Текст книги "Супердвое. Версия Шееля"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

«Наша ближайшая задача, продолжая вести оборону на востоке имеющимися там силами, отразить большое наступление на западе, которое, безусловно, предстоит. В связи с этим имеется намерение захватить инициативу в свои руки, чтобы иметь возможность перебросить на восток и в район Средиземного моря войска, необходимые для наступательных боевых операций, способных решить исход войны. До этого момента следует и дальше изматывать противника на фронтах на востоке и в Италии, ведя в рамках стратегической обороны отдельные наступления, и упорно удерживать свои рубежи»

В ноябре 1943 года источник «Второй» прямо подтверждает наличие сговора:

« … В беседе бывший имперский министр экономики и бывший президент Рейхсбанка Ялмар Шахт недвусмысленно заявил, что «в мае 1940 года с ведома фюрера Рудольф Гесс, тайно перелетевший в Англию, заключил с правительством Ее величества джентльменское соглашение, по которому оба побережья Ла–Манша признавались нейтральной зоной для сухопутных войск. Соглашение было заключено на три года, в течение которых ни та, ни другая сторона не должна была нарушать принятые на себя обязательства».

«…в связи с вышеизложенным можно считать позицию Англии выявленной в той мере, какая необходима при определении общей линии переговоров с нашими союзниками на Западе.

В настоящее время нами планируется проведение оперативных мероприятий, направленных на окончательное выяснение…».

* * *

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

« … с решением Политбюро, касавшимся позиции Советского Союза в отношении второго фронта, меня познакомил Берия.

– Сейчас не сорок первый и не сорок второй год. Мы наступаем, так что сейчас не время будировать этот вопрос! – и передал папку с собранными мной материалами. На ней наискосок красным карандашом была наложена резолюция:

«Отложить до лучших времен.

И. Сталин».

После короткой паузы Берия неожиданно признался.

– Да–а, этот Гэсс доставил нам хлопот. Когда ми перед самой войной прочли о его бегстве, прямо ошалели. Сначала даже не поверили.

Я не поверил!!

Это же нада! Не только сам сел за управление самолетом, но и выбросился с парашютом. Когда поймали, назвался чужим именем. Чем не подвиг разведчика? Сталин тогда поставил перед Молотовым вопрос, кто из наших членов Политбюро способен на такое? Вячеслав порекомендовал Маленкова, посколку тот шефствовал в ЦК над авиацией.

Берия неожиданно рассмеялся.

– Хозяину идея понравилас. Он обратился к Маленкову – справишься, Георгий? Затем предложил членам Политбюро – давайте сбросим Маленкова на парашюте к Гитлеру, пусть уговорит его не нападат на СССР… Ты бы видал лицо Маленкова…

После паузы Лаврентий предупредил.

– Забудь об этом. Нигде не пиши. Нэ надо.

– Так точно, товарищ нарком… »

* * *

Трущев не ограничился включением в свои воспоминания этих отрывков. После войны, отсидки и выхода на пенсию он многое добавил к этому впечатляющему документу. Это неопровержимое свидетельство того, что Николай Михайлович из тех, кто относился к порученному делу мало сказать добросовестно, но и с душой.* (сноска: Дополнительные материалы по этому ключевому вопросу для хода ведения боевых действий на Восточном фронте и невообразимо громадному количеству наших людских потерь смотри в «Приложениях» к воспоминаниям. На необходимости сведения воедино всех представленных документов Трущев настаивал особо. «Меня, – заявлял он, – не устраивает роль птицы–говоруна.

Николай Михайлович имеет на это право. Он внес свой вклад в победу.)

Глава 4

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

« …с 3–го на 4–ое декабря 1943 года за мной прислали машину. Это была первая за последние три недели ночь, которую мне разрешили провести дома.

Машина мчалась по ночной Москве на предельно допустимой скорости. В душе все трепетало. Что могло случиться за несколько часов, которые я провел дома с Татьяной? В чем допустил промашку? Где прошляпил? Если по «близнецам», там вроде все было чисто. Никто из тех немногих сотрудников, кто был привлечен к этой операции, не испытывал особой тревоги за нынешнее состояние дел.

Я перебирал задание за заданием и не мог обнаружить какое‑нибудь существенное упущение, но за всеми этими успокоительными припоминаниями угрожающей тенью очерчивался страшный волосатый кулак, с которым мне пришлось познакомиться в октябре сорок первого. Не везет ли меня молчаливый шофер прямо в объятия Абакумова? Я однажды побывал у него, с тех пор красавец–генерал далеко пошел, теперь он командует СМЕРШем и вряд ли будет лично пачкать руки о такого замухрышку как я?

Ближе к Лубянке сумел взять себя в руки – двум смертям не бывать, одной не миновать. Поживем увидим, нарком в Сталинграде, осматривает вместе с Хозяином место былого сражения, мой непосредственный начальник только послезавтра должны были возвратиться из Тегерана, а Всеволод Николаевич всегда держался со мной предельно корректно – понятно, до того момента, пока Петробыч заказывал мне справки.

Машина подкатила к служебному подъезду – слава Богу, не к подъезду внутренней тюрьмы. Значит, этот вызов пока не заслуживал допроса с пристрастием и увесистого кулака.

На вахте дежурный сержант предупредил, чтобы я поторопился и что генерал–лейтенант Федотов ждет меня в своем кабинете.

– Петр Васильевич уже прибыл? – наивно поинтересовался я.

Сержант не ответил, и я направился в ту часть здания, которую занимало контрразведывательное управление, по–нашему КРУ.

Как только я вошел в кабинет, Петр Васильевич первым же вопросом поставил меня в тупик.

Он спросил, когда я, сотрудник ГБ, думать буду и, продемонстрировав снабженное всякого рода грифами и резолюциями спецсообщение Второго, жестко поинтересовался

– Или победа на Курской дуге вас совсем расхолодила?

Следом Федотов взял мою справку, швырнул ее на стол – с визой Петробыча!! – и тут же без перехода предупредил.

– Я приведу вас в чувство. Мне это труднее сказать, чем сделать!!

Кажется, я уже упоминал, мне повезло с начальником. Порой Петр Васильевич проявлял нерешительность, иногда был медлителен, но в ту ночь от его былой интеллигентности, тем более нерешительности, не осталось и следа. Правда, с «вы» ни разу не сбился, обходился без грубостей, без бериевских площадных выражений, но эту выволочку я запомнил на всю жизнь. В ту ночь он ни разу не назвал меня «голубчиком».

Я стоял на вытяжку.

– Почему спецсообщение Шееля не было передано мне в Тегеран? – спросил он.

– Не было приказания, – невпопад ответил я. – Я послал сводку.

– Ах, не было приказания! Сводку, видите ли, послал!! Времени не хватило?! А на беллетристику, – он указал на документ с визой Петробыча, – у вас, капитан Трущев, времени хватило?! Если вы решили, что ваши глубокомысленные соображения насчет полета Гесса позволят вам проявлять элементарное разгильдяйство в других делах, глубоко ошибаетесь. Я сумею внушить вам уважение к конкретной работе. Вся высокая политика, капитан, делается на основе вот таких сообщений, как это.

Он еще указал на сообщение Шееля.

– Я составил сводку по приказу Меркулова, – бездарно ответил я. – Петр Васильевич, объясните наконец, что случилось?!

– По приказу зама наркома – это хорошо. Приказы начальства следует исполнять. Я спрашиваю, какие меры вы приняли в отношении Шееля?

Какие меры нужно было принимать в этом случае? Приказать Алексею проникнуть в Тауэр и добиться от наци номер три признания, что Черчилль сознательно пошел на сговор с врагом?

Петр Васильевич поднялся из‑за стола и, подойдя к окну, уже спокойнее выговорил.

– Не ожидал от вас, Николай Михайлович, такой беспечности. Улетая в командировку, я, кажется, предупредил – нельзя терять бдительность. Партия не простит нам ротозейства. Враг почувствовал свой конец, теперь он вдвойне опасен.

Эта политическая оценка сразила меня наповал. Я внезапно, до боли в сердце ощутил, что допустил непростительную ошибку. Еще бы догадаться, какую?..

Мы, цепные псы режима, тоже имели чувства и не всегда отрицательные, а порой вполне человеческие, но прежде всего у нас ценилась интуиция. Эта способность головного мозга при поддержке опыта подсказала, что напортачил я по–крупному.

Но в чем и когда?!

Осторожно поинтересовался.

– Я полагал, что вопрос о Гессе может решиться еще до того момента, как вы вернетесь из Тегерана.

Генерал буквально вышел из себя – судорожно сорвал себя очки, начал протирать стекла. Потом, едва сдерживая гнев, выругался.

– Причем здесь, черт его возьми, Гесс?! Как вы проглядели, что Шеель на грани провала?!

На такое обвинение я не сразу нашел убедительный ответ. Брякнул первое, что пришло в голову.

– Я запретил ему ввязываться в какие бы то ни было авантюры…

– Это не оправдание, Николай Михайлович! Это не может считаться оправданием!! У меня, к сожалению, складывается впечатление, что вы мало того, что невнимательно прочли сообщение Второго, но и с неоправданным легкомыслием отнеслись к его словам насчет Ротте. Такая халатность граничит с преступлением! Неужели вас ничего не встревожило в этой записке?

Я позволил себе пожать плечами.

Не знаю по этой ли или по какой причине, но Федотов внезапно успокоился.

– Садитесь, – предложил он.

Я сел.

Федотов вернулся за стол и неожиданно вполне обыденно поделился.

– Сразу после приземления – на Лубянку, здесь начал просматривать дела. Гляжу – сообщение Шееля. У меня сложилось впечатление, что в отсутствии начальства вы здесь совсем распустились. Мышей, так сказать, перестали ловить, и это в свете новых задач, которые поставила перед нами партия. Товарищ Сталин поставил.

Он внезапно замолчал. Пауза была долгая, нервная. Я впервые ощутил, на какой раскаленной сковородке сидело руководство и, поверишь, неожиданно возблагодарил Бога, что год назад не поддался на уговоры Абакумова перейти к нему в СМЕРШ на генеральскую должность. Я знал свою работу, любил ее, меня ценили за то, что я знал и любил свою работу, и, как оказалось, на весах жизни и смерти это значило куда больше всяких чинов, должностей, регалий.

Федотов наконец решил выложить причину, заставившую его после приземления немедленно отправиться на Лубянку.

– В Тегеране нарком при личном докладе упомянул о германском урановом проекте. Хозяин выслушал, потом неожиданно поинтересовался, как там наши «близнецы»? Удалось ли им выполнить задание партии подобраться поближе к этой программе?

Берия ответил, что я как раз и занимаюсь этим заданием. Сталин приказал вызвать меня.

Ко мне он обратился с тем же вопросом и так хитро спросил, что я сразу догадался – вопрос давно назрел, ему только нужен был повод.

Я ответил, что усилия Второго внедриться в немецкий урановый проект пока не приносят результата. Шееля даже не подпускают к Далему.

– Как так? – удивился Сталин. – В ракетную программу пустили, а к бомбе не подпускают? Выходит, урановый проект охраняется намного серьезнее, чем хозяйство в Пенемюнде? Или, может, товарищ Второй потерял доверие?

– Таких данных у нас нет, товарищ Сталин. Урановый проект пока не вышел из экспериментальной стадии, а изделие фон Брауна уже запущено в производство. К тому же суммы, выделяемые на урановую бомбу и ракеты, несопоставимы. Трудность в том, что Второй не специалист в ядерной физике и, если так можно выразиться, является чужаком в этой области, а чужаков там не любят. К тому же урановый проект раздроблен, там нет ярко выраженного руководителя как генерал Дорнбергер.

– Чужаков нигде не любят, – согласился Хозяин, – но я, товарищ Федотов, веду речь о другом. Я хочу еще раз подчеркнуть, мы должны иметь подробные сведения о всех разработках фашистов в области вооружений. Ракета – хорошо, атомная бомба – еще лучше, но мне кажется наша разведка слишком увлеклась этими проектами. На что Германия тратит более всего средств? На ракеты? Нет. На бомбу? Тоже нет? Скажите, товарищ Федотов, у вас есть ответ на этот вопрос?

Я решил резать правду–матку.

– Я не готов дать ответ на этот вопрос, товарищ Сталин.

– Это хорошо, что вы не стали обманывать партию, товарищ Федотов. Я вам отвечу – более всего средств нацисты тратят не на атомную бомбу или ракеты, а на какое‑то «Аненэрбе».* (сноска: На Нюрнбергском процессе, когда слушалось дело руководителей «Аненербе», выяснилось, что к концу войны по каналам этой организации в неизвестном направлении ушли огромные суммы денег – что‑то около 50 миллиардов золотых рейхсмарок.) Вам что‑нибудь говорит это слово?

– Так точно, товарищ Сталин. Это общество по изучению наследия предков.

– И не только наследия, товарищ Федотов. На черепки, камни, сказки и легенды столько не тратят, особенно во время войны. Вы согласны, товарищ Федотов?

– Так точно, товарищ Сталин.

– Значит, фашисты тратят деньги на что‑то другое и вот на этот вопрос вы должны получить ответ. Насколько мне известно, у вас самый близкий подход к этой проблеме. Переориентируйте «близнецов» на решение этого вопроса. Считайте его основным заданием.

Федотов дал мне время осознать важность свалившейся на нас ответственности, потом признался.

– Во время полета мы с наркомом поанализировали. Вывод единодушный – задание по силам. Если умело задействовать «близнецов», можно достаточно быстро получить результат. По крайней мере, выявить основное направление работ, ведущихся в «Аненэрбе». И с чем же я столкнулся, прибыв на Лубянку? С недопустимым верхоглядством и преступным легкомыслием!

Он указал на сообщение Шееля и вновь вернулся к постановке на вид.

– Что дало вам повод расслабиться, капитан? Вам не кажется, что Алексей на грани провала? Вам не кажется, что провал Шееля сыграет на руку врагу? Это может помешать нам выполнить задание партии. Вы так не считаете?

– Не вижу причин для паники. Если вы имеете в виду, что, по словам Шахта, он еще не до конца внедрился, так я уже обращал внимание на то…

Петр Васильевич нервно замахал руками и я запнулся.

– Терпеть не могу общие слова! Перечитайте сообщение еще раз. Вот это место – «Под знакомство с друзьями из абвера, Ротте занял у меня двести марок». Сколько Ротте должен Шеелю?

Я назвал сумму.

– Добавьте еще 200 марок. Неужели вы не почуяли угрозу? Сумма‑то получается астрономическая!

Сознаюсь, даже тогда мне еще было невдомек, отчего так встревожился Федотов.

– При такой сумме долга, – разъяснил свою позицию начальник, – не Ротте будет ходить на поводке у Шееля, а Алексей у Ротте. Такие большие деньги не занимают. Их платят за молчание, и поскольку там отлично помнят, как наш барон появился в Германии, может случиться, что Алексею не отвертеться. Особенно, если он уже сделал неверный шаг.

После долгой паузы, во время которых до меня с трудом доходил смысл угрозы, Федотов продолжил.

– Не берусь утверждать, что мы опоздали. Но если опоздали, это ваш промах. Ваша недоработка. Ваша вина, капитан Трущев!

Он снял очки, протер платочком стеклышки – бухгалтер да и только!..

– Кто такой Ротте? – спросил генерал. – Что мы знаем о нем? Выпускник Фрейбурга, значит не дурак. Закончил богословский факультет, следовательно, с логикой знаком. В сентябре сорок третьего произведен в штурмбанфюреры. Приставлен к Шеелю для присмотра. Умеет втереться в доверие и на этой почве постоянно занимает деньги у нашего барона. Вслед за Алексеем был переведен в Берлин. Из какого‑то задрипанного местного отделения в Пенемюнде прямо на Принц–Альбрехтштрассе, а мы даже не задумались, с какой стати!? Решили, это инициатива Майендорфа и успокоились, а ведь по большому счету это наши домыслы. Объективно у нас ничего нет. Что еще? Ну, Ротте – толстяк, а к толстякам отношение всегда слегка несерьезное. «Толстовец», так он себя позиционировал, значит, понимает, кем следует прикинуться перед русским. Я имею в виду, перед человеком, выросшем в России. Выходит, этот толстовец, жалкий карась и бабник, стреляющий у нашего умницы–барона по сотне–две марок, не такой уж дремучий карась. Насколько я помню, он однажды крупно одолжился у Шееля, причем сумел навесить барону какую‑то туфту насчет карточного долга. А ведь он не похож на картежника, и вы, Николай Михайлович, должны был давно обратить самое серьезное внимание на этого Ротте. Давным–давно надо было вскрыть ему нутро.

После паузы.

– Мне кажется, негодяй ведет свою игру. Он не дурак и понимает, дело идет к концу и пора позаботиться о запасной полосе, куда можно будет приземлиться после крушения рейха. Лучший способ – прицепить Шееля к какому‑нибудь тайному заговору, чтобы уже по полной пользоваться его карманом. Насколько я помню, в разговоре с Алексеем мы посоветовали ему просветить вопрос насчет отца. Я считаю, это была наша недоработка.

– Может, устранить Ротте?

– Боюсь, мы упустили момент. Шеелю тем более нельзя этим заниматься. Пойдите и поанализируйте, чем мы можем помочь Алексу в этой непростой ситуации. Надеюсь, у нас еще есть время. Если нет, стращать не буду… Дело на контроле сам знаешь у кого. Тем более теперь, когда Второму предстоит всерьез заняться «Аненэрбе».

У дверей он задержал меня неожиданным вопросом.

– Николай Михайлович, как насчет упоминаемого в сообщении Крайзе? Вы уже сделали запрос?

– Не успел, товарищ генерал.

– Совсем худо, – вконец огорчился Федотов. – Ставлю вам на вид, товарищ капитан.

Я не стал перечить, доказывать, что антимонии в интересах какой‑то немецкой фрау, пусть даже сочувствующей Ротфронту, несколько неуместны в сравнении с горем и нуждой миллионов наших женщин. Тогда возражать начальству было не принято. Нас неплохо выдрессировали в этом отношении, чему и вам, молодым, неплохо было бы поучиться».

Следовавший далее пассаж на страницу о пользе воспитательной работы, я на правах соавтора вычеркнул. Оставил только короткое:

« … – Слушаюсь!»

* * *

Из воспоминаний Н. М. Трущева:

« …У себя в кабинете, после пары стаканов крепкого горячего чая, я мгновенно осовел. Надеялся сбить сон – и на тебе!..

Отключился моментально.

Свалилось все разом – спецсообщение Шееля, будь он неладен, аналитическая справка с визой Сталина, разнос, полученный от Федотова, новое задание, которым партия и Петробыч решил озадачить своих любимчиков. Поводом послужило спецсообщения из Лондона, что известный господин Мензис* (сноска: Мензис (Menzies) Стюарт Грехэм (1890 -1968), один из руководителей британской разведки, генерал–майор. После окончания Первой мировой войны остался в военной разведке, возглавлял 4–ю секцию (военная разведка), а затем был заместителем директора. В июле 1939 Мензис был направлен в Варшаву, где ему была передана захваченная у немцев секретная шифровальная машина «Энигма» (что впоследствии дало возможность англичанам расшифровать германские коды). По возвращении в Лондон назначен генеральным директором британской разведки – СИС (Secret Intelligence Service, SIS), или МИ-6. Во время войны установил связи с руководителем абвера адмиралом В. Канарисом и стал получать от него информацию. Мензис возглавлял разведку почти 13 лет и стал легендарной фигурой в мире секретных служб. Убежденный противник СССР, он считал необходимым после окончания войны развернуть серию тайных операций против стран соцлагеря. К. Филби так описывал Мензисе: «Он был хорошо сложен, хорошо одет, но больше всего меня поразила его бледность: бледное лицо, бледные глаза, серебристо–светлые, редеющие на макушке волосы». В 1952 вышел в отставку.) неожиданно очень заинтересовался процветающими в третьем рейхе оккультизмом и мистикой, и несколько его серьезных агентов ищут подходы к какому‑то засекреченному учреждению, расположенному в пригороде Берлина Далеме…

Не могу сказать, сколько я проспал, но очнулся мгновенно. Рывком сел на кровати – у меня в кабинете за занавеской стояла кровать. Начал озираться по сторонам, словно надеясь увидеть то, что за тысячи километров от Москвы сумел разглядеть не спавший несколько ночей Федотов. В чем он несомненно прав, так это в том, что после удачной операции по спасению «объекта номер раз», то есть Адольфа Гитлера, мы ослабили бдительность. Именно мы, вся наша группа, включая и прибывшего в Москву в резерв Первого и закордонного Второго.

Следом в памяти возник Ротте, каким я его запомнил в Женеве. Мне бы тогда собственными руками придушить негодяя, но я не осмелился нарушить приказ.

Негодяй действительно оказался не прост.

Я встал, умылся, заправил кровать, разложил на столе бумаги, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и принялся «анализироват».

К тому времени любимое словечко Берии требующего от сотрудников «анализироват» и еще раз «наанализироват» уже потеряло свою соленную остроту и накрепко въелось в речь сотрудников Центрального аппарата. Нарком требовал по каждому вопросу иметь надежный, просчитанный до самых мелких деталей расклад ситуации, при этом нельзя было сбрасывать со счетов ни одного аспекта поведения врага, вплоть до самых интимных моментов. Удивительно, но за три с половиной года это словечко стало чем‑то вроде родовой приметы тех, кто служил на Лубянке, отличающей их от работников областных управлений и приданных подразделений. На моей памяти один из руководителей Ростовского управления, попробовал употребить это словцо в отношении проваленной рядовой операции. «Мы решили проаналировать ситуацию… – заявил он на коллегии, на что тут же получил резкую отповедь со стороны наркома.

– Вам не анализироват нада, а работат и работат рэзултативно! – после чего желающих с периферии козырнуть этим словечком стало значительно меньше.

Как оказалось, после двух лет знакомства мы действительно очень мало знали о Ротте.

Кроме анкетных данных и фактической привязки к Майендорфу, чему были объективные подтверждения, у нас ничего не было. После выволочки, устроенной Федотовым, этот факт буквально лез в глаза. Враг обвел нас вокруг пальца, а мы проморгали. То, с каким мастерством Ротте провернул операцию прикрытия, свидетельствовало, что мы имеем дело с матерым и опытным врагом.

Ему удалось скрыть нутро! Наша карта оказалась битой! Мы как считали, боров – мелкая сошка. Чем может быть опасен реакционный клерикал и приверженец буржуазного идеализма сознательным борцам за дело рабочего класса? Тем, что прилип к нашим борцам? Замечательно! Пусть лучше липнет этот «толстовец», чем какой‑нибудь тертый калач из гестапо.

Несколько раз и под новым углом я перечитал собранные в деле документы, и якобы мелкие несуразности, а то и грубые нестыковки сразу полезли в глаза. Особенно в свете указаний Федотова. Даже невинное, на первый взгляд, увлечение Толстым предстало передо мной в крайне невыгодном для нас свете.

Так бывает, дружище! Особенно в напряженные изматывающие дни. Я не в оправдание говорю, а в качестве факта. Никакая воспитательная работа не поможет, если у человека глаза слипаются. Вот тогда и нужен хороший пинок со стороны начальства.

Вот первая, бросившая в глаза «малоотносящаяся» к делу деталь.

Еще в Швейцарии, Толик Закруткин со смехом поделился – каков, однако, мошенник, этот Франц! Двести марок за продажную девку! Я, помнится, еще тогда не поленился через нашу связную, горничную в отеле «Савой», прояснить этот вопрос. Оказалось, ночь любви обошлась борову всего в пятьдесят марок. Тогда эта мелкая ложь не вызвала подозрений, на всякий случай я отметил про себя – вот сволочной гауптштурмфюрер, даже на лучшем друге не прочь подзаработать!

Внимательно ознакомившись с отчетами, который представляли «близнецы», я с удивлением обнаружилось, что таких случае был не один и не два, и мы ни разу не забили тревогу, не попытались выяснить, на что Ротте потратил остальные суммы. Франц постоянно клянчил деньги на картежную игру, пока однажды случайно не выяснилось, что в день заема он даже не появлялся в офицерском казино. Отговорился тем, что играл где‑то на стороне?

Интересно, где?

А может, он вообще не садился за стол?

В начале сорок третьего «толстовец» от СД занял две тысячи марок на поездку к невесте в Магдебург, потом по приезду заявил, что порвал с «этой дурой», по причине ее безграмотности и неумения обращаться с деньгами.

Эти факты можно было истолковать как бытовую мелочевку, а можно оценить и так, что Ротте раскусил Шееля. Пусть не в агентурном смысле, но факт оставался фактом – боров сумел вскрыть нутро Алексу–Еско. Сгорел наш барон на несвойственном в Европе отношении к деньгам. Логика выстраивалась самая безыскусная. Любой немец, одалживая сигарету, ставит особый значок в графу расходов, и попробуй должник забыть о позаимствованной сигарете. То же самое относится к ценам на любовные услуги. Всякий добропорядочный ариец сразу поинтересовался бы расценками. В случае обмана кредит мошеннику был бы закрыт навсегда. Шеель ничем таким не отметился. Так могут поступать только доверчивые унтерменши, насквозь пропитанные коллективистским духом. Со стороны Ротте глупо было не воспользоваться ротозейством выросшего в России человека. Что касается невесты, возможно, он просто выдумал ее, чтобы окончательно убедиться, что имеет дело с большевистским лопухом.

Это уже было кое‑что. Боров умело вел двойную игру. Отдавая часть долга, он тут же вновь начинал клянчить деньги. Мне стало не по себе – неужели я проморгал такую существенную деталь? Это ротозейство уже граничило с преступлением. Расписки до поры до времени удерживали борова от прямого шантажа. Федотов был прав, что забил тревогу – сумма долга превзошла все разумные пределы и становилась веской уликой против Шееля. Теперь, когда Алекс неожиданно заинтересовался «несправедливостью, допущенной по отношению к его отцу», карась решил, что час настал. Оставалось только провернуть хитроумную провокацию с участием «оппозиционеров» и песенка Алекса–Еско была бы спета.

Стоило получить увесистый пинок под зад, как выяснилась еще одна неприятная деталь. Этот «толстовец» не раз признавался Алексу, что «ненавидит войну», «сколько крови, сколько страданий она несет людям!», «скольких университетских друзей он уже потерял», и как «мечтает встретиться с теми, кто пока жив, посидеть в бирштубе, спеть как в старые добрые времена: «Trink, trink, Bruderlein, trink!» * (сноска: «Выпьем, братишка, выпьем!»)

Теперь вдруг открылось, что заветные дружки живы, более того, служат в военной разведке и готовы поведать Алексею о причинах, толкнувших барона Альфреда–Еско фон Шееля перекраситься в красный цвет и отправиться в Советскую Россию.

Оказалось, мертвые способны очень ловко хватать живых, и Алекс–Еско, которого я ставил Анатолию в пример как дисциплинированного и ответственного человека, воспитанного комсомолом, тоже оказался не без слабинки. Ротте сумел отыскать ее. Более того, сумел воспользоваться ею, да так, что исправлять ошибки НКВД пришлось не кому‑нибудь, а матерому империалисту и банковскому воротиле Ялмару Шахту.

Опять же слова Шахта о чуждости Алекса современной ему Германии тоже требовали самого серьезного анализа. Что привлекло банкира в молодом бароне? Счет в банке? Долг опекуна, ведь данное им слово всегда было для Шахта законом.

У нас не было ответов на эти вопросы.

Бог с ним, с Шахтом!..

Жару подбавил Анатолий Закруткин. Во время разговора с начальством он припомнил необычное обстоятельство – во время первой встрече в Пенемюнде Ротте, помнится, укорил барона за своеволие и нарушение дисциплины. Зачем ты, Алекс, встречался с Бором?

Вопрос – как наш «толстовец» узнал о встрече в Копенгагене?

Хорошо, что Шеель принял все меры предосторожности и через Магди обеспечил себе надежное алиби – это, мол, Майендорф надоумил его провентилировать вопрос о урановом заряде, прикрепленном к изделию фон Брауна. Боров сразу струхнул и прекратил расспросы, на этом мы успокоились.

А не рано ли?

Это был факт и жесткий факт. Первым его детально проанализировал Меркулов. Дания с ее непонятным статусом то ли присоединенной к рейху страны, то ли союзницы рейха, была отдана на откуп вермахту и надзор за оккупационным режимом там осуществлялся по линии абвера, а это означало, что толстяк имел надежные связи в осином гнезде Канариса. Следовательно, ностальгией по однокурсникам здесь и не пахло. Если принять во внимание его резвость в оказании помощи Алексу в освещении темных мест в биографии его отца, сам собой напрашивался вывод – охота за большевистским зайцем началась.

Неужели боров с самого Смоленска чуял поживу, если во время войны находил время почитывать Толстого и, как оказалось в последствии, Достоевского? Вывод был нерадостный, однако все, кому по служебной необходимости приходилось заниматься этим делом, сошлись на том, что активность Ротте определялась не интересами рейха, а исключительно личными мотивами, но даже в этом случае боров превращался реальную угрозу для «близнецов». Фитин подал мысль – одному такую операцию сварганить немыслимо, значит, в этом деле участвует еще кто‑то. Предположение, что это может быть Майендорф, мы отвергли сразу. Закруткин был убежден, что рано или поздно Алекс и Магди поженятся. Это давало шанс вовремя пресечь провокацию, если, конечно, Второй уже не сделал роковой шаг.

Познакомившись с результатами анализа Лаврентий Павлович выразился «кратко и омко».

– Вот до чего может довести увлечение Толстым. Это я, Трющев, в твой адрес говорю.

Я позволил себе возразить – я, мол, никогда не испытывал особой любви к Толстому.

– Это тебя не украшает, – возразил нарком. – Партия испытывает любовь, я испытываю, товарищ Сталин лично испытывает, а ты не испытываешь. Странная, если не сказать болше, позиция…

На том же совещании был поднят вопрос о Магдалене–Алисе фон Майендорф. Анатолий Закруткин решительно встал на ее защиту. Его отношение к дочери крупного эсэсовского чина он выразил в нескольких словах – «в ней нет ничего нацистского, она не подведет». Это было смелое заявление, и нам с Федотовым пришлось принять его к сведению, как и гарантии, что на Магди можно положиться.

Позже Федотов обратил внимание на формулировку – не промолчит, не провалит, а «не подведет».

– Как о комсомолке сказал, – задумчиво прокомментировал Петр Васильевич. – С другой стороны, имела бы умысел, давно бы выдала. Какой‑то–неизвестный икс или игрек, эта Магдалена. Уж не в любовь решили сыграть наши хлопцы?

Кто мог ответить на этот вопрос?

Только старший лейтенант госбезопасности Анатолий Закруткин.

На мой прямой вопрос он признался, что ему милее другая девушка. (Если бы я знал, кого он имел в виду!) Что касается Шееля, спросите у него, однако по мнению Закруткина, балансируя на лезвии бритвы, Алекс вряд ли согласится тащить Магди с собой в могилу. С другой стороны, признался Анатолий, если Шееля хорошенько пропесочить, он сумеет взять себя в руки и сделает предложение, которое наверняка будет принято.