Текст книги "Супердвое. Версия Шееля"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Сколько не мотивируй, – выразился по этому поводу Петька Шеель, – но если тебя обносит, на выигрыш не рассчитывай. А если козырь попер, тогда смело удваивай ставки.

– Ты догадлив, Петенька, – усмехнулся старикан. – То же самое сказал мне преподаватель в диверсионной школе в Балашихе. Только не дай вам Бог когда‑нибудь попасть под такую мотивацию! Наливай! По последней!..

И спать!

Глава 3

Укладываться в комнате на втором этаже, где отдал Богу душу незабвенный Трущев, старикан решительно отказался. Пришлось нам с Петькой занять историческое место. Товарища Густава предупредили, чтобы он поглядывал за печкой и не вздумал закрыть вьюшку.

Мало ли!.. Германская душа любит порядок, однако задвижку лучше не трогать. Как говорится, что русскому хорошо, немцу смерть.

Ночью на Вороново напала гроза. Бомбило так, что душа уходила в пятки. Несколько раз я выходил на крыльцо, наблюдал за репетицией всемирного потопа. По участку стремительно бежали ручьи, на глазах сливавшиеся в единый водяной вал, по ближайшему водотоку мчавшийся в сторону Пахры.

Сзади кто‑то тихо выговорил.

– Разверзлись хляби небесные.

Я обернулся.

На пороге стоял старикан. Он накинул на себя одеяло, на ноги натянул резиновые сапоги. Подмосковный дачник, да и только.

В свете молний его курносое лицо вовсе не казалось старым, морщинистым и курносым. Он выглядел молодо, бодро, и мне на миг померещилось, будто мне повезло столкнуться нос к носу с воспрянувшим из небытия Кощеем Бессмертным или с кем‑то попроще – например с выжившим во время военной мясорубки ведьмаком. Или оборотнем, о чем тоже неплохо упомянуть в воспоминаниях.

– Однажды, – подал голос Густав Карлович, – мне пришлось сутки просидеть под дождем в болоте по шею в воде. Мы с напарником, который должен был сторожить или охранять меня – сейчас точно не помню, – грелись друг об друга спинами, иначе каюк. И никто не простудился, не зашелся в кашле. Впрочем, кашлять тогда было смертельно опасно, ягдкоманда, бляха–муха, устроила на берегу засаду. Охотники были опытные, я отчетливо ощущал их присутствие. Только дернись и тебя накроют пулеметной очередью.

Он повернулся и позвал из темноты.

– Пойдем в избу, что толку на воду смотреть. Память смоет.

* * *

Мы устроились за столом.

Печка прогорела, тени расползлись, затаились. Старикан, сославшись на чуткий сон Питера, говорил тихо, почти шептал, так что приходилось напрягаться.

– Мой боевой путь продолжился весной 1944 года. Отдельный отряд особого назначения НКГБ, куда меня должны были перебросить, нацеливали на захват начальника особой разведшколы, расположенной в окрестностях Витебска в деревне Добрино. Судя по спешке, с которой проходила подготовка, меня готовили к «одноразовому использованию».

Это был лучший вариант для моих начальников – пал смертью храбрых, и никаких проблем. «Пропал без вести» для меня просто не существовало, кроме разве что варианта, когда бы я оказался в руках фельджандармерии.

План операции был составлен тяп–ляп – «действовать смело, решительно»… «разберетесь на месте, товарищ Крайзе»… «местные товарищи вам помогут…».

Как часто бывает в России, с самого начала все пошло наперекосяк. В первый раз самолет в виду какой‑то обнаруженной в воздухе неполадки вынужден был возвратиться в Москву. Через двое суток меня вновь привезли на аэродром. На этот раз летчик сумел отыскать Белоруссию и даже выйти в условленный район, где меня следовало выбросить.

Не успел я приземлиться и в сопровождении двух автоматчиков добраться до базы, как на отряд навалились каратели. Это случилось на рассвете. Мы уходили болотами в густых сумерках и, может, по этой причине, а может, по велению судьбы партизаны разбрелись кто куда, и я остался вдвоем с приставленным ко мне бойцом. Около суток мы просидели в болоте, потом с превеликими муками выбрались в места, где еще не ступала нога человека.

Разве что партизана.

Брел я в ношеной армейской форме вермахта с нашивками обер–гренадера. Моего напарника из партизан ранило, он начал бредить, и мне пришлось тащить его, пока мы не наткнулись на заставу из отряда «Красные соколы». Партизаны, удивленные такой заботой со стороны фрица, не без косых взглядов и многозначительных перешептываний довели меня до землянки помощника командира по разведке. Там я выложил пароль и поведал о приключениях, которые пришлось испытать после выброски. На вопрос – зачем тащил раненного, я признался – он был моим пропуском в мир живых. Еще неизвестно, как поступили бы ваши храбрые соколята с пойманным в таких глухих местах одиночным фрицем.

Капитан – он был в форме капитана Красной Армии – хмыкнул.

Мне крупно подфартило – отряд, куда я попал, входил в бригаду Дяди Коли, моего крестника на поприще борьбы с фашизмом. Я подробно рассказал о нем, сообщил приметы и попросил как можно скорее известить начальство. При встрече мы обнялись в землянке, на этом антимонии закончились.

Рыдал я уже в яме, предназначенной для пленных. Дядя Коля не стал скрывать, что моей Тани больше нет в живых. Вскоре после того как меня отправили в Москву, на нее вышла тайная полевая полиция. Повесили на площади, истерзанную, с отрезанной грудью.

Было от чего зарыдать.

В ту же ночь партизаны запросили Москву. Ответ из Центра подтвердил мою личность. Вопрос о дальнейшем использовании товарища Гюнтера передали на усмотрение командира партизанской бригады.

Старикан замолчал.

Я поднялся и подбросил пару поленьев в печку. Огонь разбудил былое, и жуткая истерзанной пытками тень партизанки занял свое место за столом. В этом не было никакой мистики, исключительно воображение, оно будоражило, не давало покоя.

– Война, браток, – признался Густав Карлович, – это не кино. Это в фильмах то и дело целуются, а на деле дядя Коля признался, что не знает, что со мной делать. Москва в ответ на запрос, как со мной поступить, дала настолько невразумительный ответ, что опытный комиссар сразу смекнул, дело нечисто.

– Задал ты мне, брат, задачку…

Обязательно упомяни о том, что этот разговор определил всю мою последующую жизнь. О Дяде Коле можешь написать, что он был из тех комиссаров, которые считали своим долгом помогать людям, берегли личный состав, умели слушать, а не только орать.

Мы прикидывали и так и эдак, прорабатывали разные варианты и в конце концов пришли к выводу, что до прояснения обстановки мне выгоднее всего числиться пленным. В подтверждение такой легенды дядя Коля сослался на небесную силу.

– Береженого, Густав, Бог бережет…

Я не сразу признал его правоту. Изображать пленного фрица в окружении партизан было непросто. Точнее, опасно. Пленного надо охранять, кормить, водить к отхожему месту, а в отряде было много таких, у кого камрады этого фрица сожгли хату, убили кого‑нибудь из родственников. Народ был горячий, необузданный. Чтобы не возиться, меня вполне могли кокнуть при попытке к бегству.

И не спросишь.

В трибунал не отошлешь.

Однако раскрывать свое инкогнито было еще опасней.

Он вновь уставился в стену, или, может, в то место, где незримым образом за столом пристроилась Таня Зайцева?

Вечная ей память…

В печке потрескивали уголья, перешептывались между собой, пытались что‑то подсказать.

Перед моими глазами возникла глухомань, а в ней на более–менее сухом месте тщательно укрытый партизанский лагерь. Не было здесь ни добротных изб, ни уютных землянок – партизаны жили в шалашах из лапника, еду готовили в глубоких ямах. В одной из таких покрытых лапником ям, с лужей на дне, в ожидании приговора судьбы сидел пленный фашист.

– Через несколько дней радистка одного из отрядов, входивших в бригаду Дяди Коли, подорвалась на мине, и меня по его приказу переправили к «Тиграм». Название броское, особенно для отдельного отряда особого назначения НКГБ СССР. Там ко мне приставили тщедушного сержанта, сносно владевшего немецким, и усадили за рацию.

С сержантом я разговаривал исключительно на родном языке, важно было сохранить легенду в первозданном виде. Правда, время от времени подпускал пару–другую русских слов – «давай, давай…», «картошка мала–мала», «карошо». Почему, объяснить не могу.

Загадка природы. Еще одна маленькая тайна большой войны.

Пленный немец–радист в спецподразделении НКГБ, конечно, выглядел дико, но в те годы и не такое случалось, тем более, что риск был минимальный, ведь в мои обязанности входило отстучать колонки цифр, а вникнуть в их смысл, не имея ключа, у меня не было никакой возможности.

Где‑то в конце мая, «тигрята» взяли в плен какого‑то важного майора из штаба XII армейского корпуса, оборонявшего Витебск. Майором заинтересовалась Москва и до прибытия самолета его подселили ко мне в землянку. Так было сподручнее охранять пленных.

В первые дни майор смотрел на меня волком. Всем своим видом показывал, что не намерен общаться с изменником. На это я заметил, что он вправе презирать солдата, не сумевшего покончить с собой и вынужденного изменить присяге, но мне хотелось бы посмотреть на него на Лубянке. Если он способен откусить или проглотить свой язык, пусть сделает это сейчас. В Москве будет поздно. Я рассказал ему, как энкаведешники пришивают особо строптивым пленным язык к нёбу, чтобы подследственный не смог его проглотить, и они не то, что присяге изменяют, а как миленькие выкладывают все, что знают, вплоть до самых интимных семейных тайн.

Майор с ужасом уставился на меня…

Постепенно мы сумели договориться. Захочешь жить, подружишься с самим дьяволом.

Где‑то в начале июня в общих чертах нарисовалась операция по захвату разведшколы. Для этого мне следовало вернуться к своим. То есть, в ряды вермахта. Вот тут вполне мог пригодиться майор, с которым, по прикидке дяди Коли, мы должны на пару сбежать, прихватив с собой партизанские шифры.

– Это все, что я могу для тебя сделать, Густав. Полагаю, никто из камрадов уже не числит тебя в живых, а тут вдруг вот он, обер–гренадер Густав Крайзе, собственной персоной. Тут и понадобится майор, который подтвердит твои слова. Шифры будут подлинные, это я тебе обещаю.

Прощаясь, комиссар спросил.

– Таню помнишь?

У меня челюсти свело. Я не смог слова выговорить, просто кивнул.

– За это спасибо. Таня мне племянница. Она спрашивала про тебя…

На прощание дядя Коля пожелал.

– Удачи, Густав.

…Такие дела соавтор. Не знаю, стоит ли писать об этом? Ты уж сам решай.

* * *

Побег нам устроили за неделю до начала наступления Красной Армии.

Для этого мне пришлось на рысях разложить моего доблестного майора по полочкам. Как‑то я завел разговор о том, что ничего хорошего в компании партизан нам ждать не стоит, потом намекнул, что охрана дерьмовая, а места я эти знаю – участвовал акциях. В конце обмолвился – если рискнуть, можно добраться до своих.

Штабист сразу ожил, начал тормошить меня – давай, давай. Я убедительно отпирался – говорил, что стоит мне появиться у своих и меня повесят на первом же суку. За измену рейху наши по головке не погладят. Чем я могу замолить грехи? Ну, испорчу, например, красным рацию, так это пустяк. Кто подтвердит? Правда, сидеть здесь тоже сил больше нет. Не знаю, что делать? Разве что украсть шифры. Я, мол, давно приметил, где комиссары их прячут.

Майор чуть из ямы не выскочил. Сразу сподхватил – что ж ты молчал, Густав!! Это замечательная идея, Густав. Ты же храбрый солдат, Густав!.. Можешь на меня положиться, я подтвержу, что ты работал под страхом смерти.

Много чего он мне обещал, я ни в какую. Сломался на том, что охранявший нас тщедушный сержантик как‑то с радостью сообщил, что не сегодня–завтра прилетит самолет, из центра пришлют нового радиста, и тебе, фриц – он чиркнул ребром ладони по горлу, – каюк!

В ту же ночь мы дали деру. Во время выхода по нужде я скрутил сержанта, затем мы проникли в землянку помощника отряда по разведке, вырубили его и выкрали шифры. Около суток плутали по лесу. Наконец возле Коречина наткнулись на своих.

Впрочем, название деревни упоминать не нужно.

…Майор, ясное дело, сразу попал в герои, а меня отправили под арест.

В русле отработанной с дядей Колей легенды я назвался своим настоящим именем. Следователь ГФП, к которому я попал, поднял прежние дела и выяснил, что действительно был такой обер–гренадер, сбежавший или попавший в плен к партизанам. От немедленной расправы меня спас майор, оказавшийся честным человеком. Он наплел обо мне такое, что у видавшего виды следователя глаза полезли на лоб. Мол, мне язык гвоздями к нёбу приколачивали и так далее…

Об этом тоже упоминать не стоит. Впрочем, тебе виднее. Сочиняй с размахом. Можешь написать, как партизаны, заставляя меня стучать на рации, загоняли мне под ногти иголки или, например, голым привязывали в дереву, чтобы всю ночь меня жрали комары.

В любом случае следователь решил подробнее разобраться в моем деле. Так мне удалось выиграть несколько дней, это была большая удача. Продлись расследование чуть дольше, и мне не миновать виселицы. В моем рассказе было много нестыковок. Например, сроки пребывания у партизан. Если, по моим словам, я провел у них около полугода, включая зимние месяцы, какие зимой комары?

К счастью, времени следователю фельджандармерии как раз и не хватило. Через несколько дней русские ударили по Витебску с такой силой, что вермахту стало не до меня. Как только город был окружен, по всем гауптвахтам и тюрьмам прокатилась поголовная мобилизация. Брали не только военнослужащих, но и всех проштрафившихся полицаев и хиви* (сноска: Хиви (от нем. Hilfswillige – «добровольный помощник») – общее наименование инонациональных добровольцев, использовавшихся в Вермахте в качестве различных подсобных служащих (конюхи, саперы, подносчики боеприпасов и пр.). При необходимости вооружались и использовались на передовой.). Суд был скорый. Меня разжаловали в рядовые и отправили в 550–ый батальон, иначе говоря в штрафбат. После первого же боя амнистировали и направили в строевую часть пулеметчиком. Там уже никому дела не было, кто я и как попал к ним в роту, лишь бы умел метко стрелять из пулемета.

Это я умел.

* * *

В этот момент заскрипели ступени и сверху не спеша спустился Питер фон Шеель. Вернувшись со двора, он присел за стол – как раз на то место, где мне так отчетливо мерещилась храбрая партизанка Таня Зайцева.

Я промолчал – что взять с зарубежного миллионера! Никакой деликатности. Как был омоновцем, так и остался.

– Это были жуткие дни, – продолжил Густав Карлович. – В течение нескольких дней фронт, который укрепляли без малого два с половиной года, развалился, как карточный домик. В окружение попал 53 корпус и наша 206 дивизия. Нас загнали в леса севернее Минска и начали давить танковыми колоннами, сверху нас обрабатывали штурмовики Ил-2. Я отступал вместе с нашим доблестным вермахтом, вновь намертво вписанный в его ряды. Бой, ребята, это не повод для воспевания.

Усталость невыносимая, очень хотелось пить, но жить все‑таки хотелось больше, а тут, чтобы выжить, надо пробежать метров двести под пулеметным огнем, да еще тяжеленная рация на спине. Какой‑то глупый рус Иван не успел подправить прицельную планку, и вот теперь я сижу рядом с вами, пью шнапс…

Он махнул рукой. После нескольких попыток ему наконец удалось справиться с антимониями.

– Из окружения наш сборный отряд вырвался, потеряв половину состава. Когда переправлялись через Неман, нам на головы свалились русские штурмовики. Это, я вам скажу, был ад! Просто концерт!.. Хвала богам, меня ранило на нашем берегу. Осколком повредило руку.

Старикан с готовностью продемонстрировал вполне здоровую правую кисть.

– Не обращай внимания, – объяснил Петр. – Отец настоял, чтобы он сделал пластическую операцию. С такой грабкой, какая у него была, не то, что в совете директоров не усидишь, в пивной пива не выпьешь. Видишь, как новенькая, а прежде он ее все время в кармане прятал.

– Питер, – предупредил Густав Карлович, – прошу не перебивать. Я сам в состоянии поведать нашему другу историю своей жизни. Точнее, весь ужас тех дней.

Затем обращаясь ко мне, он не без энтузиазма объяснил, какое увечье он получил после налета Ил-2.

– Два пальца – безымянный и мизинец – как ножом срезало. Указательный торчал и не сгибался, а большой поджало к указательному. Это были сущие пустяки по сравнению с тем, что мне удалось выжить!

За окном не без усилий расцветало утро.

– Итак, в середине июля я вновь оказался у своих. Мы опередили русских на несколько дней. К тому времени большевики, захватив Вильнюс, на широком фронте вышли к Неману. На лечение меня отправили в Познань, где за меня взялся оберштурмфюрер Кранке из местного абшнита СД, на этот раз без того остервенелого пафоса, с которым следователь фельджандармерии допрашивал меня в Витебске. Свидетели, с которыми я выходил из окружения, все как один утверждали, что вел я себя достойно, рацию таскал беспрекословно, в самых немыслимых условиях поддерживал связь, от боестолкновений не уклонялся. Как правильно заметил Питер, если козырь попер, только успевай делать ставки. Меня спасла знаменитая германская пунктуальность, или, говоря по–русски, привычное бюрократическое крючкотворство. Мы в Германии не можем без тщательного, я бы сказал, скрупулезного подтверждения каждой, даже самой несущественной мелочи, а при вынесении приговора – соблюдения всех требований спущенных сверху инструкций. В госпитале меня фактически амнистировали и как инвалида, пролившего кровь за рейх, восстановили в правах. Этот факт подтверждала медаль «За ранение», которую мне и всем, сумевшим переправиться через реку, вручили в палате. Однако в СД этим решением не удовлетворились – медаль медалью, а вот чем ты, Крайзе, занимался у партизан? Мне пришлось несколько раз давать письменные объяснения по этому поводу.

Кранке, в общем‑то, доброжелательно относившийся ко мне и сверивший все варианты, готов был согласиться с тем, что я не лгу.

– Трудно поверить, Крайзе, чтобы красные выбрали такой рискованный способ заброски своего агента в германский тыл. Проще было бы сбросить тебя на парашюте, так что, скорее всего, к военному шпионажу ты отношения не имеешь. Однако в истории твоего пребывания у партизан много неясного. Следует выяснить, не подпадают ли твои действия под 163 параграф Уголовного кодекса?* (сноска: Параграф 163 УПК касался фактов государственной измены.) Или, может тебя следует отнести к «Фольксшедлинге»? (сноска: фольксшедлинге (VolksschIdlinge), немецкие граждане, объявленные во время 2–й мировой войны врагами народа. Подвергались судебному преследованию за различные второстепенные правонарушения. В конце войны уничтожением «врагов народа» занимались СС. Например, в октябре 1944 17 почтовых служащих в Вене, замеченных в воровстве шоколада и мыла из армейских посылок, провели строем по улицам города и публично казнили в городском парке.) В этом следует разобраться.

В Познань был вызван майор, который под присягой подтвердил, что на рации я работал исключительно под страхом смерти. Этих показаний, как заметил оберштурмфюрер, вполне хватало, чтобы избежать виселицы, однако маловато, чтобы отпустить меня вчистую.

Он откровенно поделился со мной.

– Не знаю, Крайзе, что с тобой делать? Медицина тебя списала, поэтому в исправительные части тебе путь заказан. В 999–й батальон, где ты мог бы потрудиться на строительстве укреплений, тоже. Какая от инвалида польза! К тому же к политике ты отношения не имеешь, не так ли?

– Так точно, господин следователь!

– Однако и оправдать тебя у меня тоже оснований нет. Нет убедительных доказательств, что ты достойно вел себя у партизан.

– А показания господина майора? – осторожно напомнил я.

– Они относятся к последним дням твоего пребывания у красных. Неизвестно, чем ты занимался до этого и как вообще попал к лесным бандитам, так что до нашей окончательной победы тебе придется посидеть в штрафлаге. Верь, победа не за горами. Мы размозжим голову этим буржуазным плутократам и озверевшим от запаха крови большевикам.

Я вскочил.

– Так точно, господин оберштурмфюрер! – и вскинул искалеченную руку. – Хайль Гитлер!

* * *

Знаешь, что спасло меня от лагеря?

Мы с Питером как по команде одновременно отрицательно покачали головами.

– Обыкновенное чудо, – ответил старикан. – Шнапс в бутылке остался?

– Есть немного. Не хватит, откроем еще одну, – ответил я.

– Нет, этого достаточно. Никакого количества шнапса не хватит, чтобы вернуть Таню. Благодаря ей я не только остался жив, но и вышел на свободу. Правда, с волчьим билетом, без права менять место жительства.

После короткого всхлипа он повторил.

– Она спасла мне жизнь. Стоило русским танкам появиться в окрестностях Познани, меня бы, как подозрительное лицо, тут же кокнули. В штрафлаге от таких избавлялись в первую очередь.

Затем он решительно ткнул указательным пальцем в сторону Петьки.

– Только благодаря Татьяне, я поддался на уговоры твоего отца и этого проныры Закруткина! Они взяли меня за горло. Я не мог изменить ее памяти. Впрочем, что это мы все о демонах да о демонах.

Наливай!

Мы не чокаясь выпили за незабвенную. Вместо тоста Густав Карлович провозгласил.

– Она все вынесла, она из могилы спасла мне жизнь. Она…

Старикан зарыдал.

Мы затаили дыхание.

Кризис продолжался недолго. Ветеран обороны Витебска сумел наконец справиться с нервами. Поставив рюмку на стол, он продолжил.

– В архивах нашлось досье сорок третьего года. Фельджандармерия в конце концов вышла на Таню. Не буду рассказывать, что ей пришлось испытать, однако даже под пытками она твердила одно и тоже – Крайзе ни в чем не виноват, о служебных делах не распространялся, сведения о маршрутах карательных акций она получала в канцелярии. Верили ей или нет, не важно. В любом случае ее показания невозможно было опровергнуть.

Дело закрыли, меня выкинули на улицу с «голубым свидетельством»* (сноска: документ о снятии с воинского учета). Местом жительства определили родной Бранденбург. Езжай, обер–гренадер Крайзе, и подыхай в родном Бранденбурге с голода.

В Ленине я узнал о смерти родителей. Надел отца прихватил ортсбауэрнфюрер, глава местного отделения «кормильцев рейха». Чтобы избавиться от внезапно ожившего наследника, он выхлопотал у ортскомиссара разрешение, которое позволило мне временно перебраться в Берлин к тете Марте. Возможно, она согласится приютить племянника–инвалида.

Петр наложил резолюцию.

– Может, хватит на сегодня, Густав? Завтра встать не сможешь, а мне еще везти тебя Красногорск.

Потом он обратился ко мне.

– Поедешь с нами?

– Нет, мне надо все записать, чтобы ничего не пропало.

– Правильно, дружище, – одобрил Густав Карлович. – Дело прежде всего. Кстати, могу подсказать насчет дополнительных материалов. Я тут пораскинул мозгами… ты действовал в верном направлении. Закруткин и я после войны, вплоть до посадки Трущева, писали отчеты. Они должны сохраниться, пусть даже в копии, пусть даже в разобщенном и неполном виде. У Трущева ничего не могло пропасть. Прикинь, где он мог спрятать их?

– Я на даче все обыскал. Даже в подвал лазил. Вляпался там…

– Вляпался, это хорошо, – кивнул Крайзе. – И что там в подвале?

– Гниль какая‑то. Разобранные шкафы, в углу книги, подшивки старых газет.

– Какие книги?

– Всякие. Художественная литература, но мало, в основном классики.

– Какие классики?

– Марксизма–ленинизма.

– Ты к классикам обращался?

– То есть?!

– Надо было начать с классиков, дружище. Вот что я посоветую – когда трудно, когда подступает отчаяние, обращайся к классикам. Они не подведут, они подскажут.

Я подозрительно уставился на Крайзе – не издевается ли он?

Вроде нет… Он же презирает иронию. Как же тогда относится к его словам вновь погрузиться в подвальный мрак и обратиться за советом к основателям самого светлого в мире учения?

* * *

Классики не подвели.

Просматривая один из последних томов собрания сочинений Ленина, где была помещена переписка с родными, я наткнулся на странный комментарий на полях. Относился он к письму, отправленному 2 марта 1901 года из Праги в мой родной Подольск. Адресовалось письмо Марии Александровне Ульяновой – матери основоположника:

«… Жалею, что не занимался чешским языком. Интересно, очень близко к польскому, масса старинных русских слов. Я недавно уезжал и по возвращению в Прагу особенно бросается в глаза ее «славянский» характер, фамилии на «чик», «чек», и пр., словечки вроде «льзя», «лекарня» и пр. и пр.»

Пометка, бесспорно была сделанная рукой Трущева, гласила:

« Вот бы и занялся филологией, а то все «государства и революции», «кто такие друзья народа и с чем их едят», «то шаг вперед, то два шага назад», а то еще хлеще – «как нам реорганизовать Рабкрин?»

Сомнений не было – это был условный сигнал. Я внимательнее вгляделся в номера страниц и обнаружил, что две из них аккуратно склеены. Не покушаясь на ленинский текст, мне удалось выудить из тайника тончайший, сделанный на спецзаказ DVD–диск.

Торжествуя, я бросился домой и, сгорая от нетерпения, сунул носитель в дископриемник.

И тишина!

Этот был жестокий удар, который испытывает каждый следопыт, рискнувший взяться за написание чужих мемуаров. Справившись с разочарованием, я взялся «анализироват».

На что в таких случаях советовал обратить внимание Николай Михайлович? За какое звено ухватиться? Помнится, отставник многократно напоминал – в случае неудачи необходимо прежде всего «улучшить» воспитательную работу. По его мнению, это был самый надежный способ заставить исполнителей отыскать жизнь на Марсе или пресечь козни инопланетян, подбивающих моих соотечественников напиваться до бесчувствия или похищать продукты с полок супермаркетов.

Второе пожелание гласило – взявшись за трудное, не поддающееся стандартному решению дело, поступай неординарно. Бери пример с Паниковского! Помните, как незабвенный Самуэль Григорьевич с ходу раскрыл тайну корейковских гирь? В такого рода проницательности заложен большой смысл.

В–третьих: когда трудно, когда подступает отчаяние, не грех обратиться к классикам. Они не подведут, они подскажут.

Что же в нашем случае может послужить гирей?

Я вспомнил о портсигаре!

С чего бы этот Петька Шеель подарил его мне в привокзальной забегаловке? Нет ли здесь тайного умысла? Именно из этого раритета я извлек первый диск, следовательно, второй следует поместить туда же.

Это же ясно, как день!

Я произвел все необходимые манипуляции – сунул диск в потайное отделение, защелкнул исторический артефакт, хорошенько потряс его, дунул через правое плечо, трижды сплюнул через левое, наконец, нажал заветную кнопку, достал диск, сунул его в дисковод – и свет истины хлынул с экрана.

Так бывает, ребята! Если трудно, если невмоготу, если в ворохе всякого рода диких вымыслов, намеков, сомнительных фактов, мечт и фантазий, хочешь отыскать смысл, хватайся за подлинную историческую вещицу – она не подведет. Затем загадывай желание и приступай к познанию истины. Успех не за горами. При этом, понятное дело, не следует пренебрегать воспитательной работой.

Не грех также время от времени обращаться к классикам.