Текст книги "Черный человек"
Автор книги: Михаил Волконский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
XXVIII
Гайдуки Кузьма и Иван, помогавшие Созонту Яковлевичу, бывшему секретарю князя Гурия Львовича, в убийстве последнего, были тут же, среди разбойников, к которым они бежали от черного доктора после того, как от них ускользнул Чаковнин, порученный им, чтобы отвезти его в сумасшедший дом.
Кузьма с Иваном были в толпе и видели неожиданную казнь старика. Кузьма знал, что этот старик загубил много душ на своем веку и что Тарас был прав, называя его душегубцем, следовательно, и казнь была ему поделом. Вместе с тем при виде качавшегося в петле тела Кузьма вспомнил, как он видел так же вот повесившегося Созонта Яковлевича, добровольно нашедшего смерть свою как бы тоже в наказание за причиненное им в своей жизни зло людям. Вспомнил он и свои грехи, и ту страшную ночь, когда он и Иван, под руководством Созонта Яковлевича, жгли тело князя на ламповом масле.
В глубине души Кузьма с самой этой ночи не мог уже найти покой, и, как ни старался забыться, скрытое воспоминание глухо волновало и мучило его. Ему всегда казалось, что где бы он ни был и что бы ни делал, не миновать ему Божьей кары, как не миновал ее Созонт Яковлевич. И вот теперь старик тоже получил возмездие по делам своим.
А между тем Кузьма знал, что за его злодеяние схвачен человек, который томится в тюрьме. Теперь это как-то особенно ясно представилось в его сознании и особенно смутило его. Выходило так, что для того, чтобы освободить неповинного человека, не причастный к делу Тарас хотел выдать себя и тем спасти их всех, а в том числе и его, виноватого Кузьму.
Кузьму охватил порыв хорошего, искреннего чувства, и вдруг ему стало легко на душе и весело. Он, не раздумывая дольше, что делать ему, выступил вперед и повалился Тарасу в ноги.
– Я убил князя Гурия Львовича, – заговорил он, – мне и ответ держать за него. Коли надо идти и виниться, так я и пойду и повинюся во всем, всю правду расскажу, а там будь, что будет – от кары Господней все равно не уйдешь… Так лучше уж я добровольно объявлю грех мой… Отпустите вы меня в город и получайте с господ тысячи, а там, коли освободите меня – хорошо, а нет – так тому и быть должно, значит! – и он поднялся с колен и с открытым, веселым, просветленным лицом глядел на Тараса.
Но не один Кузьма стал весел и радостен. Если бы он мог в эту минуту внимательно посмотреть на окружавших его, то увидел бы, что и они как будто просветлели и, благодаря его поступку, отдохнули душой от предшествовавшей тяжелой сцены.
Рядом с Кузьмой появился Иван с трясущейся челюстью и с навернувшимися на глаза слезами.
– Что ж, – заговорил он, всхлипнув, – и я – тоже человек… Коли Кузьма так действует, так и мне скрываться незачем. Душа и во мне есть… Я с ним вместе князя убивал, вместе и ответ держать желаю… Посылайте и меня что ли в город. Я тоже виниться пойду.
– Так тому и быть! – коротко заключил Тарас и тут же, пока не остыл порыв раскаявшихся, стал отдавать свои приказания.
Решено было, что с гайдуками поедет в город Чаковнин, а Никита Игнатьевич останется до тех пор, пока Чаковнин не привезет деньги. На этом настоял сам Труворов, продолжая утверждать, что ему здесь будет гораздо спокойнее и что он отлично выспится в это время, а хлопотать и ездить ему вовсе не хочется.
Запрягли тройку в сани. Кузьма и Иван поместились на облучке, Чаковнин уселся, закутавшись в свою шубу, простился с Труворовым и на пожелание провожавшего его Тараса: «Счастливо оставаться, барин!» – ответил:
– До свидания!..
Тройка шагом пробиралась в лесу между деревьями, сделала большой круг по реке и далеко от мельницы выбралась на проезжую дорогу, ведущую в город.
Чаковнину пред отъездом, чтобы согреть его, Тарас дал сбитню с водкой, и он чувствовал, что его голова несколько тяжела. Мелькнула было у него мысль: «А что, ежели гайдуки вдруг передумают и затеют удрать с дороги?» Но он успокоился на том, что в случае нужды справится с ними обоими, благодаря своей силе.
Выехав на дорогу, сани покатились по гладко наезженному пути, ухабы перестали встряхивать Чаковнина, и он почувствовал, что его охватывает теплый, сладкий сон, бывший очевидным последствием выпитого сбитня с водкой и ночи, почти сплошь бессонной. Через несколько времени Чаковнин крепко спал в санях.
Кузьма с Иваном сидели на облучке молча; первый правил лошадьми. Ни слова не проронили они друг другу с тех пор, как выехали, но оба думали об одном и том же: о том, что предстояло им сделать.
Под свежим впечатлением своего благородного порыва они, несомненно, могли сейчас же покаяться и пойти без робости навстречу какому угодно испытанию. Но этот порыв прошел, и, хотя оба они выехали с твердым намерением поступить, как обещали, теперь, по мере приближения к городу, после сравнительно большого переезда, в течение которого прилив добродетельных чувств успел сильно охладеть в них, сомнение начало невольно закрадываться.
Шутка ли сказать, пойти и повиниться в убийстве и добровольно променять свободу на кандалы!
В особенности Ивану представлялся непривлекательным острог. Слыхал он про него много ужасного, и вот этот ужасный острог с каждым шагом подвигавшихся крупной рысью лошадей становился все ближе и ближе. Иван понимал, что возврата быть не может, что должны они довершить начатое, ибо и деваться им некуда, но все-таки изредка, помимо его воли, мелькала у него мысль: а не удрать ли, не соскочить ли с облучка? Но он продолжал сидеть смирно и только, когда уже стало невмоготу, сказал Кузьме:
– Чего гонишь-то? Поспеем и так!
Кузьма ничего не ответил и только не без злобы тряхнул вожжами, отчего лошади прибавили ходу.
«Да убежать и нельзя, – соображал Иван, – все равно барин не пустит. Вон он сидит – смотрит, верно. Тоже силищи-то у него на нас двоих хватит!»
Иван в первый раз в течение всей дороги оглянулся на Чаковнина и, оглянувшись, увидел, что тот спит.
– А ведь барин-то спит, – сказал Иван Кузьме так весело, как будто обрадовался чему-нибудь.
Кузьма сидел нахмурившись и сначала точно не обратил внимания на слова Ивана, потом придержал лошадей, чтобы дать вздохнуть им и тоже оглянулся, после чего проговорил:
– Ну, и пускай его спит!
Опять водворилось долгое молчание. Ехали без бубенцов и колокольчиков. Лошади пофыркивали. Кузьма снова пустил их.
Вдали показался город. До него оставалось еще порядочно, но Ивану чудилось уже, что они приехали, что наступила минута, когда заберут его и посадят. Да, там, в этом черневшем впереди и дымившем городе его должны были забрать и посадить.
«Ежели барин все еще спит, – загадал он, – так, может, и хорошо будет!..»
Он вполоборота, углом глаза, посмотрел опять на Чаковнина; тот по-прежнему спал.
– Что ж, прямо к острогу, что ли, поедем?
Кузьма повел спиною и мотнул шеей.
Иван чувствовал, что и в душу товарища тоже забралось сомнение, что, в сущности, и ему жутко приближение города, только сказать об этом он не хочет.
– Чего в острог? – вдруг произнес Кузьма. – Неужто ж барин напоследки и не угостит нас? Пусть поднесет для храбрости!
– Спит он, барин-то!.. – заметил Иван.
Теперь он уже не сомневался, что утренняя храбрость оставила и Кузьму.
Они въехали в пригород. Потянулись заборы и огороды, промелькнул постоялый двор, показалось здание сумасшедшего дома.
Иван с Кузьмой переглянулись. Их обоих поразило сопоставление, то вот везли они сюда того же барина, что и теперь, а теперь он везет их в острог. Они ничего не сказали, но оба поняли, что каждому пришло в голову то же самое.
– А ведь это – кажись, тот самый кабак! – проговорил на этот раз Кузьма, когда они проехали мимо домика с елкой на высоком шесте.
– Какой тот самый?
– А у которого мы его выпустили…
Он не ошибся. Это был действительно тот самый кабак, где они заболтались, забыв о Чаковнине, порученном им доктором.
– А и впрямь тот, – подтвердил Иван. – А что, братец ты мой, ежели нашего сонного отвезти опять к дохтуру? Тот ведь может принять нас обратно и сохранить от острога-то.
Он проговорил это так, будто это никого ни к чему не обязывало, а просто казалось остроумным.
Кузьма опять в ответ дернул лишь шеей.
Но вскоре Иван заметил, что Кузьма направляется к острогу по той дороге, где стоял дом черного доктора. Когда они поравнялись с этим домом, ворота у него, как на грех, оказались отворенными.
XXIX
Князь Михаил Андреевич, когда вечером солдат вошел в его комнату и он усыпил его (теперь солдат засыпал по одному взгляду), направился, по обыкновению, к Гурлову и нашел его помещение пустым. Он вернулся к себе, заставил усыпленного солдата отвечать на вопросы, и тот рассказал ему, что Гурлова сегодня выпустили на волю. Он разбудил солдата и дал ему уйти.
Теперь Михаил Андреевич остался один в заключении. Он вздохнул несколько свободнее: добрые люди, случайно связавшие свою судьбу с его судьбою и пострадавшие вследствие этого, были освобождены теперь. Князь мог с более легким сердцем ждать своего освобождения, которое (он знал это наверно) должно было рано или поздно наступить. Одиночества и скуки, которые предстояло пережить ему до этого освобождения, он нисколько не боялся.
Он владел слишком большими знаниями, чтобы бояться скуки, а что касалось одиночества, то оно могло только способствовать развитию этих знаний.
Князь Михаил Андреевич хранил целые тома в памяти своей, и стоило ему сделать известное усилие, он припоминал все написанное в них, как будто вновь перечитывал страницу за страницей. Самые сложные выкладки мог он делать без чертежей, наизусть, совершенно так же, как иные шахматисты могут играть, не смотря на доску.
Он имел власть внушать людям свою волю, усыплять их или просто приказывать им не только делать что-нибудь, но и видеть все, что ни пожелает он, причем так, как будто это происходило в действительности пред их глазами. Он мог читать в блеске астрального света и прошлое, и будущее каждого человека. Ему были открыты тайны природы, и силы ее были подчинены ему.
И чем дольше работал он над собою, тем более и более совершенствовался в своих познаниях, помня, что, какие бы ни приходилось переживать ему испытания, он должен был не выдавать известных ему тайн и не употреблять своих познаний ни на личную пользу свою, ни во вред другим, но только на добро им.
Сегодня князь чувствовал себя особенно бодрым и сильным. Он давно знал, что это чувство бодрости и силы овладевает им тогда, когда от него потребуется какая-нибудь особенно напряженная деятельность. Однако вся обстановка свидетельствовала о том, что он должен пребывать в полном покое. Что мог он сделать, запертый в маленькой камере, один, вдали от людей?
Князь Михаил Андреевич не сомневался, что, если бы ему нужно было выйти из своего заключения, – ему было бы это очень легко сделать. Он мог днем пройти незамеченным, как в шапке-невидимке, мимо всех сторожей, часовых и встречных, внушив только им, чтобы они не видели его.
Такое исчезновение показалось бы чудесным, но для этого чуда нужно было иметь ключ от замка. Теперь дверь была заперта на всю ночь, потому что солдат должен был вернуться только утром, и князь Михаил Андреевич знал, что люди развитием воли и победой духа над телом могут достигнуть того, что освобожденный от тела дух их будет иметь самостоятельную, сознательную деятельность.
И вдруг он ощутил в себе необычайную легкость и свободу, точно оставил стеснявшие его до сих пор формы физического тела. Комната с ее койкой, столом и тусклым фонарем осталась далеко. Несся вихрь с кружащимися ледяными снежинками; внизу качались, шумели и бились оголенные, покрытые инеем ветви деревьев, но они быстро исчезли и тоже остались далеко. Вихрь шумел и несся в полумраке, пронизанном неясными, смутными отблесками. Но вот отблески начали делаться яснее, собираться в одну массу и вдруг слились в огромное пространство светлого, рябившего своим светом, но не ослеплявшего круга, с исходящими от него вниз лучами, с целым снопом лучей, терявшихся и таявших в глубокой тьме внизу. Семь правильных шестиконечных звезд блистали в виде серпа в круге.
Князь Михаил Андреевич знал, что такое был этот круг распознал также звезды, блестевшие в нем, и остановился. Слиться с этим светом – значило погибнуть.
Князь начал тихо и плавно спускаться вместе с исходившими от круга лучами, опустился и увидел облака, покрывавшие землю, потом самое землю и город на ней. Это был тот город, в котором сидел он, заключенный. Ему захотелось увидеть близких ему людей, и он сейчас же увидел Гурлова, спящего безмятежным сном, Чаковнина и Труворова. Никита Игнатьевич был в плену у разбойников, а Чаковнин неподвижно лежал в сильном наркозе у черного доктора. Оба они – и Труворов, и Чаковнин – были лишены свободы; один только Гурлов мог пользоваться ею. Надо было, чтобы он помог им освободиться.
«Довольно на первый раз!» – как бы сказал себе Михаил Андреевич.
В тот же миг он увидел лежащее на койке свое тело, ощутил теплоту его, был охвачен ею и сделал над собою усилие. От этого усилия его глаза открылись, и он увидел снова свою камеру со столом, фонарем и койкой, на которой он спал.
Очнувшись, он понял, что получил одну из высших способностей – сообщаться на расстоянии, причем это расстояние не существовало для него теперь.
XXX
Гурлов проснулся рано. Но, как бы рано ни проснулся он – Маша всегда просыпалась раньше его и была уже одета. Так случилось и на этот раз. Она успела уже умыться, убраться и побывать в комнате у приютившей их старушки Ипатьевой, поднимавшейся всегда летом с зарею, а зимой – задолго до зари.
– Проснулся? – окликнула Маша мужа, видя, что он лежит с открытыми глазами.
– Странный сон я видел сегодня, – проговорил Гурлов, видимо, еще всецело находившийся под впечатлением своего сна, – очень странный!.. И так ясно, точно это было наяву.
– Ты сегодня разговаривал ночью, – заметила Маша, – я только не могла разобрать, что! Верно, вчера много поел на ночь с голодухи, вот и мерещилось.
– Не мерещилось, а видел я, как наяву, князя Михаила Андреевича. И будто он мне все объяснить что-то хочет и показывает куда-то. А потом вижу Труворова – лежит он в снегу и окружен волками; только это – не волки, а собаки.
– Собаки – это друзья, – вставила Маша.
– Да, но они же и волки вместе. И чувствую я, что надо мне освободить Никиту Игнатьевича, что меня точно кто толкает на это. А лес кругом шумит, и так я вижу ясно это место в лесу. И вдруг это – уже не лес, а дорога, длинная-длинная, и на ней Чаковнин. «Меня венчать скоро будут», – говорит он мне.
– Нехорошо. Это к смертельной опасности – и дорога, и венец, – сказала Маша. – Уж не случилось ли что с ним? Ведь они должны были непременно вчера вернуться из Вязников – вчера утром, и их до сих пор нет. Твой сон нехорош. А больше ничего не видел?
– Нет, видел! Опять Михаил Андреевич явился и говорит: «Ступай к черному доктору!» А дальше все спуталось, и ничего не помню больше.
Маша покачала опять головою, вздохнула, поохала, но как ни было ей жалко Чаковнина с Труворовым, если бы случилось с ними что-нибудь, и как ни беспокоило ее их промедление, она слишком еще была поглощена радостью, что вернулся к ней муж, чтобы особенно остро почувствовать жалость к посторонним людям и беспокойство за них. Она была молода, любима и так измучилась разлукою с мужем, что теперь, когда он был возле нее, она невольно, с детскою радостью, вся отдалась своему счастью. И трудно было упрекать ее за эту радость.
Но Гурлов поднялся с постели очень серьезен и, как только успел встать, умыться и одеться, взялся за шапку.
– Куда ты? – спросила его Маша.
– К черному доктору.
Руки опустились у Маши. Неужели эта история не кончилась еще? Теперь, когда муж был снова с нею, она твердо решила ни за что не позволять ему впутываться в дело, составившее его несчастье, и уехать как можно скорее из этого города, уехать навсегда, все равно куда – лишь бы быть подальше от опасности. И вдруг теперь, едва выпущенный на свободу, он хочет опять идти к этому страшному черному доктору, опять что-то затевает и опять не выйдет добра из этого. Она инстинктивно чувствовала, что мужу грозит еще что-то, если он не будет сидеть смирно. И что за вздор – идти чуть свет только потому, что приснилось что-то! Ведь сны и обманывают часто.
– Нет, как хочешь, я тебя не пущу никуда! – проговорила Маша, охватив его шею руками. – Милый, родной, голубчик, не ходи!.. Чувствую я, что случится с тобой недоброе. Выпустили тебя – ну, и останься со мною, останься хоть сегодня. Может, сегодня Труворов и Чаковнин подъедут, ну, а там завтра посмотрим…
– Не могу! Я чувствую, что должен идти.
– И вовсе не должен! Ведь отсидел уж в тюрьме, словно в чужом пиру похмелье. Разве не довольно тебе? Впутали тебя в это дело, наконец выпустили, так уж и держись ты теперь в стороне.
Сергей Александрович прижал жену к себе и стал успокаивать ее, как ребенка:
– Полно, Маша! Не будь этого дела, и мы с тобой вместе не были бы. Ты сама мне вчера рассказывала, что Чаковнин и Труворов поехали в Вязники ради моего же освобождения; так нельзя и мне оставлять их.
– Постой, – сообразила Маша. – Если они поехали ради твоего освобождения, а тебя освободили вчера – значит, они успели все сделать и никакой опасности для них нет.
– Я не знаю, почему меня освободили и как убедились в моей невиновности, но, право, не вижу ничего дурного в том, что пойду к черному доктору. Ведь он вчера пришел в тюрьму ко мне, чтобы предупредить о том, что меня выпустят, и повторил несколько раз, чтобы я помнил, что он первый предупредил меня. Может быть, я просто узнаю от него, кому я обязан своей свободой.
Маша задумалась и, наконец, решила:
– Во всяком случае, пойдем вместе!
На это Гурлов согласился.
Черный доктор принял Гурлова с женою очень любезно.
– Ранние птицы! – встретил он их. – Впрочем, меня только и можно застать в это время, и вы отлично сделали, что пришли теперь, если хотели застать меня.
– Да, мы хотели застать вас, – подтвердил Гурлов, чувствуя уже некоторую неловкость, потому что нельзя же было объяснить их визит виденным сновидением и тем, что Михаил Андреевич послал его сюда в этом сновидении.
– Чем могу служить? – спросил доктор.
Гурлов замялся. Ему теперь самому казалось, что, может быть, он напрасно поторопился прийти: в самом деле, мало ли что может присниться!
– Я пришел, собственно… – начал он. – То есть, мы вот пришли поблагодарить вас за вчерашнюю вашу любезность относительно меня, что вы ко мне пришли в тюрьму, чтобы сообщить о том, что меня выпустят.
Доктор ответил, что он очень рад вообще.
– Может быть, я могу узнать у вас и причину моего освобождения? – спросил Гурлов. – Если вы знали заранее о нем, то, вероятно, вам известна и причина? Мне было бы интересно узнать ее.
– Вы освобождены, благодаря, во-первых, вашей жене, которая объяснила графу Косицкому, что вы были заперты в ночь убийства в подвале и что ключи находились у самого князя Гурия Львовича, а, во-вторых, – бывшей крепостной актрисе князя Авдотье, которая под присягой подтвердила показание вашей супруги. Вот все, что я знаю. А теперь советую я вам уехать как можно скорее и подальше от греха. Чего вам на самом деле впутываться? Попались вы в это дело, ну, отсидели, пострадали, теперь вы вновь вместе с женою… Уезжайте поскорее и наслаждайтесь счастьем, которое вы заслужили.
– А князь Михаил Андреевич? – спросил Гурлов.
– Что ж князь? Дело его кончено.
– Но ведь он ни в чем не виноват!
– Кабы не был виноват – его не обвинили бы.
– А меня? Меня же обвинили. Так и князь страдает безвинно. Я не могу уехать, пока его не освободят.
– Мой вам совет – все-таки уезжайте.
– Нет, я не могу его оставить так! – продолжал настаивать Гурлов.
– Ну, хорошо, вы останетесь здесь! – обратился к нему черный доктор. – Но чем же вы можете помочь?
– Этого я не знаю пока… Чем смогу… Вот теперь надо разыскать Чаковнина и Труворова, а потом подумаем все втроем вместе.
– А, так вы решились отыскать Чаковнина и Труворова? – серьезно переспросил доктор.
– Да, они поехали в Вязники, должны были вернуться вчера, и до сих пор их нет.
По-видимому, это не понравилось доктору.
– Вы любите бриллианты? – вдруг спросил он у Гурлова, резко меняя разговор. – Хотите, я вам покажу один замечательный? – Он выдвинул ящик в своем бюро и вынул черный четырехугольник темного агата со вставленным крупным бриллиантом посредине. – Вот подойдите к окну, сюда: тут на солнце игра камня виднее будет.
Солнце светило в окно, и при его лучах блеск бриллианта был еще ослепительней. Гурлов никогда не видал такого. Он держал пред глазами агат с блестевшим камнем, пошевеливал им и смотрел очень пристально.
Он и не подозревал, что доктор просто-напросто ставил ему ловушку. Это был обыкновенный механический способ для гипноза.
Доктор оставил Гурлова любоваться бриллиантом на черном агате, а сам подошел к Маше. Он о Гурлове уже не беспокоился, зная, что тот очень быстро впадет в забытье. С Машей же он, зная ее впечатлительность, думал справиться своей силой. Он сосредоточил всю свою волю на желании, чтобы она заснула по его приказу, и приказал ей заснуть, но Маша смотрела на него ясными, светлыми глазами, вовсе не подчиняясь его влиянию.
«Не может быть! – удивился доктор. – Откуда у нее явилась обратная, задерживающая сила?»
Он не знал и не мог знать, что князь Михаил Андреевич с неимоверным трудом передал эту силу Маше, когда она вдруг увидела в гипнозе черного доктора, и передал именно для того, чтобы защитить ее от него.
Доктор сделал новое усилие, но оно оказалось опять совершенно бесплодным. Он захотел настоять на своем во что бы то ни стало, собрал все свои силы и направил их сообразно со своим желанием, но сейчас же почувствовал, что это напрасно.
Это окончательно взбесило черного доктора. Он не захотел оказаться настолько несостоятельным, чтобы признаться, что не может повлиять на такую слабую, как думал он, натуру, как Маша.
Однако он сам не знал, какого напряжения стоят ему его усилия. Это напряжение было слишком велико, так что вдруг он почувствовал, что словно оборвалось в нем что-то, что силы оставляют его. Они разбились о преграду, и доктор ослабел до полной потери этих сил.
Все это длилось не более минуты.
Маша видела, как к ней подошел черный доктор, как он вытянул руки по направлению к ней, как задрожали они у него, как затем судорожно затряслось лицо. Он сделал шаг в сторону, пошатнулся, схватился рукою за стул и в изнеможении опустился на него.
Маша кинулась к нему. Доктор был бледен и казался в обмороке. Руки беспомощно опустились у него, и голова свесилась на сторону.
Она позвала мужа. Тот сидел у окна тоже без движения, с открытыми, уставленными на бриллиант в агате глазами. Маша с ужасом увидела, что и муж ее был в бесчувственном состоянии.
Ее охватил ужас: что ей было делать одной? Главное, она не могла понять, что случилось, и не могла придумать, как тут помочь и кого звать на помощь.
В ту минуту, когда она инстинктивно бросилась к двери, чтобы позвать слуг, из этой двери показался князь Михаил Андреевич, которого она сейчас же узнала. Он бесшумно прошел мимо нее, приблизился к Гурлову, положил ему руку на голову и исчез, словно растаял в воздухе. Все это Маша видела своими глазами и успела заметить, что освещенная солнечными лучами фигура князя была лишена тени.
Гурлов вздрогнул и поднялся со своего места.
– Что с тобою? – в свою очередь, спросила она. – Ты сидел сейчас, точно в обмороке.
– Что с тобою? – переспросила она. – Ты сидел сейчас, точно в обмороке.
– Не знаю! Я не чувствовал ничего особенного… Тебе, верно, показалось. А доктор? Вот с ним что-то делается! – и тут только заметив доктора на стуле, Сергей Александрович подошел к нему, тронул его за плечо и проговорил: – Да ведь он в обмороке!
– Уйдем отсюда, уйдем! – стала упрашивать Маша. – Недаром чуяла я недоброе… Я сейчас видела князя Михаила Андреевича… Тут делается что-то страшное… Я боюсь… Уйдем отсюда!
– Да как же уйдем? – возразил Гурлов. – Нужно же помочь ему.
Он призвал слуг, послал одного из них за врачом, стал прыскать водою в лицо доктора, тер ему руки, но напрасно – доктор не приходил в себя. Его отнесли в спальню, раздели и уложили в постель.
Когда явился врач, Гурлов решил уехать и увезти жену, полумертвую от страха.
