Текст книги "На кресах всходних (СИ)"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Нельзя сказать, что Мирон ничего не понимал. Да, ходят разговоры – Витольд Ромуальдович вроде как причастен к смерти его отца. Смутные, темноватые, никем конкретно не подтвержденные. Мать смеется над ними. Правда, сказать, что же там было на самом деле, – то ли не хочет, то ли не может, то ли сама ничего толком про их, Витольда и Антона, последнюю встречу не знает. Мирон был слишком мал, когда завязывался тот узел судьбы. Так что разговоры о вине Витольда – только разговоры. А мы живем сейчас, он любит Янину и идет к ней свататься.

Он их таким образом прощает, Порхневичей, а они его что же – убьют?!

А если и убьют, что же – отступиться?!

В Янине он уверен, в себе уверен, а там будь что будет.

Мирон шел медленно, но уверенно.

Порхневичи – деревня небольшая, но длинная, и двор Янины почти посередине, ближе к верхнему краю. Дороги – шагов двести. Не так много, но попробуй пройди, когда внутри кипит такое. В голове гудело, и что-то мягкое лезло из солнечного сплетения в горло.

Первое, что бросалось в глаза, но не Мирону, который был занят тем, чтобы держать себя в руках и не выдать походкой робость и ужас, преодолеваемые каждым шагом, первое, что бросалось в глаза, – ни одного человечка на улице. Попрятались? Как будто страшатся даже просто быть свидетелями при событии, затеянном Мироном. Иногда чья-то спина мелькнет, и тут же в избу или за сарай прячется житель.

Что ж такого – сватовство всего лишь!

Откуда у всех такое впечатление, что набухавшая меж Порхневичами и Сахонями многолетняя вражда именно сегодня разрешится смертоубийством? А ведь было время, когда казалось, что все позади.

Года через полтора после исторического разговора в пивной Гуриновичей Оксана Лавриновна вернулась вдруг неизвестно откуда (одна с сыном) и стала отдирать доски, которыми был заколочен дом Сахоней на окраине. И обосновалась там. Веска затаила дыхание – что будет?

Ничего не было.

Очень скоро стало понятно: разрешено жить, хотя никаких слов не произносилось.

Много шушукались насчет двух вещей – откуда прибыла Оксана Лавриновна и то ли это место, в поисках которого вырывался из деревни на коляске Витольд сразу после бегства Сахоней.

Общительная, приветливая по натуре характера женщина никого не подпускала даже близко к этой теме. Аккуратно, даже с улыбкой поворачивала линию разговора в другую сторону. На нее пробовали обижаться, но потом перестали – решили, что она имеет право не открываться: наверно, это для нее опасно.

Потом стали проходить годы, жизнь замывала проблему, как река песком дно излучины. Оставив Порхневичи как в кишени лесной тишины, на окружающих пространствах жизнь весьма куражилась и выкидывала номера.

Польша вошла на кресы быстро, резко, но потом все как бы стало зарастать скукой. Не с чего было начаться изменениям. Только Лелевичи стали отважнее и наглее себя держать по отношению к Порхневичам, чувствуя за спиной государственную мощь. Но поскольку то же самое государство мало тронуло имущество этого притворяющегося поляком Ромуальда, не подорвало основ его силы, то даже со стороны ярой шляхты все и кончилось внешней демонстрацией. Чтобы не случилось ненужной свалки у костела, Ромуальд велел своим реже там показываться. Ксендз Липницкий в откровенном разговоре выразил сожаление, но меры одобрил.

Интереснее была восточная граница затаенного мира после советско-польской войны, для поляков победной.

Там теперь была совсем новая страна, и страна, ни на что, кажется, не похожая.

Эта восточная заграница очень нервировала польскую власть своими манерами, ненормально лестным отношением к ленивому простонародью. Езжай к нам, работай – мелиорация, завод, а хочешь учиться – учись! Бесплатно, со всем уважением. Многие бежали (только не из Порхневичей), но по большей части те, что из лайдаков и со слишком фееричной фантазией о своем предназначении (так считали польские чиновники). Красная пропаганда работала продуктивно. Да и касалась очень нежных мест в душе простого человека, особенно молодого.

Чтобы противодействовать заграничному соблазну, варшавские власти принимали свои меры, в результате чего в Гуриновичах появилась школа. Когда-то, во времена юности Витольда, там учительствовал незабвенный Пшегрода, «пан профессор», так было принято в Польше именовать и школьных учителей. Был это мягкий, душевный человек, любил ребятишек и умел распространить среди них мягкое обаяние польской культуры. У всех, кто у него учился (Витольд среди них), осталось представление о Речи Посполитой как о потерянном рае и золотом веке. А по смерти пана Пшегроды образование пресеклось. Дети шляхты могли теоретически оказаться в Новогрудской гимназии, да только кто же, кроме по-настоящему состоятельных людей, отпустит работника со двора. Так что дети шляхты росли на общих мужицких основаниях, в умеренной дикости и тяжкой работе. Но политическая ситуация потребовала – и в Гуриновичи явился учитель, подвижник народного образования, и не кто-нибудь, а Николай Адамович Норкевич. Узнав об этом, Ромуальд с Витольдом поехали с ним заново знакомиться и очень друг другу понравились. Порхневичи вошли своими средствами в ремонт помещения и приобретение пособий. К тому времени у Витольда и Гражины подрастал бодрый выводок ребятишек. Старшая Янина, затем погодки Василь, Михась и Станислава и чуть поотставший Вениамин. Заслуживает внимания то, что имена не в тон родовой традиции – ни Доната тебе, ни Северина. Говорили – это потому, что Витольд вернулся от пана Суханека обиженный на Польшу.

Но все же к появлению самого младшего сына Порхневичи вспомнили о своем особом статусе и нарекли последнего сынка Вениамином. Чтобы имя одним своим звучанием резко контрастировало со всем тем, что мы понимаем под земляной деревенской жизнью. Дед Ромуальд настоял, он как бы вымаливал для внучка какой-то специальной планиды. Не обязательно польской, но не как у всех.

На учебу в Гуриновичи ходили маленькой толпой: Михась, Василь, Станислава, Янина, потом к ним присоединился и Веник, кстати всех догнавший и перегнавший в науках, очень рано в нем обнаружилась живость научного ума и готовность к поглощению сведений.

К своим внукам Ромуальд, чтобы не выглядело слишком вызывающе, присоединил не только племянников, сыновей Тараса, Анатоля, Зенона и Зофью, но и Генриха Скиндера-Жабковского.

О том, как он оказался в деревне, стоит рассказать. В один из осенних вечеров в самом конце двадцатых появился в Порхневичах инженер Арсений. Такой же стройный, элегантный, как в ссыльные годы, только виски седые. Приехал в отличной коляске, на великолепных лошадях. С ним был мальчик, сразу видно – сынок. Первым делом Скиндер-старший зашел к Ромуальду и рассказал ему свой план. Возникла у господина Скиндера срочная необходимость отбыть на родину предков, в Германию. Поскольку дела там предстояли хлопотные, мальчик на руках – большая обуза. Но для небогатых Жабковских лишний рот тоже обуза, резонно заметил пан Ромуальд. Обеспечу, поклялся Скиндер и вытащил бумажник. Его план был таков: на руки собственно семейству предполагалось выдать малое количество злотых, основная пачка намечалась в бумажник Ромуальду Севериновичу: у него будут целее, и распорядится он суммой с большим толком. Так и порешили, и, надо сказать, пан Порхневич себе не взял из оставленных злотых ни гроша. Наоборот, когда Скиндер не вернулся через два года, как обещал, а оставленные им средства вышли, Ромуальд Северинович стал подбрасывать Жабковским помощь из своих средств.

К этой ежедневной школьной команде пристал и Мирон. Тоже по предложению Ромуальда он поговорил о нем с Норкевичем, и сирота был включен в деревенское посольство на территорию официальной адукации.

Ходили скопом, в утреннем тумане двигался их гурток через речку по хлипкому мосту, встречали рассвет на чуть возвышенном берегу возле кузни, где уже погромыхивает бородатый, угрюмый дядя Рыгор Повх, а там уже каких-нибудь полторы версты – и вот тебе Гуриновичи. Тут были сады, толком никак не прививавшиеся на низком берегу в Порхневичах. Налево, по дороге во Дворец, за линией аллеи, чуть в стороне высился деревянный, почерневший от времени шатер церкви, где некогда правил отец Иона, теперь проживавший в домике подле. Обрюзгший, крупный, мрачноватый мужик, по-прежнему иной раз выполнявший обязанности священника, но в большей степени воспринимавшийся как колдун. Так думали, потому что он полюбил в последние годы выходить по ночам со двора и бродить по округе, надолго останавливаться, чтобы пялиться в мелкие, неуверенные звезды белорусского небушка.

В «классах» порхневические «полполяки» держались вместе. Пан Норкевич желал бы, чтобы все распределялись по возрастам, по классам, их было четыре, но дети из-за речки инстинктивно тянулись друг к другу и, несмотря на все усилия учителя рассадить их, в течение дня опять незаметно сбивались в кучку. Пан Норкевич был человек-оркестр. Один класс получал грамоту, другой арифметику, третий астрономию, «конституцию», где велась речь о величии польского государства и личном, сверх того, величии и уникальности «начальника государства» пана Пилсудского. Но учитель Николай Адамович был необычный, все полезные и даже точные сведения проходили по пути от него к ученикам как бы сквозь некую скрытую грусть. Он учил и жалел, что приходится этому учить. Дети были слишком малы, чтобы понимать это. Норкевич снимал комнату в доме у Шукетей, те не имели возможности отправлять детей в школу, но пан Норкевич болтал с ними после ужина про цифры и басни.

Самое интересное происходило во время обратной дороги домой после школы. Стоило веселой компании выйти за окраину Гуриновичей, начиналась беготня, хохот, тычки, явные обиды, тайные желания. Формально лидером передвижного «землячества» был Михась, старший сын правящего семейства, и он внешне старался поддерживать порядок и даже порывался демонстрировать свое особое положение, но не слишком-то у него получалось. Во-первых, Мирон превосходил его живостью ума и ловкостью обхождения, над его шутками смеялись все, особенно девчонки. Михась раз за разом, пытаясь поставить его на место, оказывался в положении обсмеянного, пусть и не злобно, и только скрипел зубами. Можно было бы сказать, что в данном случае воспроизводится в новом поколении старая история с Антоном и Витольдом. Но это было бы не совсем правдой, слишком многое не совпадало. Витольд, в отличие от своего старшего сына, хоть поначалу и уступал слегка главному сопернику, но и сам был личностью незаурядной, Михась же больше краснел от злости, не лез в драку, а расточал бессмысленные угрозы. Раз сорок обещал Мирону, что «поуродует». Неисполнение угроз роняет авторитет вожака.

На счастье молодых Порхневичей, был среди них Василь – на год моложе старшего брата и на две головы умнее. Именно он окорачивал Михася и не давал ему окончательно зарваться и довести дело до настоящей драки. Сыновья Тараса Зенон и Анатоль, наоборот, всегда были готовы кинуться на зов Михася и проучить Мирона, когда он совсем уж пановал над их двоюродным братом. Но тут опять-таки Василь благоразумно смягчал верноподданнический порыв родственников и сохранял баланс ситуации.

У Михася была и еще одна причина ненавидеть Мирона – Янина. Обе сестренки, и она, и Станислава, любили посмеяться Мироновым шуточкам, и это было бы просто немного неприятно, но с некоторого момента всем стало очевидно, что смеются они по-разному. Станислава – девка крепкая, жизненно деловитая, смеялась просто так, можно сказать, от животного молодежного здоровья, а Янина проникалась к балагуру, и вскоре прониклась окончательно. С полной и даже жадной взаимностью с его стороны.

«Ишь, чего удумал!» – нахмурился Витольд Ромуальдович, когда до него дошло, что там творится, на ниве утреннего образования. Хохляцкая сирота не понял, что имеет право только на одно чувство – нижайшей благодарности в адрес благодетельного семейства, и не пихать бы ему свой стоптанный отцовский сапог на богатый двор. Витольд оказался в роли пана Богдана и стал думать над мерами.

Как-то утром, упросив отца оставить дома Василя и Янину под предлогом срочной работы по хозяйству, Михась с Зеноном и Анатолем проучили Мирона. От троих отбиться трудно, но тому почти удалось, синяки были у всех участников побоища.

Присутствовавший при этом Скиндер молча наблюдал за избиением, и если бы кто-то внимательно смотрел в этот момент именно на него, обязательно подумал бы, что Скиндер скорее готов ринуться на помощь братьям, чем одинокому Мирону. Впрочем, у юного немца были свои основания ненавидеть Мирона, его взяли в школу из жалости, в память о давних днях, и Мирон больше всех тыкал его носом в серое посконство. Специально показывал ему: ты, Жабковский, жаба бледная. Смысл был в том, что если бы они двое составили партию изгоев, то им было бы легче стоять против туповатых братьев Порхневичей. Но Скиндер не мог, ни при каком раскладе не мог встать на сторону Мирона и ненавидел его лютей, чем все прочие.

На следующий день после драки, – а это уже был последний год обучения, когда пан Порхневич рассказывал о звездном небе и читал им «Дзяды», – Мирон как ни в чем не бывало отправился на учебу и стал держаться к Янине еще ближе и вести себя еще откровеннее. Оксана Лавриновна попыталась с ним поговорить: мол, куда тебе против целого зубриного стада. Мирон только загадочно ухмылялся и играл желваками.

Янина ничего отцу говорить не стала: и без разговоров было понятно, что считает отец. Она подольстилась к деду. Тот уже хворал к тому времени – ноги отчего-то стали распухать, и не было возможности поспевать по всему хозяйству, часть обязанностей, а значит, и власти перешла к Витольду. Дед внучку пожалел, он очень ее любил, ее, кстати, все любили, это было существо особенное, редкий цветок, выросший на тоскливом картофельном поле у леса. Многие недоумевали, как среди суглинка и сырого дождя, в этом хвойном краю вечной, непроглядной работы могло появиться это видение. Тонкость черт, естественное, непринужденное изящество внешней повадки, но и жесткая скрытность и сила, когда нужно. Как будто эскизный образ той польскости, к которой тайно стремились все Порхневичи с самых старых времен, был явлен в живом человеке. В семье с ней готовы были носиться, понимая ее необычность, но она не стремилась к поблажкам и была первой работницей. Наоборот, крупная, тоже очень себе видная, статная и бойкая в обхождении Станислава всегда готова была отлынивать от тяпки и тряпки.

Да, дед внучку пожалел и понял, но влиять на ход дела не захотел. Он не имел ничего против хохляцкого следа в родовой линии, но понимал и сына, и уважал Витольдов замысел о Янине; ей явно было уготовано даже больше, чем Венику, выйти на уровень более высокой жизни, раз уж Витольду самому это было не суждено. Янина была шанс, надежда, и тратить ее на Мирона, тем более Мирона Сахоня, было невыносимо для Витольда. К тому же кто повнимательней мог бы различить и еще кой– какие детали, дополнительные сложности в деле.

Янина поняла, что ее любят, но не хотят понять.

Мирона избили еще раз, придравшись к пустяку.

Гражина попробовала урезонить дочь, но из этого ничего не могло выйти и не вышло. Крик, угрозы, слезы. Все зря. Молчит и, кажется, даже загадочно улыбается. Дочка немного презирала и немного жалела мать.

Станислава пробовала подъехать с отговорами, но без успеха тоже, но эта и не очень старалась. Отец велел попробовать, она и попробовала. В эти самые дни она и сама присмотрела себе кое-кого и была плохим агентом по распространению осмотрительности.

Витольд долго готовился, сам удивляясь своим менжеваниям, как ему говорить с дочкой. «Он тебе не пара» – не звучат эти слова, когда всем видно и Янине понятно – только он и пара. Дело в чем-то более жгучем и тяжком. Все же Витольд Ромуальдович как-то начал, улучив момент один на один. Говорил медленно, не сердито, с заботой и смыслом. Выслушала, кивнула – мол, понимаю. Тихонько отошла к копне сена и наложила на нее меланхолические вилы. Витольд понял: разговор состоялся, и разговора не получилось.

Мирон медленно поднимался из охвостья деревни к середине ее тела, что была отмечена знаменитым журавлем. Веска была невелика, но делилась внутри себя на несколько «племен». Если смотреть сверху, напоминала головастика с длинным хвостом. Голова упиралась в мост через Чару. Там стояли дома Михальчиков, Данильчиков, Казимирчиков, Коников, Стрельчиков, у всех у них были лодки, и они из поколения в поколение были не дураки порыбалить. В той части, что можно было назвать «тулово», располагались дома правящих Порхневичами Порхневичей в окружении хат двоюродных братьев, троюродных, кумов, сватов и прочих однофамильных свояков. Среди них тоже иной раз оказывались рыбаки, но как исключение. В подбрюшье у скучившихся вместе Порхневичей расположились Цыдики, Саванцы, Пацикайлики. Хвост, криво уходящий в толщу леса, был заселен Кротами, Лосями, Куницами и прочим зверьем. Их никогда не видели на рыбалке.

Мирон то хотел, чтобы кто-то попался ему навстречу, то не хотел. Вдруг начинал мечтать, что вдруг хоть кто-то из хлопцев или соседей проявит себя на его стороне и он подойдет к воротам Витольда Ромуальдовича во главе целого мирного войска сочувствующих. Почти сразу одергивал себя – Сахони тут на полуправах, а его самого мало кто любит, а те, что из семейств попроще, пожалуй что и ненавидят, как ученика польской школы. Высунулся из ряда, так уж хотя бы красуйся.

Странно вот еще что: стоит перейти с левой стороны улицы на правую – и будто переедешь из страны в страну. По левой части живут люди чистоплотного нрава. Все небольшие, рыжеватые, бойкие, говорливые, все в веснушках и прыщах. Живут они удивительно чисто, выскобленные деревянные полы, промытые всегда окна, иконы в углу всегда в начищенных окладах, и дома все увешано пучками разных ароматических трав – чабрец, иван-чай, тысячелистник. Керосиновые лампы под потолком на крючке и даже абажур из специальной желтой бумаги. Одеты все, и хозяин, и жена-дети, в застиранное, но чистенькое.

Правая сторона – обреченно бедняцкая, и пол часто земляной, и крыто все гнилой соломой, и грязюка тащится в хату, и золой подернуто внутри от нечистой печи, задумчивый грязный свин бродит по двору, телега без колеса торчит накваченой осью, а колесо косо валяется на другом конце двора; нынче надо куда-то ехать, но вовек не собраться.

Мирон остановился. Не мог понять, легче ему становится или труднее. Звон в голове стих, но стало сводить живот. Хоть высматривай место, чтобы присесть, но это, прости Господи, никак нельзя, все сразу поймут – струсил. И ни к кому не завернешь, то же самое подумают.

Перемогся стоя, держась рукой за липу – одну из нескольких, что сами собой выросли вдоль улицы.

Хоть бы собаки пробежали.

Одни расплывающиеся физиономии за нечистыми окошками.

«Чего они так боятся?! Я же иду свататься!»

Территория верховного рода начиналась с пограничного дома старика Ровды, по кличке Адмирал. Он был не из Порхневичей и жил своим характером, был весь в долгах, но не соглашался на предложение брата Витольда Тараса отдать в уплату долга корабельную рынду, что привез много годов тому с корабельной своей службы.

Когда Мирон проходил мимо его забора, перемешанного с кустами поречки, невидимый «адмирал» послал ему свой звонкий сигнал, и это, как ни странно, подбодрило парня. Ко всему прочему это был дополнительный сигнал отказа нахрапистому Тарасу. Моряк оставался в седле.

Сразу за Ровдой еще одно нищее имение – дом деда Сашки. Теперь уж это был и вправду дед: седой, но такой же неприятно юркий, как и в более свежие свои годы. Вот он скрываться не стал. Ему было можно.

– Идешь, сынка?

– Иду, деда! – ответил Мирон, хотя положил себе из Порхневичей беседовать только с «самим».

– Иди, иди, я-то на твоей стороне, чтоб ты знал. Вы с Яниной что за пара, краса на всю Пущу.

Верить старому негоднику было нельзя, и Мирон не верил, но почему-то чувство благодарности шевельнулось в душе.

Поворот дороги, тут стояла еще одна вольная липа, а от нее видать уже и сруб колодца. Сам-то нос журавля видать издалека.

Никого!

Это ж надо – середина дня, и ни души!

Чтобы оказаться перед воротами Витольда Ромуальдовича, переходить на другую сторону улицы не надо было, но Мирон все же перешел, чтобы хоть под маленьким углом, но издалека увидеть сами ворота, не нарваться на них внезапно.

Захотелось пить, даже обрадовался этому. Пересек площадь перед воротами Порхневичей. Медленно окунул ведро в темноту сруба, вытащил, взял в руки и поднес ко рту, как чашу. Стал отхлебывать, стараясь мимо ведра разглядеть и ворота.

– Не ходи! – раздалось сзади.

Не сразу понял, в чем дело.

– Не ходи!

Это был голос Скиндера. Ему-то что, вот уж в чьей помощи Мирон не нуждался.

Поставил ведро на сруб:

– Тебе чего?

Скиндер, всегда бледный, был теперь бел какой-то иной белизной – надо понимать, горящее внутри пламя сгорало внутрь, лишая жизни и так худую фигуру.

– Не ходи!

Мирон страшно вдруг разозлился. Ему и так худо, а тут еще виснет какое-то существо. А Скиндер и правда вис, вцепился в локоть пиджака Мирона, как бы намеренный отчаянной силой вырвать весь локтевой сустав. Одним небрежным движением этого внезапного мозгляка было не стряхнуть. Локоть пришлось выворачивать. Силы у Мирона было вдвое против Скиндера, и он сбросил его с рукава. И даже не задумался, что бы это должно значить. Уже видно ворота, и он знал, что прямо за воротами кто-то есть.

Не Янина, ее затолкали в дальнюю комнатенку и придавили подушками.

– Не ходи. – Скиндер всхлипнул, но и этим не обратил на себя внимание.

Мирон глядел, как отходит створка ворот. В воротах Михась с двоюродным братом Анатолем и племянником Яськой. Никого из взрослых не видать. Никого из баб не видать.

Мирон несколько секунд смотрел на них, они на него.

Ну?!

Двинулся к воротам.

– Мне бы Витольда Ромуальдовича.

Михась с трудом сдерживал улыбку, Мирона он воспринимал как выпавшего ему сегодня на расправу. То, что этот хохол получит отлуп, было известно из внутрисемейных разговоров, и дед Ромуальд, и батька Витольд держались одного мнения на этот счет, а вот какое конкретно проучение – Михась надеялся – дозволят исполнять ему?

Михась дал легкий подзатыльник малому, Яська, смышлено хмыкнув, улетел с сообщением.

Расклад в доме Порхневичей был на этот момент такой: Ромуальд Северинович умирал. Он лежал на постели в полутемной комнате, закрыв глаза и выставив вверх так до конца и не побелевшую бороду. Рядом на табурете сидел Витольд Ромуальдович, опершись ладонями на колени. Рядом с лежащим и поэтому увеличившимся в размере отцом он выглядел почти субтильно, он был весь как-то суше, жестче, немного выступающий подбородок и вертикальные морщины на щеках показывали жесткость натуры. Они с отцом не разговаривали, хотя Витольд знал – отец в сознании.

Янина тоже лежала – ничком на своей кровати, в другом конце дома, в маленькой комнатенке; у них со Станиславой было по такой, в два шага шириной, разделенные фанерной перегородкой. Обе выходили окошками на заднюю часть двора с видом на недальнюю лесную стену. Во время одной из коротких, с трудом выпадавших встреч с Мироном они договорились – попробовать способ обычного сватовства. Да и так все ясно: батьки против, даже Оксана Лавриновна, исходя из своей гордости, не одобряет, но, прежде чем бежать вдвоем из дому, решили получить формальный отказ. Бежать наметили в Молодечно, это уже на территории Красной Белоруси; на курсы трактористов, там и жилье дают, и прокорм. Информация поступила из газеты, привезенной дедом Сашкой с ярмарки в Кореличах. Ванька Жилич (своей хитростью дошедший до грамоты) много раз вслух читал желающим статью про молодеченское заведение, пока не получил в зубы от Доната во время совместной выпивки – наказание за «пропаганду». Нечего сбивать молодежь на вредную совдеповскую дорожку. Подозревали, что Жилич и сам тайно навостряет лыжи за восточный кордон.

Станиславе велено было следить за сестрой, она сидела подле, в ногах кровати, и зевала от зависти и злости. Станислава даже раньше Янины стала перемигиваться с одним хлопцем из местных, с Васей Стрельчиком. Хата его была у самой реки, семейство работящее, даже не арендаторы, земелька своя, две коровы, да еще лодки на Чаре. Люди толковые, за порядок, ни в каких умышлениях против Порхневичей не замечены. Несмотря на великие мнения о себе и судьбах своего семейства на будущее, батька Витольд уступил бы ее Стрельчику, была уверена Станислава. Никто из приличных поляков ее не возьмет, хотя она девка статная, крепкая и с приданым, а кичливых бездельничков нам и самим не надо. А Стрельчики чем не родня! Да, из мужиков, но из самых справных. Отцу, правда, не нравилось, что Вася прихрамывает от рождения и прозвище у него Шлепнога. Но это мелочи, в работе он на все руки, а нога – она только подставка. Батька Витольд бы постепенно привык к мысли о таком зяте и махнул бы рукой – ладно, но тут эта змеюшка, красавица сестрица, перебежала дорогу со своей запретной любовью. Теперь, если бы Станислава попробовала сунуться со своим делом к отцу, он бы пришел в ярость, это она отлично понимала. Сама по дурости игралась, хороводила, как кошка с мышкой, с этим Васей – куда денется! А теперь вот – надо ждать, пока ситуация Янины схлынет, а за это время Васечка Стрельчик куда-нибудь на другой двор ушлепает на своей ноге. Особого жара в нем по отношению к себе Станислава не ощущала. Стрельчик был человек хозяйства и понятного толкового дела, в его голову не залетали такие жаркие идеи, как к Мирону. Приходит время ему выбирать жизненное стойло, вот он и выберет. Этих обжималок на бревнах у Чары ему скоро будет мало, и забалтывать его разговорами о приданом все труднее.

Так что Станислава смотрела на тихую, как бы вмерзшую в подушку сестрицу с понятными чувствами. Загородила дорогу.

Яська просочился в комнату деда и громко шмыгнул носом, извещая: я здесь.

Витольд, не оборачиваясь:

– Пришел?

Яська кивнул, чтобы не тревожить деда.

Ромуальд Северинович длинно вздохнул, он был недоволен тем, что ему по этому дурному поводу следует принять решение; так получается, что на Витольда не переложишь, пока сам жив. Витольд не хочет, чтобы они женились. Никогда. До причины исконной не докопаться. Свернулась там, на самом дне души его, какая-то злая загогулина – мешает.

Мирону это известно. Но он все равно пришел. Знает, что старик плох, и не жалеет старика. Ромуальд Северинович вновь длинно вздохнул. Тогда тебе, милок, наказание следует. За упрямство, которое нарушает последние часы.

– Высечь на конюшне, – прошептал Ромуальд Северинович.

Витольд Ромуальдович подозвал мальчонку и что-то шепнул ему на ухо. Через секунду Яська припал к уху Михася. Тот кивнул, улыбаясь: ах, какое сладкое приказание! Сделал приглашающий жест рукой и пропустил Мирона во двор: ой, что за ладный хлопец, да в сапогах, да в пинжаке! Подмигнул Анатолю, тот на миг наклонился к Михасю, послушал и побежал вперед – «готовить угощенье».

Что сейчас будет с этим красавцем!

За домом уже сидели Зенон и Павло, сын дядьки Доната, здоровый парень, как раз подходящий, чтобы гостя взять сразу прочно, дабы не дергался.

Мирон понял, что к Витольду, а тем более Ромуальду его не допустят. На конюшню привели. Улыбаются, гады.

– Мне не с вами надо говорить.

Михась широко и похабно улыбался, постукивая кнутовищем себя по сапогу.

– То мы будем решать, с кем тебе говорить.

Мирон попробовал развернуться, чтобы уйти, но тут на него и навалились все скопом.

Держа за предплечья, швырнули к столбу, что поддерживал центр крыши конюшенной, заставили крепко-накрепко обнять его, обмотали вожжами. Мирон не кричал, не ругался – не будет им такой радости, и не хотелось бы, чтобы Янинка услыхала, она не любит, когда ругаются.

– Пинжак надо снять, – сказал Анатоль.

Разрезали ножом ворот и разодрали, он повис до земли вывернутыми фалдами.

Анатоль собрался сорвать и рубаху, но Михась усмехнулся:

– Ничего, сама сойдет.

И оказался прав. Туго натянутая ткань уже после десятого удара стала расползаться под ивовыми розгами.

Лупцевали по очереди, без спешки, отойдя курнуть, не упуская случая покуражиться словесно.

– Можа, чаго скажешь, передам Янинке.

Мирон молчал, шипел, вдавливал лоб в столб, когда становилось совсем уж нестерпимо.

– Витольд, – сказал Ромуальд Северинович.

– Тут я.

– Хоть теперь скажи – ты его убил?

– Кого?

– Сахоня.

Витольд отрицательно покачал головой. Отец его движения видеть не мог, но ответ понял.

– Тогда чего ты такой?

Сын оглянулся.

– Никого нет, – сказал отец. – Хлопцы лупцуют Мирона. А не слыхать.

– Молчит. Характер.

– А ты-то что мне еще не сказал? Облегчи душу.

Витольд подергал щекой:

– Да это тяжесть небольшая. Быстрей глупость, чем грех.

– Так скажи.

– Я думал, само дойдет.

– Так что? Не тяни – помру.

Сын опять поморщился:

– Да пленного я убил одного у пана Богдана. Вилами.

– Зачем?

– От занадтой преданности. Спадабацца рвался.

Ромуальд Северинович помолчал:

– Теперь все понимаю.

– Да что там понимать, перестарался я. От следствия, с ражников он меня спас, да там особенно и спасать не надо было, никто бы меня не казнил. Только пан Богдан сказал, что руки у меня хоть и в собачьей, но в крови, любимой дочки он за меня не отдаст. А раз ты, то есть я, в доме живешь, компрометация дамской части. С кем-то должен венчаться. Отсюда и Гражина.

– Так тебе и надо.

– Пожалуй.

Через полчаса, не больше, специально заготовленная телега везла вниз по веске к дому лежащего ничком на дне ее так и не заговорившего Мирона. Спина его была в кровавой коросте, шкуру перемешали с иссеченным розгами тряпьем.

Витольд вышел на крыльцо, когда телега, управляемая дедом Сашкой, выезжала за ворота. Лицо его исказилось.

– Сказано было – высечь, а не до смерти засечь.

– Ничего, – удовлетворенно потирая руки, сказал Михась. – Глазом дергает.

Глава третья

Эта экзекуция открыла целый ряд разнообразных событий. Вечером умер Ромуальд Северинович. У него нельзя теперь было переспросить, но он явно предполагал всего лишь унизить зарвавшегося холопа, а не искалечить его, но тем не менее посмертно пострадал. Оксана Лавриновна пришла на похороны, протиснулась сквозь шушукающуюся в ответ на ее появление толпу и плюнула в могилу, когда туда бросали землю собравшиеся родственники и должники.

Все взгляды метнулись в сторону Витольда Ромуальдовича, он стоял на куче суглинка и на голову возвышался над остальными, так что и чисто внешне не было сомнений, кто тут главный, кто решает.