Текст книги "224 избранные страницы"

Автор книги: Михаил Мишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Аркадию Исааковичу Райкину – 75

(Ноябрь-86)

Дорогой Аркадий Исаакович!

Сегодня здесь у всех довольно трудное положение. И не только потому, что все вынуждены говорить, повторяя друг друга, к этому как раз привычка есть. А потому, что всем приходится говорить хорошие и хвалебные слова. Хотя все понимают, что самое интересное идет, только начиная со слов: «Вместе с тем…»

Так вот, Аркадий Исаакович. День сегодня осенний, а вместе с тем продолжается весна.

Удивительная весна! Небывалые события, ощущения, выражения глаз. Каждая клетка организма зудит от собственной дерзости. Этой весной все можно. Хочешь сказать – скажи. Хочешь попробовать – пробуй. Хочешь плюнуть против ветра – на, плюй, и вот тебе полотенце!.. Прохожих распирает от проснувшегося чувства гражданственности. Все ходят, расправив плечи, и грозно посматривают на милиционеров: мол, еще неизвестно, кто тут нарушает.

Удивительная весна. У газет появились читатели. Телевидение просто запугивает демократичностью: во время передачи можно позвонить прямо туда и спросить прямо что хочешь. Правда, все время занято, видимо, все решили спросить.

Весна везде, но особенная – в искусстве! Она еще не успела толком начаться, а один театральный критик доложил, что в нашем театре уже произошли сдвиги. Он у нас всегда первый отмечает сдвиги, он по сдвигам специалист. Он написал, что у нас в театре уже возник новый уровень правды. Что это за правда, у которой могут быть разные уровни? Что это за театр? Критик что-то напутал – это не наш театр. Наш театр ничем таким не занимался. Почему? Потому что имело место торможение в экономике. Почему? Потому что Госплан и Стройбанк не занимались своим делом. Почему? Потому что их делом занимался театр.

Заполняла зал публика, гас свет, и на сцене начиналось волшебство. Там варили сталь, бурили нефть, решали проблему основных фондов. Красивые молодые артистки в касках мотались из кулисы в кулису и грудными голосами требовали улучшить работу бетономешалки. Если бы Шекспиру предложили написать монолог – быть или не быть бригадному подряду… он бы умер, не родившись. Он бы умер – наш театр жив! Хотя тот критик еще написал, что главная беда нашего театра – мелкотемье. Кто придумал это гадкое слово? Оно напоминает мне плоскостопие. Есть злободневные темы, и есть вечные темы. И вот когда начинают пугать одно с другим, тогда театр и превращается в филиал Минтяжмаша… Вместе с тем другой критик этой же весной написал, что по сравнению с кино театр ушел далеко вперед. Можно представить, где у нас было кино… Не надо думать, что оно все было на полке. Да, кое-что там лежало, но теперь уже все снято, и они там даже все друг друга переизбрали, чтобы выяснить – кто первый туда положил? Пока все отказываются.

Удивительная весна! Литераторы вдруг вспомнили, что литература называется художественной. Художники – что живопись и лозунги разные вещи, архитекторы и скульпторы посмотрели на то, что они настроили и наваяли, и не хотят смотреть друг на друга… Вместе с тем настроение светлое, все взволнованы и призывают друг друга идти вперед. Прекрасный призыв, хорошо бы только всем договориться наконец – где перед?

Дорогой Аркадий Исаакович! Мы живем в век сравнений. Всё сравнивают со всем. Науку – с передним краем, уборку урожая – с битвой, больницу – с кузницей здоровья, что очень верно… Спорт же сравнивают с искусством.

И вот ваше искусство я бы сравнил с фигурным катанием. И дело не только в вашем неповторимом скольжении на грани риска и в прыжках за грань. Дело в том, что в искусстве, как и в фигурном катании, есть две программы – обязательная и произвольная. Одна – для жюри, очков и медалей, вторая – для души и для публики. Совместить это трудно – у большинства фигуристов рано или поздно разъезжаются ноги.

Дорогой Аркадий Исаакович! Самое главное в вашем катании именно то, что обязательная для вас и произвольная ваша программа всегда была одним и тем же. И поэтому ваш путь был действительно вперед. От частного – к общему, от своевременного – к современному, от головы – к сердцу. То есть от человека – к человеку. И пока одни тосковали о весне, другие болтали о весне, третьи тормозили весну, вы всю жизнь были среди тех, кто ее, весну, делал.

Вот поэтому этот осенний день вместе с тем такой весенний сегодня.

И спасибо вам за это, дорогой Аркадий Исаакович

Э. А. Рязанову – 60

(09.10.87)

Дорогой Эльдар Александрович!

Когда речь заходит о деятелях искусства, то их творчество всегда связывают с эпохой, в которую они творили. Художник эпохи Возрождения. Поэт раннего средневековья. Теперь возьмем вас. Когда натворили вы? 60-е, 70-е, начало 80-х. Эльдар Александрович, вы – художник эпохи застоя, с чем я вас и поздравляю.

В этой связи я хочу сказать вам, что я открыл закон этой эпохи.

«Кто хочет – не может, кто может – не хочет. Кто хочет и может – тому не дают». Это не только в области юмора и медицины, Эльдар Александрович. Это всеобщий закон природы. Каждый дошкольник хочет в школу, но еще не может. Каждый школьник может – но уже не хочет. Почему? Потому что наша школа не учит, а борется за знания детей.

Причем с самими детьми. Борьба неравная, потому что за школу еще и роно, и гороно, и облоно, и все «оно»… Так что деткам нелегко. Но «оно» и не хочет, чтоб легко, «оно» желает, чтоб дети приучались к труду. «Оно» у нас почему-то решило, что труд – это когда всем тяжело… Учителям тяжело, родителям, детишек тошнит… Это у нас какое-то министерство тяжелого образования… У нас же дети в школе – как проходчики в забое – они проходят. Сегодня идет проходка Пушкина, завтра – проходка Лермонтова. Что на-гора? «Онегин – лишний человек». Онегин – лишний, Печорин – лишний… Причем навсегда. Конечно, не исключено, что потом сами прочитают. Если захотят. Но как закон: кто хочет – не может, кто может – уже не хочет…

Более близкий вам пример – из телевидения. После того как вы бросили «Кинопанораму», моя любимая передача – «Это вы можете». Передача замечательная. Но название придумал или юморист, или диверсант.

Если этот одиночка сам, один, в одиночестве, на кухне ночами, из каких-то обрезков и ошметков сумел сделать эту штуковину, которая просто с ума сойти и при этом еще и работает, то что же нам делать с этими институтами, конторами и главками? Какое, к черту, «Это вы можете»? Это не вы «можете», это они – «не хочут»! А хочет – одиночка! И не для себя, а для всех! И он же к ним бегал и писал, и звонил, и на тот завод полусонный, и в институт летаргический, и в конструкторское бюро похоронное. И они ему регулярно отвечают: «Да, штучка ваша забавная, но грубо попирает принципы червячных передач. А подшипник будет перегреваться». Он у него уже двенадцать лет перегревается и работает. А у них не перегревается. У них еще только в девяносто втором запланирован опытный образец, превосходящий японский уровень – пятьдесят третьего…

Кто хочет – не может, кто может – не хочет.

Эльдар Александрович, сколько раз вы в своих картинах критиковали и быт, и сервис, и особенно торговлю. Вы хотели ее улучшить. Мы все хотим. Пустое дело. Закон работает. Кто хочет улучшить – не может. Кто может – себе не враг. Так что хватит об этом, не надо улучшать. Решить вопрос надо кардинально: отменить ее вообще. Наладить подлинно прямую связь производства с потребителем. Пусть все, что нужно, народ сам выносит с заводов и фабрик! Но официально, уплачивая пошлину в проходной.

Обратимся непосредственно к вам, Эльдар Александрович. Возьмем кино. Закон застоя определял все. Кто очень много хотел, в лучшем случае мог лечь на полку. Возникла даже поговорка: «Нашей полки прибыло». Кто много мог – не хотел ничего, у него и так все было. Были еще третьи, которые в знак протеста против застоя ушли в творческий поиск, и их оттуда до сих пор невозможно вернуть.

Вообще, Эльдар Александрович, почему возможен застой? Потому что, в принципе, большинство из нас способно спокойно стоять, ругая общее стояние.

Но почему застой не переходит в полную и всеобщую остановку? Потому что есть еще меньшинство. Это люди, которые вообще не могут не двигаться. Они шевелятся, толкаются, ерзают, они не дают окончательно заснуть окружающим. И в результате это – подавляющее меньшинство, которое живет по закону движения, и, значит, это настоящий закон природы.

Один из таких безостановочных людей здесь.

Он всегда много хотел и делал все, что мог.

Он хотел, чтоб его работа была нужна людям. И она нам нужна.

Он хотел, чтобы мы собрались здесь сегодня. И кто мог, тот прорвался, а остальные завидуют.

Это началось ровно 60 лет назад, когда он почувствовал, что хочет родиться. И ему это удалось.

Вы правильно сделали, Эльдар Александрович!

Спасибо вам!

Леониду Филатову – 50

(24.12.96)

Мне не раз приходилось выступать на всяких юбилеях, презентациях и торжествах, но обычно было легче, потому что виновниками торжеств, как правило, выступали старшие товарищи. В школе вдолбили: старших надо уважать. Ну, выходишь и уважаешь. Сегодня юбиляр – человек моего поколения. Геронтологическим уважением не обойтись. Нужны факты.

Поскольку Филатов знаменит, а факты о знаменитостях в «Энциклопедии», открываем. Так. «Филадельфия», «Филарет»… Вот. «Филатов… Александр Павлович. Видный сов. парт. деят. Член КПСС…» Не то. Еще Филатов. «Офтальмолог… Герой Труда…» Не член КПСС – уже ближе… «Филатова Людмила, народная артистка, меццо-сопрано… член-таки КПСС»… Филатовы – семья укротителей. Медвежий цирк. Филатовы в словаре кончаются, дальше идут «Филдинг» и «филер».

Придется опираться на отдел кадров.

Наш Филатов родился в Казани, где имел уникальный шанс – быть исключенным из Казанского университета. Но Леня пошел другим путем – переехал в город Пензу (жел-дор. узел, дизельный и компрессорный заводы, фабрика пианино). С тех пор так и кажется, что вот-вот он подойдет к пианино и сбацает Шопена. Но он не бацает…

После Пензы была столица. Я имею в виду столицу Туркмении, которая долго неправильно называлась Ашхабадом, а теперь правильно называется Ашгабад. А уж потом – Москва, куда Филатов Л. А. (сорок шестого, русский, из служащих, что уже не порочит), перебрался, чтобы пригласить нас на этот вечер.

На, этом факты кончаются – и начинаются ощущения, которые, в отличие от фактов, не врут. Из ощущений – внешность. Небрежный, элегантный, светский. (Особенно хорош в черной тройке, руки в карманах. Практически Ленин. Не зря играл Чичерина, тоже большого любителя пианино. Филатов и Чичерин – прямо как Ленин и печник…)

Есть в облике Филатова нечто фехтовальное. Джентльмен, дуэлянт, демократ, оппозиционер. Как настоящий художник, он в оппозиции всегда. Спросите его, за кого он? Не вспомнит. Помнит главное – что в оппозиции.

Ключевое ощущение от Филатова – «острый». Острый взгляд, острое слово, острый ус. И острое шило в известном месте, которое заставляет заниматься разными вещами одновременно. Мы можем насчитать как минимум три источника, три составные части Филатова – театр, кино, словесность. Про кино уже сказано.

В театре же Леня всегда стремился играть героев, равных ему по масштабу. Отсюда роль Чернышевского, который, как и Леня, писал книжки. Эти кошмарные сны Веры Павловны снятся нам всем до сих пор. Что же касается его Таганки, то здесь Леня вообще уникум – он единственный в труппе, который не умеет рычать под гитару.

Лично мне Филатов особенно интересен как литератор. Его стихотворные пародии лучшие из всех, что я слышал. Скоро уже тридцать лет, как Леня выходит с ними на сцену и раздает эти художественные пощечины Гамзатову и Михалкову, приближая сперва перестройку, потом демократию, а потом то, что мы имеем.

Я был, наверное, одним из первых, кто прочитал его сказку. Читал и завидовал. И стих замечательный и фольклор глубоко национальный. Не случайно сказка так и называлась «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Остро и точно. Леня не назвал ее ни «Про Гурама-стрельца», ни «Про Ашота-удальца», ни «Про Арона-молодца»…

Потом была книга под названием «Сукины дети». Название книги совпадало с названием фильма, снятого режиссером Леонидом Филатовым, что свидетельствовало о буйной фантазии Филатова-сценариста.

Суммируя, можно сказать, что Филатов – самый настоящий интеллигент, но, боюсь, он расстроится, ибо сегодня «интеллигент» рифмуется со словами «прожиточный минимум».

Леня! Пятьдесят лет – это абстрактный разговор. Ноль на конце – это математика. Важно, как жить после нуля. Важно не только тебе – нам всем скоро пятьдесят.

Как жить, к кому быть в оппозиции, когда и те и другие воруют одинаково? Как отличить правду от вранья, если и то и другое – компромат? Разве что в искусстве, слава Богу, мы дожили до светлого дня – фальшь в искусстве побеждена халтурой! Так во что верить, Леня?

В ощущения. Какофония все равно опирается на чистые ноты. У тебя Леня нет слуха, но окружающие тебя слышат – ты одна из таких чистых нот.

И вот это ощущение есть факт. Кстати, пятьдесят – это не повод привыкать к отчеству. Ну какое там было отчество у Леонардо? Леонид Алексеевич – как-то долго.

Краткость твоя сестра, Леня.

Мы тебя любим.

И потому живи дольше, Леонид Алексеевич. Иди дальше!

Я. Б. Фриду – 80!

(27.02.89)

Дорогой Ян Борисович!

Круглые даты – большая радость для всей нашей культурной общественности. Этот ноль на конце – завораживает. Он похож на восклицание пораженного англичанина: «О!..» Никому в голову не пришло отмечать 59-летие со дня образования Адыгейской автономной области. 60-летие – гуляли всенародно.

Круглая дата – это, Ян Борисович, повод для ваших знакомых и друзей сказать наконец все те хорошие слова, которых они ни разу не сказали вам в предшествующее время.

Вот и я мог бы сейчас начать расписывать ваши заслуги, отмечать вехи творчества и воскурять фимиам. И действительно, это же вам впервые пришло в голову экранизировать в нашей стране Чехова и Шекспира. Именно этот ваш пример и вдохновил других режиссеров, которые кинулись экранизировать уже настоящих членов Союза писателей – причем таким количеством серий, за которое вам, Ян Борисович, большое спасибо… А сколько новых актеров вывели вы на экран! Многих из них до сих пор не удается вывести оттуда. Что уж говорить о зрительской к вам любви! Буквально сегодня мы завалены письмами и телеграммами, и звонила только что группа девушек из Иванова – поздравляла с юбилеем и желала долгих лет жизни Мише Боярскому…

Я мог бы многое сказать. Тем более что сегодня нельзя обойтись без ругани – так же как вчера без славословий. И я с наслаждением вцепился бы в недостатки ваших картин. Прежде всего – мало эротики. В чем дело, Ян Борисович? Или, может быть, вас это не интересует? Вся страна волнуется – можно ли все-таки показать эту комсомолку без ватника или нет, а вам наплевать? Конечно, когда у вас эти безнравственные граф и графиня со своими улыбочками закрывают дверцу кареты, мы, думающие зрители, можем догадаться, что они там делают, но хотелось бы большей открытости. Дальше, где у вас в картинах наркоманы? Надо подумать, может быть, сделать новую редакцию, скажем, «Сильвы». Пускай, допустим, Эдвин колется. Или «Собака на сене». Может быть, это не просто сено, может быть, это травка, маки, конопля… Или давайте подумаем, сделаем оперетту про бомжей…

Я, повторяю, мог многое бы здесь сказать. Но мне не хочется прилюдно клясться вам в любви. Личные отношения мы выясним за кулисами. Что касается сегодняшнего праздника, то каким же может быть в нем мое участие?

Мне не хочется изменять себе и петь «Аллилуйя!».

Я хочу только сказать в этот день, что вижу перед собой человека, который обладает ясным взглядом, острым слухом, крепким рукопожатием и планами на будущее. То есть вы совершенно не изменились со времени последнего юбилея.

А это, гарантия того, что вы – в движении! И это уже совсем похоже на счастье, дорогой Ян Борисович!

Дай вам Бог!

Хаиту – 60

(19.03.99)

Валерий Хаит… Чтоб вы знали: во-первых, Хаит – это душа еще той, легендарной Одесской команды КВН. Еще того прежнего КВН. Кто постарше, меня поймет. Во-вторых, то есть в-третьих, Хаит – организатор и вдохновитель всеми любимого Клуба Одесских джентльменов. В-третьих… Все это – во-вторых. А во-первых, это мой близкий, мой неизменный…

Дорогой Валерий!

Иногда я буду говорить о тебе в третьем лице – из чувства ложной торжественности. Вообще слегка склеротическое ощущение, что совсем недавно мы уже собирались здесь, в Москве, и был стол, и были наши друзья, и тогда тоже был твой юбилей. Это ощущение, которое интеллигентные люди могли бы назвать «дежа вю», но здесь только наши друзья.

Не будем выяснять, кто из нас первый придумал отмечать юбилей не только там, где не родился, но даже там, где не живешь. Важно, что ты оценил идею. Не все ли равно, на каком полустанке пить юбилейный кипяток, когда пункт назначения общий. Но при этом каждый из нас ползет туда своим путем, в одиночку. И поэтому такой кайф, когда наши маршруты пересекаются.

В точках пересечения изображение становится цветным, звук – объемным, все сказанное нами, считается мыслью, а всякая мысль – умной. Ибо каждая точка нашего пересечения неизбежно превращается в стол – наш дрейфующий стол, у которого туг же швартуются наши громко лысеющие друзья, наш вечнозеленый стол, за которым отсутствие легкомысленных девушек искупается присутствием женщин трудной судьбы.

Юлечка!

Я счастлив, что вижу: за эти годы твой взгляд на Валерия не изменился – взгляд привычного изумления его непониманием огромности ее превосходства. (Юлечка – единственная женщина в мире, которая призналась мне, что любит меня – но только когда я пьян, а трезвого терпит в ожидании, что рано или поздно я напьюсь. С годами любви все больше, ибо ждать ей приходится все меньше)

Я сбиваюсь на себя, потому что, уже трудно отделять. Потому что Хаит, как Париж, почти всегда со мной – почти, потому что иногда Хаит становится гражданином.

Прошлый год. В Одессе – выборы. Одесса в борьбе. Хаит – в Одессе. Это было жуткое зрелище Хаит с портфелем. Это было выше сострадания. На вопрос «который час?» он отвечал, Миша, если" победят те суки… На вопрос «а зачем портфель» он отвечал, Миша, эти тоже суки, но это наши суки, а те просто суки и больше ничего. Это формула всех наших выборов. И с-лава Богу, что любые суки, которых поддерживают такие люди, как Хаит, обречены.

Один философ сказал, что человек – это человек и его обстоятельства. Хаит честно тащит по жизни свой туго набитый обстоятельствами портфель. В этом портфеле – его Одесса, его Юля, его дети, для которых он сделал все что мог, – вплоть до того что их двое (будем считать эту цифру реальной). А еще в этом портфеле юмор.

Юмор Хаита – это не одесский юмор, и не юмор его любимого КВН. Потому что сегодня одесским юмором считается просто акцент, а юмором КВН – его недержание. А высший класс шутника – удержаться от шутки. Поэтому у Хаита юмор истинный. Если влезть к нему в кишки, то там часто гостит одиночество, и поэтому в его портфеле еще стихи, и поэтому ему так хочется иногда все послать и воспарить, но мешает портфель, полный ответственности – за детей и друзей, за поэзию и юмор, за море и мэрию, короче, за всю Одессу, и за тех сук, которые постоянно побеждают этих.

А все вместе – это уже не просто обстоятельства.

Это – путь.

На этому пути, Валерий, ты добился главного – тебе не надо никому объяснять кто твой друг. Мы о себе сами все знаем – поэтому будем и впредь искать точки, где сможем оказаться с тобой рядом. Не стану говорить – «вокруг тебя», иначе ты окажешься к кому-то спиной.

А ты этого стесняешься.

Руслановой —?

(1989)

Признание в любви – вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное – начать. Я решаюсь:

– Нина!

Так будет лучше всего.

«Уважаемая Нина» – пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: «Ты меня уважаешь?», и я скажу: «Я тебя жутко уважаю, Нина!»

«Дорогая Нина!» – еще хуже. Похоже на письмо из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты – единственная.

Я бы желал написать «Любимая!», но честь дамы… но сплетни… тем более вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.

Итак, Нина!

Уважаемая, дорогая и любимая!

Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?

Когда ты стрельнула мне в самое сердце?

«Короткие встречи»? «Лапшин»? «Знак беды»?

Или когда мы – втроем, чтобы не было сплетен! – сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.

Или по телевизору, когда тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала – не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь, – перпендикулярно.

Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как Бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!

И откуда у тебя эта дивная сипотца?

Но лучше всего ты умеешь хохотать!

Но еще лучше – тосковать.

Но еще лучше – возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино – нету.

Но особенно я люблю тебя, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов; эта училка сказала мне, когда я в младшем классе учился: «А ну, положь этот яблок!»

Так и сказала.

Нина! Друг мой, товарищ и брат!

Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова «проникновенно», «духовность», а самые обученные скажут еще о «нутряном». Это свой «яблок» они грызут честно.

Пусть разбираются, а я тебе скажу главное.

Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я ближе живу.

Если бы я только мог написать что-то достойное тебя!

Но – невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу «Каждому пишущему – отдельное место среди классиков к 2000-му году».

Но что-то в этих программах есть кладбищенское…

Лучше – о любви!

Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход! Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.

Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!

Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе что-то от классика.

А в общем, если о настоящей любви, то ты, Нина, конечно же, народная артистка. Я не о звании – его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная – значит, и моя. Но если моя – при чем здесь остальной народ?

По-моему, изящное рассуждение.

на.

Я люблю тебя, Нина Русланова. Будь бдительна.

Звони чаще!