Текст книги "Цельность и однородность русского государства(СИ)"

Автор книги: Михаил Катков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Михаил Никифорович Катков
Цельность и однородность русского государства

Все на свете имеет своих врагов. Нет такой скромной, малой, ничтожной жизни, которой не угрожали бы смертельные опасности. И устрица имеет своих врагов: может ли не иметь их такое громадное и могущественное государство, как Россия? Мы можем допустить это a priori; можем допустить также то, что русское государство имеет врагов тем более многочисленных, чем оно могущественнее и значительнее; мы можем допустить, что есть множество интересов всякого рода, радикально враждебных существований России. Допустив это, мы можем спросить себя: какой путь должны были бы избрать эти враждебные русскому государству интересы, если они оказались в действительности? Мы еще не говорим, что такие интересы действительно существуют: мы только делаем предположение. В этом предположении мы спрашиваем себя: что могло бы с точки зрения этих интересов казаться наиболее желательным?

Допуская существование таких интересов, мы хотим допустить еще и то, что они здравомысленны, рассудительны, опытны, что они понимают ясно, чего хотят, и умеют согласовать средства со своими целями. Итак, что было бы желательно с точки зрения радикальной, но в то же время умной вражды относительно русского государства? Желательно ли было бы пойти на Россию войною, возбудить против нее все антипатии? Нет, умная вражда этого не пожелает, только безумие и глупость могли бы мечтать о том, чтобы одной блестящей кампанией потрясти и разрушить такое государство, как Россия. Умная вражда поймет, что такой путь ни в каком случае не может быть желателен и что он не может быть предметом здравых политических расчетов. Война стоит дорого; тяжесть войны падает на обе стороны; война сопряжена с риском. Вред, ожидаемый от войны, может быть куплен слишком дорогой ценой и в результате может еще оказаться не вредом, а пользой. Русское государство выдержало страшные войны; но они не только не разрушили его, а напротив, способствовали его усилению. Война возбуждает народные силы, вызывает народное чувство, которое теснее и крепче связывает все элементы государственного организма и все части народонаселения. Что можно представить себе громаднее той войны, которую выдержала Россия в 1812 г.? Но чем же кончился этот крестовый поход против нее всей Европы, предводимой великим завоевателем? Было ли разрушено русское государство? Была ли раздроблена его государственная область? Понесло ли оно какой-нибудь ущерб? Ослабело ли оно внутри или в своем европейском положении? Нет, этот крестовый поход, в котором соединились все силы Европы против России, кончился полным торжеством ее; никогда не была она. так могущественна, как после той войны; патриотизм народной войны послужил к обновлению общества и положил начало более самостоятельному развитию его нравственных сил. В последнюю, Восточную, войну против России соединились также силы почти всей Европы; война была ведена при самых неблагоприятных для России условиях; она не имела народного характера; исход ее был очень несчастлив для России, Россия понесла значительный ущерб, она потеряла свой черноморский флот, лишилась своего лучшего морского заведения, ее значение было ослаблено, обаяние военной силы, которое давало ей такой великий вес в европейских союзах и советах, померкло; но зато каких усилий, какого напряжения, каких жертв стоило противной стороне достижение этого результата! И что же, однако? Как ни был чувствителен урон, понесенный Россией, подверг ли он опасности ее существование? Мы видим, что даже те невыгоды, которые были следствием Восточной войны, стали обращаться, мало-помалу, ей в пользу. Россия вошла внутрь себя; она предприняла целый ряд преобразований, которые при благоприятном исходе должны были бы поставить ее гораздо выше, чем стояла она когда-либо. Итак, последствия самой несчастной для России войны оказались благодетельными для нее.

Но предположим возможность такой войны, в которой русское государство совершенно изнемогло бы под ударами врагов; предположим войну, в которой удалось бы разрушить его. Падение такого громадного государства покрыло бы целый мир своими обломками, и Европа была бы потрясена в своих основаниях. Желать такой всеобъемлющей, всепотрясающей катастрофы не может ни один здравомыслящий политический человек, и только самая необузданная фантазия допустит возможность разрушения русского государства посредством войны.

Итак, предполагая, что есть интересы, которые враждуют против самого существования русского государства, предполагая с тем вместе, что эти интересы руководятся благоразумием, мы приходим к заключению, что война есть дело наименее желательное с точки зрения этих интересов. Гораздо желательнее было бы найти внутри России элементы разложения, которые могли бы привести ее к смутам и распадению. Нет сомнения, что всякое революционное движение в России встретило бы сочувствие с точки зрения неприязненных ей интересов. Нет сомнения, что эти интересы должны благоприятствовать всему, что может порождать смуты и недоразумения внутри России, всему, что может поселять раздор между началами ее общественной организации, всему, что может ослаблять в ней основы человеческого общежития, что может отклонять движение ее жизни от правильного пути, что может отнимать у народа его молодые и свежие силы, губить их и обращать их против него. Враждебные интересы, естественно, будут пользоваться всякой неясностью, всякой ошибкой, всяким дурным элементом в нашей жизни, чтобы употреблять их в дело. Однако ни политическое благоразумие, ни простой здравый смысл не могут желать продолжительного действия подобных факторов, продолжительного развития ядовитых миазмов разрушения.

Как война, так и внутренние смуты могут служить только вспомогательными средствами; но ни то, ни другое не может быть благоразумно избрано в орудие разрушения громадного и сильного государства; и то и другое угрожало бы потрясением целому миру; и то и другое было бы катастрофой, которая никак не может входить в расчеты благоразумной политики, и ни в каком случае не может быть ей приятна.

Что же могло бы быть желательно в интересах политики самой радикальной относительно русского государства, но в то же время благоразумной? Нет сомнения, что всего желательнее было бы без усилий, без пожертвований, без рисков, без всяких опасностей и потрясений произвести то, что могло бы быть следствием только самой бедственной войны, или самых разрушительных внутренних смут; нет никакого сомнения, что мирное, тихое, постепенное, незаметное действие было бы предпочтительнее и разгрома, и продолжительного разложения нравственных основ общества. Торжеством политики, клонящейся к разрушению могущественного и громадного тела, политики благоразумной и здравомысленной, было бы замутить его душу и убедить ее в том, что она совершит наилучшее дело, если сама постепенно и в видах прогресса раздробит и разрушит его.

Ни война, ни революция не страшны для русского государства; никакой серьезной опасности не могут представлять для него сепаративные наклонности, которые обнаруживаются в некоторых владениях русской державы. Сами по себе все дурные элементы разложения и отложения не имеют и не могут иметь силы, но чего не может сделать война, чего не могут произвести никакие внутренние потрясения и смуты, то было бы прямым и естественным последствием систематического разъединения Верховной власти с народом.

Давно уже пущена в ход одна доктрина, нарочно сочиненная для России и принимающая разные оттенки, смотря по той среде, где она обращается. В силу этого учения, прогресс русского государства требует раздробления его области по-национально на многие чуждые друг другу государства, долженствующие тем не менее оставаться в тесной связи между собой. Эта мысль может проникать во всевозможные трущобы; она же, переменив костюм, может занимать место в весьма благоприличном обществе, и люди самых противоположных миров, сами не замечая того, могут через нее подавать друг другу руку, она возбуждает и усиливает все элементы разложения, какие только могут оказаться в составе русского государства, и создает новые. Людям солидным она лукаво шепчет о громадности России, о разноплеменности ее народонаселения, об удобствах управления, будто бы требующего не одной администрации; людям либеральных идей она с лицемерной услужливостью объявляет, что в России невозможно политическое благоустройство иначе как в форме федерации; для молодых, неокрепших или попорченных умов она соединяется со всевозможным вздором, взятым из революционного арсенала.

Припомним, что воззвания к революции, какие появлялись у нас, прежде всего требовали разделения России на многие отдельные государственные центры. Еще в прошлом году, в мае месяце, в то самое время, когда началось в обществе патриотическое движение, появился подметный листок, в котором чья-то искусная рука сумела изложить эту программу так, что в ней нашлось место и для идеи царя, и для самого нелепого революционного сумбура. Первое место в этой программе будущего устройства России занимает, конечно, Польша, сверх того, кроме Финляндии, помнится призывались таким же образом к отдельной жизни Прибалтийский край, Украина, Кавказ. В других программах появлялась еще Сибирь.

Но достигнуть осуществления этих программ мятежом или революцией было бы трудно. Польский мятеж при всех благоприятных условиях оказался бессильным, революция оказалась фантасмагорией, которая исчезла при первом движении здоровых общественных сил. Осталась надежда воспользоваться нашими собственными недоразумениями и в наших собственных руках повернуть наш прогресс в эту сторону; остается надежда, что мы сами спокойно и под видом прогресса совершим над собой то, что могло бы быть только следствием сокрушительного удара, нанесенного нам извне, или какого-либо страшного взрыва. И вот нам представляют перспективу России, превращенной из одной могущественной нации в собрание многих наций, которые нужно еще для этой цели сделать. Перед нашим воображением развертывают картину многих совершенно отдельных и чуждых друг другу государств под сенью одной державы; нас пленяют изображением этой державы, возносящейся над целым сонмом народов и государств, как бы над особым человечеством.

О тех доводах, которые могут улыбаться умам совершенно незрелым или испорченным, говорить не стоит. Но любопытны те аргументы, которые употребляются для совращения людей солидных, с одной стороны, консервативного, а с другой – либерального образа мыслей.

Россия, – так говорят проповедники новой доктрины, нарочно сочиненной во исполнение будущих судеб нашего отечества, – Россия занимает слишком громадное пространство; она представляет собой целый мир, в котором живет не один какой-нибудь народ, а целых двадцать.

Итак, громадное протяжение Русской Империи, с одной стороны, и страшное множество народностей, населяющих ее неизмеримое пространство, с другой, – вот главные аргументы, которыми хотят уловить нашу мудрость и направить ее к предустановленной цели. Но русская территория по своим естественным условиям не может не быть громадна; она не может служить поприщем для самостоятельной и сильной государственной жизни иначе как в тех размерах, которые были намечены с точностью при самом рождении русского государства. Попытайтесь мысленно разделить то пространство, которые ныне занимает Русская Империя, так, чтобы на ее месте образовалось несколько особых государств, способных к самостоятельному и могущественному развитию, и вы сейчас же убедитесь, что это дело невозможное. Территория русского государства на всем своем протяжении запечатлена характером нераздельности и единства. До такой степени нынешние границы русского государства необходимы ему, что оно до тех пор не могло успокоиться и войти в себя, пока не приобрело или не возвратило их себе, пока не восстановило целости своей земли, предназначенной ему Провидением. Вся энергия народа, весь разум его правительства, весь гений его государственных деятелей были направлены к этому необходимому результату, достижение которого должно было предшествовать развитию гражданственности, свободы и всех искусств мира. Только с восстановлением своих естественных границ и, стало быть, с занятием всего огромного протяжения своей территории русское государство могло успокоиться, замириться и открыть возможность для свободного развития человеческой жизни. В чем состоял смысл неугомонных движений наших князей в эпоху киевской Руси? В чем смысл той великой, почти беспримерной колонизационной силы, которую обнаружил наш Новгород? Чего добивалась, о чем с такими усилиями заботилась Москва с тех пор, как в ней сосредоточилась жизненная сила русского государства после понесенного им разгрома? Не в собирании ли русской земли заключалось все призвание Москвы? Из чего она билась и с Ливонским орденом, и с польской Речью Посполитой? На что было положено столько труда, для чего было пролито столько крови? Что придает колоссальное величие и силу образу Петра, и что мирит русский народ с жестокостью и насилием его преобразований? Не то ли, что он восстановил нашу связь с Западом, что он добился до некоторых из наших западных окраин, что он добрался до русского моря, что он положил начало восстановлению Руси в ее западных границах? Не то ли придало бессмертный блеск царствованию Екатерины

И, что она довершила начатое Петром и приблизительно восстановила первоначальную грань русской земли в ее протяжении на запад, и что она овладела другим русским морем? И вот теперь, когда это великое многотрудное дело стольких веков, стольких усилий, стольких жертв совершилось, – нам говорят, что русская земля через меру обширна, что мы обязаны отречься от нашей истории, признать ее ложью и призраком и принять все зависящие от нас меры, чтобы обратить в ничто великий результат, добытый тяжким трудом стольких поколений. Нам говорят, что именно теперь, когда первая часть нашего исторического дела совершена и когда вследствие того для нашей народности открывается новый период существования, в который нам предстоит оправдать труд наших предков и достойно воспользоваться его плодами, – нам говорят, что обширное протяжение русской территории и тягостно и неудобно и что оно должно быть снова раздроблено, – раздроблено de gaiete de coeur [с легким сердцем (фр.)], раздроблено нашими собственными руками; нам говорят, что с нашей стороны и невеликодушно, и нелиберально занимать столь большое пространство; нам говорят, что мы должны возгнушаться громадностью нашей государственной области, что мы должны отделить от нее преимущественно ее западные окраины, возвращение которых стало так дорого, возвращение которых составляет весь смысл и московского, и петербургского периода нашей истории. Нам говорят, что мы должны, хотя и с другими видами и в другой форме, разделить Русскую землю, как разделили ее, тоже в видах удобства, старые киевские князья. Нам говорят, что русская земля по своим громадным размерам не может служить территорией одному цельному государству. Нет, этого мало: нам говорят это в ту самую пору, когда пространство и время благодаря телеграфам, железным дорогам и другим пособиям науки и гражданственности почти исчезают перед человеком. Каково это? русское государство не тяготилось громадностью своей территории в те времена, когда эта громадность действительно могла казаться тягостною, и должно изнемочь под ее бременем теперь, когда при условиях современной цивилизации обширность сплошной территории освобождается от всех своих неудобств и становится самым несомненным элементом государственного благоустройства и народного процветания. При царе Алексее Михайловиче Русь не чувствовала тягости быть "всею Русью"; а вот теперь, когда мысль и слово почти в одно мгновение ока передаются из Петербурга на Кавказ и когда в каких-нибудь двое-трое суток можно с устьев западной Двины или с берегов Вислы очутиться на берегах Волги, теперь нам говорят, что громадность нашей территории отяготительная для нас и что мы должны как можно скорей отделаться от нее.

Заставляя нас помышлять с ужасом о громадности нашей государственной области, нас приготовляют к покушению на самоубийство еще мыслию о страшной разноплеменности народонаселения русской державы. Перед нашей смущенной мыслью воздвигают целых двадцать народов, населяющих нашу государственную область. Нам говорят, что каждая из этих двадцати наций, насильственно связанных в одно государство, требует особого для себя государства, и что Россия непременно должна удовлетворить этому требованию. Россия есть не что иное, как химера; в действительности же существуют двадцать наций, которым эта химера, называемая Россией, препятствует жить и развиваться самостоятельно. Двадцать народов! Да это более, чем сколько можно насчитать полных народов в целой Европе! Каково это! А мы и не знали, что обладаем таким богатством: под обаянием химеры мы все думали, что под русской державой есть только одна нация, называемая русской, и что мало государств в Европе, где отношения господствующей народности ко всем обитающим в ее области инородческим элементам были бы так благоприятны во всех отношениях, как в русском государстве!

Недавно одна французская газета в оскорбительной и наглой выходке против России попрекнула ее цельностью и однородностью французской нации.

"Вот город Мильгаузен, – сказано в укор нам в Opinion Rationale. – Мильгаузен был вольный город, принадлежал потом Австрии, был присоединен к Франции в 1798 г., то есть только 66 лет тому назад. Язык его обитателей так же как и всех обитателей Эльзаса еще явственно изобличает его германское происхождение; и однако ж нет города более французского, чем Мильгаузен, нет провинции, где чувство французской национальности держалось бы на такой высоте, как в Эльзасе. Франция во все время как прежде, так и после 1759 года, обладала дивным даром употреблять себе, сливать в своем симпатическом единстве самые разнообразные племена и делать своими по сердцу – des enfants qu'en son sein elle n'a point portes [детей, которых она не носила под сердцем (фр.)].

Этот драгоценный дар, которому она обязана своей однородностью, своей силой и этим могущественным единством, дозволившим ей в продолжение двадцати лет держаться со славой против целой Европы, приходит, конечно, от того, что после каждого завоевания Франция, влагая в ножны меч, открывала свои объятья для своих новых подданных и ставила их относительно своих старших детей в положение полнейшего равенства. Народонаселения Лотарингии, Эльзаса, Франшконте, Прованса, Руссильйона, все променяли свое имя на это великое дело Французов, которым они гордятся".

Но тут еще не все перечислены инородческие элементы; разных инородческих народонаселении наберется еще более и на севере, и на западе, и на юге Франции. Скажем более: весь французский народ под тем могущественным единством, которое действительно должно быть за ним признано и которое связывает его неразрывно в одном чувстве французской национальности, таит в себе множество элементов, из которых каждый мог бы стать основанием особой народности, если бы национальность Французского государства хотя несколько ослабела или где-нибудь изменила себе. Все эти элементы, резко обозначенные и крайне разнородные, действительно сливаются в одну цельную нацию, которая высится над этим миром разнородных элементов, упавших на степень провинциализмов. Действительно, французская нация может гордиться своей однородностью. Но чему же Франция обязана тем, что бесчисленное множество разноплеменных и взаимно отталкивающих друг друга элементов сливаются в столь могущественное единство? Чему иному, как неизменному характеру своего правительства, которое сознавало себя головою и рукою единственно только французского народа, которое жило, двигалось, существовало единственно только в элементе французской национальности и которое во всей Франции признавало единственно только французскую народность? Если бы французское правительство было в Бретани бретонским, или в Эльзасе немецким, а в северо-восточном углу своей территории фламандским, в юго-восточном углу своем итальянским, в юго-западном – басским и т. д., и т. д., то где была бы тогда Франция; где было бы ее могущественное единство, где была бы ее цивилизация, где было бы ее историческое признание, где был бы тот элемент, который вносит она в общую жизнь человечества? Всякий во Франции хочет быть французом, но почему это? Потому что во Франции признаются только французы; инородческие элементы, присоединявшиеся к Франции, никогда в качестве инородцев не пользовались равенством с элементом французским. Они не только не ставились рядом с французской национальностью, – они вовсе не признавались. Франция принимала их в свое лоно, но лишь в качестве французов, и они сами собой уподоблялись общей для всех неизменно равной, всех равно принимавшей, все покрывавшей собой национальности Французского государства.

Что касается до России, то в новейший период ее истории она, вследствие известных исторических обстоятельств, не была вполне национальной в своей политике. Напротив, часто совершенно независимо от воли и сознания лиц, стоявших во главе русского государства, правительство ее уклонялось от своего народа в силу рокового сцепления некоторых обстоятельств, неизбежно последовавших за реформой Петра. Образовавшаяся у нас система заключалась в том, чтобы правительственными мерами разобщать и, так сказать, казировать разнородные элементы, вошедшие в состав русского государства, развивать каждый из них правительственными способами не только по племенам, но и по религии. Мы распространяем магометанство между Киргизами, которые не хотят быть магометанами, мы воссоздаем, укрепляем и возводим в силу остатки ламайства между бурятами, мы берем на себя обязанность блюсти дисциплину и чистоту всех сект и вероисповеданий. Известно также, что мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русской народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность. Но естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что все эти искусственные причины, клонящиеся к тому, чтобы обессилить ее, до сих пор не могли значительно повредить ей. Почти нет другого примера, чтобы народность, объемлющая собой почти шестьдесят миллионов людей, представляла такое единство, как народность русская: так велика ее природная сила. Самые резкие противоположности языка и обычаи русской народности, какие оказывается, например, между великорусской, малороссийской и белорусской частями ее, покажутся сплошным единством в сравнении с теми бесчисленными резкими контрастами, на которые распадается народность немецкая или французская и которые сдерживаются в национальном единстве только лишь силой национального государства.

Естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что даже и наиболее спорный, наиболее значительный своей численностью и наиболее стремящийся к отторжению инородческий элемент, с ней связанный, – элемент польский, – гораздо родственнее по своему языку, которому в вопросе национальности принадлежит первое место, нежели французские или немецкие провинциализмы в отношении друг к другу. Русский крестьянин из Ярославля или Полтавы с помощью своего языка может удобно исходить весь польский край, ни мало не затрудняясь в сношениях с его жителями; между тем как во Франции или в Германии чуть ли не с каждым приходом меняется народный язык, и до такой степени, что люди различных местностей не могли бы понимать друг друга, если бы каждый не был более или менее знаком с языком государственным, не редко не имеющим ничего общего с местными наречиями.

Итак, при самых неблагоприятных условиях политической системы, клонящейся к тому, чтобы выделить инородческие населения, поддерживать и развивать правительственными способами чуждые русской народности элементы, встречающиеся на ее громадной территории, и, наконец, в этой искусственной отдельности возвышать их над русской народностью, – несмотря на все это, нигде, скажем мы опять, отношения господствующей народности ко всем инородческим элементам так не благоприятны, как в России. Это говорим мы, русские; но это же скажет и сведущий иностранец, скажет даже француз, который по справедливости гордится единством и цельностью своей народности. Мы приведем сейчас мнение человека вполне добросовестного, как нельзя более сведущего во всем, что касается статистики русского государства, – притом француза, носящего немецкое имя. Мы разумеем г. Шницлера. Перебрав народонаселение всего русского государства, вот что говорит он в своем последнем статистическом труде[1]1
  «L'Empere des Tsars au point actuel de la science». Par. M. I. H. Schnizler. -Paris, 1862. – T. II. – P. 280.


[Закрыть] «Предыдущее служит ответом на вопрос, однородно ли русское народонаселение. На первый взгляд, оно может, в самом деле, показаться неоднородным; но несколько мгновений размышления дадут понять, что нет на свете национальности более цельной и однородной, как эти пятьдесят шесть миллионов русских, составляющих громадное большинство населения Империи и заключающих в себе истинный центр ее тяжести. Эта национальность одарена большой расширительной силой; она захватывает и уподобляет себе мало-помалу чуждые ей элементы, из которых только польский имеет еще некоторое значение, между тем как другие представляют собой малые доли, и из них самая значительная едва превышает три миллиона, а остальные, следуя в нисходящем порядке, теряются в самых ничтожных цифрах».

Инородческого народонаселения, взятого в совокупности, насчитывается в России от четырнадцати до девятнадцати миллионов, – с Сибирью, с Кавказом и Закавказьем, с Киргизскими степями, с Финляндией, с Прибалтийскими губерниями, наконец, с Царством Польским. Девятнадцать миллионов, правда, это почтенная цифра. Численность народонаселения всего Прусского королевства почти не превышает этой цифры. С ней было бы можно посчитаться, если б она представляла собой что-нибудь действительное; но она при малейшем внимании разлетится как призрак, и перед нами окажется множество элементов до такой степени ничтожных, что их ни в какой счет ставить невозможно, или же окажутся такие элементы, которых ни в какое соображение нельзя взять при вопросе о политических национальностях. Г. Шницлер замечает, что кроме польского элемента из остальных самый значительный едва простирается свыше трех миллионов. Он считает эту цифру неважной; мы сочли бы ее довольно значительной, если бы таковая оказалась в действительности; но такой не окажется. Вот, например, почтенная цифра 3 700 000, полагаемая на так называемую чудскую, или финскую национальность. Но что представляет она собой? Она представляет собой не что-либо действительное, а этнографическую отвлеченность. Предмет, который ею обозначается, существует только в понятии ученого, логическим путем группирующего элементы, разрозненные и чуждые друг другу в действительности. Под эту цифру подходят народонаселения более чуждые друг другу, чем многие из них относительно русской народности; под эту цифру подходят народонаселения разрозненные между собою огромными пространствами, чуждые друг другу и бытом, и религией, и языком. Сюда относятся и собственно так называемые финны в Финляндии, и эсты в Лифляндии и Эстляндии, и пермяки и чуваши, черемисы и мордва по Волге, и вогулы и остяки в Сибири. Не только черемис совершенно не поймет обитателя Суоми, или Финляндии, но эстонец, который ближе к этому последнему, не в состоянии понимать его. Это разбросанные обломки после взрыва. Точно так же взорвано, разбросано и лишено всякой связи племя татарское. Племя литовское, очень близкое к славянскому, представляет собой до такой степени разнородные группы, что они лишь в этнографической росписи могут быть собраны воедино: сюда относится Литва в теснейшем смысле, жмудь и латыши, чуждые друг другу, как и финские племена, и по образу жизни, и по религии, и по языку, распавшемуся на взаимно непонятные наречия. Не взять ли племя европейское, которого в пределах Империи числится почти до двух миллионов? Не для него ли требуется особая политическая организация– племя разбросанное по целому миру, живущее отдельными группами среди христианских народонаселении? Не взять ли для соображения Кавказ с Закавказьем, где этнолог и лингвист теряется в бездне мелких племен и языков, совершенно разнородных и где самая значительная группа, грузинская, нам единоверная, своей численностью едва достигает девяти сотен тысяч и притом сама распадается на особые группы? Не немецкая ли национальность есть одна из тех двадцати наций, живущих в России, которые должны послужить основанием для отдельных государств? В Российской Империи всего на все числится до трехсот семидесяти тысяч немцев, с колониями по Волге, в Новороссии и на Кавказе и с Прибалтийскими губерниями, где немецкого элемента считается до ста семидесяти тысяч. Сто семьдесят тысяч и притом не народа, который должен представлять собой полную организацию общественных классов, – а лишь землевладельцев и горожан! Вот особая нация и особое государство! Или взять шведов, которые играют господствующую роль в Финляндии и которых числится до двухсот тысяч? Или румынов, которых считается до пятисот тысяч? Или армян, которых наберется до трехсот тысяч, или греков, которых числится до пятидесяти тысяч? Или цыган, которых считается столько же? Или алеутов, которых считается до двух тысяч? Вот нации, таящиеся в недрах России! Вот тот мир народов и государств, на которые она должна распасться, дабы превратиться в гуманитарную державу!

Но для чего же, в каких видах Россия должна раздробить свою государственную область, которая так дорого ей стоила, и за неимением наций, между которыми бы должна поделить ее, нарочно сделать из себя множество отдельных наций, – нарочно сделать немцев из латышей и эстонцев в Прибалтийских губерниях, чтобы там была компактная немецкая национальность, нарочно сделать русских, живущих в Финляндии, финнами, или финнов шведами, нарочно дать сделать миллионы русских в западной России – поляками, а польские, так родственные нам народонаселения, в конгрессовке окончательно разобщить с русским народом и подготовить их к той судьбе, которая уже постигла всю остальную часть когда-то многочисленной польской нации, то есть сделать ее легкой добычей германизации? В каких видах должна Россия устраивать новую Биармию, или Царства Казанское и Астраханское? В каких видах Россия должна нарочно сделать Кавказ, которого почти каждый утес облит русской кровью, чуждым для русского народа с государством? В каких видах должна она расторгнуть и сделать чуждыми и, стало быть, враждебными друг другу части своей собственной природной национальности? Чем хотят подействовать на наше воображение, чем хотят заманить нас к совершению подобных неслыханных операций? Об этом стоит поговорить особо.