Текст книги "Два рассказа из прошлого"

Автор книги: Михаил Рощин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Михаил Рощин
Два рассказа из прошлого

ЕЛКА СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

А жизнь, товарищи, была совсем хорошая.

Аркадий Гайдар. Голубая чашка.

На пути из Ленинграда в Севастополь мы остановились в Москве, мама выстанывала:

– В Москву! Хоть на денек! Сколько не была в Москве!

Она – коренная москвичка, в Москве выросла, работала, все знала.

Поженившись, они с отцом объездили полстраны, – куда отца направляли, туда и ехали. Теперь путь его лежал в Севастополь, на морской завод. Опять надолго.

– Хорошо, – ответил он маме. – Остановимся. Разыщем Юса, он теперь директор, авось поможет.

В советские времена не принято было останавливаться в гостиницах: дорого, мест нет, вообще гостиница – нечто чужое, буржуазное, развратное. Пристраивались обычно у знакомых, у друзей.

У директора Юса квартира оказалась большая, несколько комнат, новая.

Жена его, Дора или Лора ее звали, молодая, вроде моей мамы, только другая: тихая, медно-рыжие волосы гладко уложены, глаза серые, чуть навыкате. У них тоже двое детей: девочка Ева, лет четырех, как наша

Инга, и мальчик Вовка, лет десяти, чуть постарше меня. Только он черненький, носатый, тощий, я возле него – толстощекий, круглый, весь в веснушках. Рядом стоим – очень разные.

– А я вас вот такими и помню, – сказала Дора-Лора нашим отцам.

– Ну нет, – ответили они, – мы уже постарше были.

Вечером рассматривали толстый семейный альбом с фотографиями. Одна, наклеенная на твердый картон, изображала большую группу людей, построенных пирамидой на фоне какого-то сада, пальм. Все очень молодые, не похожие на людей нынешних. Белая подпись сообщала: “1-ые курсы пионерработников Ялты и района. 1928 г”.

Сначала в группе нашли Дору-Лору: мужской пиджак, мужская же рубашка, застегнутая до горла, на голове мужская кепка с огромным козырьком. Потом нашелся мой отец, тоже в кепке набекрень, – так я сейчас ношу свою, – грудь в значках, в кармане – для форсу авторучка. Молоденький Юс совершенно похож на Вовку – худой, черный, только небольшие усики. Теперь он высокого роста, с буйной шевелюрой, в черной гимнастерке, на которой привинчен и сияет новенький орден Ленина. На фото у всех девушек фасонисто повязаны пионерские галстуки.

Наши родители похохотали, повспоминали молодость, отыскали еще друзей, рассказывая о них.

Нас, гостей, отправили в спальню, на огромною кровать, где мы все уместились. Еще в спальне поставили раскладушку для Вовки: мы всё не могли с ним наговориться.

Утром отец пошел в ванную и удивился ее размерам.

– Ну, устроился шарикоподшипниковый! – сказал он.

– Так ведь шарикоподшипниковый! – ответил Юс важно.

На завтрак давали какао и гренки. Я узнал мамину руку; она часто делала гренки дома. Если не было сахарного песку, завертывала несколько кусков рафинада в угол полотенца или салфетку и разбивала их молотком или каслинским литым утюжком, который надо нагревать на огне. Когда обсыпала толстые, мокрые от молока и сопливые от яйца куски хлеба, можно было хотя бы сцапнуть кусочек побольше – и в рот.

Сегодня при Доре-Лоре я б не решился на это, да и было посыпано нормальным песком.

После завтрака за Юсом пришла машина.

– Поедем, поедем! – сказал он отцу. – Покажу тебе, какой бывает новый завод. А вы, – обратился к Лоре, – готовьтесь, часов в пять уже елку привезут.

– Нам бы тоже в магазин съездить, – ответила Лора.

Юс кивнул и вышел.

За нами пришла черная “эмка”, матери нас одели-укатали, и мы поехали по Москве. Мама крутилась во все стороны, все показывала, рассказывала. Очень было интересно: я ведь тоже Москву видел только на картинках и в кино. Красная площадь оказалась не плоская, под асфальтом, а горбом и булыжная, по булыжникам моталась метель. Вижу

Спасскую башню, Мавзолей – чудеса!.. Подъехали к огромному, со стеклянными стенами магазину: мама называла его Мюр-Мерилиз, а

Дора-Лора – ЦУМ. Искали цветную бумагу, такой не было. На каком-то этаже продавец в толстых черных нарукавниках сказал:

– Возьмите белую и вот это. – Он пустил по прилавку металлическою коробочку с красками. – Ваши мальчики, – взгляд на нас с Вовкой, – сами раскрасят.

Дома нас с Вовкой отправили в кабинет. Прежде кабинетов я тоже не видел. Два или три шкафа с книгами, посредине огромный письменный стол с каменным чернильным прибором и подшипником, подставкой которому служил тоже подшипник. Еще кожаный диван, кресло и столик пониже со столешницей – шахматной доской. На стене портрет Сталина с трубкой и другого вождя из взрослого мира, которого я почему-то тоже знал, – Орджоникидзе.

Мы с Вовкой расположились на полу, на ковре. Домработница Аня, полная деревенская девушка, которая всех учила и командовала, будто она здесь хозяйка, а не Дора-Лора, принесла нам два стакана с водой.

Интересно, когда мы приехали и вошли в дом, эта Аня просто так стояла среди коридора, перед открытой дверью в ванную и смотрела туда. Мой отец шел с чемоданом, девушка не подвинулась. Тогда отец поставил чемодан, взял ее своими стальными руками за талию и перенес через порог ванной, внутрь.

– Поставь на место! – сказала Аня без особого выражения.

Отец передвинул чемодан вперед, вернулся, так же крепко взял Аню, словно манекен, и поставил обратно. У нее было розовое лицо, комсомольская стрижка бобриком и спортивная майка с голубой динамовской полосой, под которой торчком, как две половинки разрезанного лимона, выпирала грудь.

Аня принесла нам воду, наказала, чтобы ничего здесь не трогали.

Потом Дора-Лора научила нас, как красить бумагу, нарезать и склеивать из нее бумажные цепи. Аня сказала:

– Что, у нас мало, что ль, игрушек? Я принесу.

Дора ответила:

– Хорошо, когда дети сами делают игрушки и наряжают елку.

– Ну прям не знаю! – был ответ. – Красьте!

Мы принялись за работу. Макая кисточки то в воду, то в карамельно засверкавшие от воды краски, мы полосами, кругами, зигзагами превращали белые листы бумаги в желтые, красные, синие. Девчонки, конечно, ползали вокруг нас и тоже просили рисовать, Дора-Лора в конце концов велела дать им тоже работу.

– Пусть малюют, как смогут, а вы потом подправите. – Она была очень добрая, эта Дора-Лора.

Девчонки малевали, как хотели, вкривь и вкось, мы с Вовкой аккуратно, одной водой распускали их мазню до полноты листа, закрашивая белое. Дора-Лора навещала нас, помогала, брала на свои умелые ладони мокрый окрашенный лист, укладывала, чтобы не порвать, на стол или на диван.

Довольно скоро уже весь кабинет, вплоть до шахматного столика, был занят нашей бумагой. Высыхая, она коробилась, топорщилась, Дора-Лора опять утешала нас, говорила, возьмем, мол, книги из шкафа, положим как пресс.

Нам, конечно, не терпелось двигаться дальше, – сколько ж можно малевать? Кабинет стал похож на опушку осеннего леса – если бы, конечно, листья деревьев бывали одинакового формата.

Мы бегали проверять: высох ли хоть один лист? И когда первый был готов, приступили, наконец, к главному. Дора-Лора принесла нам двое ножниц и баночку клея, показала, что делать. Отрезается длинная бумажная линейка, сворачивается кольцом, на концах заклеивается.

Затем в это кольцо продевается другая линейка, тоже заклеивается.

Вот уже два звена. Стрижем дальше. Скорее несите другой высохший лист!

Мы с Вовкой трудились наперегонки. Вот еще два звена, еще. Теперь интересно одной полоской скрепить сразу два или три – цепь растет на глазах, дальше, дальше!..

К пяти приехала полуторка, с верхом заваленная елками, остановилась внизу, у нашего подъезда. Мы смотрели из окна. Шофер и еще один парень вышли из кабины, зашли сзади, стали дергать, пробовать елки за торчавшие наружу стволы. Вот потащили одну – вдвоем, вместе, с усилием, – поэтому можно было понять, что тянут елку немаленькою. Ее пронесли по квартире – сразу запахло хвоей, лесом – в большую комнату, где уже стоял длинный стол. Для елки было отведено место в торце стола, у окна.

Сначала положили ее на стол. Парень-шофер топориком – такой у него был интересный топорик и молоток сразу – обтесал корень, разбросав белые плотные щепки, и тут же насадил заготовленный уже крест на оструганный ствол.

Пришла Аня и сказала: надо, мол, поставить елку в ведро с водой, а то в доме жарко, быстро высохнет.

По самой Ане можно было сказать, что в квартире жарко: она опять была в своей спортивной майке, шея и руки голые. Дора-Лора сказала: незачем, да и ведра у нас такого нет.

– Тогда по-другому закрепим, – сказал парень.

Вместе с Аней они подняли елку, поставили на пол, – все увидели, какая она огромная, под потолок. Парень вытащил из кармана четыре пребольших гвоздя, сел на корточки, поглядел на Аню, на Дору-Лору.

– Только паркет придется попортить.

– Вот еще чего! – сказала Аня грубо, а Лора мирно качнула головой:

– Что же делать? Укреплять-то надо.

– Надо, – сказал парень. – Держи там! – приказал он Ане. Поставил гвоздь в лепесток деревянного креста, повернул свой топорик круглым молотком. Удар – и гвоздь пробил дощечку, уперся в пол. Парень стал меткими короткими ударами вгонять его дальше, и гвоздь на глазах сокращался, укорачивался.

– Чтобы крепко стояла! – сказала Аня. – А то вон у нас еще игрушек сколько!

Она успела принести откуда-то две коробки старых игрушек, и девчонки в стороне копались в них, разбирали, разглядывая то серебряного зайца, то ватное, облитое глазурью яблочко с торчащей петелькой.

Закончив, парень покачал елку за ствол, продев сквозь иголки голые руки, подергал за длинною ветку – елка стояла как надо. Дора-Лора попросила его еще нацепить на макушку звезду и развесить гирлянду лампочек.

– У нас же свечи! – снова вмешалась Аня.

– Ничего, пусть и свечи будут и лампочки.

Среди старых игрушек попадались металлические прищепки с коронками на конце, в которые вставляется свечка. И сами разноцветные свечки, целый круглый их пучок в вощеной бумаге.

Парень вспрыгнул и взгромоздился на стол грязными ботинками. Аня тут же побежала и принесла ему под ноги серую половую тряпку. Наклонив упруго всю елку целиком, парень обломал до белизны дерева верхушку.

Дора снизу подала ему двумя руками большую красную звезду в обрамлении красных же развевающихся ленточек. Парень тут же нацепил ее, опять качнул елку– звезда не колыхнулась. А гирлянда лампочек имела несколько кругов. Парень стал, на ходу их разбирая, расправлять по елке. Все выходило у него быстро и ловко. Он хотел уже было спрыгнуть со стола, но Аня сказала:

– Опробовать надо!

– Ничего, сами потом проверим, – сказала Лора. – Мы и так их уже задержали.

Аня говорила резким, хозяйским тоном, а Лора с ней робко и на “вы”.

– Ничё! – сказал парень и бросил Ане хвост гирлянды – белый провод с вилкой для штепселя.

Аня подхватила провод и полезла, согнувшись, куда-то в угол. Зад ее так округлился и оттопырился, что мы с Вовкой, глянув, отвернулись.

Гирлянда разом вспыхнула, осветив разноцветно всю зелено-темную глубь елки. Мы захлопали в ладоши: порядок!..

– Думаю, – сказал парень, все не уходя, – подстраховаться еще не мешает. Серега! – крикнул он. И удивительно мягко в своих ботинках спрыгнул вниз, приземлясь на носочки.

Его напарника Аня дальше прихожей не пустила. Он оставался там, перед длинным зеркалом, и, снявши шапку, вытирал ею потную голову, прилипшие на лоб волосы.

– Чего? – отозвался он оттуда.

Пока Аня той же тряпкой вытирала стол, парень зашел за елку, что-то опять проверил.

– Все хорошо, – сказала Дора-Лора.

– Нет, – сказал надень, – растяжечка все же не помешает. Серега!

Сходи, у меня там в кузове трос должен быть, давай!..

Аня тут же выбежала в прихожую, там открылась и снова клацнула замком дверь.

Все с интересом ждали: что же еще будет? Мы под столом подлезли поближе. Серега в ушанке явился, через Аню передал парню “трос” – простую веревку, только разлохмаченную и в мазуте. Взяв ее, парень один конец, не боясь колючек, обмотал за ствол, а другой привязал к оконной ручке. Еще покачал елку, проверил, потом дернул ее за ветку, словно прощаясь, и, глянув на наши ожидающие лица, сказал:

– Ну все, теперь начинайте. – И пошел, Аня побежала за ним в прихожую.

– Только сначала шары! – сказала Дора-Лора.

Она сбросила туфли, в одних чулках забралась на стол, Аня стала подавать ей из коробки шары на веревочках.

Какие сияли шары! Зеленые и красные, прозрачные, синие, шершавые на ощупь, словно припорошенные снегом, или зеркальные, золотые, где отражается вся комната, а если приблизишься, то твоя морда расплывется на весь шар, как в комнате смеха. Каждый – в железной шапочке, из которой торчит петелька, чтобы вешать. Аня, обтирая каждый шар в ладонях, подавала Доре, та – ноги в чулках – переступала, привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до ветки, которую наметила, и ловко цепляла шар, а он сразу крутился от радости. Потом пришла моя мама, тоже сбросила туфли, влезла на стол, и они вместе принялись развешивать наши длинные бумажные цепи, уже высохшие до хруста. Мы с Вовкой подавали бесконечную змею снизу бережно и сосредоточенно: наши все же были цепи!..

Девчонкам было разрешено вешать все картонные, небьющиеся игрушки на самые нижние еловые лапы. Лисички, морковки, конфеты, золотые орехи…

Матери вешали еще настоящие яблоки, мандарины, – всюду были продеты нитяные петельки. В самом низу, на белой вате, усадили Деда Мороза и

Снегурочку. Дора-Лора вдруг сказала:

– Вообще я предпочитаю, когда елочка живая, сама по себе, и чтобы только три-четыре шарика и свечи.

– Чего это! – сказала Аня. – Бедные мы, что ль, какие?..

Лора промолчала.

Потом все женщины удалились на кухню.

Директор Юс несколько раз звонил с работы: как дела?

Потом начали пустой большой стол превращать в необыкновенный корабль. Стелили плотную специальную подстилку, а уже на нее – белоснежную хрустящую скатерть. Ставили посуду – много тарелок, рюмок, ножей, вилок.

На кухне раскатывали белой скалкой белое тесто, пластали особо острым ножом рыбину с разинутой пастью и вытаращенными, словно в очках, глазами. Вазочки и салатницы наполняли огурчиками и грибами, резали особую твердую колбасу. В духовке, источающей приятный дух, жарился целый бараний бок. Когда мы хватали куски с тарелок и пихали скорей в рот, матери шлепали нас по рукам: успеете! Потом женщины носили яства с кухни на стол, всё заполняя и заполняя его.

Первыми приехали Юс с моим отцом. Они, лишь вошли в столовою, ахнули, и каждый что-то прихватил с тарелок: один – огурчик, другой

– колбаску, за что им тоже попало от хозяйки, а Аня сказала:

– Ну кто так делает?

Потом стали съезжаться гости: взрослый, да еще московский, неведомый мне мир: адмирал, комбриг, актриса, – все называли друг друга по фамилиям, и, кажется, были здесь люди с той старинной фотографии, только уже не молодые и фасонистые, а солидные, серьезные. Потом мама рассказывала: в тот вечер у Юсов был такой-то замнаркома, такой-то комбриг, поэт Симонов с женой, куривший трубку, балерина

Лепешинская, летчик Громов или Байдуков. Нарядные женщины, дыша духами, в прихожей, присев на пуфики, переобували туфли, прихорашивались перед зеркалом. Сверкали кольца, лакированные ногти.

Блестели пуговицы мундиров и брякали ордена на пиджаках.

Рассматривали нашу замечательную елку, трогали игрушки, шары.

Потянуло табачным дымом, мужчины курили на лестничной площадке, двери были раскрыты, потому что Аня и кто-то из мужчин носили от соседей стулья: своих не хватало. Из кабинета был взят шахматный столик, поставлен в сторонке – для нас, детей. Дора-Лора говорила, что мы могли бы сидеть и за общим столом, да всем не хватит места.

Какая-то дама расположилась в спальне: лежала в бархатном платье поперек кровати. Другая села у нее в ногах, водила рукой с красными ногтями по таким же красным, скрещенным туфлям лежащей. Они о чем-то говорили негромко и очень быстро. Кто-то из мужчин крутил приемник, кто-то заводил патефон. Все маялись в ожидании, нам тоже некуда было деться, мы с Вовкой стали гонять по лестнице, двери почти всех квартир были раскрыты, везде тоже теснились гости, стояли елки, играла музыка. Новый год близился, кто-то сказал, пора садиться, провожать старый, – и гости быстро расселись. Мой отец, всегда любивший шутить с женщинами, теперь провожал их под ручку каждую к своему месту, женщины игриво смеялись. Налили рюмки и выпили за уходящий год: чувствовалось, всем он чем-то не нравился, и они рады были поскорее избыть его.

У нас в стаканах был лимонад, мы тоже чокнулись, как все, выпили свою шипучку.

Наконец подошло время, Аня по знаку хозяина вышла и скоро вернулась, неся, прижав к груди, черные бутылки шампанского – они давно стояли в ванной, в холодной воде. Юс, сидевший в самом торце стола, протянул к Ане руку, и вдруг протянутая ею бутылка выскользнула, ударилась в пол. Видно было, как мелькнула в воздухе пробка, а из бутылки вылетел пенный бурун шампанского. Гости стали подставлять бокалы, мужчины быстро открывали другие бутылки и разливали вино. По радио уже били куранты. Загалдели, стали чокаться, целоваться, поздравлять друг друга. И с последним ударом кремлевских курантов вдруг раздался тревожный, лопающийся звук, и наша елка, замечательная красавица, внезапно дернулась от креста до звезды наверху, застонала и всей своей высотой, массой, всем грузом своим пошла валиться прямо на стол, на всю его длину. Длина елки и стола странным образом совпала, и елка рухнула, вырвавшись из всех своих гвоздей и тросов, колотя посуду всеми своими шарами, свечами, игрушками. Задевала лапами лица и вскинувшиеся руки гостей.

От прибитого креста до самой звезды на макушке ударилась она об весь разнаряженный стол.

То ли эта упавшая бутылка что-то нарушила, то ли тот из гостей, кто по знаку Доры-Лоры взгромоздился на стул, чиркнул спичкой и стал зажигать свечку. То ли прошедший год скопил столько отрицательного вещества, принесенного гостями из их взрослого мира.

Неизвестно. Неведомо, отчего, почему, какая сила или причина здесь сыграла, но елка рухнула, не устояла.

– Ох, плохая примета! – простонал кто-то из женщин. И на всех лицах выступило: плохая примета.

Но все с еще большим азартом стали пить, наливать, обниматься, кричать:

– С Новым годом! С новым счастьем!..

Всем хотелось загасить дурную примету, хотелось новой жизни, нового счастья в наступившем году.

Только год-то наступил 1941-й!..

ТАНЯ БОБОРЫКИНА И ПАРАД ПОБЕДЫ

1

Начать надо с дяди Саши Леонова. У отца было не так много друзей, а дядя Саша, может, самый старинный и постоянный. Когда-то, в начале

30-х, по призыву комсомола отец попал в ГПУ или милицию, в “органы”, и Саша тоже. Вместе служили. В Казани, где мы оказались, отец и маму устроил в милицию секретаршей или паспортисткой. Оттуда – одна из семейных легенд: моя первая встреча с проституткой. Менты часто ходили на облавы: воров, проституток, бродяг, беспризорных. Шли всей милицией. Мама уже была мною беременна, но по нраву своему не могла оставаться в стороне, шла тоже – в кожанке, фуражке, на боку кобура,

– сама худющая, девчонка совсем, а пузо торчком. Вот какая-то б… и обложила ее матерно: “Ах, сволочуга, и ты туда же!” – и больно пихнула в живот. Отец говорил потом: “Первая Мишкина встреча с проституткой, и дай бог, чтоб последняя!”

Случилось так, что потом с тем же Сашей их отправили в Севастополь, на флот.

У дяди Саши к тому времени была уже жена – Шура, статная, черноокая и чернобровая красавица, мама стала ее подругой. В Севастополе обе работали на почте. Там появилась у них и третья подруга – Женя, полноватая, рыжая, самая смешливая.

Как выяснилось много лет спустя, подруги работали на почте перлюстраторшами, то есть читали чужие письма, входящую и исходящую корреспонденцию: ловили для того же НКВД дурные слухи, идущие на флот из деревни, и следили, чтоб в обратную сторону не просочились никакие секреты. Все три женщины были молоденькие, смазливые, по-севастопольски хорошо одеты, причесаны, накрашены и сильно любили погулять, увлекаясь то моряками, то летчиками. Не помню, чтобы в свою компанию втягивали они отца или дядю Сашу. Мужчины, встречаясь, наоборот, старались уединиться на кухне или на балконе, и разговоры их, похоже, бывали невеселы.

Мир взрослых вообще существовал где-то далеко и высоко, как небо.

Почему я вообще знал о нем? Их слова? А слов, новых и непонятных, было множество: самолет, перелет, дирижабль, Чкалов, озеро Хасан, самураи, чекист, пограничник Карацупа и его верный пес Джульбарс. И то, что там происходило, в этом далеком от детского ума мире, было невеселым и тревожным. Когда я спрашивал у отца, кем он работает, тот отвечал одно и то же: “Старшим помощником младшего дворника”.

Озорной и веселый, отец все чаще бывал хмур, замкнут. Помнится эпизод: сидит он на стуле у подоконника, в руке небольшой браунинг.

Вынув обойму, он выщелкивает из нее патроны, ставит на белый подоконник: один, два, три. Серые пульки выравнивают по ранжиру полукруглые головки. Мама подходит сзади, со спины: “Отец, ты что?..” Молчит. Ставит следующую пулю. Опять: “Ты что?..” Молчит.

Глаза вниз. Что-то происходит. Я не знаю, но остаются тревога и грусть от его сгорбленной у окна фигуры. Шеренги этих патронов перед ним. Зачем это? Почему?..

Мама ухитрилась в эту пору родить сестренку, назвала ее странным именем Инга. Где-то вычитала, или пьеса, что ли, была с таким названием. “Нет, Инга!” – отметала все возражения. Уж если она чего хотела – быть посему, а не хотела – на козе не объедешь…

Помню, мы поехали с отцом в роддом, что стоял на какой-то крутой – спуск к морю – улице.

Мама вышла на крыльцо опять худая и стройная, в одной из своих шляпок любила шляпки, круглой, с бортиками, по фасону белых шапочек, что носили матросы в американском флоте. За мамой медсестра в белом вынесла сверток, перевязанный розовой с бантом лентой.

Передала в подставленные руки отцу. “Поцелуй сестренку!” – сказала мне. Я не любил поцелуев, не понимал, что такое сестренка, ткнулся в окошечко в одеяле, откуда глядело мелкое красное личико с черными глазками. И что-то опять случилось во взрослом мире, дядя Саша приезжал, они с отцом проговорили до полуночи. После этого отец ушел с завода, где работал не “помощником младшего дворника”, а небольшим начальником, и уехал в Ленинград, на учебу, поступать в Промакадемию.

После его отъезда три подруги, мама, Шура и Женя, чаще стали куда-то ездить, ходить, нарядные и душистые, превеселые. Собирались и у нас, ожидали гостей. Приезжал редкий в ту пору автомобиль, черный, лакированно и никелированно сверкающий “линкольн” с огромными фарами, – все дворовые мальчишки сбегались трогать руками стекла, дверцы, фары. Приходил высокого роста, в коже, фуражке с “крабом” и

“птичками” в петлицах некий знаменитый летчик, с ним еще один-два приятеля. Отец никогда не пил, застолья бывали в доме редко. А тут являлись корзинки с фруктами, бутылки с красивыми названиями:

“Красный камень”, “Херес”, “Абрау-Дюрсо”. Умелой рукой, с легким вылетом пробки открывалось шампанское. Я скопидомно собирал потом содранную с горлышек фольгу, фигурные головастые пробки. Подруги хохотали, повизгивали, мама бывала особенно весела, играла глазами, о чем-то тайном говорила со “своим” летчиком. Он был молчалив, только всегда напевал одну и ту же песню: “Служили два друга в нашем полку, пой песню, пой…” Ревновал ли я? Обижался? Не помню. Не думаю.

Мама была комсомолкой тридцатых годов, москвичкой, работала на заводе и жила раньше в коммуне с другими молодыми работницами. Она любила мотогонщиков и парашютистов, бесстрашных мужчин, похожих на хемингуэевских героев и персонажей американских фильмов: чтобы шляпа на брови, кожанка, трубка в зубах. Даже в мою взрослую пору, когда у меня выходили книги, она могла в полушутку сказать: “Эх, Мишка, ничего из тебя не вышло, кроме писателя!” Думаю, ей хотелось, чтобы я тоже был эдаким отбойным малым, альпинистом или полярником, спортсменом. Невысокий, совсем не богатырь и землепроходец, отец тоже, наверное, мало годился в ее герои, не был Героем Советского Союза.

Каким-то образом отец присылал, передавал из Ленинграда шоколадные конфеты. Очень красивые коробки, где толстенькие конфеты сидели по своим гнездам, да еще в особых бумажных юбочках. Мама, конечно, лихо распаковывала такую коробку, угощала своих гостей. Летчику несла конфету прямо в рот, говорила: “ Съешь, съешь, я знаю, ты сладкоежка”. Странно было слышать, что эдакий дядя – сладкоежка. Нам с Ингой разрешалось не больше конфетки. Потом коробка закрывалась и пряталась в буфет. Однажды я обиделся. Нашел такую коробку, вытащил конфет пять-шесть, снял с них юбочки, потом разыскал мешок с кубиками лотооткуда-то было в доме лото, – на бочоночки лото напялил юбочки и посадил их на место конфет. Это был весь мой протест против их гулянок, маминых нежных взоров. А вообще мне, пожалуй, тоже нравился летчик, запах его куртки, бензина, одеколона, табака. Я сам стал петь “два друга в нашем полку”. Как велики были наивность и доверие к матери, что она не делает ничего предосудительного! Наболтавшись, насмеявшись, зарядившись вином, женщины – кто в ванной, кто на кухне – подправляли свой макияж, прически, шляпки и бантики, шли вниз, потом из подъезда к машине, загружались в нее, на черные кожаные сиденья, пышным, цветным и пахучим букетом: мелькали коленки, туфли, белые руки. Пацаны со двора стояли вокруг, глазея, мне разрешалось влезть тоже, проехать до ближайшего угла – как не гордиться! Оттуда я бежал домой, а машина уходила в нарядную южную ночь, куда-то, где кипарисы, море шумит, цветут олеандры.

Однажды я услышал, летчик сказал маме: “Выйди завтра в обед на балкон, я буду садиться, крыльями тебе помашу”. В обед я примчался к ним на почту. Там пахло бумагами, газетами, на электроплитке в кастрюльке чуть побулькивал сургуч, добавляя и свой особый запах, – сургучом капали на пакеты особой важности, перекрещенные бечевкой, именно в перекрестье ее, и сверху шлепали медной печатью с деревянной ручкой. Иногда это делать доверяли мне. Еще на почте, на стене, висел старинный деревянный телефон, с деревянной же ручкой, с двумя блестящими полушариями звонков.

Я прибежал вовремя и вышел следом за мамой на балкон. Отсюда виден был весь центр города: площадь перед штабом флота, где памятник

Ленину, Приморский бульвар с колонной Памятника погибшим кораблям и вся бухта с несколькими стоящими на якорях серыми кораблями – около каждого большая ржавая якорная бочка. Гладь синей воды сияла под ярким солнцем. Издалека пришел рокот самолета, мама обратила туда лицо. И вот со стороны моря, над бонами, перегораживающими вход в бухту, возник самолет – красивая, с обтекающим фюзеляжем летающая лодка. Он двигался прямо к нам, сверкала стеклами пилотская кабина, и, казалось, в ней среди заметных издалека обтянутых шлемами голов летчиков вот-вот можно будет разглядеть и “маминого” летчика. Шура и

Женя выскочили на балкон тоже. Лодка приближалась, моторы уже ревели вовсю. Прошла над каким-то кораблем. Еще снизилась. И стала мягко планировать на воду, выбирая себе место. Мама глянула на меня, на подруг неким восторженным взглядом: мол, видите? Глядите, глядите еще! Лодка чуть прибавила скорости, явно уже шла вниз, и вот в этот момент ее красные с изнанки крылья отчетливо качнулись туда-сюда и потом еще. Шура стянула с шеи косынку, стала махать ею, мама подняла обе руки и тоже махала, размахивала. Возможно, даже складывала некий сигнал по морской морзянке, как делают на кораблях сигнальщики флажками или просто руками. Я подпрыгивал, тоже стал махать, – уж очень красив был этот особый, морской самолет с красными крыльями.

“Ну, я такая, – говорила мама как-то подругам. – Ну, убейте меня, я всегда была влюбчивая!” Самолет, буравя воду, лихо приводнился, еще пробежал по воде, искал какое-то свое место или должен был подойти к берегу. Не знаю.

На всю почту вдруг зазвонил своими блестящими чашками деревянный телефон, женщины разом кинулись с балкона на его зов.

Такая вот была история. Летчик был знаменитый, потом уже Герой

Советского Союза. Сто лет спустя, когда стал собирать марки, я увидел, узнал его лицо на мелкой марочной миниатюре и прочел там его знаменитую фамилию. Здесь она необязательна.

Вскоре отец вдруг приехал из Ленинграда. Он поступил в академию, снял, как тогда говорили, маму с работы, сказал, что надо собираться: мы все поедем в Ленинград. Не знаю их разговоров с мамой, никаких ссор между ними не было. Меня он ни о чем не спрашивал, я сам тоже не рассказывал, – что было рассказывать? Про краснокрылый самолет?.. Отец вернулся чуть иным, более спокойным, их встречи с дядей Сашей тоже не были тревожно-заговорщицкими. В доме стало веселей и привычней. Например, всегда в воскресенье, когда родители дома, мы с Ингой бежали к ним в спальню, и разрешалось забраться на их большую, высокую кровать и прыгать то на отца, то на маму, устраивая общую возню, щекотанье и барахтанье, кучу-малу.

Счастливые были минуты!..

Потом жизнь развела нас и семью Леоновых далеко. Пока отец работал в войну на своем заводе, кочевал из Крыма на Кавказ (по кавказским базам флота, где надо было восстанавливать приходившие из боевых походов корабли), а мы тем временем кочевали в двух долгих эвакуациях, дядя Саша в Москве поднимался по служебной лестнице, дойдя уже до генерала и занимая кабинет на Лубянке. Жили они с Шурой в большой новой квартире, хоть и в старом доме, на Чистых Прудах.

Шура была так же красива, замечательно одета, весела, и низкорослый, кругловатый, с нашлепками рыжих волос с боков лысины Саша смотрелся рядом не очень для него выигрышно. Шура работала с ним в том же лубянском доме и хвастала маме каким-то военным званием, полученным за войну, – майора, кажется. Ей очень шло быть майором, но, к сожалению, в форме мы ни разу ее не видели.

Когда мы вернулись в Москву, вернулась и дружба. Саша с особой охотой любил бывать у нас, приезжал то к обеду, то к ужину.

Наверное, потому, что у них не было детей, а он обожал возиться с

Ингой, меня расспрашивал о школе, об отметках. Нахваливал мамины борщи и пирожки. Приносил в подарок американскую знаменитую колбасу в высоких красных банках, где на крышке был впаян ключик, и ключиком надо было отрезать жестяную ленточку, чтобы снялась крышка.

С отцом они по-старому удалялись на балкон, желая поговорить: наша

Рогожская застава гремела шестью маршрутами трамваев и сотнями машин. Разговоры их, похоже, бывали опять невеселы, оба замыкались и мрачнели, и Саша предпочитал вернуться к возне с маленькой Ингой на ковре или диване. Словом, дядя Саша был, несомненно, друг, и мои отношения с ним были наилучшие. Мы редко, но бывали у них на