами. Лицо Игнашки сморщилось от негодования. К этому были причины. Ватя изощрялся в проказах над Игнашкой: то запускал в кастрюлю, где Игнашка хранил святую воду, циклопов, и, когда подслеповатый Игнашка кропил малярной кистью куличи прихожан, кое-кто из старушек доглядел прыгающих на куличках циклопов и ужаснулся «ино тварям, ино бесам»; то вдавливал в свечки оружейные пистоны, и свечки с громким пыхом взрывались, оплевывая воском лики святых; то на пасхе подсовывал яички с нарисованными языкатыми чертями.
