355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Ишков » Супервольф » Текст книги (страница 1)
Супервольф
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 01:14

Текст книги "Супервольф"


Автор книги: Михаил Ишков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Михаил Ишков
Супервольф

Вступление

Сначала поставили таз. Я встал мимо таза. На следующую ночь налили корыто – в эту ловушку я и попался. Угодив однажды в ледяную воду, уже не бродил по дому, не влезал на крышу, чтобы быть поближе к луне.

Луна, громадная, таинственная, светила сквозь ветви сада, который отец арендовал у местного цадика [1]1
  Цадик – в иудаизме праведник; особенно почитание цадиков распространено в хасидизме, одной из ветвей иудаизма.


[Закрыть]
и где всем нам – мне и трем братьям – пришлось немало потрудиться. Там же, в саду отец отвешивал детишкам тумаки, если вдруг заставал кого-нибудь отлынивающим от работы. Но самым непростительным проступком считалось хныканье, жалобы, выказывание обиды, одним словом, проявление малодушия. Все остальные пороки тянулись за отсутствием стойкости как хвост за собакой. Еврейский мальчик не имел права на слабость. Насколько мне помнится, отец испытывал какую-то сладострастную ненависть ко всякому, кто считал себя обиженным. В этом случае, кроме тумаков, провинившегося с ног до головы обливали презрением, сопровождавшимся немудреными нравоучениями от Гершки Босого, моего отца. Я запомнил их на всю жизнь – «сам виноват», «никаких слез», «на трýсах воду возят», «промахнулся, себя вини», «ты еще оправдываться вздумал?!». Квинтэссенцией подобного воспитательного метода являлась немудреная житейская мудрость – «два раза в одну лужу не наступай».

Особенно убедительными эти заповеди становились, когда их осеняли именем Божьим. Лет до восьми я не испытывал сомнений, что именно Создатель, вселяясь в отцовскую руку, безжалостно терзает меня. Так, по крайней мере, утверждал Гершка Босой.

О чем это я? Ах, о луне, о корыте с холодной, до ожога, водой, с помощью которой родители пытались излечить меня от дурной напасти, высокопарно и научно называемой – лунатизм!

Острю внимание читателя на том, что на этих страницах нет и не может быть даже намека на попытку свести счеты с прошлым. Я любил отца, пусть даже и побаивался его, обожал мать, был ласков с братьями, и это не ради красного словца.

Детство мое прошло в небольшом местечке Гуре Кальварии, [2]2
  Гура Калевария (Гора Кальвария) – городок в Варшавском воеводстве (до 1999 г.), примерно в 40 км к югу от Варшавы.
  Это местечко когда-то считалось святым, его даже называли Новым Иерусалимом. В семнадцатом веке там было пять монастырей и шесть костелов с росписями на темы скорбного пути Христа. Постепенно зажиточные христиане переселились в Варшаву, а на их место пришли бедные евреи хасидского толка. Скоро Новый Иерусалим превратился в Гуру Калеварию, а самым почетным и богатым человеком стал местный цадик. До Второй мировой войны центр восточно-европейского хасидства.


[Закрыть]
 расположенном неподалеку от Варшавы Название переводится как Голгофа, но мне моя Гура запомнилось садами, в которых до войны вызревали во-от такие яблоки! Зимой отец и все соседи трудились на фабрике, принадлежащей цадику, где выделывали вкуснейший в мире мармелад. После войны никого не осталось – из Кальварии их всех прямиком отправили кого в Майданек, кого в Варшавское гетто. Там всем им, и старым и малым, показали подлинную Голгофу.

Мне, единственному выжившему, повезло найти приют в России. Здесь я встретил друзей, товарищей и многих других, кто, невзирая на опасности, помог мне выжить. Здесь в лице Аиды Михайловны нашел свое счастье! Да, здесь меня держали на привязи, но время от времени поводок отпускали. Я не держу зла на собаководов, как и на тех злопамятных завистников, кто был не прочь обидеть Мессинга (их на меня одного было более чем достаточно), ведь я не вправе перебрасывать на чужие плечи свои недоработки и промахи.

Надвигается вечер. Я вижу себя отдыхающим на балконе. Наговорившись с прикрепленным ко мне журналистом, сочиняющим мой «жизненный путь»; объяснив ему, что чудес не бывает, что все дело в психомоторных реакциях, [3]3
  Психомоторные реакции – реакции тела и сознания, возникающие в результате субъективного осознанного и/или неосознаваемого анализа информации об окружающей действительности.


[Закрыть]
в исключительной памяти и привитой с рождения пронырливости, – прикидываю точку, в которой солнце коснется горизонта. С высоты четырнадцатого этажа это сделать нетрудно. Провожу воображаемую кривую и убеждаюсь, что это место скрыто за многоэтажными громадинами. Место не совсем подходящее, лишающее меня возможности лицезреть погружение солнечного диска в земную твердь. При желании я мог бы вернуть солнце в зенит и направить его по другой траектории, однако предаюсь размышлениям о том, что жить мне остался год, четыре месяца и шесть дней.

Эта точность не удивительна. Как-то, заглянув в будущее, я проявил слабость – не удержался и бросил взгляд на листок календаря, не кстати попавшийся мне на глаза. Так поступать с будущим нельзя – это я говорю ответственно как человек не раз побывавший там. Оказавшись по необходимости в толпившихся впереди днях, ни в коем случае нельзя интересоваться календарем! Но что сделано, сделано. 2 ноября 1974 года меня вынесут из квартиры на улице Герцена и доставят в госпиталь Бурденко, чтобы сделать операцию на сосудах.

Восьмого сдохну!

Как ни смешно за полтора года до смерти вспоминать о детском лунатизме, я утверждаю, что вовсе не корыто с ледяной водой, а собственные усилия излечили меня от ночных сумасбродств. Перед глазами до сих пор стоит крохотная комнатка, тьма, распахнутое окно и я на лежанке у окна. Я сплю, меня будит луна. Она зовет, ее зов неодолимо-сладостен. Не буду утверждать, что я наблюдал за собой со стороны, просто в душе жило ощущение, что я – это я, а он (то есть, тоже я, только спящий) это он. Этот «он» собирается встать, выйти из дома, влезть на крышу, чтобы побеседовать с луной, но я предупреждаю – этого делать нельзя. Поговори из кровати, ведь луна видна и отсюда. Мне мешает стена, жалуется «он». Стена не помеха, отвечаю я, ты попробуй.

«Он» глянул, и увидел ее всю, громадную, сияющую золотом. Увидел тени, темные разводы, неровные края заваливающегося назад диска. Приглядевшись, мы различили абрисы кольцевых гор и обширные каменистые пространства, называемых морями.

Это потом я узнал, что это моря. Систематического образования, кроме познаний в Талмуде [4]4
  Талмуд – Многотомный свод еврейской религиозной литературы, сложившийся с II в. до н. э. по VI в. н. э… Известен также как Устное Учение или Устный Закон. В его основе лежит комментарий Танаха (Ветхого Завета), в особенности его первой части – Пятикнижия, или Торы. Кроме законодательных текстов, называемых Галаха, Талмуд включает большое количество сказочных и мифологических сюжетов, народных поверий, исторических, медицинских, магических, кулинарных текстов, случаев и анекдотов. Все это называется Агада.


[Закрыть]
, мне получить не удалось. Его страницы мы наизусть заучивали в хедере [5]5
  Хедер (буквально «комната») – еврейская религиозная начальная школа. Впервые упоминается в 13 в.


[Закрыть]
. Общедоступные сведения, например, тайну таблицы умножения и местоположения Австралии, мне пришлось добывать в зрелом возрасте, собственными руками и по крупицам. Благо, учителя мне достались на редкость знающие – Ханна Шуббель, Зигмунд Фрейд, Альберт Эйнштейн, Махатма Ганди, Рабиндранат Тагор, Иосиф Виссарионович, старший оперуполномоченный лейтенант Гнилощукин, а также следователь Главного управления госбезопасности Трущёв Николай Михайлович. Поспособствовали моему развитию Марлен Дитрих, князь Чарторыйский и Йозеф Пилсудский. Немало я узнал и от моего дружка по Берлинскому паноптикуму Вилли Вайскруфта, особенно по части химер и предрассудков, которыми люди с таким увлечением обставляют ясные и простые истины. Мне пришлось немало натерпеться от небезызвестного Шикльгрубера, сумевшего натравить таких парней как Вилли на таких парней как Вольф. Радует, что будущее Адольфа в точном соответствии с моим предсказанием стало могилой.

Мне доводилось встречаться с Гитлером. Эти встречи нигде не зафиксированы и никогда не афишировались. Мы не договорились. Предназначенное мне место занял известный «берлинский маг и прорицатель» Эрик-Ян Ганусен. Он называл себя датским дворянином, хотя имя и фамилию этот «датчанин» имел самые простецкие – Гершель Штейншнайдер. Дед его был старостой синагоги.

Вы не поверите, но я вынужден выразить благодарность фюреру за то, что он разбудил во мне голос крови. Гитлер так страстно вопил о «вине евреев», что в 1939 году, после падения Варшавы, мне сразу стало ясно – пора уносить ноги.

Со своей стороны, Лаврентий Павлович тоже помог мне в совершенстве отточить присущее евреям чувство опасности, хотя я вовсе не считаю себя евреем. Был в моей жизни момент, когда я окончательно разуверился в своем земном происхождении. Если кому-то это признание покажется, по меньшей мере, гнусным, пусть мне простят эту блажь. У меня имеются особые причины на такое хулиганство, ведь если бы я верил всему, что рождается в моей голове, я бы утверждал, что рожден на небе.

Со своим народом я порвал, когда разуверился в Боге. Я обрезал свое сердце, и с тех пор иная жизнь, в которой взаправду «нет различия между иудеем, эллином или скифом», потому что одно будущее у всех, – объемлет меня. Душой я не отрекаюсь от Израиля, всякий намек на презрение ко мне как «жиду», глубоко ранит меня, и я стараюсь дать сдачи. Слезы вызывают и воспоминания о родных – о матери и отце, о братьях и двух тетках, сгинувших в гетто. Мне дорога эта принадлежность, но мой Иерусалим далеко, подальше, чем Палестина, и с этим фактом, нравится он мне или нет, я был вынужден мириться всю жизнь.

Немало знаний я набрался и в России, особенно по части умения выжить, надеяться на лучшее и ценить мгновения. В этом мне помогли мои друзья, среди которых попадались академики медицины, а также профессора физики. Правда, им я был интересен исключительно как добрый малый, но никак не загадка, некий фокус в штанах. В этом смысле, как выразился один из моих знакомых остроумцев, лунные моря чем-то очень похожи на меня – название есть, а воды нет.

Перед началом выступления я имею привычку прислушиваться к публике. Помню, как некая дама убеждала подругу:

– Милочка, это настоящий волшебник! Сущий граф Калиостро! Ах, ты не веришь? Конечно, в наш материалистический век вера в настоящее волшебство угасла! Ничего, сейчас сама увидишь! То, что он показывает – это сотая доля того, что он может. Он, например, может принимать облик любого животного, превращаться в тигра или собаку…

– Почему же он не превращается?

– Ему запретили это делать. Он подписку дал…

Если вспомнить, сколько требований «бороться с религиозным мракобесием», «разоблачать антинаучные предрассудки», «непременно давать соответствующие разъяснения», сколько обязательств «не разглашать», «не использовать» я подписал, с ума сойти можно. Не понимаю, как рука не отвалилась и почему я жив.

Но главное, зачем?

Вернувшись в комнату, по наитию, сумбуристо пишу эти строки. Предоставив солнцу возможность следовать собственным путем, я волен с необыкновенной легкостью перескакивать предмета на предмет.

Обычно я сочиняю до полуночи, потом рву написанное и спускаю в унитаз.

Из принципа! Чтобы журналисту не досталось. Знаете, ко мне ходит журналист! То ли по собственной инициативе, а может, его приставили ко мне? Правда, у меня уже есть один смотрящий от органов. [6]6
  Смотрящий от органов – Михаил Александрович Михалков, младший брат известного детского поэта Сергея Владимировича Михалкова.


[Закрыть]
Стоит ли безобидный, чудаковатый Вольф двух оперативных работников?

Журналист – добрый малый, но вот что изумляет – страницы, которые он приносит для визирования, мало соотносятся с биографией Вольфа Мессинга. Все в них вроде бы точно, все по фактам, но это не обо мне. Он ухватывает только то, что «проходимо», что поможет советскому читателю глубже вникнуть в «тайны непознанного». Что поможет ему ощутить всесилие и мощь современной науки (всеми силами избегающей меня), вдохновить на дерзание в области научного творчества (защитить кандидатскую, а затем и докторскую), объяснить, что в мире не существует и не может существовать ничего сверхъестественного (он утверждает это, работая со мной, с самым сверхъестественным существом на свете). Заодно он не стесняется дописывать то, что «необходимо».

Об этом будет особый разговор.

Такая методика обращения с материалом пробуждает у меня волчий аппетит к Вольфу Мессингу. Появляется желание рассказать о себе родном; о том, чем может грозить умение предсказывать сильным мира сего их судьбу, что значит терять любимых и жить, зная день своей смерти.

Я уверен, уничтоженные мною записки не растворятся в «пространстве» и «времени», ведь известно, что рукописи не горят. И не тонут! Даже в унитазе. Они обязательно возродятся с помощью чьих-то чужих неуклюжих мыслей, в голове какого-нибудь свихнувшегося писаки. Пусть оживут на экране маленького, на удивление плоского телевизора, на котором высвечивается текст, набранный с помощью странной пишущей машинки, от которой осталась только клавиатура. Я – в экстазе, я наблюдаю за наборщиком, за невиданной в мое время аппаратурой со стороны, «из верхних слоев атмосферы», а может, из потусторонней дали, куда уходят все, кто явился с небес. Мне прекрасно виден мой бывший балкон в доме на Большой Никитской, а также много других домов, служивших пристанищем Мессингу. Различим и человек, взявшийся за неблагодарный труд осмысления моей жизни. Он непомерно высок, самонадеян и полагает, что сумел проникнуть в мою ауру, «незримо витающую в эфире». Его уверенность выдает в нем натуру наивную и недалекую.

Я не стану лишать его уверенности. Пусть трудится. Я вмешаюсь, когда появится необходимость. Я сотру все, что окажется ложью, нелепицей, что заденет кого-нибудь из близких мне людей. Если я сочту эти страницы оскорблением, неумеренным перехлестом или, что еще хуже, сопливым восхвалением моих «сверхъестественных способностей», я заткну ему рот ментальным кляпом, так что положитесь на меня.

Будьте уверены!

Пока изложенное меня устраивает, ведь от случайно навязанного мне судьбой автора не требуется ни фактологической точности, ни пафоса, ни попыток восславить бред или унизить евреев. Мне хотелось – я настаиваю! – чтобы Вольф это был Вольф, и никто другой.

Вольф по прозвищу Мессинг всего лишь необыкновенный человек, вундерман, неявный гость из будущего, не чуждый желания выжить, любить и быть любимым, всеми силами пытавшийся проникнуть в тайну собственного «я», умеющий лукавить, изображать из себя горемыку, проявлять слабость, держать язык за зубами, не допускать промахов, а если уж не повезет, достойно исправлять их. В этом мало величия, но много печали и каждодневного труда, но кто сказал, что будущее приходит в мир, чтобы веселить и радовать.

Далее я не буду оговаривать свое присутствие в романе. Оставим версию на совести автора, тем более каждому, кому дорог мир во всем мире, сразу станет ясно, где текст правит моя рука, а где автором руководит безумие.

Вольф Мессинг

Часть I
ГОЛОС ЗОВУЩЕГО

Еще не разгадано до конца, что происходит внутри тени.

Эдгар Алан По


Глава 1

Из дома я сбежал в одиннадцать лет. Точнее, сбежал из иешивы, еврейской семинарии, куда меня отправили после окончания начальной школы. На этом настоял местный раввин, чем очень порадовал отца, уверовавшего, что мне, возможно, повезет, и я сумею выкарабкаться из нищеты. То же напророчил и любимый мною Шолом-Алейхем, в начале века посетивший наше местечко-штетеле. Меня представили ему как самого способного ученика в хедере. Он потрепал меня по щеке и пообещал великое будущее.

Шолом-Алейхем был добрый человек, он обещал счастливое будущее всем еврейским детям, в надежде, что кому-нибудь, возможно, и повезет. С высоты четырнадцатого этажа я утверждаю – великий писатель был прав. Лучше пообещать несчастному ребенку великое будущее, чем, ссылаясь на грубость жизни, убеждать его стать зверенышем.

Я со своей стороны наотрез отказался поступать в иешиву. С меня хватило и хедера. Сначала отец пытался убедить меня, потом мать, но я стоял на своем, и от меня отступились. Как оказалось не надолго. Мне в ту пору было девять лет, мама вздохнула: повзрослеет – поумнеет, однако отец рассудил иначе.

Помню, это было поздней осенью, ближе к вечеру, в сумерках. Отец послал меня в лавку за папиросами, и возвращался я уже в полной темноте.

Подхожу к дому, только ступил на первую ступеньку, как что-то огромное, светлое заполнило крыльцо. Я замер от ужаса, и только спустя несколько мгновений различил, что крыльцо заполнила громадная, напоминающая человека фигура в белом одеянии.

Фигура торжественно вскинула руки к небу, и я услышал волнующий, низкий голос, укоривший меня за пренебрежение волей Создателя.

– Сын мой! Свыше я послан… предречь будущее твое во служение Богу. Не пренебрегай волей Господа, ступай в иешиву! Будет угодна Богу твоя молитва…

Я онемел. Мальчишка я был нервный, мечтательный, что называется, себе на уме, и тут вдруг такое чудо.

Я потерял сознание.

Пришел в себя уже в комнате, надо мной склонились отец и мать. Оба нараспев, громко читали молитву. Помню их встревоженные лица. Как только я очнулся, родители успокоились. Мать отошла в сторону там села на табуретку, сложила руки на коленях. Я рассказал, что только что на нашем крыльце повстречал ангела.

Отец спросил.

– Что же он тебе посоветовал?

– Он потребовал, чтобы я не пренебрегал волей Создателя.

Отец, внушительно кашлянув, произнес:

– Так хочет Бог… Ну, пойдешь в иешиву?

Мать промолчала.

Потрясенный происшедшим, я не имел сил сопротивляться, и вынужден был сдаться.

Иешива находилась в маленьком провинциальном городке, отличавшимся вылизанной чистотой и непререкаемой размеренностью жизни. Помню мощеные улочки, редких прохожих, не обращавших внимания на хилого мальчишку в длиннополом одеянии с экзотической шапочкой на голове.

Распорядок дня в иешиве был вполне тюремный. Нам запрещалось смеяться, громко разговаривать, драться с местными мальчишками, показывать язык девчонкам, презрительно фыркавшим при виде похожих на чучело учеников иешивы. Это случалось в редкие минуты свободы, когда каждый из семинаристов в перерыве между занятиями отправлялся на обед в тот дом, который был назначен на сегодня. Мы по очереди обходили дома местных евреев. Этих глотков свободы было так мало, а увидеть хотелось там много – например, реку и дирижабль, однажды приземлившийся за рекой. Городские мальчишки гурьбой бросились туда, а мне только в прогале улочки посчастливилось увидеть поблескивающий бок летательного аппарата.

По ночам я горько плакал, а утром, умывшись ледяной водой, опять начинал заучивать наизусть страницы Талмуда.

Однажды в молитвенном доме я встретил странника, чья фигура показалась мне знакомой. Это был верзила, отличавшийся огромным ростом и атлетическим телосложением. Широкое лицо, окладистая белая борода… Я не мог отделаться от мысли, что где-то уже видел его. Вразумил меня голос бродяги – это был голос ангела, объявившего мне волю Бога. Этот громыхающий басок, потребовавший от меня отправиться в иешиву, ни с чем не спутаешь. Потрясения хватило на всю ночь и еще на несколько дней – неужели отец просто-напросто сговорился с этим проходимцем?

Бродяга превосходно сыграл свою роль, только финал ему не удался. Приметив, что я не свожу с него глаз, перед уходом он погладил меня по голове и признался, что отец подрядил его за несколько грошей указать мне верный путь в жизни. Это признание не стало для меня новостью, я только поинтересовался – как же Божий суд? Незнакомец махнул рукой и неожиданно хитровато подмигнул – жить-то надо! Эту плутоватую гримасу я запомнил на всю жизнь, она все решила. Мне не было дела до этого проходимца. Я не мог взять в толк – как мой всегда справедливый отец пошел на обман? Кому же верить?! Тогда ложь все, что я знаю, чему меня учат? Может быть, Бог тоже лжет?! Может быть, его и вовсе нет?

Нет Бога?

Нет Бога!

…Мне нечего было делать в иешиве. Той же ночью я обрезал ножницами длинные полы своей одежды и, повторяя про себя молитву всех обманутых и оскорбленных: «Вот вам за это!» – сломал кружку, в которую верующие опускали свои трудовые пфенниги «на Палестину». Содержимое – восемнадцать грошей – я пересыпал в карман и помчался на ближайшую железнодорожную станцию. С этим «капиталом», опустошенной душой и негодующим сердцем я отправился на встречу с неизвестностью.

Нестерпимо хотелось есть, и по пути я добавил грехов – накопал на чужом поле картошку, испек ее в золе, слопал всю и, повеселев, двинулся дальше, на зов паровозного гудка. С тех пор лучшей музыкой для меня является паровозный гудок, а лучшим блюдом пахнущий дымом, печеный картофель с привкусом солоноватой золы.

Маршрут мне указала судьба. Вагон, в котором я спрятался на станции, отправлялся в Берлин, но об этом я узнал уже по прибытию, схваченный на берлинском вокзале моим попутчиком, назвавшимся Вилли. Было ему в ту пору лет тринадцать. Он был постарше меня и крупнее. Может, поэтому понадеялся на силу. Зажав меня в укромном уголке, он потребовал признаться, каким образом я устроил этот фокус с билетом и зачем явился в Берлин.

Помнится, я лепетал, что-то насчет испуга.

Действительно, когда в вагон зашел контролер я, безбилетник, до смерти перепугался и спрятался под лавку. Сидевший поодаль и до той поры надменно поглядывавший на меня мальчишка с интересом следил, чем окончится мое противостояние с законом.

Когда контролер, согнувшись, предложил предъявить мне проездной документ, я, оказавшись в состоянии, близком к обмороку, сунул ему подобранный с пола обрывок газеты. Обрывок был немалого размера – это последнее, что я успел отметить до того, как обмер от страха. Затем, вероятно, со страху провалился в нечто, напоминающее сон. Другими словами, я увидел себя в некоей иной перспективе – будто я показываю язык надменному соседу и небрежно протягиваю контролеру железнодорожный билет. У меня не было и тени сомнения, что в руках у меня картонный прямоугольник с готическими буквами в мелких дырочках.

Контролер взял обрывок газеты, уверенно прокомпостировал его и подобревшим голосом спросил.

– Зачем же вы с билетом под лавкой едете? Есть же места. Через два часа будем в Берлине…

Его слова окончательно разбудили меня. Я посмотрел контролеру вслед, вытер пот со лба и, бегло глянув в сторону соседа, обнаружил, что тот сидит словно окаменелый, с вытянутым до неестественности лицом. Я показал ему язык, тот сразу очнулся и на глазах посуровел.

Осознав, что опасность еще близка, я дал деру. На ходу бросил обрывок на пол, у двери тамбура обернулся и увидел, что мальчишка поднял его и вертит его в руках. Догадка, что сейчас железнодорожник спохватится, а сосед предъявит ему мой «билет», пришпорила меня. Я рванул дверь и выскочил в тамбур.

Дух перевел в соседнем вагоне, устроившись на лавке и глядя в окно, за которым сквозь завесу дыма пробивались пригороды Берлина. Этот дым, едкий запах дыма, пробелы улиц, такие же серые и унылые, как и выстроившиеся вдоль них дома, запомнились мне на всю жизнь.

Я люблю Берлин, это самый чудесный город на свете. Да, он хмур, неласков, часто однообразен, местами старомоден, переполнен трамваями, но этот город оказался добр ко мне, одиннадцатилетнему беспризорнику. В нем уважают порядок, уважают тех, кто уважает порядок.

Громада Берлина поражала, и в этом скопище громадных, тускло-коричневых, серых и островерхих домов мне предстояло выжить.

Это было нелегким делом, куда более трудным, чем вырваться от соседа по вагону, с арийской самонадеянностью потребовавшего объяснить, с какой стати я показал ему свой поганый язык?

Свое требование он разъяснил следующим образом.

– Еще никто и никогда не смел показывать язык Вилли Вайскруфту.

Я, будучи схваченным за воротник, не удержался от вопроса.

– Тебя зовут Вилли?

– Да.

– А меня, – надеясь на снисхождение, признался я, – Вольф.

– Мне нет дела до твоего поганого имени. Говори, как тебе удалось провернуть этот фокус с билетом? – он показал мне кулак и предупредил. – Если не скажешь…

Он был прилично одет – бархатная, шоколадного цвета курточка, кожаные штаны до колен и высокие белые носки, каких мне сроду видеть не доводилось. Кроме удивительных носков, была в нашем доверительном разговоре еще одна неувязка. Я не сразу осознал ее.

Лицо мое скуксилось, я обмяк и ответил.

– У меня был билет.

– Этот, что ли? – спросил немецкий мальчик и показал мне обрывок газеты.

Он спросил на русском языке!

Это было слишком для одного дня, для одного маленького, порвавшего с прошлым еврейского мальчишки. Я толкнул его в грудь, он упал и я дал деру.

Немчишка пытался догнать меня, но куда там. Те, кому удавалось вырваться из рук моего отца, были чемпионами в подобном виде спорта.

Мчался до тех пор, пока хватило сил. Затем затерялся в толпе разодетых фрау со вздернутыми носиками, в маленьких шляпках с зонтиками и непомерно большими бантами на спине. С ходу свернул в какой-то двор, огражденный высокими стенами с многочисленными окнами. Здесь почувствовал себя неуютно и, сопровождаемый презрительными взглядами какой-то прачки, снова выскочил на улицу. Добрался до сквера, где играл военный оркестр, там перевел дух и задался вопросом, почему никто не интересуется, что я делаю на улице, как здоровье родителей, не ношу ли с собой вшей, не голоден ли и есть ли у меня пристанище? С городскими сверстниками дело обстояло еще хуже. Возможно, я забрел не в тот район, но здесь, городском саду, не было мальчишек и девчонок в моем понимании. Здесь разгуливали важные маленькие господа в белых рубашках со странными, завязанными узлом ленточками под подбородком, коротких штанишках и высоких носках, уже виденных мною на соседе по вагону. Что касается девчонок – от этих не то что демонстрации языка, взгляда не дождешься, пусть даже я попытался бы пройти перед ними колесом.

Окончательно сразил меня крохотный матрос, шествующий в сопровождении взрослой тети, уставившейся на меня сквозь круглые стеклышки, надетые на красивую палочку. В ее глазах читался откровенный испуг – как бы я нечаянно не коснулся нарядного матросика!

Нужен он мне?! Другое меня интересовало – что это за корабль, на котором служат пятилетние несмышленыши и далеко ли можно уплыть на таком корабле? Помню, в нашей Гуре тоже как – то появился матрос. Мы, мальчишки, ходили за ним табуном, ловили каждое слово. Он был русский, громадный и небритый. С таким было не страшно отправиться в любую даль.

Впрочем, приближался вечер и Вольфу следовало подумать о ночлеге. О местной синагоге мне и вспоминать не хотелось. Путем расспросов добрался до Драгунштрассе [7]7
  Драгунштрассе (Драгонерштрассе) располагалась в восточной части Берлина неподалеку от площади Бюлова, ныне площадь Розы Люксембург.


[Закрыть]
, где останавливались мои земляки из Гуры Кальварии. Там меня приютили добрые люди, помогли с работой. Я устроился посыльным в ночлежный дом, заодно мыл посуду, чистил обувь. Денег мне не платили, обещали кормить, но часто забывали об обещании, так что на голодный желудок, с мыслями о еде мне удалось протянуть до февраля, когда на улице я упал в голодный обморок и меня отвезли в местную больницу. Дежурный врач осмотрел меня и, зафиксировав остановку дыхания, приказал перевезти в морг.

В морге я пролежал до следующего дня – санитары готовили труппы для патологоанатомического музея. Загвоздка вот в чем – состояние, в котором я находился, только со стороны можно было назвать обмороком или, если хотите, смертью. Очнувшись в больнице и услышав приговор врача, я не потерял присутствия духа. Да, я не мог двигать членами, не мог дышать, не мог говорить, но все видел и слышал.

Под словом «все» я подразумеваю не только высказанные вслух слова, но и слова, рождавшиеся в головах тех, кто имел со мной дело. Другими словами, я улавливал странное удвоение голосов, при котором первому, ясно слышимому, вторил другой, дребезжащий, размыто угадываемый. При этом тени слов вовсе не повторяли сказанное вслух, а содержали какой-то иной смысл. Это было что-то вроде смутных оттисков, сопровождаемых уверенностью, что я слышу именно то, что слышу. Каждого, кто подходил ко мне, я видел насквозь и ничуть не обижался, что ко мне относятся как к вещи. Я не испытывал эмоций. Что-то конечно, пошевеливалось в груди, но реакция была отстраненная, потусторонняя, как если бы до кого-то доносится разговор соседей в электричке. Смысл их разговоров вовсе не занимал меня, кроме некоторых незнакомых и удивительно красивых выражений. Например, «патологоанатомический музей». В музеях я никогда не бывал, но слышал о них, и где-то глубоко внутри, из-под спуда пробился вопрос – неужели и мне доведется побывать в хранилище, где выставлено множество забавных вещей? Никаких иных переживаний я не испытывал.

Это факт, и с ним надо считаться.

В музее меня положили на металлический столик, студент-медик, склонившийся надо мной, обнаружил пульс, и тут же вызвал профессора, который и вернул меня в ряды живых. Это случилось на третьи сутки после того, как я упал на улице.

Спасителем оказался господин Густав Абель. От него я впервые услыхал о летаргическом сне, вызванном малокровием, истощением, нервными потрясениями; о «медиумах», когда в его доме, в ответ на его мысленный посыл, я взял молоток, разбил молотком кафельную плитку на печке и через образовавшееся отверстие достал из зева серебряную монету.

Профессор развел руками.

– Вы – удивительный медиум, – заявил он.

То, что я не совсем человек, я уже догадывался, но оказаться «медиумом» было сверх всяких ожиданий. Я испытал гордость, ведь не каждый сбежавший из дома мальчишка может называться «медиумом».

– Ты можешь приказать себе все, чего только захочешь, – утверждал профессор. – Главное уверенность в себе, в своих силах. Ты должен забыть о том, что было с тобой раньше и включиться в работу по выяснению будущего.

Это была неясная и не совсем понятная цель, но я всеми силами старался помочь профессору и его коллеге профессору Шмидту понять, каким образом – или каким органом – я воспринимаю чужие мысли.

Что я мог ответить?

Их приказы доходили до меня в то мгновение, когда я вдруг начинал испытывать перекос в восприятии происходящего.

Чтобы стало понятнее, приведу пример. С каждым случалось такое – заснув, вдруг соображаешь, что ты во сне, и все, что с тобой творится, происходит в некоем бредовом, потустороннем состоянии. Вспомните хотя бы описания снов – «иду вдоль длинного забора», «очутился в помещении… в поле… в лесу… на краю обрыва…», «вижу себя издали» и так далее. К моменту осознания такого рода яви я и хочу привлечь внимание. Оно, осознание, происходит внезапно, как бы ненароком или мимоходом – глядь, а я уже здесь. Тоже самое происходило и со мной. Я как бы просыпался и видел все иначе. С высоты четырнадцатого этажа подтверждаю, что все рассказы, свидетельства, утверждения о «напряжении мысли», «усердном думании», попытке «мысленно приказать» или «уловить», не имеют никакого отношения к тому, что происходило со мной.

Действительно, чтобы уловить чужие мыли или, точнее, приказы (в чем разница, я объясню позже, когда мы побываем у Иосифа Виссарионыча, который очень интересовался такими «штучками-дрючками»), требуется колоссальное напряжение, но в этом деле главное – умение войти в предстартовое состояние, а также навык, позволяющий выбрать подходящего индуктора, то есть человека, чьи мысли воспринимаются легче, чем у кого-либо другого, присутствующего в зале.

Таким исключительно отзывчивым проводником оказалась жена профессора Шмидта, Лора. Это была молодая болезненного вида женщина с чуть раскосыми и, может, оттого ощутимо манящими глазами. Я брал ее за руку, она мысленно диктовала задание – направо, налево, вниз, вверх, ошибка, ошибка, прямо, открыть дверцу, ошибка, следующая полка, следующая полка, ошибка, вправо, вправо, стоп. Книга, возьми книгу, страница, нет, ошибка, нет, ближе к началу, стоп. Хорошо. Строчка. Пятнадцатая строчка, пятнадцатая строчка, ниже, ниже, стоп. Буква.

Стоп, правильно. Хорошо.

Видали бы вы, какими взглядами одаривала Лору супруга профессора Абеля Эрнестина, оказавшаяся никудышным индуктором. Эрнестина полагала, если ее муж отыскал такого одаренного беспризорника, каким был я, заниматься им должны они и только они, а именно – семейная чета Абелей. Если этот бесенок с головой, похожей на куст сельдерея, утверждает, что не слышит ее, тем хуже для него. [8]8
  Как автор я обязан обратить внимание читателей на эпизод с Лорой Шмидт, так как в нем присутствует грубейшая логическая ошибка: с одной стороны, наш герой не «слышит» мысли Эрнестины, с другой – он выдает их целым потоком. К сожалению добиться каких-либо разъяснений от Вольфа Григорьевича мне не удалось. С высоты многоэтажного дома мэтр настоял, чтобы рассказ был сохранен именно в том виде, в каком он внушил его мне. При этом он обмолвился, что в этой нелогичности, необъяснимости ощущений и состоит неразгаданная тайна телепатического прослушивания эфира, сводившая с ума многих, одаренных ясновидением.
  В качестве примера он привел эпизод, случившейся в комиссии, назначенной Академией наук СССР. Задача которая ставилась перед комиссией, состояла в том, чтобы разобраться в «феномене Мессинга» и дать ему научное объяснение. Явившись в назначенный день и час, уже пребывая в предстартовом состоянии, Вольф Григорьевич вдруг узнал, что заседание переносится в связи с тем, что председатель комиссии (он не назвал его имени) не может приехать в институт. Несмотря на возражения Мессинга – он столько готовился, он в форме, есть же другие члены, пусть они займутся им, – испытуемому предложили быть готовым к четвергу.
  Вольф (мой герой часто обращался к себе в третьем лице, называя себя то по имени, то по фамилии) попытался объяснить, что телепатия – тонкая и непредсказуемая штука. Он уверял, что не может сказать наверняка, будет ли готов в четверг. На что секретарь комиссии, строгая женщина с папкой, прижатой к груди, заявила – «материалистический подход к изучению объекта не может зависеть от настроения изучаемого «объекта». Если вы имеете научное мировоззрение, то должны быть готовы в любой день и час продемонстрировать свои способности. Наше кредо – повторяемость результата!»
  Вольфу осталось только руками развести.
  В воспоминаниях М. Рыбальского («Спектр», 14, 15), известного врача, прошедшего войну, доктора медицинских наук, бывшего зама главврача Московской области, лично участвовавшего в этих экспериментах, есть такая запись:
  «Принципиальное сходство с телепатией, по-видимому, имеет феномен Вольфа Мессинга. Мне дважды, в 1946 году, довелось непосредственно участвовать в его экспериментах.
  (Это обследование проводилось под руководством члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР Д.А. Бирюкова, который вскоре после окончания Великой Отечественной войны пригласил Мессинга в медицинский институт, которым руководил. – Н.Н.Китаев «Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел».)
  Заключались они в том, что он, руководствуясь мысленным распоряжением партнера, выполнял сложные действия по решению заранее задуманной задачи, известной партнеру (которого Мессинг называл «индуктором»), и не известной ему. Перед началом эксперимента Мессинг попросил меня, выполнявшего роль индуктора, чтобы мои мысленные распоряжения были точными, краткими и императивными, то есть фoрмулировались в виде приказа. При этом он предупредил, что если мои мысленные приказы будут им выполняться неточно, я должен мысленно произносить: «не так, не так» и повторять задание. Он предложил мне взять своей правой рукой его левую руку за предплечье у самой кисти. Свободную правую руку он держал у лица, немного подался вперед, вскоре начал дрожать и в процессе выполнения задания произносил лишь: «Дальше, дальше».
  Задача была сложной: Мессингу, который шел, на шаг опережая меня, следовало спуститься со сцены, пройти в третий ряд партера к креслу номер 9, взять под руку девушку, сидевшую там, и вывести ее на сцену; потом в ее руках раскрыть сумочку, вынуть из нее и положить на стол две пачки открыток с репродукциями картин Третьяковской галереи (открытки в пачках частично дублировались). Из каждой пачки нужно было вынуть открытку с репродукцией картины Репина «Не ждали», сложить открытки изображением друг к другу так, чтобы эксцентрически расположенные на каждой открытке фигуры мужчины совпали; из сумочки вынуть английскую булавку и сколоть обе открытки таким образом, чтобы булавка прошла через вторую букву «О» в слове «Открытое» (письмо) на обороте одной из открыток. Все это было выполнено Мессингом безукоризненно точно.
  Второй эксперимент проводился в учебной аудитории психиатрической клиники. На этот раз я шёл позади Мессинга, не прикасаясь к нему, и так же мысленно отдавал ему приказания.
  Нужно было достать из книжного шкафа шестой том энциклопедии, открыть его на 238-й странице, прочесть абзац, начинающийся на шестой строчке, затем пропустить два абзаца и прочесть вслух последний абзац на той же странице. Точно выполнив задание, Мессинг сказал, что он разочарован, так как ожидал более сложную задачу в такой профессиональной аудитории.
  Известное сходство с феноменом телепатии имеет эксперимент, при котором гипнотизеру удается заставить человека, находящегося в гипнотическом сне, выполнять его мысленные приказания. Литературные данные свидетельствуют о том, что изредка можно добиться выполнения мысленного приказа даже от бодрствующего человека.
  Приведенные факты дают основание для предположения о близости мозговых механизмов, на которых основываются телепатический, гипнотический феномены и феномены, относящиеся к экстрасенсорным. Явление гипнотизма при этом может служить моделью, наиболее полно отражающей основы мозговых процессов».
  Обращаю внимание читателя, что во втором случае Мессинг не касался индуктора – это к вопросу об идеомоторных актах.
  Одно из двух – или М. Рыбальский намеренно вводит общественность в заблуждение, или в Мессинге действительно таилось непознанное. Существует также много свидетельств вполне уважаемых людей, отмечавших необычный дар Мессинга – актер Б.Хмельницкий, гроссмейстер А. Лилиенталь, профессор В.Бураковский. Те, кто придерживается первой версии, должны убедительно доказать, что у этих людей был повод лгать. Тем же, кто придерживается второго пути, остается только согласовать для себя непознанное с опознанным.
  Следует отметить, что М. Рыбальский в своей статье ни в чем не переступил грань научной объективности. Он высказывает исключительно предположения, одно из них представляется особенно ценным. Состояние психики, при котором включаются запредельные способности сознания, сродни сну или является его разновидностью (как и гипноз). На востоке такое состояние называется сулонг.


[Закрыть]
Возмущение Эрнестины, истекающее в виде напористого мысленного потока, было отчетливым и непререкаемым – этот босяк должен научиться воспринимать мои мысли. Ведь каким-то образом он научился погружаться в бездыханное состояние, что, впрочем, неудивительно для маленького бродяги. Следом наваливалась волна смутных, мешавших мне работать, обвинений – я знаю, почему он так липнет к Лоре. Это ты, мой любезный супруг, мой Густав, внушил ему, что Лора куда более покладиста, чем твоя законная супруга, которая знает, что такое женская честь и не пытается завлечь чужих мужчин. Что за имя – Лора?! Оно пристало какой-нибудь гувернантке, а не жене университетского профессора! Впрочем, чем она занималась до замужества, не будем вспоминать. Что ты пытаешься передать ей через этого оборванца, Густав? О чем договариваешься?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю