Текст книги "Лица"

Автор книги: Михаил Грешнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Грешнов Михаил
Лица

Михаил Николаевич Грешнов

ЛИЦА

Ленг поднял голову. Не как обычно, когда смотрел на горы, на лес. Не так, как вглядывался в них, перенося кистью на полотно. Что-то его встревожило. Мимолетно – как тень, скользнувшая вдалеке. Показалось? Все кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы – обыкновенное, как всегда. К шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил.

Но тревога не проходила.

Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это? Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность. И упоенность работой. С тех пор, как он приехал сюда, на Кавказ, все отошло от него: городские заботы, разговоры друзей. Пришел труд и успокоение.

Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли. И люди тоже не шли. Дальше был заповедник. Поселок, в котором остановился Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После войны шахту закрыли, рабочие разъехались кто куда. Поселок обветшал, замер. Осталось несколько стариков, привязанных к месту, – они и поддерживали здесь искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река!

И как хорошо работается!

Ленг берет краску, набрасывает мазки.

И вновь им овладевает тревога.

Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает кисть на камень: здесь же краски, холсты.

"Птицы..." – повторяет он мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях.

И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с картины, которую он пишет, на него смотрит лицо! Секунду Ленг не может оторвать глаз: откуда лицо?

Не сразу Ленг понимает, что лицо не появилось само собой. Ни о чем таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый раз писал скалы. До этого на холсты ложились река, поселок. Ленг поднял глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и буграх. Но сейчас художник призвал себе на помощь всю зоркость. И второй раз за какую-нибудь минуту его пробрала дрожь. Среди сколов и выбоин, ржавых натеков он рассмотрел лицо: в крике разинутый рот, яростные глаза, подбородок, устремленный вперед. Ленг привстал. Забыв все – день, солнце, всмотрелся. Нет, это не наваждение: зажмурил глаза, открыл – лицо было!

Оно было и на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины на лбу.

Ленг собрал краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке; ему было не по себе.

Тропинка поднималась среди ольшаника и грушевых деревьев. Поселок был на пригорке, откуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел к домам, он не решался остановиться и оглянуться. А когда оглянулся, лицо было там же, в скалах, – свирепое, с крупным носом.

Почему Ленг не рассмотрел его раньше? Смотрел без поиска? Отвел взгляд, выкинул из головы мысль о лице.

Посмотрел успокоенными глазами. Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся к скалам кустарник. Нужно воображение, решил Ленг, сочетание света, красок. Нужен профессиональный взгляд.

Тотчас он увидел второе лицо – тупое, клыкастое, с мощной челюстью и упрямым лбом. Оно было расположено ниже, чем первое, и обращено в другую сторону – вниз по реке. Дальше, у входа в долину, Ленг рассмотрел еще три лица: строгое лицо воина с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему два других лица, искаженные, наползавшие одно на другое. У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам...

Ленг отнес холсты и мольберт в дом, в котором квартировал, и пошел берегом реки вниз. К полудню на скалах он насчитал девять человеческих лиц.

Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу.

Когда с машины он сошел на развилке, шофер показал ему дорогу в поселок:

– Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру. Оставил его наедине с рекой и горами. Река шумела и пенилась, грызла камни. В одних успела прогрызть ходы и норы, другие отшлифовала до блеска. Вырыла котлован – глубина отдавала зеленью. По течению река выбивалась из гор, еще выше поднимались вершины, а еще – в отдалении, вовсе неизмеримом, блестели вечные льды Кавказа. "Здесь я напишу свой первый этюд!"– загорелся Ленг.

Подхватив багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с ним расставаться. Наконец дорога подалась вверх, вывела на поляну. Здесь была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку.

– Где живут Бурцевы? – спросил старуху, вышедшую из дома.

– Тут, – ответила старуха, подошла к калитке.

– Можно у вас остановиться? Я художник, – сказал Ленг.

– На квартиру, што ль?

– На квартиру.

– Я не хозяйкя, – сказала старуха. – Хозяйкя Стешка, дочка моя. – Калитку, однако, открыла, отщелкнула крючок.

– Надолго?

Со старухой – звали ее Ивановной – Ленг столковался: впустила его в дом, показала комнату.

– Какая там плата! – замахала руками. – Стефанида приедя – с ней договаривайся.

"Стефанида..." – подумал Ленг.

– Болею, – жаловалась старуха. – Стешка меня доглядая, обеспечая...

"Редкое имя – Стеша", – опять подумал Ленг.

Стеша приехала через два дня.

– Здравствуйте! – подала руку Ленгу. Была она высокая, тонкая, с карими живыми глазами, гибкая, сильная.

Тут же она выдворила Ленга из дома:

– Не меньше чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату.

Ленг забрал краски, мольберт и вышел.

Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо. И Стеша была неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и рук, она помолодела, белизна блузки еще более подчеркнула румянец.

– Живите! – сказала Ленгу.

Остаток субботы и воскресенья Ленг не работал. Ходили со Стешей по берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко – не гляди вниз.

– Там когда-то турки жили, – Стеша машет рукой в сторону гор. – Дорога эта старая. Ведет к перевалам и дальше, к морю. Через Черную речку – турецкий мост. Напротив поляна, видите? Называется Батарейка.

Со скалы виднелась часть территории заповедника: Черная речка, мост и напротив поляна.

– Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и дорогу. Мой прадед воевал здесь. Не верите? – Стеша перехватила взгляд Ленга. – Спросите у матери... Дорога еще называлась царской. В каретах, со свитой цари наезжали в угодья охотиться на кавказскую дичь. Позже образовался здесь заповедник.

Стеша говорит без умолку. Любит свои края, обо всем хочет рассказать Ленгу.

– Машина! – По дороге пылила машина. – Возит егерям продукты и снаряжение. Вы с ней приехали?

Через минуту спрашивает:

– Как мама? Казачка – правда? "Доглядая, обеспечая..." произносит голосом, очень похожим на материнский. – Казачий выговор. Так говорят губские и лабинские казаки... Прижимистая старуха, – продолжает рассказывать. – "Ты с ево, с художника, за месяц рублей тридцать возьми", – опять говорит материнским голосом. – Закваска такая, казачья...

Стеша работает на мебельной фабрике, километрах в тридцати вниз по реке.

– Езжу и езжу, – продолжает рассказывать. – Мать соблюдаю. Оттого и замуж не вышла, – смеется. – Не идут в примаки к казачкам!..

...Завтра опять суббота, приедет Стеша.

Ленг берет набросок, сделанный утром. Не заметил лица, пока не нарисовал его... Вот оно! – подходит к окну.

Можно ли рассмотреть в скалах лицо? Художник пристально вглядывается. Случайное расположение пятен – глаза. Щель, вымытая дождем, – рот. Остальное дополнит воображение.

А если лиц – девять?..

– Ивановна! – зовет Ленг.

Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна.

– Посмотрите на горы.

– Чего глядеть? – Старуха подходит к окну.

– Посмотрите внимательнее.

– Делать тебе нечего, вот что, – старуха не одобряет работы Ленга. Шуточки, удивляется: как это люди шутя зарабатывают деньги.

– Вглядитесь, – говорит Ленг. – Вон туда, выше леса.

– И што? – недоумевает Ивановна.

– Не видите?

– Булгачишь старую понапрасну... – Уходит кормить цыплят. На полотно она и не взглянула.

Ленг присаживается к холсту, берет кисть. Что надо делать? Оживить портрет. Проникнуть в душу человека, лицо которого в скалах. Девяти лиц, которые в скалах...

Ленг растирает краски, но мысль его о другом. Что за люди? Как появились отображения их на камне? Где-то художник читал, что все на земле – существующее и бывшее – оставляет след, электронный отпечаток, как на экране. Может, это фантастика? Может, и не фантастика.

Отображение падает на сетчатку глаза, остается в мозгу. Может, и в природе при каких-то условиях отражение остается на скалах, на ледниках. Бывают миражи, бывают отражения на облаках и туманах. Вдруг это каким-то образом закрепляется?

Приготовив кисти, краски, Ленг склоняется над портретом. Заставить рассказать о себе! Руки художника подрагивают от нетерпения. Заставлю!.. Ленгу знакомо это состояние решимости, уверенности в себе. Знаком холодок в груди, когда ставишь задачу и хочешь и способен ее решить.

Он работает до темноты. И на следующий день он уже за работой в пять часов.

Встает, ходит по комнате, не отрывая глаз от портрета. Бормочет вполголоса:

– О чем ты кричишь?

Опять берется за кисть.

– Грозен ты, – иногда скажет портрету. – А ну, больше блеска в глазах!..

– Завтракать, – зовет Ивановна.

– Потом.

– Заморисся! – Ивановна жалеет его.

– Потом!

Приезжает Стеша. Ленг не замечает ее приезда. Не замечает, как она входит в комнату, не поднимает глаз от работы.

– Кто это? – спрашивает она, останавливаясь у него за спиной.

– Стеша, минутку... – Ему кажется, что вот сейчас, сейчас он схватит главное выражение в лице, во взгляде.

– Кто это? – спрашивает вторично Стеша.

Ленг пишет, не отрываясь.

– Какой ужас!.. – говорит Стеша.

На портрете лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час поражения, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец кричит. Его взгляд зовет, понукает и проклинает. И это страшно.

Стеша уже не спрашивает, стоит молча.

Подошла Ивановна. Заглянула Ленгу через плечо, отшатнулась:

– Бусурман...

Перекрестилась.

А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в порыве, на гребне. Стеша, Ивановна – пусть поломают головы! И это – рядом!

– Подойди к окну, – говорит он Стеше.

– Не подойду. Откуда этот ужас?

Ленг перестает смеяться. Ивановна, Стеша не видят? Ленг смотрит на полотно: действительно ужас.

– Пошли завтракать, – говорит Стеше.

Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить, думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет?

Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама:

– То, что вы написали, придумано?

Ленг все еще не решается рассказать ей.

– В жизни нет такого лица! – говорит Стеша.

– А если было?

– Как – было? – не понимает Стеша.

– В прошлом. Во время Кавказских войн.

– О чем вы?

– Смотри сюда!

Ленг показывает на скалы. Солнце садится. Неровности гор наводят, сгущают тени. Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным.

– Сюда! – говорит Ленг. – Видишь раскрытый рот, глаза? Ну, пока солнце. Нос, подбородок...

У Стеши бледнеет лицо:

– Это он!

Женщина охватывает руками плечи, будто в ознобе:

– Не дай бог видеть!..

Солнце скрылось, темнеет. Только глаза на лице еще секунду смотрят – понукают и проклинают.

Ленг и Стеша встают, молча идут по улице. Сумерки стелются им под ноги.

Проходят улицу всю. Останавливаются у клуба. Школы в поселке нет, почты нет. Клуб – есть. Старый, открывается редко, когда привозят кино, а привозят его в год два раза...

Здесь, на ступеньках клуба, Стеша и Ленг садятся.

– Как он появился на скалах? – спрашивает Стеша.

Ленг рассказывает ей об электронной теории отражения, о миражах.

– Может, и здесь то же. Что-то происходило на берегах реки, отразилось в воде. Отражение упало на скалы солнечным бликом, запечатлелось. Миг, какая-нибудь секунда. Историческая секунда: Кавказ дышит историей. А потом, Стеша, – признается Ленг, – тут не одно лицо. Я насчитал девять.

– Девять?..

Стеша родилась здесь и выросла. Горы для нее, для жителей поселка – то же, что море для рыбака, степи для земледельца. В горы ходят за сеном, за грушами. Пасут скот. Ничего необычного там нет. И лиц никаких нет. Она так и говорит Ленгу.

– Есть же! – восклицает задетый художник.

– Есть... – Стеша ведь сама видела. – Наверно, мы не обращаем на них внимания, – говорит она. – Привыкли, не вглядываемся... Если бы вы не показали, для меня там ничего бы и не было. А теперь я буду бояться. И портрета боюсь.

Звезды уже теплились на небе, и одна, яркая, висела над противоположной стороной долины, над скалами. Ночь затушевала морщины, складки, ничего на камне не было видно, и Стеша, Ленг глядели на звезду. Она казалась близкой, ласковой. Хотелось смотреть на нее и молчать.

Молчали долго и не тягостно для обоих. Каждый думал о своем, заветном, чего не выскажешь вдруг, а может, вовсе не надо высказывать. Пролетела ночная птица, за рекой ухал филин. В поселке не было огней – не было электричества. Только звезды ясными живыми глазами глядели на горы вниз. И только эта, большая, улыбалась Ленгу и Стеше.

– Что вы теперь будете делать? – спросила Стеша.

– Напишу портреты. Заставлю их рассказать о себе.

– Как?

– Проникну в души существовавших когда-то людей.

– Зачем?

– Понять, узнать.

– Разве мы знаем мало?

Ленг не ответил. Ночь действовала на него успокаивающе.

Не хотелось ничего доказывать, спорить. Впереди ждала работа, и Ленг знал, что будет работать.

Заговорила Стеша:

– Не понимаю я многого в жизни. Все заняты, все спешат. Выдумывают разные сложности, ужасы. Бомб навыдумывали и до сих пор не каются. Я читала про того американца, который бросил первую атомную бомбу, он сошел с ума. Или вот: гоняются за премиями, за дорогими машинами...

Замолкла в раздумье. Ленг тоже думал над сказанным. Мог бы добавить, что в сутолоке люди редко находят друг друга, редко говорят от души и редко понимают друг друга.

Стеша заговорила опять:

– Что же делать нам, незаметным людям, как жить? И где она, жизнь, обыкновенное счастье? Не машинное, как понимают многие, проносящееся на скоростях, а человеческое: любовь, например, нежность. В романах, может быть, в песнях?

Ленг слушал, примеривал сказанное к себе. Под пятьдесят ему, а нет у него ни семьи, ни дома – бродяжья жизнь.

Женщина перестала говорить, всхлипнула. Секунду стояла тишина, густая, плотная: тишина ночи. Ленг тронул Стешу за плечи, приблизил свое лицо к ее лицу.

– Ничего не поделаешь, – сказал он. – Такая уж она есть, жизнь, немножечко сумасбродная.

Понял, что не убедил Стешу, и замолчал.

...У Ивановны обострилась болезнь – астма, и Стеша увезла ее в воскресенье в больницу.

– Ты уж тут как-нибудь, – наказывала старуха Ленгу. – Соседка тебе сготовя, Никитишна, с голоду не помрешь. Дом соблюдай. Замок вешай, когда уходишь.

Стеша сказала:

– До следующей субботы.

Ленг проводил взглядом машину, пошел по берегу.

Все девять лиц были срисованы им в блокнот. Но этого мало. Ленг изучал каждую морщинку на камне, старался представить, какие эти люди были живыми, что чувствовали, что видели. Например, воин со строгим лицом или одноглазый с искаженным ртом – от боли, от гнева?.. Переходя с места на место, приглядываясь, художник старался понять, что происходило в долине, и одновременно настроить себя на работу.

Удалось ему то и другое. Догадаться, что это воины, было нетрудно – дорога знала немало сражений во время Кавказских войн. Удивляет, что лица повернуты в одну сторону – вверх по реке. Войско уходило на юг, отступало? Да, отступало, и в панике. Ярость и страх на лицах в пользу такого предположения. Другое дело, что думал каждый из воинов, что говорил в этот случайно запечатленный миг. Здесь требовалась от художника интуиция, проникновение в душу каждого воина. Это придет во время работы, когда Ленг будет писать и одновременно читать мысли, которые подскажет ему каждый портрет.

Обратно в поселок Ленг почти бежит, подстегиваемый жаждой работы. Скидает куртку, швыряет у порога, не глядя куда. Устанавливает мольберт, придвигает полотна, краски.

– Начнем!..

Солнце заглядывает в окна, комната полна света.

Ленг набрасывает штрихи на полотно.

Пишет он сотника – так во всяком случае он думает, – в каждом войске есть средний командный состав. Пусть будет сотник – так назовет его Ленг, хотя бы в отличие от других воинов. Этот человек страшен: с вытянутым лицом, с дубовой челюстью.

– Жесток, – характеризует его художник. – Непримирим!

Лицо багрово от гнева, уши торчком.

Больше красного, желтого, черноты под глазами, смерти в зрачках. Беспощаден так же, как к нему будут беспощадны: за поражение он рассчитается головой.

Еще желтизны. Под маской ярости у него страх. От крика он багров, от страха бледен. Все это перемешано, и все это надо показать, подчеркнуть.

– Слова мне твои нужны. О чем ты?.. – спрашивает Ленг. Пишет, пишет. Не положит кисть, пока сотник не закричит в ярости. Что он может кричать? "Стойте! – думает Ленг, выписывая складки на щеках, жилы на лбу. – Стойте, собаки!.."

Вечер прерывает работу. Но когда Ленг, отложив кисть, выходит из дому, идет по улице – все это машинально, – лицо сотника перед ним, в шрамах, буграх и в страхе.

На следующее утро он пишет одноглазого – склоненное лицо, кровь на щеках. Человек сломлен, может только стонать.

Так его и пишет художник – в безнадежности, в безразличии. Дальше лицо строгого воина. Может, единственное, которое не глядит на юг. Воин остановился, смотрит, наверное, на товарищей. Может, увещевает их. Этот может обороняться опора войска.

Еще и еще лица. Дни в труде от рассвета до вечера – второй день, третий. Не всегда получается у художника и не все. Устает?

Бросает кисть, идет на реку. На турецкий мост. Здесь останавливается, вслушивается. Шумит вода. К этому Ленг привык. Вслушивается в прошлое. Оглядывает Батарейку – поляну. Оттуда по отступающим бьют пушки. По мосту, по живым людям. Невольно Ленг заглядывает под мост. Видит кладку, сделанную на века, опору. Где люди, которые ее сложили? И где другие, которые бежали по дороге и по мосту? И те, которые расстреливали их картечью? Какой ужас, думает Ленг. Все войны от фараонов Джосера, Хеопса до Цезаря, Наполеона, Гитлера кровь и страдания!

Черная речка катит воды из мрачной теснины. Воды кажутся черными, и камни на дне реки черные. Можег, от запекшейся крови?.. Ленг стоит на мосту полчаса, час – пережить все, что здесь когда-то происходило.

Может, думает он, это Мухаммед-Амин? Вглядывается в лицо полководца – первое лицо, которое появилось у него на холсте и которое позже они рассматривали со Стешей. Наместник Шамиля, получивший имя Амин-Верный от своего покровителя. Но он проиграл сражение, войско бежит. Может быть, он проиграл сражение раньше – из-за жестокости, корыстолюбия? Горцы отвернулись от него, как уже отвернулись от Шамиля. Кому Амин даст теперь ответ за потерянные войска? Турецкому султану, англичанам, которые обещали помощь в войне? Он еще кричит, Амин, командует, старается удержать власть, властолюбивый старец. Но он ничего не знает. Знает история. Шамиль уже сдался на милость победителей и прекратил борьбу. Сдастся и он, Амин. И впереди, за хребтом, – Кбаада, Красная Поляна, где все будет кончено, последний изможденный воин бросит оружие...

Дома Ленг пишет. Когда наступают сумерки и работать нельзя, думает о Стеше.

Все в ней кавказское – в характере, в облике. Хрупкие, почти детские плечи, руки. В то же время – сила и гибкость в движениях. Ветры ее не сломят, чужая рука не скрутит. "Не задалася у нее жизня, – рассказывает Ивановна. – Замужем была Стешка, и расходилась, и отбивалась от всех ветров. С ее красотой – как не отбиваться?" Не задалась судьба. Так у кого она удается, думает Ленг, особенно женская?

Всего, однако, не передумаешь. С утра опять работа. Опять работа.

На стенах шесть портретов. Семь. Восемь.

Ленг с кистью ходит от одного к другому. Подправит морщину, оттенит желвак на щеке. Добивается выразительности? Выразительность есть. Живости? Живость тоже есть. Добивается жизни. Требует от них рассказать, что происходило в долине. Оживляет волей, душой: заговорите!

И портреты заговорили.

В сумерках, когда работать было уже нельзя и Ленг устало сидел на стуле, все еще не отрывая глаз от портретов, он явственно услышал:

– Именем аллаха! Назад!.. – Это говорил полководец.

– Стой! – поддержал его сотник с дубовой челюстью. – Шакалы!

Оба пытались задержать бегущее войско.

– А-а-а-а... – донеслось с другой стороны, где был одноглазый воин и другие, раненые, измученные.

Вдали, в ущелье, гремели пушки. Падали люди. Кто упал тому не подняться.

Пушки били и впереди. "На Батарейке", – подумал Ленг.

– Правоверные! – Прибавился новый голос: воин со страшным лицом пытается остановить бегущих.

Лица, лица проносились перед дудожником. Слепые, полуслепые, с тремя глазами на двоих, измученные. Турки, черкесы все смешалось, бежало в панике. А голоса громче:

– Именем аллаха!

– Стой!

Лица вплотную. Голоса рядом, в ушах.

– Стой! – требовал сотник.

Ленг подходит к окну, захлопывает створки, чтобы не было слышно на улице.

Голоса заполняют комнату:

– А-а-а-а...

– Назад!

Ленг затыкает уши. Пятится из комнаты, закрывает дверь.

– Назад! Приказываю! – слышится из-за двери. Дрожащими руками Ленг зажигает лампу, присаживается к столу. Стынет ужин, принесенный Никитичной, Ленг не притрагивается к нему. Голоса не стихают:

– Шакалы! Стой!

– Правоверные...

Час сидит Ленг, второй. Липкий пот заливает ему лицо, шею.

– Именем аллаха! – приказывает полководец Амин.

– А-а-а-а... – льется в долине.

За полночь Ленг не выдерживает, собирает одежду – фуфайку, куртку – и уходит спать в сад.

Звезды горят над ним, река шумит под обрывом. Художник не может заснуть. Поднимается, подходит к дому и опять слышит:

– Шакалы! Собачьи души!

– Правоверные...

Ленг возвращается и уже не спит до рассвета.

Утром приедет Стеша, думает он. Вспоминает ее расширенные глаза: "Буду бояться..." Каждую неделю Стеша приезжает к матери, отказывая себе во всем, в личной жизни, Ивановна понимает это, горьким горем жалеет дочь: "Пропала девка!.." И Стешины слезы вспоминаются Ленгу, там, на крылечке клуба, звезда, светившая им обоим. Ленг смотрит на небо, пытаясь найти ту звезду. Где там, среди тысячи других звезд?..

Думает о работе. Опять о Стеше. Зачем ей этот ужас? вспоминает портреты. Понимает, что бежал из комнаты, лежит под кустами, прислушиваясь. Боится войти в дом.

Зачем этот ужас? Зачем эти лица? "Разве мы знаем мало?" звучат в ушах слова женщины. Знать, конечно, необходимо. Но не это, не это! – в отчаянии восклицает Ленг.

– Не то ты делал, Ленг! – говорит он себе. – Не то сделал!

Когда над горами встало зарево, ночные тени рассеялись, Ленг опять подошел к окну.

– А-а-а-а... – слышалось за стеклом.

Ленг распахнул дверь, вошел в комнату.

– Правоверные...

Стараясь ни на что не глядеть, Ленг сдирает со стен портреты, заталкивает их в печь. Чиркает спичкой, второй, подносит пламя к промасленным холстам и глядит, как они вспыхивают разноцветным огнем.

– Назад!

– Шакалы!..

Безжалостно Ленг мешает в печи, раздувает огонь.

– Именем...

Голоса стихают, задыхаются в пепле.

С минуту Ленг наблюдает, как гаснут последние вспышки пламени. Отряхивает руки, чувствуя, как прошлое, ужас сползают с него, высвобождая душу. Отходит от печи.

Плеснув водою в лицо, яростно вытирается полотенцем и, обновленный, идет на реку встречать Стешу.