Текст книги "Черный человек"
Автор книги: Михаил Волконский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
XVIII
Против Чаковнина и Труворова не имелось решительно никаких улик, и их освободили действительно на другой день, оставив, однако, в сильном подозрении.
Освобождение произошло очень просто: пришел к ним смотритель, попросил одеться, вывел их за ворота и сказал, что они могут идти на все четыре стороны.
На них были их дворянские шубы и меховые шапки; холод не поспел пронизать их; морозный воздух приятно освежал лицо после долгого сидения в комнате. Чаковнин чувствовал себя очень хорошо и весело.
Труворов зевнул во весь рот и казался вовсе не в восторге, что очутился на воздухе.
– Что? Вам спать, небось, хочется? Не выспались еще? – стал дразнить его Чаковнин.
– Ну, что там выспался! – и Никита Игнатьевич потянулся, точно и впрямь готов был даже в тюрьму вернуться, чтобы только иметь возможность поспать еще.
– Эх, хорошо бы теперь рюмочку анисовой да закусить пирожком или грибочком! – как бы подумал вслух Чаковнин.
– Ну, что там пирожком! – остановил его Никита Игнатьевич. – Вон к нам Маша того – навстречу…
Действительно, из тех же ворот кордегардии, у которых они стояли теперь, показалась Маша в салопе и с узелком в руках.
Она шла, улыбаясь, и радостно закланялась знакомым, ища глазами возле них мужа.
Благодаря тому, что ежедневно в последнее время князь Михаил Андреевич выпускал ее из ее камеры по вечерам к мужу, заключение вовсе не было тяжело для нее. Она знала, что ни она, ни муж ее ни в чем не виноваты, и потому не боялась и думала: подержат и отпустят. Вчера она виделась, по обыкновению, с Гурловым. Сегодня выпустили ее, и она была уверена, что и он тоже выпущен.
– А где же муж? – спросила она, подходя к Чаковнину и Труворову. – Разве его не выпустили?
Те отозвались, что не знают.
Личико Маши выразило беспокойство.
– Я думаю, если выпустили нас, то нет причины и его держать, – сказал Чаковнин.
Они с Труворовым не знали о сделанном Гурловым признании.
– Подождем его тут, – предложила Маша.
– Ну, что там подождем, ну, какой там!.. – запротестовал Никита Игнатьевич.
– Да что вам, трудно, что ли, подождать немного? Он, может, сейчас выйдет!.. – возразил Чаковнин, плотнее запахивая шубу.
– Да ведь вы же того… насчет какой там пирога…
– Пирога – это хорошо бы было! – опять подтвердил Чаковнин.
– Ну, вот, пирог того… тут… напротив, а то что там на морозе? ну, какой там на улице… – и Никита Игнатьевич тащил Чаковнина и Машу за рукав и показывал на домик в четыре окошечка, почти вросшие в землю, по другую сторону улицы.
В этом домике жила старушка, вдова-помещица, Клавдия Ивановна Ипатьева, знакомая Труворова, который, оказалось, всех знал в городе и приходу которого все были рады.
Он увлек с собою Чаковнина и Машу. Александр Ильич не заставил себя просить, ожидая угощения пирогом, так как вспомнил, что сегодня было воскресенье – значит, пирог пекся в каждом порядочном доме, а в непорядочный дом не повел бы их Никита Игнатьевич. Маша пошла потому, что из окон дома были видны ворота, из которых должен был выйти, по ее мнению, муж, и таким образом она могла поджидать его, сидя в домике.
Старушка Клавдия Ивановна очень обрадовалась приходу Труворова, а потом и его друзьям. Когда же она узнала, что они были заключены по приказу петербургского чиновника в кордегардию по подозрению в деле князя Каравай-Батынского, то разжалобилась до того, что прослезилась и выставила на стол бутылку заветной наливки, которую откупоривала только в самые большие праздники.
– Ах, вы, мои болезные, – повторяла она, – да вы бы грибков-то, грибков, а не то огурчиков! Так и сидели невинные в темнице? Сейчас вам яичницу-глазунью принесут, голубчики… вы груздя попробуйте – со сметаной груздь очень освежает…
Чаковнин отдавал должное и груздю, и яичнице, и пирогу, и наливке. Никита Игнатьевич ел и пил совершенно так же, как сжевал вчера два ломтя черного хлеба. Маша ни к чему не притронулась, не сводя глаз с окон.
Кончили завтракать. Она все время смотрела в окно, но напрасно: Гурлов не показывался из ворот кордегардии.
Как только кончили завтракать, Чаковнин встал и начал откланиваться. Он сказал Маше, что пойдет сейчас в гостиницу и узнает, нет ли там ее мужа. Гурлова могли выпустить раньше, и он мог ждать теперь их в гостинице.
Маша не поверила в возможность такой комбинации, потому что, будь ее муж выпущен, он ждал бы ее тут, у ворот; но все-таки она была благодарна Александру Ильичу.
Чаковнин же направился в гостиницу не столько ради Гурлова и утешения Маши, сколько ради того, чтобы узнать, не там ли еще Дунька, опоившая его дурманом в чае и укравшая у него из сумки бумаги.
Он до сих пор чувствовал себя виноватым пред князем Михаилом Андреевичем и хотел, если не поправить, то, по крайней мере, выместить свою вину на Дуньке.
Дунька сидела в гостинице, в своем номере у окна, и жевала шепталу. Она сильно пополнела от своей праздности и вечной жвачки, которым всецело предавалась в последнее время. Дела ее с Косицким шли по-прежнему или, пожалуй, лучше прежнего, потому что тот поговаривал уже о том, что возьмет ее с собою в Петербург, куда, вероятно, выедет на днях, покончив с порученным ему делом князя Каравай-Батынского. Она не видала, как вошел в подъезд Чаковнин, и сама отворила ему дверь, когда он постучал к ней в комнату.
– Ах, ты, забодай тебя нечистый! – проговорил Чаковнин. – Не ждала меня видеть? Ну, поговорим, матушка!..
Как ни были сердито лицо и грозен голос Чаковнина, Дунька не оробела и, отступая от двери, проговорила только:
– Ишь, молодец! Входит и не поздоровается даже…
– А что же с тобой церемонии, что ли, разводить? Мне с тобой о деле говорить надо.
Дунька смело посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:
– Дело, так дело – давай говорить о деле, а чего ж кричать-то зря?..
Чаковнин должен был внутри согласиться, что, и правда, зря кричать было нечего.
– Слушай, – сдерживая уже свой зычный голос, сказал он, – ты у меня из сумки бумаги вытащила?
– Никаких я бумаг не таскала.
– Врешь, вытащила!.. Я знаю, что вытащила.
– А я говорю – нет. Никаких я бумаг не таскала.
Дунька произнесла это так нагло и так нагло, видимо, врала при этом, что кровь опять прилила у Чаковнина, и ему захотелось так хватить эту Дуньку, чтобы она пластом легла. Но он удержался, вынул платок и вытер им лицо.
Из кармана у него, когда он вынимал платок, упал кусок картона, обрезанный зигзагом, с половиной профиля. Дунька заметила это, узнала картон и проговорила:
– А вы от него?
– От кого? – переспросил Чаковнин.
Дунька показала на картон, лежавший на полу. Чаковнин поднял его.
– Постойте, – сказала Дунька и, встав, достала из комода другой, бывший у нее, кусок картона, который приложила к тому, что был в руках у Чаковнина. Зигзаги пришлись совершенно точно один в другой, и черный профиль соединился.
«Вот оно что!» – сообразил Чаковнин.
Он вспомнил слова князя Михаила Андреевича, что документы были похищены черным человеком при посредстве только Дуньки. Но кто был этот черный человек, он не знал до сих пор. Теперь этот картон наводил его на след. Половина его была у Дуньки, другую половину уронил в кордегардии, где они сидели, тюремный доктор, черномазый… Конечно, «черный человек» – не кто иной, как этот доктор. На сношения его с Дунькой указывали эти обрезки картона, прекрасно соединявшиеся.
Чаковнину пришло в голову, что побить Дуньку за ее вероломство он всегда успеет, а теперь, пожалуй, можно как-нибудь лучше воспользоваться давшимся ему в руки случаем, и он вдруг ответил:
– Да, я от него.
– Так чего ж кричали-то спервоначалу?
– Пошутил.
– Хорошо, – сказала Дунька, – только ежели вы от него, то зачем же заставлял он меня брать эти бумаги у вас, а не сами вы ему передали их, ежели вы с ним заодно?
– Тогда был с князем, а теперь заодно с ним, потому он помог мне теперь из тюрьмы выбраться.
Чаковнин сказал это очень просто и гладко, словно никакого усилия не стоило ему придумать такую вещь. У него она действительно сказалась гладко, и он внутренне сам себе удивился, что ему удалось соврать так складно. Дунька поверила ему.
– Что ж вам нужно, если вы от него? – спросила она.
– То есть зачем я пришел?
– Ну, да, зачем вы пришли?
Чаковнин пришел, чтобы выместить на ней ее поступок с ним, но теперь он уже не мог сказать то прямо. А что сказать иное – он не знал.
– Верно, он сам не может ко мне зайти сегодня? – спросила Дунька, сама того не зная, что подсказывает Чаковнину, что ему отвечать ей.
– Да, именно, он не может зайти, – повторил тот, а сам подумал:
«Забодай тебя нечистый! Того и гляди, еще проврешься с тобою!»
– Так я вам должна передать новости о деле; вы за тем присланы?
– Ну, да! Сами знаете и понимаете!
– Ну, так вот скажите ему, что вас выпустили с Труворовым, впрочем, это ему, вероятно, известно через вас, а осуждение князя и Гурлова состоится сегодня. Завтра их переведут из отдельного помещения в общее арестантское, а затем с первой же партией отправят в Сибирь.
«Да неужели?» – чуть не вырвалось у Чаковнина, но он удержался и проговорил только:
– Вы это наверное знаете?
– Ну, еще бы!
– От кого же вы это слышали?
– От Косицкого.
– От самого Косицкого? Когда же, каким образом?
– Да как обыкновенно – вчера вечером, когда я, как всегда, пришла к нему.
«Вот оно что!» – опять повторил себе Чаковнин, чувствуя, что не жалеет, что сдержался, и сразу поняв всю цепь отношений.
– Так это бесповоротно, что их осудят? – сказал он.
– О, да! Можете передать, что бесповоротно. Это я знаю наверное… Успокойте его, что дело кончено.
– Хорошо, я успокою его! – согласился Чаковнин и встал, прощаясь.
То, что он узнал так случайно от Дуньки, было ценно для него. Ее болтовня сняла как бы повязку с его глаз, и он мог видеть теперь вещи, которых и не подозревал.
Так этот петербургский чиновник настолько близок с Авдотьей, что она каждый вечер бывает у него? А этот черный доктор действует через нее и через нее получает сведения?.. Он, Чаковнин, обещал «успокоить» этого доктора и сделал это совершенно искренне, только не в том, конечно, смысле, в каком поняла его Дунька. Нужно было так успокоить доктора, чтобы тот перестал быть опасен. Кстати, и уворованные документы были у него. Надо было и их востребовать.
Все это заставило Чаковнина немедленно, выйдя от Дуньки, направиться в канцелярию губернского правления, чтобы узнать там, где живет доктор, и идти к нему.
Он хотел было зайти к Ипатьевой, где осталась Маша, и сказать ей, чтобы она напрасно не ждала мужа, но потом решил, что с дурными вестями спешить нечего, а лучше скорее повидаться с доктором.
XIX
В губернском правлении первый же сторож сказал Чаковнину адрес, и он пошел, сам еще не зная, что скажет и что сделает у доктора. Ему казалось только, что нужно идти к нему, и как можно скорее.
Доктор жил недалеко от кордегардии, где сидели они все и против которой был домик Ипатьевой. Вопреки обыкновению, дверь у доктора оказалась заперта наглухо.
«Ишь, сейчас видно, что злодей, – думал Чаковнин, стучась к доктору, – разве честные люди запирают двери?»
При тогдашнем множестве даровых слуг из крепостных двери на улицу не принято было запирать, а в передней всегда дежурил кто-нибудь из лакеев.
Лицо гайдука сразу показалось знакомым Чаковнину, и он стал припоминать, где он видел его.
– Доктора дома нет, – сказал гайдук.
И, как только он заговорил, так сейчас Чаковнин узнал его. Это был один из гайдуков покойного князя Гурия Львовича.
Видно, и он в свою очередь тоже узнал Чаковнина, что, впрочем, было нетрудно: кто раз видел грузную, огромную фигуру Чаковнина, тот забыть ее не мог.
– Ну, я подожду – все равно, коли дома нет, – возразил Чаковнин, желая войти.
Гайдук загородил ему дорогу.
– Говорю тебе, что я подожду, – повторил ему Чаковнин, взял гайдука за плечи и, как ребенка, отстранил от двери, а сам вошел.
– Барин, так нельзя! – начал было гайдук.
Чаковнин только повернулся к нему:
– Ну, ты поговори еще у меня!..
И он вступил в сени, представлявшие стеклянную галерею, вошел в переднюю, снял там верхнее платье, миновал первую комнату – нечто вроде приемной, и вошел в следующую.
В этой следующей комнате он застал черного доктора сидящим за столом.
Доктор сидел и раскладывал что-то вроде карт, какие-то изображения на отдельных листках, смотрел на них и быстро писал цифры и странные знаки на лежавшем несколько в стороне пред ним листе бумаги.
– А мне сказали сейчас, что вас дома нет! – проговорил Чаковнин, входя. – Вот ведь как врут люди!..
Черный доктор встал и, видимо, поняв, что Чаковнин вошел к нему насильно, несколько тревожно спросил:
– Что вам угодно?
– Что мне угодно? – повторил Чаковнин. – А вот, видите ли, я буду с вами прямо говорить. Прежде всего мне угодно получить документы, которые были похищены у меня Авдотьей Ивановой и переданы ею вам. Я пришел к вам за ними.
Черный человек покачал головою.
– Если у вас пропали какие-то документы, то заявите об этом властям. Зачем же вы являетесь ко мне? Я здесь-не полицеймейстер.
– Я потому пришел к вам, что эти документы переданы вам.
– Откуда вы знаете это?
– От самой Авдотьи. Она только что сказала мне это.
– Разве она не могла солгать?
– Но ведь могла и сказать правду.
– Она вам говорила это при свидетелях?
– Нет.
Черный человек сел на свое кресло.
– Ну, так чего ж вы хотите от меня?
Весь облик этого человека, его манера разговора, взгляд, движения – все было не только неприятно Чаковнину, но даже отвратительно. Александр Ильич был взбешен своим заключением в тюрьме, был взбешен наглым грабежом у него документов, которые он взялся доставить князю Михаилу Андреевичу и которые похитили у него, был взбешен наконец тем, что до сих пор ему не удалось еще покурить, несмотря на свободу. Он подступил к черному человеку с лицом, искаженным гневом, с выкатившимися глазами и с протянутыми вперед руками, готовый схватить его за горло и тут же придушить, если он не исполнит его требования.
Он подступил к доктору с сознанием своей правоты и, увлеченный этим сознанием, мог наделать непоправимых глупостей.
Но черный человек не потерялся, не закричал, не стал звать на помощь. Он только протянул руку вперед и спокойно и тихо проговорил:
– Александр Ильич, да вы сядьте, мы, может, и столкуемся с вами. Трубочку не угодно ли?
То, что черный человек назвал Чаковнина по имени и отчеству, поразило его, а упоминание о трубке сразу укротило вспышку и приливы гнева. Чаковнин остановился.
Черный человек не встал, а как-то соскользнул со своего кресла, точно змея, быстро пробрался в угол, где стояли на круглой подставке трубки и, взяв одну из них, подал ее Чаковнину, успев зажечь в камине свернутый жгут из бумаги.
Александр Ильич не мог устоять, чтобы не взять трубки и, примяв табак большим пальцем, взял чубук в рот, а трубку подставил под зажженную бумагу, которую держал пред ним доктор. Затем он потянул из трубки и с удовольствием проглотил дым.
«Странный табак», – хотел сказать он, но ничего не сказал, а, не выпуская изо рта чубука, сел в кресло и снова глотнул дым.
Голова у него закружилась, в глазах пошли зеленые пятна, он хотел еще сказать что-то, но сознание улетело, рука упала и выронила трубку, голова свесилась, и глаза закрылись.
Черный человек поднял трубку, вытряхнул из нее в камин пропитанный особым одурманивающим зельем табак и, поставив на место, вернулся к потерявшему сознание Чаковнину.
– Грубая, неразумная, не умеющая распоряжаться собою сила! – проговорил он. – Не тебе бороться со мною, хотя бы намерения твои и были благородны. Хочешь повелевать другому и не научился повелевать самому себе, не научился владеть своими привычками – от трубки отвыкнуть не можешь. Она сильнее тебя! – Он наклонился над Чаковниным, спокойно расстегнул его камзол, обшарил все карманы и, найдя кусок картона с половиной черного профиля, взял и положил его к себе. – Нет, не тебе повелевать! – повторил он, взглянув еще раз на Чаковнина, а потом ударил три раза в ладони.
На зов его явился гайдук.
– Возьми его, – приказал черный человек, – отвези в моей карете в больницу и сдай там от меня в палату сумасшедших. Я сам заеду вечером и распоряжусь.
Гайдук взял Чаковнина, как безжизненное тело, взвалил его на плечи и вынес.
Распорядившись с Чаковниным, черный человек снова сел к столу и предался своему занятию, от которого оторвал его неожиданный приход незваного гостя.
Он быстро-быстро испещрил весь лист бумаги цифрами и выкладками, потом несколько раз перечел их, иногда останавливаясь и как бы проверяя себя, наконец сложил бумагу, спрятал ее и, торопливо поднявшись, отправился в переднюю, оделся, вышел, кликнул ямские сани и велел везти себя в гостиницу.
Он застал Дуньку опять сидящею у окна с шепталою. Другого времяпрепровождения она не знала. Вошел он к ней, не постучав в дверь. Она вздрогнула при его приходе и проговорила:
– Как вы испугали меня! Я думала, это – опять тот бешеный, что вы прислали ко мне.
– Чаковнин? – спросил черный человек.
– Ну, да, он самый. Вы его не присылайте ко мне больше – ну, его!
– Да я и не посылал. Он сам к вам явился.
– Как же это так? А картон с профилью?
– Я вас предупреждал, что этот картон явится вам тогда, когда нужна будет вам помощь. Знаете, что вы были сегодня на волосок от смерти? Этот сумасшедший Чаковнин в ярости мог придушить вас. Ну, а картон явился вовремя. Он и спас вас. Благодарите меня!..
Дунька должна была почувствовать, что это – правда.
– А я ему все рассказала! – вырвалось у нее.
– Ничего. Он опять не опасен. Мне нужно было, чтобы только первое объяснение с вами прошло благополучно. Ну, оно миновало – вы и радуйтесь!
– А знаете что, – решила Дунька, – я все-таки пожалуюсь на него графу Косицкому.
– То есть, что он ворвался к вам, требовал каких-то документов, угрожал?.. Да, вы можете сказать это графу. Помешательство Чаковнина состоит в том, что он ищет какие-то документы, которые якобы похищены у него… Так и скажите графу. Ну, а теперь до свидания, мне некогда… торопиться надо. Так с князем покончено?
– Окончательно! – подтвердила Дунька.
– Ну, и отлично! До свидания пока!
– Постойте, – остановила его Дунька, – вот сколько уж мы знакомы с вами, а между тем я все еще не знаю, кто вы.
– Я вам сказал уже, что это знать вам нельзя. Для вас я – черный человек, и только! – и он, поклонившись, вышел из комнаты.
Черный человек не лгал, сказав, что торопится и что ему некогда. Он спешил в больницу, в палату для сумасшедших, чтобы сделать распоряжения относительно отправленного им с гайдуком больного.
В те времена сумасшедшие дома представляли ужасные помещения, в которых безумные, почитавшиеся за зверей, действительно содержались, как звери. Их держали на цепях, кормили впроголодь, объедками, потому что жалобы их не принимались в расчет, как жалобы людей, потерявших рассудок, и эконом оставлял деньги, отпущенные на рационы, преспокойно в свою пользу. При малейшем протесте сумасшедшего связывали, били, а при покорности с его стороны брили голову и капали холодной водой на оголенное темя.
Такую участь приготовил Чаковнину черный человек.
При таких порядках, господствовавших в сумасшедших домах, и здоровый человек мог легко с ума сойти, если попадал туда. А попасть здоровому было вовсе не так трудно, если этого желал доктор.
Таким образом черный человек безбоязненно отправил Чаковнина в больницу. Ему нужно было только теперь самому заехать туда, чтобы сделать заявление пред официальным осмотром больного. Осмотр же этот являлся простою формальностью.
Но каково же было удивление черного человека, когда он, приехав в больницу, узнал там, что никакого больного от его имени не привозили туда.
Он кинулся к себе домой – там ни гайдука, ни кучера не было. Лошади по чутью привезли к дому пустую карету, как доложил конюх, а Чаковнин, гайдук и кучер исчезли, неизвестно куда.
XX
Князя Михаила Андреевича вместе с Гурловым водили под конвоем для объявления приговора, который был только что постановлен.
Они оба были обвинены: Гурлов – в силу собственного сознания, как совершивший преступление, князь – как подстрекатель. Приговорены они были к ссылке в каторжные работы по лишении гражданской чести и чинов.
Этот приговор был объявлен им без соблюдения особенных формальностей: просто привели их, секретарь Косицкого прочел им, в чем дело, и увели их назад.
По-видимому, судьба их была решена. Судимы они были особою, по назначению из Петербурга, комиссиею, могли только жаловаться на Высочайшее имя, но поданная жалоба не задерживала, как им объяснили, приведения приговора в исполнение.
Между тем это исполнение особенно страшило Гурлова. Его не столько пугали каторжные работы, сколько страшила и заставляла возмущаться всю его душу процедура лишения гражданской чести. Для этого осужденного везли в кандалах на черной телеге, с доскою на груди с надписью преступления, через весь город на базарную площадь, взводили его на выстроенный с этой целью эшафот, громогласно читали приговор и под барабанный бой ломали над его головою шпагу при всей толпе. Вот эта церемония казалась особенно ужасной Гурлову.
Но винить он мог лишь самого себя. Всему виною была его собственная легкомысленная и необдуманная горячность. Теперь он в сотый раз проклинал свою вспышку и сам себе удивлялся, как он забылся до того, что взвел на себя обвинение, ради глупой и беспричинной мести погубив и себя, и князя.
Он шел рядом с Михаилом Андреевичем под конвоем, возвращаясь в тюрьму, и молчал, опустив голову. Князь, стараясь утешить, тихо говорил ему по-французски, чтобы не понимали конвойные. Те знали, что ждало арестантов, которых они вели (приговор был объявлен в их присутствии), и из жалости пред их участью позволяли им разговаривать.
Гурлов долго шел молча и слушал князя; наконец он поднял голову и проговорил:
– Нет, это ужасно, как хотите, а через несколько дней повезут нас в этой телеге… Боже мой, что я наделал! Зачем, зачем я сделал это?
– Ну, может быть, и не повезут, – перебил его князь, – даже я наверное скажу вам, что не повезут.
– Как? Почем вы знаете? Вы имеете какие-нибудь сведения? – вдруг стал спрашивать Гурлов.
Все время в тюрьме он был – относительно, конечно, – спокоен и упал окончательно духом только сегодня, когда узнал, к чему приговорен. Он находился теперь в таком волнении, что слова князя, в первую минуту подавшие было надежду, обрадовали его, и он готов был поверить им. Но потом он сейчас же сообразил, что ведь приговор им прочли только что, и никаких сведений князь не мог получить ниоткуда после этого.
– Как не повезут? – сказал он, снова приходя в отчаяние. – Да ведь вы слышали ясно, что лишение гражданской чести… Или вы надеетесь остановить исполнение приговора?
– Не я надеюсь остановить, – возразил князь, – он сам должен остановиться.
– Почему вы знаете это?
Князь ничего не ответил.
Они подошли в это время к перекрестку улиц и должны были остановиться, потому что поперек их дороги тянулась длинная похоронная процессия. Хоронили, вероятно, важного и богатого купца, потому что впереди шло много духовенства и певчих, а за гробом ехало множество карет и саней.
Похоронная процессия прервала движение по улице, по которой шли князь и Гурлов. Вокруг них толпа быстро стала расти. Застряли чьи-то сани, остановился извозчик, наехала наконец карета. Ей тоже дороги не было, и она принуждена была остановиться.
Гурлов точно не заметил ни процессии, ни остановки. Ему не до того было.
– Как же нас могут не повезти? – снова начал он говорить князю о своем. – Ведь приговор может быть отменен теперь лишь в том случае, если объявятся настоящие убийцы и заявят свою вину. Ну, а где же искать их?
– Недалеко! – проговорил князь.
– Как недалеко?
– Посмотрите, – показал князь на остановившуюся возле них карету.
Гурлов поднял глаза и узнал двух гайдуков князя Гурия Львовича Каравай-Батынского, бежавших из Вязников в день его смерти. Один из них сидел на козлах остановившейся кареты, другой был в самой карете, а рядом с ним, с закрытыми глазами, прислонясь в угол, с бледным, как полотно, лицом, полулежал недвижимый Чаковнин.
– Вот они, настоящие убийцы! – проговорил князь опять по-французски.
– Но там Чаковнин и в обмороке, должно быть, – вырвалось у Гурлова.
– Я вижу, – ответил князь. – Теперь ни слова! Прошу вас – молчите, иначе вы помешаете мне помочь ему!
– Да ведь надо же схватить убийц!
– Ни слова, говорят вам! – снова остановил его князь и удержал за руку. – Помните, что принесла уже вам ваша горячность.
Лошади у кареты были борзые и, остановленные натянутыми вожжами, затоптались на месте и грызли удила, порываясь вперед и наезжая.
– Чего смотришь, не наезжай! – окрикнул кучера один из конвойных. – Не видишь разве?
– А что мне видеть? – огрызнулся гайдук, сидевший на козлах.
– Что видеть! Тут конвой с арестантами.
– Мы сами – конвой… сумасшедшего в больницу везем.
Этих нескольких слов для князя Михаила Андреевича было достаточно, чтобы ему стало ясно, в чем дело. В последнем разговоре с ним черный человек упомянул, что знает, где находятся настоящие убийцы Гурия Львовича. Теперь эти убийцы оба везли Чаковнина, только что сегодня выпущенного из тюрьмы, в сумасшедший дом. Кто мог им поручить это? Конечно, один только черный человек, вероятно, державший их у себя в услужении и поэтому отлично знавший, где они находятся.
– Если мне удастся обойти карету, он спасен, – тихо сказал князь Гурлову, после чего обратился к старшему конвойному: – Не обойти ли нам по ту сторону кареты, а то тут, того гляди, раздавят?
– Чего там обходить – стой! Небось не задавят, – проворчал конвойный.
Голова похоронной процессии давно миновала, и теперь, задерживая всех, тянулись поперек дороги следовавшие за дрогами экипажи.
– А и впрямь задавят, как тронутся сразу, – подтвердил другой конвойный, – либо ототрут; на той стороне посвободнее.
– Ну, марш на ту сторону! – скомандовал старший.
Они обошли карету и стали. Гурлов, веря в могущество Михаила Андреевича, ожидал, что совершится сейчас нечто вроде чуда, что, по слову князя, будут схвачены гайдуки-убийцы. Чаковнин освобожден из их рук, и не один Чаковнин, а и он сам, Гурлов, и князь тоже получат немедленно свободу.
Теперь, когда эта свобода оказалась так легкомысленно утраченною, она была особенно дорога Гурлову.
Но ничего подобного не произошло. Когда они очутились по другую сторону кареты, похоронная процессия как раз кончилась в это время, задержанная ею толпа хлынула вперед, и карета под окриками кучера «берегись» двинулась одна из первых и укатила.
– Что же это? Держи их! – завопил Гурлов. – Держи, ведь это – убийцы!
– А ты не горлань! – остановил его конвойный и дал легкого тумака. – Ты не горлань, говорят тебе!
– Что же это? – обернулся Гурлов к князю. – Вы не успели, значит?
– Нет, то, что нужно было, я успел сделать. Теперь Чаковнин вне круга зла черного человека.
– Да, но ведь вы ничего не сделали на самом деле.
– Вам это только кажется. Мне нужно было порвать тот круг зла, в который заключил его черный человек, и я успел в этом. Теперь все будет само собою.
– Надо было их остановить и схватить! – пожалел Гурлов. – Зачем вы не дали мне сделать это?
– Как же бы вы сделали это, когда сами под конвоем и нас ведут? Ведь вы сами захвачены!
Гурлову пришлось сознаться, что Михаил Андреевич говорил правду, и что, кроме пинка, он ни на что не мог бы рассчитывать, если бы даже вовремя закричал, чтобы схватили этих гайдуков.
– Так неужели пропадать нам? – произнес он, опустив голову.
– Может быть, и не пропадем. А ведь в том, что вы теперь терпите, вы сами виноваты. Вы уже сознали это.
– Знаю, что сам виноват, но все-таки тяжело. Вот вы говорите, что вам нужно было «порвать круг зла» для Чаковнина, и верите, что помогли ему этим; отчего же вы не порвете зла, которое опутало теперь вас и меня?
– Потому, во-первых, что это не очень легко, а, во-вторых, еще не пришло время.
– Простите меня, – возразил Гурлов, – но я сомневаюсь…
– В чем?
– В том, что вы говорите. Если бы люди действительно были в силах уничтожить зло по своему произволу, то его и не было бы.
– Люди в силах, но сами не хотят этого.
– Да зачем существует это зло? – перебил Гурлов. – Зачем, наконец, люди должны вести борьбу с ним?
– Потому что в борьбе жизнь. Земля живет и движется вокруг солнца лишь потому, что в этом ее движении борются две силы: одна – которая притягивает, и другая – которая несет ее вперед; не будь первой – она помчалась бы и погибла бы в пространстве; не будь второй – она притянулась бы к солнцу и была бы сожжена им. Так во всем мире – всюду аналогия. Свет борется с тенью, и, не будь света, не было бы и тени, и наоборот. Так и добро, и зло. Добро есть свет, зло – тень его. Если бы мы не видели тени – не замечали бы и света.
