Текст книги "На кресах всходних (СИ)"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Оксана Лавриновна развернулась и пошла прочь.

Витольд молчал и даже рукой не шевельнул, даже глазом не повел. Вернее, нет, что-то в тех глазах отсветилось такое, чуть ли не довольное. Только никто бы не поверил, что Витольд рад тому, как поступила Оксана Лавриновна.

Так она и ушла, оставив после себя сильное неприятное недоумение. Не только простые поселяне, но даже и многие из Порхневичей считали, что с Мироном обошлись крутовато, но и плевать в могилу тоже никак не годится.

«А что з ней зробишь?!» – взялось как бы само собой объяснение, когда стало ясно, что Витольд никак реагировать не будет. Против ожиданий, история эта мало повредила его авторитету, но, наоборот, добавила загадочности образу. Витольд вообще сильно отличался от Ромуальда, тот был хоть и хитер, но вроде как и открыт, шумлив и всегда понятен в конце концов во всех своих выходках. Сын унаследовал в обилии властность и мало из методов старого властвования. Все понимали: сила в нем есть, если что – и убьет. Кстати, кое-кто решил, что история с плевком – это история про подбивание каких-то старых итогов. Антон зарезан, скорее всего, где-то Витольдом или по наущению Витольда, Мирон выпорот до полусмерти, так почему бы не снести от жены и матери такого ответа.

На следующий день Витольд Ромуальдович отправил в Волковысск Веника как бы под руководством Михася, к месту его торговой службы, в лавку пана Вайсфельда. Об том удалось договориться. Михась попытался перечить отцу – мол, люди подумают, что он сбежал от Мирона, тем более что тот лежит не вставая. «Езжай!» – было велено ему.

Пришло известие из того же Волковысска, что арестован пан Норкевич. Дети многие обрадовались: школы не будет! Взрослые недоумевали: уж кто деликатный, спокойный и всегда приветливый – то пан Норкевич, и он же государственный изменник?! Сначала Польша закрыла храм отца Ионы, а потом школу учителя Норкевича?..

Но эта заковыристая история недолго занимала деревенские умы, потому что грянула война.

– Это вам вместо школы, – хихикал дед Сашка.

Опять германец!

Старшее поколение отчасти имело представление о германце и особого страха не испытывало. Ближе Кореличей все равно не доберется. У него большие дела на железных дорогах – там, за Пущей, в каждый огород он со своим штыком не сунется. Пережили его один раз, переживем и другой.

Помрачнели и засуетились господа шляхтичи. Их особое положение оказалось как бы под невидимым ударом. Одни при слухе о том, что польская армия несусветно бежит от германца, хватались за плетку и норовили переехать поперек хари ухмыляющемуся мужику. Пели бодрящие песни на ассамблеях то у одного видного пана, то у другого и раздумывали о помощи фронту. Другие смирнели и начинали чуть ли не заискивать на всякий случай перед окружающим народом. Вдруг как-то выяснилось, что и вообще поляков тут у нас, на Пуще, и вокруг не так уж и много, и как же это получалось прежде, что им принадлежало почти все?

Среди этой неразберихи и неразборчивых ожиданий появился в деревне старший Скиндер. Приехал на машине, что было по здешним меркам событием. Даже богатеи передвигались в самом лучшем случае в колясках, «на гумовых колах». Про него почти забыли, а он вот он тебе. Деньги, правда, разными путями доходили, но Жабковские не любили на эту тему распространяться, чтобы не сглазить. Приехал мрачный, озабоченный, денег привез сразу много, хотя парня собирался забрать, а не продолжить его пансион. К Генриху все, конечно, привыкли, несмотря на его странность и так до конца и не выветрившуюся диковатость, но спорить с отцом никто и не подумал. Когда захотел – привез, когда захотел – забрал. Оставалась от него в Порхневичах, стало быть, одна Моника, которая оформилась в крупную – в мать, – медлительную женщину, чуть заторможенную и не по делу улыбчивую. Дурочка была совсем своя, к миру загадочного отца она принадлежала только именем.

Видевшие, как отправляется в путь младший Скиндер, сказали бы: делает он это без всякой охоты, хотя, кажется, ему льстило, что у него вон какой отец. Машина стояла посреди двора, поблескивая лаковыми поверхностями и посверкивая хромированными деталями. Машина была немецкая, и местные детишки рассматривали ее издалека, им казалось, что она даже без водителя внутри – начальство.

Буквально на следующий день после приезда Скиндера хлынули в тыл задумчивому мужицкому племени Советы. Всей своей силой.

Витольд Ромуальдович обнаружил, что Янина с ним не разговаривает. Живут они вроде по-прежнему: робит девка по хозяйству – и скотина досмотрена, и огород; на все поручения кивает, слова даже какие-то произносит, но при этом – чужая насмерть. Первая сказала отцу об этом Станислава: живет как мертвая – так примерно выразилась. В житейском обиходе Порхневичей не было манеры разводить длинные задушевные беседы, все про каждого и так понятно. Некоторые тайны, как у Станиславы со Стрельчиком, конечно, были у каждого, и уж какой тоскливый полонез звучал в ночной душе Гражины Богдановны, так и вообще трудно представить, но с Яниной творилось что-то другое. Она не проявляла видимой непокорности или злости, но это все в ней есть и ничуть не ослабевает. И таково ее отношение ко всему семейству, разве что кроме Василя. Василь чутче других к ней прислушивался и душевно следил. Именно он однажды ночью силой привел ее, перехватив почти у самых ворот дома Сахоней. Она не плакала, только впивалась ногтями в руку брату.

Витольд догадался. Спросил у Василя про раны на предплечье, когда тот мазал их керосином на кухне. Василь пожал плечами.

Витольд Ромуальдович пошел в комнатку Янины, она лежала лицом к стене. Сел на стул и довольно долго собирался со словами – рано или поздно ведь надо поговорить. Но чем дольше сидел, тем яснее понимал, что нельзя начинать разговор, когда большую часть того, что надо сказать, сказать никак нельзя. Тут не одна только родовая горделивая дурь Порхневичей мешает ее счастью. Есть и еще причины и тайны, только сейчас их никак не вложить в понятные слова.

Встал и молча вышел: мол, перемается, проплачется – хотя Янина не проронила ни слезинки, – уж слишком большого внимания требует начинающаяся вокруг заваруха. Неуловимое шатание всего и вся, неизвестно откуда идущее поскрипывание, смешки и угрозы и широкая тень поверх всего.

Умер старый Кивляк, словно ему здесь стало скучно и он собрался продолжить препирательства с Ромуальдом Порхневичем где-то «там». Кивляки и так были самыми проблемными арендаторами, а тут, среди неизбежных перемен, от них можно ожидать неизбежного и болезненного удара в бок. Война – стало быть, старые счеты списываются. Надо съездить к Захару, старшему из сыновей покойного. Витольд Ромуальдович долго готовился, перебирал кнуты и пряники и приходил к выводу, что, судя по всему, Кивляков ему не удержать, если они сами не захотят. Лучше не ездить – развернут с позором и шумом, и все тогда сразу же посыплется. Последний мужик покажет зубы.

Для начала навестил Сивенкова. Тот был в сомнении и печали. Местные мужики вроде по-прежнему ломали перед ним шапку, образно говоря, но за углом сбивались в кучи и бормотали что-то свое, безумное, якобы теперь всем будет другая жизнь, на чистом свином сале. Сивенков внешне выражал верность Витольду, только очень вздыхал и сомневался, удастся ли сберечь и склады, и остальное и заставить мужиков платить, когда придет время. Ведь урожай – вот он, бульбу уж копают, и пока ведь ни одной подводы на барский погреб. Было понятно, что Сивенков от своего страха ненадежен, никогда не был героем, а теперь еще и постарел. Сидел смурным сторожем при турчаниновском Колизее и кручинился.

Вернулся Михась из города – лавки пока никто не тронул, но все считают, скоро тронут. Одна радость: Веника (в свое время отправленного в город по следам его дядьки Генади, съеденного, как и положено, грудной болезнью) перевели в приказчики из мальчиков на побегушках. Работники-поляки подались кто куда, места освободились. Только какая радость получить командование в такое время? Оно только на время.

Дело шло к ноябрю, когда вдруг стук в ворота.

Отворяйте.

Прибежал Михась.

– Кто там?

– Дядька Захар.

Разговор получился неожиданный. Старший сын старого непримиримого Кивляка – одногодок Витольда – приехал с выражением своей угрюмой верности и требованием, чтобы Витольд как-то взял ситуацию под управление. «Мы» тебя поддержим всячески, только придумай какую-нибудь узду на наглеющего мужика. Ходят бурчат, глядят искоса, того и гляди, начнут все делить. Арендатором Кивляк был по отношению к Порхневичам, но в глазах всех прочих мельник считался хозяином и захребетником. И это плевать, что труд на мельнице самый адский. В минуту опасности Захар сделал неизбежный выбор.

Витольд кивал с видом, что все понимает и предварительный план у него уже есть. Первое было правдой – арендаторы платить не спешили. Амбары и в Порхневичах, и во Дворце стояли практически пустыми. Открыто никто не показывал своей мятежности, наоборот: и Гордиевский, и Цыдик, и Михальчики – все при встрече предупредительно первыми и почти с прежней почтительностью приветствуют, не говоря уж о бабах и ребятишках. Крот и Коник привезли примерно половину того, что полагалось «по листу», кто-то просто явился с двумя мешками, обосновывая, что «не обмолотился». Причем вечером, чтоб никто его явления не видел. Было понятно – выползание из-под власти Порхневичей дается народу нелегко, через внутреннюю ломку. Забрезжившая возможность оставить у себя весь урожай упиралась в исконный страх перед привычной, неотменимой при всех режимах властью этих мироедов. Жадность боролась с трусостью. Еще что важное понял для себя Витольд – мужики неодинаково глядят на ситуацию, с разной степенью решительности. Кто-то, как Гордиевский с Цыдиком и Саванцом, почти уже сорвался с крючка, другие только начинают, а кто-то не пробовал и думать в этом направлении. Главное – у них каждый сам за себя. Это можно и надо бы использовать, да вот как – Витольд не знал и только делал вид перед Захаром, что уже знает.

– Если знаешь, давай делай скорей, иначе все пойдет прахом, после уж не соберешь, тебе больше терять, чем мне, – напирал мельник.

– Езжай домой и жди сигнала.

Лежа ночью без сна, Витольд возился с мыслью – что делать? Для этого надо было сначала сообразить – что происходит. С какого-то момента стало ясно, что необоримая сила, пришедшая на кресы с востока, из-за линии Керзона, вроде как медлит. Про способ устройства жизненного порядка там, на востоке, Витольду было известно хорошо, и можно было бы ожидать – здесь станут строить что-то такое же. Но пока только одни разговоры. В городах половина лавочников разбежалась, затаилась, навесив замки на двери, другие работают в качестве теперь уже не хозяев, но уполномоченных, а что это такое – понять нельзя, и кому принадлежит касса – непонятно. Фининспекция только описывает, прикидывает. То придут, то не придут, а то и поменяются за неделю два раза, по описаниям Веника. Все временное, погодите, мы еще разберемся.

Шел разговор про колхозы, что сразу начнут сгонять всех в кучу и ставить каких-то своих людишек. Только и этого вроде нет почти нигде. А если есть, то расплывчато.

Много народу требуется на земляные работы у новой польской границы. Со своими подводами желательно.

Что ж, нельзя не прийти к выводу: новой власти пока не до мелких дел на земле, у нее впереди большие. А что такое большое дело для государства? Война.

Ну, будет война или все само уляжется – об этом ломать голову здесь, в Пуще, нечего, а вот что предпринять, чтобы сохранить хотя бы часть имущества?

Утром Витольд сам зашел в пустую, нечистую хату деда Сашки. Тот храпел на железной кровати, под цветным одеялом, сшитым из кусков разной материи. У окна с битыми, заклеенными бумагой стеклами стояли грубый сосновый стол и пара неодинаковых табуретов. Посреди стола чернело пятно – сюда ставилась сковорода с жареным салом, когда тут выпивали и закусывали.

Витольд с грохотом передвинул табурет от стола к кровати. Лежащий разлепил один глаз, усмехнулся и не поспешил вскакивать. Понятливый был мужик дед Сашка, понял, что в нем возникла надобность, можно и покуражиться.

– Чего тебе, племяш?

– Давай, дед Саша, поднимай бунт.

План у Витольда был простой: если у власти не доходят руки сделать работу по наведению порядка в темных углах новых своих земель, надо сделать эту работу за нее. Родственник получил два литра самогона и два круга домашней колбасы и был отправлен во Дворец, где проживала пара старинных бузотеров – Дубовик и Целогуз. Оба были замазаны в той старой истории с погромом имения Турчаниновых. Эта «тайна» перешла от Ромуальда Витольду как часть наследства.

Александру Севериновичу Порхневичу (деда Сашку теперь стали звать так) надлежало поднять сначала эту пару, а потом и других мужиков, склонных к установлению царства справедливости на окружающих суглинках.

Самогон, колбаса и внятно сформулированная идея – и вот уже есть, буквально к вечеру, комитет по организации народного схода.

– Совет выбирать будем: кто не из мироедов, кто из пахарей и голодующих – тот теперь станет править и хлебушек распределять, а разные там мельники и кто еще похуже теперь переходят на задние ряды. Новая власть за простого мужика.

Почему дед Сашка годился для этой роли? А старые заслуги. Кто палил имение в первых рядах, кого следователь возил (не возил, а байка прижилась) в кандалах в Кореличи? Не важно, что он, наоборот (выполняя приказ брата Ромуальда), разгонял бунтовщиков. Важно, что имя деда Сашки и погром имения в памяти земляков стоят совсем рядом. То, что главный бунтовщик сам из рода Порхневичей, только придавало ему дополнительного авторитета: раз против своих пошел – значит, доверие ему: человек за правду, даже против родни. В Порхневичах этому Порхневичу цену знали, но уже в Гуриновичах начиналась какая-то ему вера. Да и говорил он все то, что больше всего хотелось услышать мужикам.

– Ничего теперь никому не платить, все зерно, вся бульба – это народное добро. Как Совет решит, так и выполним.

Слово «совет» очень волновало умы. Значит, дед этот не сам от себя, а знак какой-то из города имеет от новых властей. Он так и объяснял:

– У них пока руки не доходят, так сами возьмемся.

В помещении школы в Гуриновичах набилось народу битком: кожухи, польты, сапожищи, дух такой, что пьянеть начинаешь. Окна запотели, изнутри по ним даже струйки бегут.

У дальней стены стол, накрытый красной материей, – Витольд выдал из своих запасов. И графин – очень старый, из него еще пан Пшегорода пил. За столом стоит, опираясь на мозолистые кулаки, председатель Александр Северинович Порхневич – потише, грамадзяне. Справа от него сидит Дубовик, слева – Целогуз. В пиджаках явно с чужого плеча, мрачные ввиду ответственности момента.

Народ недоумевает, смахивая пот с бровей и покашливая в кулак. Только на первый взгляд состав и расположение мест случайны. Накануне Витольд с Сивенковым и Захаром Кивляком долго совещались – кого позвать, кого привести под словесной угрозой, а на кого не обратить внимания – пусть в своей норе сидит. Самые заметные негодяи, тайные ненавистники власти Витольда Ромуальдовича, обязательно должны были попасть в «школу», без этого будет у остальных чувство, что обманули, и повод для бузы. Так что из Порхневичей и Гордиевский, и Цыдик были званы лично дедом Сашкой. Из Гуриновичей Шукетя и Жилича покликали, один известен был своим восхищением Советами, еще когда они были за границей, второй – балагур вроде деда Сашки, бесплатное радио. Из Новосад пришагал Егор Строд, черный, как цыган, очень себе на уме, он пришел бы, даже если б его и не звали.

Витольд сказал: если они собьются в кучу и начнут двигать каких-то своих людей, сломать их будет тяжело. Надо их равномерно рассадить по залу. Способ придумал опять-таки Витольд. Пусть, сказал он, «наши» придут раньше и не курят на крыльце, а сразу лезут внутрь и садятся редко, но занимая пространство сплошь. «Диким» волей-неволей придется разбиваться на отдельные фигуры.

Разумеется, что ни Витольда, ни Тараса, ни Доната в зале не было. Сивенков таился в углу, в зале заправляли в основном братья Захара, если надо кого пихнуть в бок локтем или одернуть за полушубок, ежели несообразный человек полезет со своим мнением.

– Не удивляйтесь, что я взял слово и тут стою, – начал медленным голосом и сурово сдвинув седые брови Александр Северинович.

– А мы удивляемся, – негромко, но веско пророкотал Строд.

– А зря. Вы меня знаете.

– Знаем, – ядовито прыснул кто-то в теснинах рядов – похоже, что Цыдик.

– А если знаете, то не скажете, что я над кем-то заедался и кусок изо рта вырывал. Я сам пролетарий – одна рубашка. И досыта ем не каждую неделю.

Все это была вроде бы и правда, но слишком многие знали, что эту правду легко можно было бы и подмочить, и даже осмеять, но как-то неловко было сразу с этого начинать.

– Еще когда тут графья сидели в Дворце и народ сумновал, я первый повел сказать, что хватит.

И это напоминание вроде как основывалось на имевшем место факте, но, помимо самого факта, столько было вокруг этого, что мужики стали усиленней покашливать и ерзать на местах.

Но оратор уже проскочил территорию преамбулы и нырнул прямо в суть дела:

– Жить по-старому не можна. У одного амбар ломится, а у другого мышь в овине дохнет. У одного кони и коляски, а другие босы ноги бьют аб глебу.

Чем больше таких фраз заворачивал Александр Северинович и бросал в зал, тем все более одобрительным гудом они встречались. Мужики оглядывались, видели, что Витольда нет, стало быть, можно и шумнуть. Свободомыслие проползло по рядам.

В этот момент произошло сначала не всеми замеченное событие, но замеченными оцененное. В дверях «школы» появился необычно одетый человек. Крупный, в широком кожаном плаще и абсолютно лысый – шапку он держал в руке, другую руку заправил за отворот властного кожача. Оттого что по соседству на стене висела большая керосиновая лампа, устрашающе круглая голова с оттопыренными, прозрачными на свету ушами казалась желтой, как будто внесли кусок коровьего масла в черной бумаге.

Даже особо не раскидывая мозгами, можно было понять, что человек этот «оттуда». И стало быть, попытку перехватить власть у настоящей власти можно считать провалившейся.

Александр Северинович тут же превратился в деда Сашку, а Целогуз с Дубовиком отклонились к краям стола и вообще охотно бы смешались с сидящей толпой.

– Что вы остановились? Говорите! – властно, но миролюбиво прозвучало над затаившимся залом.

Самовольный председатель мучительно сглотнул, у него было два пути – стушеваться или обнаглеть. И он обнаглел:

– Вот вы скажите, товарищ, правильно ли, что один трижды обедает, а другой корку гложет? правильно ли, что...

Человек в черном выслушал несколько всхлипов и спросил:

– А вы что предлагаете?

Александр Северинович затряс головой от напряжения и речевой своей лихости:

– А чтобы народ сам все взял и сам знал, куда что давать и кому.

– Значит, вы хотите сами распоряжаться плодами своего труда?

Дед Сашка зажмурился и выдал:

– Да.

– А посредством чего?

Зал одномоментно ворочал головами то к въедливому «комиссару», то к отважному придурку.

Дед Сашка не понял вопроса. Черный плащ помог:

– Наверно, надо выбрать представителей от народа.

– Совет! – радостно вскрикнул дед Сашка, вспомнив слово, вбивавшееся ему в башку Витольдом. – Мы выберем Совет, он и будет хозяйничать.

– Хозяйствовать, – поправил гость.

– Да, теперь мы сами будем хозяева и своей жизни, и всех амбаров.

– У вас и кандидатура есть?

И тогда посреди зала встал очень пожилой мужик из Новосад, по фамилии Неверо, которому накануне Сивенков дал расписку, что все долги им уплачены, и, перебарывая сухой махорочный кашель, прошамкал:

– Чего нам думать зря, кандидатура – вон она сама уже стоит за красным сукном и разговаривает.

Можно сказать, что в зале наверняка начались бы брожение и переругивания, если бы не этот неожиданный в плаще. Все, вместо того чтобы сомнениями полнить зал, повернулись к нему. Он улыбнулся:

– Вам решать.

Сказано вроде бы так: делайте что хотите, но вместе с тем почему-то эти слова воспринимались как поддержка уже проявившего себя активиста. Чтобы кого-то противопоставить фигуре, почти открыто одобряемой властью, нужны были и веские основания (они, впрочем, нашлись бы), и немалая решительность. А ею жители здешние не славились.

Александр Северинович удивительно быстро освоился в должности. Состав Совета сформировался очень быстро, пока тугодумы чесали затылки, все никак не умея понять смысл происходящего. Что-то было несерьезное, почти дурацкое в этом мгновенном выдвижении в начальники деда Сашки, но вместе с тем тут человек из района стоит и одобряет – значит, Сашка уже не Сашка, а председатель. И вот он уже нахрапом утвердил у себя в помощниках своих соседей по красному столу – Целогуза и Дубовика. Только после этого окончательно стали опоминаться прочие «делегаты». Крикнули Строда, но тут председатель, уже проявляя аппаратную сообразительность, закатил истерику насчет того, что Строд не мужик – в том смысле, что иной раз берет на обмолот к себе пару парубков, получается – батраков.

– Вранье! – встал на месте Строд, обводя глазами зал.

Соседи отводили взгляды, все знали, что у Егора иной раз племянники подрабатывают, не батрачество тут в чистом виде, но все же. Строд вроде как импонировал многим: основательный хозяин, – но раз народный совет, мужицкий, то извини.

Кто-то крикнул Николая Шукетя, гуриновичского сорокалетнего мужика, умудрявшегося жить в почти полной нищете, но при этом не трусливого, шершавого на язык и всем известного за человека непродажного. На этом и строилась его мгновенная предвыборная кампания – Шукеть не выдаст и всегда встанет за правду.

Александр Северинович не хотел Шукетя по вполне понятным соображениям. Настоящий, не подставной бедняк, да еще и ничем не обязанный Порхневичам, долгов вообще никаких. Как такого прижать?!

– Шукеть не продажный? – бросил председатель вопрос в зал и скривился на один глаз, изображая насмешку невероятной силы над этим мнением.

– Не брал для себя и не возьмет! – отвечали из толпы.

– Может, и не брал, потому что не давали, а дадут – возьмет. Влезет в начальники, там и поглядите.

– Хотим поглядеть.

Чем же перебить этого Шукетя?

– А что мы все от крестьянства? – нашелся совершенно неожиданно председатель. – А как же пролетариат?

Его не поняли. Человек в черном усмехнулся в дверях.

– Пусть не только от чистой земли человек, пусть и от техники кто-нибудь! – невразумительно развивал свою мысль председатель, понимая: не уразумевают, и тогда прямо крикнул: – Скардино!

Иван Скардино был помощником еще у Арсения Скиндера при наладке первых простых машин в сарае для стекольного заводика во Дворце. У него обнаружились некоторые способности к этому делу, он по-обезьяньи перенял несколько движений у разумного немца и теперь бродил со значительным видом, что-то подкручивая, подправляя, без всякого проникновения в специальную суть мелкой дворцовой техники. Его уважали, потому что никто и этого не умел. За серьезным железным делом ходили в кузню к Повху.

Кто-то из новосадовских попытался забаллотировать кандидатуру по идейному принципу:

– Скардино – он Сивенкова племяш!

А Сивенков – это уж образцовый мироед, ключник-мучитель.

Александр Северинович был готов к ответу, поэтому нашелся мгновенно и с большой выгодой для себя:

– Скардино племяш, а я что, по-вашему, не дядька Витольду Порхневичу? А ведь избрали в председатели!

Народ безмолвствовал перед напором находчивой казуистики.

На этом месте лысый в черном покинул собрание.

Шукетя все же протащили в члены Совета.

– Ладно, – кричал председатель, – тогда, если вы, товарищи делегаты, хотите побольше явной бедноты на трон, возьмем еще старого Неверу – уж он-то не только что нищ, да еще и должник. Пусть поквитается с Витольдом и Кивляком со своей должности, посмотрим, как завертятся эти на чужом добре панующие!

Мысль эта почему-то очень многим понравилась. Все, кто был должен Порхневичам, захотели иметь свою фракцию в новой власти. Никому и в голову не могло прийти, что должки старому курилке списаны. А все же пришло. Иван Гордиевский вдруг вскочил, хотя все собрание вроде как не слишком интересовался происходящим, сидел с наклоненной головой – так было удобнее мыслям, – вскочил и крикнул Невере:

– Скажи, старик, а сколько ты должен Порхневичу?

Расчет если и был, то на неожиданность, а не на искренность. Старый поднял выразительно тяжелые серо-рыжие брови и прохрипел:

– А ничога я ему не павинен.

Большинство решило, что таким образом заявляется будущая непреклонность старика в разборках с известным мироедом.

Когда душевно перебаламученная, одновременно и радостная, и озабоченная, и недовольная толпа выливалась наружу, многие, если не все, участники «конференции» имели возможность полюбоваться интересным зрелищем. Возле местного колодца (глубокого, с воротом и цепью) у длинной черной машины стоял черный районный персонаж с загадочными полномочиями и беседовал с Витольдом Ромуальдовичем Порхневичем.

О чем они говорили – не секрет. Райкому поставлена была задача срочно дать четыреста подвод с лошадьми и к ним по два копача с лопатами на возведение военной фортификации в районе, что ли, Большой Берестовицы. Ждать, пока новорожденный «совет» примет меры, у товарища уполномоченного, фамилия его была под цвет лысины – Маслов, не имелось в запасе ни дня. И он обратился к политически чуждому, но способному организационно элементу. Порхневичи и Гуриновичи должны были выдать не менее тридцати подвод.

«Делегаты» стояли, разинув рты, в тридцати шагах, на той стороне площади. Маслов улыбался Витольду Ромуальдовичу и даже похлопывал его большой бледной лапой по предплечью – ни дать ни взять приятели. А между тем уполномоченный улыбался угрожающе и объяснял, кто и как быстро займется товарищем Порхневичем, если он не окажет нужную подмогу властям. Витольд Ромуальдович понимал: угроза не пустая, и в уме уже прикидывал, какие дворы расстанутся с подводами уже завтра поутру.

Маслов сел в машину и уехал.

Витольд Ромуальдович, так и не глянув на застывшую народную толпу, сел в коляску и уехал в обратном направлении. Один в район, другой в глушь.

Александр Северинович, стоя на крыльце «школы», окруженный уже появившимися прихлебателями, процедил вслед своему все еще богатому родственнику:

– Ничога, мы ще покатаемся на ваших колясках.

Потом обвел взглядом ближайших своих, кто-то поднес огонь к его цигарке и игриво поинтересовался:

– А, хлопцы, покатаемся?

Поощрительный, но неопределенный гомон был ему ответом. Трудно было так сразу настроиться на слишком уж новую жизнь. Жили себе, жили, а тут вдруг главный – дед Сашка.

Подошел Сивенков, шагов за пять до крыльца снял шапку, ветерок шевелил на круглой голове редкие белые волосы. Сивенков облетал, как одуванчик, не залысинами и макушками, а редел равномерно.

– А, Савельич, – покровительственно выдохнул ему дым в физиономию председатель.

Товарищ управляющий чуть заметно прищурился и предложил откушать у него во флигеле, тут от школы гуриновичской до Дворца и версты хорошей не будет, а чтобы не пешком идти – телега со снятыми бортами: садись бочком – и поехали вместе со всем составом Совета.

Шукеть тут же громко отказался, максимально громко, чтобы расходящимся делегатам было слышно – он не одобряет этого якшанья с остатками старой власти. «Вы бы хоть тайком пили сегодня!» Неверо проскрипел, что поедет, но только если его забросят потом далее, до Новосад, поясницу ломит и в глазах темно – надо полагать, от невероятного политического взлета.

Целогуз, Дубовик, сам Сивенков и еще пара «активистов», в которых новый председатель желал иметь опору в своей будущей деятельности, курили справа от крыльца.

Цыдик, Строд, Гордиевский, Саванец и другие мужики, в основном гуриновичские, медлили за куревом слева от крыльца. После появления Сивенкова всем было ясно: обманули – да только как вышло обмануть их, мозговитых вроде, тертых дядек, этому болтливому пьянчужке?

Подъезжая к дому, Витольд Ромуальдович издалека заметил, что у ворот, на скамейке, сколоченной во времена еще деда Северина, сидит целая шайка незнакомого народа. Кто? Откуда? Свои ни за что бы не стали так сидеть. Как? А с выжидающим таким видом. Гости? Откуда и какие? И главное – зачем? Время не для гостей, хотя настроение у Витольда было неплохое. Можно было сказать, что прошло все как по маслу, а как набрать двадцать подвод, он уже придумал. Можно на радостях и откупорить... Стоп! Да кто это?!

Очень давно Витольд не видел этой башки, длинной, как вертикально поставленный кабачок, и рот, двигающий только нижней губой вверх-вниз. Здислав Лелевич. Рядом пара баб, да, верно, это и не бабы, если по старой мерке – пани Лелевич и дочка, панночка Лелевич, и другой узколицый – наверно, брат, тот самый Анджей, вместе с главным Лелевичем перевернутый у церкви в незапамятные времена, и еще панская мелюзга. Одним словом – все семейство недоброжелателя сидит теперь у ворот дома Порхневичей с запуганным, несчастным, на все готовым видом.

Витольд Ромуальдович притормозил – чего это происходит? Вот уж откуда не звали, не ждали! Он остался сидеть в коляске в пяти шагах от стоящих в ряд враждебных своих соотечественников. В приоткрытую створку ворот было видно Гражину с большим стеклянным парадным кувшином в руках – в нем ставили пиво на праздничный стол, – выбегала поить вельможных.

Витольд поигрывал плеткой по голенищу сапога, она словно повторяла движение хозяйской мысли, шевелилась каким-то ироническим манером.

Общее статичное молчание затягивалось. Витольд уже догадался – ни в коем случае ему нельзя заговорить самому. В эти длинные молчаливые мгновения он может с полным своим удовольствием тешиться картиной полного падения своего ядовитого ворога.

Лелевичи вдруг не сговариваясь – а может, и была какая-то заранее условленная команда – рухнули перед не снизошедшим с коляски Витольдом на утоптанный снег, почему-то совместно выдохнув при этом, так что получился заметный клуб пара.

Главный Лелевич еще и опустил голову на грудь.

Да, Витольд понял, в чем дело, да и понимать тут было нечего. Большевики с довольно большой старательностью просеивали кресы на предмет выявления лиц, тяготеющих к прежнему режиму. Тех, кто при вступлении Красной армии в города сбивался в ватаги и пытался отстреливаться из револьверов и дробовиков по русским танкам, быстренько пускали в расход. Брали полицейских, стражников коронных, чиновную чернь и т.п. Тихим дали попрятаться. И Лелевичи, скорее всего, отсиживались у кого-нибудь из родственников в лесничестве или у знакомых где-нибудь. Когда стало известно, что придут и там поискать, всем семейством бросились перепрятываться. Дела, должно быть, совсем худые, коли дошло до того, чтобы Лелевичу просить о подмоге Порхневича.