Текст книги "Ларочка"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Лариса посмотрела на парня внимательно и подумала, что все сходится. Свой вариант про Маркса – Энгельса надо отставлять, парубок нисколько не тянул на молодого Ленина.

– Целый день таскаемся по городу. Были у трех вокзалов, у трех тополей на Плющихе.

Смешно, думала Лариса, и еще думала, сказать журналисту, что они земляки, или нет. Слоним ведь всего в трех километрах от Жировиц. Не сказала. И даже не сумела бы объяснить почему.

– А почему у тебя нет акцента?

– А я учился в русской школе. В Жировицах была белорусская, но я ездил в Слоним.

23

Проснулась она на первом этаже, на диване, оттого, что ее тронули за плечо.

Руля!

– Что ты на меня так смотришь?

Она действительно смотрела на него диковатым взглядом. Медленно вспоминая о том, что тут произошло. И когда? И где все эти – Маркс, Энгельс?

– Что ты на меня смотришь, как будто тебя только что трахнули?

Раздался шум пущенной воды в туалете, и оттуда вышел невысокий, субтильный юноша.

Лариса перевела на него свой странный взгляд.

– Это не хозяин, – сказал Рауль, – это Плоскин.

– А где хозяин? – поинтересовалась Лариса, хотя в данный момент ей это было неинтересно.

Рауль сел на стул рядом с диваном, поставил на пол бутылку вина:

– А хозяин скотина. Я дозвонился до него. И он велел нам убираться.

Лариса подумала, вот и хорошо, не придется отмывать эту конуру.

– Возьми там на кухне стаканы, – сказал Руля другу.

Тот некоторое время гремел там посудой, потом пришел с одним стаканом.

– И мы что, обратно на Старконюшенный? – спросила Лариса.

Руля вдруг засмеялся, некрасиво и нервно:

– Нигде никто нас не ждет.

– Что будем делать? – спросила Лариса, начиная мысленно разбираться с проблемой: а где же все-таки гости? И как представить все дело Руле, если он узнает, что они здесь были и пили?

– Не знаю! – крикнул Руля. – Почему только один стакан?

– Я не буду пить, – сказал Плоскин.

– Мой одноклассник, бывший контрабандист. А теперь он большой человек, – сказал Руля.

Лариса внимательно посмотрела на одноклассника, и ей показалось, что он, наоборот, маленький. И действительно как бы плоский.

– Ты фильм «Москва слезам не верит» видала?

Она видела этот фильм, но не помнила, кажется, в этой компании такой факт надо было скрывать. Руля объяснил, не дождавшись ответа:

– Там действует телеоператор, который говорит, что скоро на свете будет только телевидение. Ничего не будет, будет только телевидение. Так вот это списано с Плоскина.

Кудрявый друг кивнул с достоинством.

– Он считает, что пить вредно.

– Или пить, или жить, – улыбнулся друг.

И в этот момент наверху раздался взрыв храпа. Господи, подумала Лариса, но выражение лица осталось невозмутимым. Руля посмотрел на нее бешеным глазом. Он не успел спросить, кто это. По ступенькам со второго этажа начал спускаться Маркс, расчесывая живот в развале потной рубахи. Он шел не один, со своей кружкой, на зов открытой бутылки. Подойдя к Руле, протянул кружку вперед и сказал:

– Выпьем с гоем.

Потом все разъяснилось. Они были знакомы. Маркс иногда пользовался услугами Рули как поставщика западных вещей, к тому же был хорошим знакомым хозяина мастерской.

– Выгоняет? Рыба?! – восхищенно возмутился Маркс. – Дай две копейки.

Две копейки нашлись у Энгельса, тоже спустившегося со второго этажа. Лариса встретилась с ним взглядом, и почему-то именно перед ним ей стало стыдно. Сын космонавта не вызывал в ней никакого смущения. Как будто все, что у нее с ним было, случилось очень давно или очень далеко, например на орбите.

Маркс, или Пит, как его предпочитал называть Руля, отправился к ближайшему автомату на Сретенку.

Все молчали, не глядя друг на друга. Только Плоскин продолжал разговор, начатый, видимо, еще до появления в мастерской:

– Так вот, мы можем все поменять. Взять любой старый фильм, записать его в компьютер, так называется эта штука, или ЭВМ, как у нас говорят. Только у нас уровень пещерный, а они на Западе продвинулись. Так вот, записать весь фильм, любой, и все переделать.

– Что переделать? – угрюмо спросил Руля.

– Да что угодно, Руля, ну хоть «Белое солнце пустыни».

– Зачем? – спросил Энгельс.

– Ну, как зачем, я же объяснял – надоедает смотреть по сто раз одно и то же, как космонавты на Байконуре. Огромный простор для творчества. Берем «Кавказскую пленницу» и, например, товарища Саахова и женим на комсомолке, спортсменке, красотке. Вместо суда в конце – ЗАГС, понимаешь?

– Красавице, – сказала Лариса.

– Да, да, а красноармеец Сухов увлекается гаремом Абдуллы всерьез. Поселяется в доме Верещагина, его жены собирают добро с баркаса, выброшенное на берег штормом, а? Живут в свое удовольствие. А жену Верещагина и жену Сухова из деревни – в дом престарелых.

– Чушь какая-то, – зевнул Рауль, – кино уже снято, как его можно переделать?

Плоскин азартно захохотал:

– Ну я ж тебе целый час талдычу, Руля. Кибернетика, ЭВМ, компьютер, как они говорят.

– Компьютер? – переспросила Лариса. – Какое-то наглое слово.

– Английский язык вообще наглый, язык победителей. А изобретение в том, что все изображение разлагается на мельчайшие цифры, и потом их можно складывать как тебе угодно.

– Это мы – народ-победитель, – сказала Лариса, глядя на кудряша очень строго.

– Да, да. Это возникающий бизнес, вот что главное понять. Можно будет вмешаться в любую картину. Можно, чтобы в «Бриллиантовой руке» Никулин успел переспать с Еленой Сергеевной до того, как ввалится Мордюкова с несчастной супругой, а?

Глаза Плоскина сверкали. Руля скучающе зевал.

– А можно, чтобы Чапаев не утонул, выплыл? – спросила Лариса.

Плоскин просто махнул рукой в знак согласия – мол, можно.

– А в чем бизнес? – спросил Рауль.

– Вот, я знал, что среагируешь, Руля.

– Ну, так в чем?

– А сценарии?! Сейчас эта электроника страшно дорогая и по карману только здоровенным киностудиям, а там еще не просекли всех возможностей. Надо все запатентовать, составить банк сценарных предложений, и лет через пять озолотимся.

– А зачем Голливуду «Бриллиантовая рука»?

– А мы будем корежить «Встречу на Эльбе», например.

– То есть встреча не состоится?

– Критиковать всегда легче.

– Наши пойдут до французского Бреста, а американцы – до белорусского? – спросила Лариса.

Плоскин скорчил брезгливую рожу:

– Темный ты человек, Руля.

Рауль зевнул и допил вино прямо из горлышка:

– Торгуй лучше тем, чем торгуешь, сценарист. Пойдем.

И тут явился ошарашенный Пит и объявил, что Рыба – подлец. Не разрешает остаться здесь даже на ночь.

– Говорит, позвонил в ментовку.

Руля встал. Плоскин тоже встал. Ему было неинтересно. К себе позвать он не мог. Он жил с мамой в однокомнатной квартире. Меньше, чем он, был обязан думать о ночлеге для несчастной пары только Энгельс. У него и у Пита были прекрасные квартиры, и дачи в придачу, но он справедливо полагал, что укол совести должен был испытывать не он, а куда более бородатый друг. Лариса смотрела на Рулю, она была уверена, что он сломается. Побежит проситься к мамочке. Наступает зимний вечер, откуда-то плывет страшная рыба в сопровождении милиционеров. А, вдруг подумала она, не убежит ли он под крыло мамаши один, без нее? Не-ет, все же маловероятно.

Она видела, что фарцовщик мучается, и ей это было приятно. Мужчина должен хоть иногда быть мужчиной не только в постели. Решай, гаденыш, что-нибудь решай!

– Ладно, – закричал Пит, – поехали!

«Компьютер» в голове Ларисы бешено заработал. Что же это получается? Куда она едет – не так интересно. А вот с кем? Самое интересное, что она не чувствовала себя ни виноватой перед фарцовщиком, ни благодарной сыну космонавта.

Оказалось, что Пит хочет оказать услугу не только Ларисе, но Ларисе вместе с ее хахалем. Она посмотрела на Пита иронически и тоже мысленно назвала про себя гаденышем. Помогая им как паре, он снимал с себя всякую ответственность за тот бурный брудершафт на втором этаже.

Больше всех, как ни странно, обрадовался Плоскин, ему хотелось докончить интересный разговор.

24

Оказалось, что ехать надо за пределы Москвы.

– Малаховка, – махнул беззаботной рукой Питирим, когда маленькая толпа выкатилась из промерзшей электрички на завьюженную платформу.

Редкие железнодорожные огни разрозненно боролись с всесильной загородной тьмой. Угадывались ряды погребенных под снегом домов, кроме того, заборы и собаки. И все. В общем, Малаховка.

– Я точно не помню, где он живет, но он будет рад, – объявил Питирим, и они двинулись цепочкой по неуверенно протоптанной тропе в сторону затаившегося поселка.

Ларисе все это не нравилось, но она понимала, что никакие ее возражения не будут приняты во внимание. Что-то отвратительно символическое виделось ей в этом акте покидания столицы, а ведь столько было вбухано сил в то, чтобы остаться внутри нее. И все, кажется, зря. Рауль и Плоскин брели поскуливая, но только лишь от холода, а не от отчаяния. Пит и Энгельс бодро вертели бородами и чемоданами и что-то бубнили – как им казалось, остроумное и даже подходящее к случаю. Легко им, думала Лариса, легко им с таким количеством вермута внутри, да еще притом что они в любой момент могут вернуться обратно.

– А кто он? – осторожно поинтересовалась Лариса у могучей спины Пита.

И он стал почему-то рассказывать, как потом выяснилось, про Рыбу.

– Да, скотина, в общем-то, – сообщил он. – Мародер. Понимаешь, он закупает где-то на мясокомбинате несколько ящиков просроченной сухой колбасы и дует в какое-нибудь кислое Нечерноземье и там у бабок за палку колбасы выменивает иконы, утварь. Пользуется голодухой. Не всегда это, конечно, такая уж ценность, но всегда вещи родовые, от дедов-прадедов. Скотство! И фамилия жуткая – Рыбоконь.

– А ты с ним пьешь! – вдруг дернул за моральную струну Плоскин.

– А ты вообще кинонекрофил, – вставил Энгельс.

– Какого черта я с вами потащился, – вздохнул телеоператор.

– А тебя никто не связывал и не пытал.

Плоскина потащился вслед за всеми из чувства товарищества – нас выгнали всех вместе, – а теперь вдруг понял, насколько это ложное чувство. Он обернулся, взвешивая, не рвануть ли обратно, но одумался, настолько безжизненным казался окруживший их мир. Рауль, думавший, видимо, о чем-то похожем, громко шмыгнул носом и обреченно побрел вглубь спящего поселка.

– Я не про Рыбу, – сказала Лариса. – Я про нового хозяина.

Питирим поставил чемодан с имуществом переселенки, хватанул свежего снегу с сугроба и напал на него волосатой пастью. Глядя вслед слегка оторвавшимся фарцовщикам, сказал:

– Человек гостеприимный, но с прибабахом. Душа широкая, ласковая, но немножко мудак. Ладно, пошли, все равно больше некуда. Главное – сейчас вообще его найти. Электрички уже не ходят.

– А ты адрес знаешь?

– Я примету знаю.

– А если ее снегом занесло?

– Тогда еще виднее будет, – непонятно объяснил косноязычный Энгельс.

И тут же они увидели, что Рауль и Плоскин, обернувшись, машут им восторженными руками.

– Нашли! – опять непонятно, но удовлетворенно сказал Энгельс.

– Смотри! – сказал Питирим Ларисе.

Она посмотрела, куда указывалось, и на время забыла, какую терпит жизненную неудачу в настоящий момент. Над довольно высоким деревянным забором, такие обычно называют глухими, виднелись разного размера, но в основном огромные, неподвижные фигуры. Каменные. В неаккуратно надетых белых папахах и башлыках.

– Это кто? – вырвалось у Ларисы, хотя она его уже узнала.

– В ма-авзолее, где лежишь ты, нет сва-абодных мест… – отвратительно коверкая ноты, запел Пит и даже попытался станцевать с чемоданами в руках.

– Сколько их?! – восхитился Плоскин.

– Во, – ткнул в него пальцем Пит, – уже думает, кому бы загнать. Это, брат, не иконы.

– Скульптор живет, – объяснил Энгельс Ларисе, – заказы.

– Тринадцать Лениных. – Пит сел на чемодан, как носильщик доставивший клиента на место. – Тайная вечеря, прости господи, и это не считая обрубков, бюстов. Их там полный двор, как баранов.

– Нам сюда? – деловито спросила Лариса.

– Нет, нам к соседям. – Энгельс показал на усадьбу, стоявшую забор к забору с ленинским заповедником.

– Там еще смешнее, – хихикнул Пит.

25

События предыдущего дня утомили Ларису, она так решительно отвергла поползновения Рули, что он чуть не расплакался.

Хотя им выделили вполне изолированное помещение, она не желала больше примитивной походной любви. И дала это понять маменькиному сынку максимально понятным, хотя и суровым образом:

– Пока мы не вернемся в нормальные условия, даже не мечтай.

Он скулил, скулил, а потом скрипнул зубами и ушел пить с мужиками.

Она встала. Оделась, стараясь не наступать на шкуру, и вышла в «залу». Там имелась печь, большая, белая, русская, подумала Лариса с непонятным чувством, и длинный, деревянный стол, на стенах висели аксельбантами низки лука, чеснока, белых грибов, целебных трав. В печи уютно копошился огонь. Стены и потолок были обиты сплошь вагонкой, да еще обработанной морилкой, отчего казалось, что это не малаховская изба, а янтарная комната.

– Утро доброе! – послышался сзади голос хозяина.

– Доброе утро!

Рослый, широкий мужик лет сорока, без бороды и без других особенных признаков радикального народничества, в стеганых штанах, в меховой безрукавке, лицо круглое, с одной вертикальной морщиной между бровей. Было понятно, что самое главное помещается там.

– Вон рукомойник, там ведро, я отвернусь. Если стесняешься, нужник во дворе.

– Я стесняюсь, – с достоинством сказала Лариса и выскочила в сени, а из них на улицу.

Вчерашний морозец спал, мир потерял жесткость, рыхлые снежинки рассеянно падали на вчерашние сугробы.

Звали хозяина Виктор Петрович, был он пенсионер, а в прежней своей жизни имел отношение к кино. Заведовал районным кинопрокатом. То есть трудился в той самой точке, где живая жизнь сталкивается с искусством. Отчего имел особую позицию по любому вопросу. На мир искусства он смотрел как бы из недр народа, а на народную жизнь поглядывал глазами человека, приобщившегося к высокому. У него была семья, и проживала неподалеку, в пятиэтажке за две улицы от усадьбы, но никогда никто из родственников в доме с русской печью не показывался, и можно было догадаться, что тому есть причины. Семью Виктору Петровичу заменяли «караваевцы». Группа людей, собирающихся в усадьбе на свои особые радения. С хлебом или с играми – каравай, кого хочешь, выбирай – эти собрания не были связаны. Караваев был народным целителем, профессором и учителем жизни. Виктор Петрович одним из важных его последователей, малаховским гуру.

Лариса, сказать по правде, всяких сектантов опасалась, но очень быстро поняла, что в данном случае особо волноваться не стоит. Ничем страшным или неприятным в кружке кинопрокатчика не занимались. Засиживались за обширным чаем, обстановка была душевная: абажур, самовар, разговор. В основном на медицинские темы. Профессор Караваев вывел какой-то особый бальзам, настоянный на сорока кавказских травах, его невероятные целебные свойства и являлись основной темой обсуждения. А еще много говорили о планах на будущее лето, всей бригадой собирались податься куда-то под Дербент, где было множество нужных трав и опасных змей.

– Что у тебя болит? – спросил Виктор Петрович.

– Ничего, – сказала Лариса, чувствуя, что разочаровывает хозяина.

– Все равно, по виду какая-то закисленная.

По теории Караваева весь вред в организме был от лишней кислоты, и надо было всячески бороться за щелочную среду в себе. Неправильное питание, гневливость, стяжательский взгляд на вещи очень способствовали закислению. А там и до хвори недалеко.

– У сволочи нет щелочи! – сказал Руля, когда Лариса вечером в постели пересказала караваевскую теорию, твердо отказав перед этим в ласках.

– Ты зря над ними смеешься! – почему-то обиделась Лариса, хотя и сама считала теорию эту скорее бредом.

Руля уже обиженно спал.

Скандала не получилось. И на следующий день, и на третий. У Рули были трудные дни, он страшно уставал, и в доме Виктора Петровича чувствовал себя совсем уж на птичьих правах. Он трагически тряс очкастой головой: «Как меня угораздило сюда занестись?!» Лариса заметила ему, что им просто нужно собрать чемоданы, сесть в машину и вернуться в Староконюшенный переулок, и «этот дурдом» прекратится. Ну, хорошо, пусть не сразу Староконюшенный, пусть какая-нибудь съемная хата для начала, возвращение будет не победным, постепенным.

– Слушай, я опять сегодня колола дрова и таскала воду.

Рауль раздраженно катал голову по подушке, пахнущей сухими народными травами.

– Не таскай.

– Неудобно.

Питирим залетал пару раз, чувствуя ответственность. Виктор Петрович угощал его самогоном, по целебности не уступавшим бальзаму. И они беседовали с хозяином. Основательно, о вопросах самых корневых и глубинных. Лариса неожиданно обнаружила, что Пит был, в отличие от Рули и его персонажей его торговой компании, реально образованным и информированным человеком, в МГИМо он изучал «атомное право», неизбежно должен был стать большим человеком в области охраны интересов СССР, он жадно слушал по ночам «Свободу», «Голос Америки», чтобы быть в курсе дела. Он часто соглашался с «голосами», но оставался при основном мнении, что они все «враги и гады». Руля и его семейство считали «голоса» последней правдой, а Питирим смотрел шире. Он любил Родину, но она довольно заметно отличалась от той родины, где они пребывали в данный момент с Ларисой и Виктором Петровичем. Его Родина была идеальнее и немного отодвинута в сторону и назад от гнусной нынешней реальности. Все очереди за портвейном и отвратительные «товарищи – товар ищи» были здесь, в Москве и Малаховке, а на Родине «товарищей не было» и портвейн был без очереди, а еще, кажется, проживал и государь император.

Пит был намного интереснее Рули.

От него так приятно, успокаивающе пахло православием. Причем православие его было не отсталого, затрапезного образца, какой встречался ей до сих пор. Это было православие «фирменное», где-то очень наверху одобренное, в себе уверенное. На него можно было положиться.

Пит был интереснее Рули даже как жених.

Но никаких жениховских поползновений не проявлял категорически. Раз и навсегда перешел в разряд друзей.

Оставаясь с Ларисой один на один, Пит объяснял, что Виктор Петрович «не такой уж и чайник», что за штука этот «караваевский» бальзам, сказать трудно. Но кому-то помогает.

– Видела мужика, вот только что ушел, в сером пальто, в углу сидел?

– Ну?

– Генерал-полковник Комитета.

– И что?

– Одного легкого нет. Саркома. А Петрович стабилизировал процесс. Главное, не закисливаться. Видела, как он, генерал, сидел? Как мышка, а как привык командовать, представляешь? А Петрович его приструнил: хочешь жить – не закисливайся. Веди себя как человек. И таких тут хватает. С чинами. Петрович – учитель. Видала, к нему не только приходят – приезжают. Гуру Петрович.

Всю эту теорию Пит развивал, дыша веселым перегаром, и было не понятно, до какой степени он во все это верит.

В тот вечер собралась у Виктора Петровича компания человек из пяти. Лариса даже не пыталась запоминать людей, появлявшихся под абажуром, и вникнуть в принцип ротации, заведенный в этой компании. Она готовилась к разговору с Рулей. Готовилась каждый день, и всякий раз оказывалось, что подготовилась недостаточно. Он являлся все позднее и в состоянии все большей проваленности в свою прострацию. Дела у него шли хуже и хуже. Возникли какие-то долги.

– Ты, может быть, считаешь, что это я виновата?

– Нет, конечно.

– А сколько ты должен?

– Лучше не спрашивай.

– Нет, ты лучше скажи.

– Тебе-то зачем?

– Нужно.

– Если задумала продать корову – не надо. Не хватит.

– И все-таки.

Но он уже спал. Полночи Лариса прикидывала, сколько надо взять денег у родителей. Сколько это «много» по московским меркам? У нее зажиточная офицерская семья. Батьки, как говорят в Белоруссии, ударение на последнем слоге, напрягутся. Это будет полноценное приданое. Честно говоря, Лариса думала именно это, но внутри у нее выходило как-то не так цинично. Ее финансовая помощь Руле представлялась ей скорее романтическим актом, и она виделась себе как минимум Евгенией Гранде.

На следующий день она пошла на телеграф и отстучала родителям чудовищный текст, из которого следовало, что они должны собрать все имеющиеся у них средства, в противном случае их дочь ожидает нечто ужасное. Можно себе представить, каких размеров паника охватила Принеманье.

26

Руля отсутствовал два дня, а когда явился, был заметно худее себя обычного и вчетверо менее общителен, чем обычно.

Из этого мог быть сделан только один вывод – ситуация ухудшилась.

Он прокрался в дом незаметно, Лариса обнаружила его, только зайдя в «их» комнату. Он лежал навзничь на кровати, одетый.

Говорить с ним не имело смысла.

Она решила подождать финансовой помощи с западных границ и тогда уж нанести Руле настоящий разговор.

В тот вечер Виктор Петрович, как всегда, сидел на дальнем краю овального стола и гостеприимно лоснился, он был весь из округлостей – щеки, лоб, подбородок, даже пухлые кисти рук чуть светились бледным янтарным светом.

Гости пили водку и чай. На столе были сушки, карамельные конфеты, селедка и домашние соленые зеленые помидоры с толстой кожурой. Лариса как-то попробовала, чуть не сломала зуб. У них дома помидоры готовили по-другому, чтобы шкурка лопалась от прикосновения губ.

Гости в основном слушали про Караваева, про опасность закисливания. Толстяк в железнодорожной форме даже записывал. Одной рукой все время вытирал пот с кадыка, а второй строчил в маленькой книжке. А один гость был нервный. Чувствовалось, что он привык выступать сам, с трудом терпел чужое солирование и все время норовил вставить свои двадцать копеек, мол, мы тоже читывали книжки. Худобой был похож на ощипанного гуся, часто вскакивал и делал пробежку вокруг стола, держа руки в замке за спиной и кивая каждому своему шагу. Походкой он напоминал гуся еще больше. Кривая улыбка навсегда застыла у него на губах.

Ларисе было тоскливо за этим столом. Хуже было только в комнате под лестницей рядом с беззвучно рыдающим Рулей. Перемещалась туда и обратно, и там и там помалкивая.

– Гурий Лукич, садись, милый.

Гусь присаживался на одну ягодицу, готовый взвиться при первой же неприемлемой фразе.

«Что я здесь делаю, это какой-то сон. Длинный, мутный сон с туалетом на улице».

– Может, выйдет к нам? – спросил Виктор Петрович на всякий случай, как спрашивал всегда.

Лариса пошла, спросила: может выйдешь?

– Выйду, – вдруг сказал внук академика.

Руля пришел не один, с бутылкой какого-то иностранного пойла. Бальзам «Абу-Симбел». Этим бальзамом, представлявшим собою что-то вроде расплавленного асфальта, и дорогим, по пять с полтиной, португальским портвейном были забиты тогда все московские магазины.

Караваевцы некоторое время недоверчиво смотрели на нагловато пузатую емкость. Смотрели на Рулю, он выглядел плохо, подавленный, растерянный человек. Но если просит выпить с ним, уважим. Выдвинули лафитнички навстречу подношенью. Руля разлил маслянистую жидкость расслабленной, несчастной рукой.

Возьмет коровьи деньги, возьмет, подумала Лариса. Никуда он не денется от ее спасения.

Караваевцы выпили.

Все сидели, намертво сжав губы и выпучив глаза. И железнодорожник, и хозяин, и Гурий Лукич. Учитель Вахин вообще держал рукав пиджака прижатым ко рту. Лариса ждала, кто первый произнесет неизбежную фразу, что все это заграничное пойло дрянь, водяра все равно продирает сильнее. Аравийский бальзам пока не давал начаться привычному патриотическому разговору.

Железнодорожник, показывая, что он самый железный среди всех, взял бутылку за горлышко и поднес к глазам, загоняя свободной рукой очки на лоб.

– Откуда это? – спросил он, вдумчиво покосившись на поникшего гостя.

Руля объяснил про советско-арабскую дружбу.

– Сколько стоит?

– Мне подарили. А так шесть пятьдесят.

– А-а… – Протянуло сразу несколько голосов, и все с облегчением. Считай в два раза дороже водки.

– Да, недешево нам дается эта арабская солидарность, – ввернул в своем стиле Гурий Лукич. Но тут же поправился, в том смысле, что все равно это нам необходимо в свете борьбы с израильским милитаризмом.

Лариса обрадовалась этим словам, сейчас тихо обидевшийся Руля отчалит от политизирующегося стола, и она сообщит ему, что спасительные финансовые фонды формируются. Она вдруг почувствовала себя способной к этому разговору, как будто сама чего-нибудь выпила.

Цапнули еще по рюмке бальзама, опять преодолевая неприязнь арийского организма к семитическому продукту. Стали наливать по третьей. Лариса перешла к решительным действиям, взяла фарцовщика за колено и дернула в свою сторону так, что скрипнули ножки стула под ним. Мол, хватит, пошли! Он все понял и покорно поднялся.

Караваевцы с классическим мужским сочувствием во взоре поглядели на него. Что ж, хоть он и носитель чуждого бальзама, но все равно же жалко парня, выдираемого из компании.

В комнатухе Рауль рухнул, опять навзничь, на застеленную кровать с таким видом, что больше от него ничего никому не добиться.

– Так, – сказала Лариса, упирая руки в боки, зажмурившись от решимости осчастливить и чувствуя, что у нее глаза жгут изнутри веки, как у Анны.

– У меня дед умер, – простонал навстречу ее решимости Рауль.

– «Раковая шейка»?

Руля поднял с лица свои тяжелые очки, подержал их в воздухе, как бы давая выплеснуться на волю немому отчаянию, и опять вернул на переносицу. Но не попал точно. Они лежали теперь на его лице косо, и это демонстрировало, насколько ему не по себе.

Лариса молчала. Она была, конечно, в смятении. Но не в отчаянии. В голове шло какое-то бурное конструирование возможного будущего. Она представила себе квартиру на Староконюшенном без трагической колесницы академика. Да, сказала она себе, мне должно быть стыдно, старичок хорошо ко мне относился. Но так уж устроена голова человека. Случись ей ухаживать за ним, она бы делала бы это с последней дотошностью, но, подавая своевременное лекарство, помнила бы, насколько его смерть улучшит ее жилищные условия.

– Сволочь я, да? Но только ведь не в этом дело, как вы не можете этого понять?!

– А ты почему здесь?

Рауль поправил очки:

– Я к тебе приехал.

– Жид! – Донеслось из большой комнаты.

Лариса дернулась, оборачиваясь.

– Ложись ко мне, – прошептал Руля.

Вот, черт! Да, она дала себе слово, что ничего не позволит своему «муженьку», пока он не вытащит ее из этой незаслуженной ссылки. Но кто мог знать, что наступит такая ситуация – отец умер…

– Я закрою дверь плотнее. – Лариса повернулась к неплотно закрытой двери.

– Не надо. Ложись.

Он говорил слабым голосом, но уверенно, в нем слышалось убеждение – его пожалеют. Лариса еще ничего не решила, она просто хотела оградить их с Рулей от доносившихся из-за двери звуков.

– Жид!

Да что они там совсем, что ли! Лариса никак не могла решить, куда ей кинуться: захлопнуть дверь или сесть на кровать.

– Иди ко мне.

Не столько даже из жалости в связи с отцовской кончиной, сколько в возмещение душевной травмы, наносимой Руле этим повторяющимся жгучим словом, Лариса переступила через свой запрет.

– Обними меня. Только крепко. Гандболисточка моя.

Доносившиеся из залы возгласы не имели прямого отношения к Раулю. Шел серьезный мировоззренческий разговор. Караваевцы, и железнодорожник, и друг его и учитель Вахин, оттолкнувшись от факта арабского бальзама, перешли быстро к арабо-израильскому конфликту, а там уж и до всего остального было недалеко. Вгрызлись в тему по-серьезному. В центре разговора был, конечно, хозяин, никто не оспаривал его высшего экспертного положения. Называли по очереди имена известных в стране людей, а Виктор Петрович, поразмышляв несколько секунд, выносил свой вердикт.

– Хазанов?

– Жид.

– Ну, ладно, а Леонид Броневой?

– Жид!

– Но он же гестаповца играл.

– Специально!

– А Кобзон.

– Ну, ты спросил.

– А Пугачева?

– Тоже!

– Она же…

– Ну и что, что баба!

Виктор Петрович говорил весомо, даже с перевесом, вердиктно, и после его слова проблема казалась раз и навсегда решенной.

– А Высоцкий?

– К сожалению!

Гости помолчали некоторое время. Им не хотелось этой правды.

Лариса жалела, что послушалась Рауля и не закрыла дверь. Во-первых, было немного неудобно, вдруг эти там за столом поймут, что у них здесь в темноте происходит, а потом, все эти «жиды» казались ей совсем уж лишней специей в сбиваемом ими с Рулей любовном напитке. Несчастный, пьяненький сирота трудился над слиянием их тел так преувеличенно и с таким надрывом, что происходящее казалось ей переходящим в чуть ли не в извращение. Да, конечно, он мстит за то, что слышит. Но она-то здесь при чем? Пока они лежали, жалобно обнявшись, она чувствовала, что у них с неудачливым фарцовщиком есть что-то похожее на крохотную общую душу.

– Успокойся. – И она погладила по голове.

– Тебе хорошо со мной?

Прежде он никогда не задавал этого вопроса, и Ларису все это время немного задевало то, что он, по всей видимости, считал, что она в непременном и постоянном восторге от него как от любовника. И, таким образом, не считает предоставляемые ему сексуальные услуги таким уж драгоценным даром с ее стороны.

– А Андропов?

– А как же! – каким-то окончательным тоном сказал Виктор Петрович.

– Бро-ось, – сказал кто-то.

И тут нашел для себя повод взвиться и Гурий Лукич:

– Фамилия его настоящая знаешь, друг ситный, какая?!

И они унеслись в глубины истории.

– Каменев? Зиновьев? Фрунзе?

– Нет, нет, нет, – кричал Гурий Лукич. – Настоящая фамилия Фрунзе – Бишкеков.

– А Ленин?

Виктор Петрович сам налил себе бальзама. Медленно выпил, чмокнул слипающимися от уверенности губами.

– Жид!

Учитель Вахин схватился за голову. Гурий Лукич тоненько смеялся, тыкая в него пальцем, мол, святая простота.

Руля липко всхлипнул в большое теплое плечо подруги. В первый момент Ларисе показалось, что это иронический смешок. Хотя это мог быть и обессиленный всхлип.

Она резко и решительно встала, натянула джинсы на голые ягодицы, обрушила сверху водолазку, как бы объявляя траур по какому-то вдруг умершему чистому чувству.

Рауль ни единым звуком не прокомментировал происходящее.

Но Ларисе никакие его соображения в данный момент были и не важны. Она двинулась к двери, оттолкнула ее властным коленом и через секунду уже сидела за столом. Как Володя Шарапов на малине у горбатого.

– Как вам не стыдно! – сказала она, устремив суровый взгляд на Виктора Петровича. – Что за дичь вы тут несете!

Все все поняли и без второй фразы. Русский человек, когда его застают за открытым актом зоологического антисемитизма, всегда смущается, даже в том случае, если считает себя по сути правым.

Виктор Петрович нахмурился, сдвинул брови и выдвинул нижнюю челюсть. Ему не хотелось чувствовать себя виноватым, но в данный момент он не знал, как словесно оформить свое несогласие.