Текст книги "Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность"

Автор книги: Михаил Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Да чего вы торчите здесь? Сойдите вниз! – недовольным голосом сказал Скобелев.

— Мы обязаны брать пример с начальства, – иронически заметил Куропаткин.

Это повлияло. Скобелев молча пожал плечами, соскочил в ров и пошел дальше.

Вторая контузия в спину была значительно серьезнее. Когда Скобелев лежал больной в болгарской хате, трудно было удержать посетителей, ежеминутно его навещавших. Несмотря на сильные страдания, Скобелев все время шутил, полусерьезно обвиняя во всем зловещий полушубок. В числе посетителей были и великий князь, главнокомандующий, и отец Скобелева.

Великий князь Николай Николаевич

Михаил Дмитриевич воспользовался, по его собственным словам, “размягчением родительского сердца” и взял слово с “папаши”, что последний непременно пришлет для всей его дивизии десять тысяч полушубков.

– Ты запиши за мной, – сказал он отцу, – а потом я тебе возвращу эти деньги.

Скобелев потом лукаво признавался, что и не подумает возвратить, и говорил: “Да у него денег тьма-тьмущая, на что ему? У него только трудно выпросить. Вот, значит, и контузия не прошла без пользы”.

Действительно, полушубки были получены и розданы солдатам к их великому удовольствию.

Несмотря на контузию, Скобелев фактически продолжал распоряжаться всеми делами своего отряда. Здоровье Скобелева быстро поправлялось: через неделю он снова сидел на своем боевом коне. Популярность его росла с каждым днем; о нем уже слагались легенды, что он заколдованный, что от него отскакивают пули. Любопытно, что это рассказывали и этому верили солдаты его же отряда, видевшие его больным от контузии.

Случались и комические эпизоды, из которых один был вызван нелюбовью Скобелева к немцам; этой антипатии Скобелев как человек прямой никогда не скрывал даже перед высокопоставленными лицами. Приехал какой-то немецкий принц, прося показать ему укрепления на Зеленых горах. Скобелев согласился, но попросил Дукмасова “показать так, что у них (то есть немцев) не явится более охоты осматривать”. Дукмасов исполнил добросовестно это приказание, и бедный принц был рад, что ушел живой.

Не менее курьезны были сцены с денщиками Скобелева и с его поваром. Как бы для контраста с собою Скобелев выбрал в денщики великого труса, который страшно кривлялся, слыша свист пуль, что крайне потешало Скобелева. Повар у него был, конечно, француз, постоянно жаловавшийся, что пули пробивают у него кастрюли, и заявлявший: “Je suis citoyen, mais pas soldat” (“Я – гражданин, а не воин”). Однажды Скобелев, наскучив жалобами, хотел его выгнать, но по чьему-то совету дал “храброму гражданину” бутылку красного вина, и тот сейчас же успокоился.

После взятия Плевны комендантом ее был назначен Скобелев, который пригласил к себе в Брестовац начальника штаба Османа, Тевфика-пашу, довольно хорошо говорившего по-французски. Из разговоров Тевфика как нельзя лучше выяснилось, что взятые Скобелевым редуты были самые важные.

Скобелев употребил энергичные усилия, чтобы скорее освободить город от трупов, перевезти больных и раненых, очистить дома, представлявшие настоящие клоаки. Сотни каруц (телег) то и дело разъезжали по городу и нагружались трупами. Все это вывозилось за город и зарывалось в глубокие ямы. Скобелев оказался искусным администратором. Он лично осматривал все, по целым дням разъезжая верхом по городу. Комендантская обязанность, однако, тяготила его. Скобелева тянуло снова в бой, на Шипку, где Радецкий был осажден турками почти так же, как турки – нашими войсками в Плевне. Скобелев постоянно созывал командиров, от полковых до ротных, заботясь о снабжении людей всем необходимым для предстоящего зимнего похода через Балканы, причем обращал внимание на кажущиеся мелочи, вроде состояния солдатской обуви, чрезвычайно важные в походе.

Взятою в плен армией Османа распоряжался отец Скобелева.

5 декабря выпал первый снег. В этот день Михаил Дмитриевич уехал в главную квартиру и вернулся довольный и счастливый.

– Ну, господа, – сказал он, – привез радостные вести: послезавтра выступаем на Шипку.

В штабе закипела работа, в полках энергично готовились. Люди Скобелева были отлично снабжены, особенно по сравнению с другими дивизиями, не считая гвардейцев. Полушубки, даже табак и чай были в изобилии, а в других дивизиях даже офицеры часто вовсе не имели теплой одежды!

Скобелев был необычайно весел. “Слава Богу, мы покидаем эту проклятую Плевну”, – говорил он. Только проезжая мимо редутов своего полка, он снял шапку, перекрестился и прослезился.

Скобелев был прав, спеша на выручку отряду Радецкого, осажденному турками на Шипке. Положение этого отряда становилось в полном смысле слова критическим, несмотря на неудачные действия Сулеймана-паши, который дробил свои силы, то бросаясь на выручку Плевны, то атакуя тот или другой из наших отрядов.

5 декабря на Шипке начались сильные морозы с метелями. 13 декабря было уже больных 90 офицеров и 8968 нижних чинов. Полковник Духонин пишет: “Солдат изображает сплошную ледяную кору; башлыков развязать нельзя”. 17 декабря поднялся страшный ураган, чуть не погубивший все. Радецкий, все еще крепившийся, теперь сам отдает Скобелеву приказ выступить из Сельви. Скобелев отлично подготовил свой отряд к трудному походу и сравнительно легко перешел Балканы, занял Иметли и укрепился (20 декабря).

Генерал-адъютант Ф. Ф. Радецкий

23 декабря Скобелев, снесшись с Радецким, движется на селение Шипку. Инициатива атаки с фланга и с тыла была вполне предоставлена Скобелеву. Одновременно с его отрядом выступил и Святополк-Мирский; путь его был значительно легче, а потому он опередил Скобелева.

26 декабря Скобелев послал донесение: “Завтра атакую Шипку с теми силами, которые могу собрать. Если бы Мирский атаковал раньше, то поддержу его всеми силами”.

Мирский действительно начал атаку раньше Скобелева. Скобелев, не имея телеграфных сношений с Мирским, ничего не знал, что тот делает. Мирский тревожится, доносит, что не может более держаться, и, в свою очередь, ничего не знает о Скобелеве. Конечно, телеграф можно было бы заменить сигналами, но – увы! – ни Мирский, ни Скобелев не могли добиться, чтобы им дали гелиографы, лежавшие где-то в складах!

Как только началась атака Мирского, Радецкий решил ударить туркам во фронт. Атака эта могла бы иметь гибельные последствия для изнемогшего отряда, если бы наконец не подоспели войска Скобелева, атаковавшие шейновский лагерь в 11 часов утра 28 числа. Эта атака была необычайно стремительна и настолько решительна, что и Мирский, и Радецкий тотчас почувствовали значительное облегчение, так как главные силы турок перешли от наступления к обороне. В короткое время участь турецкого отряда была решена, и на кургане появился белый флаг. Начальник турецкой армии Вессель-паша сдался в плен Скобелеву. В этом сражении были взяты в плен 41 табор турецкой пехоты и 93 орудия. Общая потеря с нашей стороны превысила 5 тысяч человек, в том числе отряд Скобелева потерял менее полутора тысяч.

Это краткое описание последнего боя на Шипке показывает, что хотя честь боя не принадлежала исключительно Скобелеву, но решительный удар был, без сомнения, нанесен им. В этом смысле поняли сражение и в главной квартире. Но, как всегда бывает в таких случаях, тотчас всплыли на поверхность разные мелкие и крупные самолюбия. Мнения тут расходятся. Верещагин утверждает, например, что Скобелев хотел послать с донесением своего начальника штаба Келлера (Куропаткин был еще раньше ранен), но боялся, что этот офицер всю честь дела припишет Скобелеву, чего именно не хотел. Выбрали С., офицера генерального штаба при отряде Мирского, более других восставшего против Скобелева. Скалой, сам недолюбливающий Скобелева, сказал С.: “Смотрите, батюшка, каждое слово вашего доклада будет известно великому князю”. С. протестовал против обвинений в пристрастии, но Скобелев получил за эту блистательную победу ничтожную награду много спустя и огорчился.

Этот С. (его полная фамилия Соболев) и напечатал подробное опровержение показаний Верещагина. Из опровержения видно, что Соболев если не был, то старался быть беспристрастным. По его словам, перед отъездом он посетил Скобелева и просил составить подробное описание его действий с планом. Скобелев усидчиво работал и составил требуемое, но на словах прибавил (они были на “ты” с Соболевым):

– Я желаю, чтобы ты передал государю, что я, понимаешь, я, взял в плен армию Весселя-паши.

На это Соболев возразил: “Никак не скажу, потому что это неправда”, и, когда Скобелев вспыхнул, рассказчик пояснил, что главная честь принадлежит Радецкому, который держался столько месяцев, и Мирскому, который выдержал первый удар. Скобелев на это ответил: “Ты совершенно прав, и я с тобою согласен”.

Так или иначе, но Соболев вполне убежден, что атака турецкой армии в “лоб” Радецким и действия Мирского решили участь дела. В этом смысле он и доложил, и, по его же словам, государь, имевший частные сведения об этой битве, два раза переспросил: “Так Мирский дрался целый день 27 и утро 28 числа?”

Посмотрим, как описывают этот бой очевидцы, причем оставим в стороне вопрос о заслугах Радецкого и Мирского не потому, чтобы мы их не признавали, а по той причине, что речь идет исключительно о характеристике Скобелева.

По прибытии в Габрово Скобелев был подчинен Радецкому. В Габрово Скобелев устроил своему отряду передышку на четыре дня, а тем временем он сам, с двумя только ординарцами, съездил на гору святого Николая к Радецкому, рискуя по пути попасть в плен к туркам.

Возвратившись, Скобелев сообщил войскам план действий, выработанный им по соглашению с Радецким. План состоял в том, чтобы Радецкий держался оборонительно, активная же роль выпала на долю Скобелева и Мирского. По возвращении в Габрово Скобелев обратил особенное внимание на вьюки. О повозках не могло быть и речи, так как пути, по которым пришлось двигаться его отряду, наступавшему с запада, едва доступны зимой для человека. Для батарей Скобелев приказал приготовить сани – на колесах тащить орудия было немыслимо. Патроны, сухари – все было помещено на вьюках. Много помогли беспечность турок и их вера в неодолимость такой преграды, как Балканы в зимнее время. Но Скобелев помнил слова Наполеона: “Где пройдет один солдат, там пройдет и целая армия”. Пример Гурко едва ли был убедителен: первый переход Гурко произошел в теплое время года.

Настроение войск было превосходное. По словам одного очевидца: “Мы все твердо были убеждены, что со Скобелевым никогда не проиграем дела”. Много способствовали воодушевлению бывшие в войске болгарские ополченцы, особенно известный болгарский писатель Славейков, потерявший семью от турецких насилий и одушевленный фанатической враждою к турецкому игу. В день Рождества штаб Скобелева был с утра на ногах. Скобелев вышел из избы и весело поздоровался с офицерами.

– Вам предстоит, господа, тяжелая работа, – сказал он. – Пожалуйста, приложите побольше энергии и труда. Раз мы победим здесь, нам, вероятно, не встретится уже препятствий – и мы легко займем Адрианополь, даже Константинополь.

Затем, по своему обыкновению, Скобелев стал давать подробные инструкции и объяснять значение своих приказаний. Вперед всех он послал уральцев и болгарина Славейкова. Переход был необычайно труден. Некоторые казаки, спешившись, хватались за хвосты лошадей, которые тащили людей. В лощинах лошади иногда проваливались по самое брюхо. Скобелев пропустил мимо себя весь отряд, ободряя всех и высказывая уверенность в победе. Наконец прискакал гонец и сообщил, что деревня Зелено Древо занята без боя и что турки все еще не замечают движения.

Скобелев велел немедленно занять Марковы столбы. Через некоторое время послышались орудийные выстрелы; в турецком лагере был заметен переполох. При первых выстрелах Скобелев мчался уже вперед, обгоняя один полк за другим. Позиции турок, а также наши укрепления на Шипке были видны ясно.

– Поезжайте назад, – сказал Скобелев одному сотнику, – и приведите горную батарею, хоть два орудия. Нужно открыть огонь.

Между тем темнело. Войска проползли около десяти верст по колено в снегу и буквально выбились из сил. Скобелев, видя их утомление, остановил отряд на ночлег. Он лично осмотрел окрестности и отыскал глубокую долину, которая пересекалась от турок большим лесом. Здесь был устроен бивуак и разведены костры.

Утром двинулись в путь по узкой тропинке. Иногда приходилось карабкаться, многие скатывались вниз и погибали. Сам Скобелев поехал вперед на Марковы столбы. Тут уж сходить было немыслимо; просто скатывались, упираясь ружьем и цепляясь за кусты. Осмотрев местность, Скобелев велел казанцам решительно выступить в долину Тунджи. Положение этого передового отряда стало критическим.

– В таком случае, – сказал Скобелев Дукмасову, – ведите меня туда.

Поехали. Один из оставшихся со Скобелевым казаков был убит. Генералу посоветовали спешиться.

– Что вы глупости говорите, поезжайте скорее вперед! – ответил он с досадой.

Доехали до нашей позиции. Солдаты лежали за кустами, стреляя испуганно, безучастно.

Скобелев поздоровался с ними; к удивлению, они не отвечали. Скобелев немного смутился, но тотчас овладел собою, сильно пришпорил коня и въехал в самую середину оробевшего батальона.

– Здорово, братцы! – крикнул он таким звучным голосом, что несколько десятков солдат ответили на приветствие.

– Охотники, ко мне! – крикнул снова Скобелев.

Человек двадцать медленно подошли, переглядываясь. Турки участили огонь.

Скобелев приказал Дукмасову взять этих двадцать человек и во что бы то ни стало отбросить левый фланг наступавших турок. Движение было исполнено так удачно, что ошеломленные турки отступили. Как раз в это время в свите Скобелева несколько человек было убито, а Куропаткин ранен.

Куропаткин был правою рукою Скобелева. Отличаясь спокойствием и изумительным хладнокровием, он был отличнейшим товарищем пылкого, увлекающегося Скобелева. Полученная им рана сильно опечалила Скобелева.

Спуск с гор продолжался весь вечер и даже до глубокой ночи. 27 декабря рано утром все вскочили, Скобелев велел заменить усталых казанцев. Вдруг послышалась стрельба. Оказалось, что стреляли турки из траншеи, которую Скобелев велел занять ночью сотнику Харапову и которая, как донес сотник, была занята. Скобелев страшно рассердился, призвал Харапова и начал его распекать. Оказалось, что Харапов в темноте попал совсем на другую горку.

– Черт знает что такое! – еще раз выругался Скобелев и поскакал сам к тому месту так быстро, что за ним никто не мог поспеть. Он возвратился обратно в сильнейшем гневе.

– Поезжайте, – закричал он, обращаясь ко всем, – возьмите сейчас полуроту и выбейте турок с этой горы!

Дукмасов вызвался, взял первую попавшуюся полуроту, хотя ею и не командовал, и выбил турок.

Скобелев наградил его пожатием руки.

С утра послышалась канонада. Было ясно, что это действует отряд Мирского.

– Несомненно, это Мирский, – говорил несколько раз Скобелев в сильном волнении. – Необходимо поддержать его. Как долго стягиваются полки! Торопите их, пожалуйста!

Только к вечеру половина отряда вошла в долину. Скобелев немедленно двинул ее на Шейново. Когда стало совсем темно, Скобелев велел торжественно играть зорю и развести массу костров. Целью было обмануть турок относительно силы отряда и отвлечь их от Мирского. Хитрость достигла результата: масса турецкой кавалерии двинулась к Иметли.

Поздно вечером Скобелев послал Дукмасова на гору св. Николая к Радецкому.

Радецкий сказал, что Мирский донес о своем критическом положении и просит непременно поддержки. Чтобы поддержать Мирского, Радецкий без всякой надежды на успех атаковал неприятеля и потерял своих лучших солдат: особенно пострадал Подольский полк под начальством храброго Духонина. Не будь, однако, этой атаки, Мирский был бы разбит окончательно наступавшими 35 таборами турок.

Получив рано утром известие от Радецкого, Скобелев тотчас же завязал бой. Первая атака (угличан и болгарского ополчения) была неудачна, но Скобелев весьма искусно двинул резервы, и тут же кстати прибыла данная в его распоряжение кавалерийская дивизия Дохтурова.

Скобелев внимательно следил за картиной боя. Глаза его блестели, руки нервно подергивали повод. По его приказанию Дохтуров тотчас вошел в связь с отрядом Мирского. Тогда была начата настоящая атака.

Четыре батальона с распущенными знаменами и музыкой двинулись вперед. Этот вид стройно двигавшихся под музыку, точно на параде, батальонов навел на турок панику. Бросив орудия, снаряды, лагерь, они бежали на Казанлык, но тут их встретила кавалерия Дохтурова. Целые таборы стали бросать оружие и знамена. Скобелев только что выехал из леса на поляну перед батальоном, который он лично вел в атаку, как вдруг его догнал сотник Харапов, издали махавший шапкой.

– Что он, сдурел, что ли? – сказал Скобелев.

– Ваше превосходительство, на главном кургане турки выкинули белый флаг.

Стрельба прекратилась. Скобелев послал к Весселю-паше узнать об условиях сдачи. Паша сначала пожелал узнать, какой чин у Скобелева. Когда ему сказали, что генерал-лейтенант, тогда только согласился на сдачу. Скобелев улыбнулся и послал предложить сдачу также тем войскам, которые еще действовали против Радецкого. Турецкий полковник отказался сдаться. Тогда Скобелев велел всем войскам с музыкой двинуться к Шипке и вторично послал генерала Столетова, предупреждая, что беспощадно разгромит остатки турецкой армии с двух сторон. Вместе с тем была послана шашка Весселя-паши для лучшего убеждения. Тогда и над грозными турецкими укреплениями появился белый флаг.

После битвы Скобелев объехал войска на своем красивом белом коне, благодаря всех.

Несомненно, что Скобелев, по выражению Дукмасова, “был поэтом войны”. Он умел самый кровавый момент боя – атаку или штурм – облечь в красивую форму: знамена, музыка, барабаны. Его обвиняли в актерстве, но он лучше понимал психологию масс и помнил наставления Наполеона, действовавшего таким же образом.

В день Нового года отряд Скобелева двинулся дальше, к Адрианополю.

Как известно, после падения Плевны Гурко, начальствуя западным отрядом, в свою очередь, перешел Балканы с неимоверными жертвами, одержал несколько побед, завладел Софией и, разгромив Сулеймана-пашу, двигался на соединение со Скобелевым. Остатки армии Сулеймана спешили в Адрианополь. Было чрезвычайно важно предупредить их, иначе турки могли там создать новую Плевну.

Впереди отряда был послан Струков с донскими казаками, забиравшими железнодорожные станции. В Тырново-Сейменли Струков захватил мост через реку Марицу. Скобелев, весьма довольный этим делом и взятием шести крупповских пушек, предложил поужинать на турецком вокзале и на славу угостил офицеров.

В это самое время подле Хаскиойя произошла кровавая драма, сильно расстроившая Скобелева. Наши войска встретились с остатками армии Сулеймана-паши, прикрывавшими посланный пашою обоз жителей, спасавшихся от войск Гурко.

По словам Верещагина, Скобелеву не давала покоя мысль окончательно раздавить и, если можно, взять в плен армию Сулеймана, то есть довершить дело Гурко. Скобелев ошибся в том отношении, что считал разбитые полчища Сулеймана сильнее, чем они были на самом деле. Скобелев пресерьезно утверждал, что Сулейман даст ему битву под Хаскиойем. Посланный вперед П. донес, что имеет дело с передовыми таборами Сулеймана; на самом деле, как оказалось, это были нестройные ватаги солдат, прикрывавших обоз турецких эмигрантов. В свою очередь, командир одного Донского полка подтвердил, “что неприятель наступает”. “Хорошо, – сказал Скобелев, – принимайте бой!” Перестрелка тотчас началась, раздались крики “ура!”, затем отчаянные вопли со стороны турок. Оказалось, что П., плохо разобрав неприятеля, поднял на штыки обоз, причем было убито множество мирных жителей, в том числе несколько женщин и детей!

Когда Скобелев узнал об этой ошибке, он пришел в ужас и бешенство. Он обвинял всех – П., казаков, самого себя. Сообщая об этом прискорбном событии, Верещагин поясняет, что на следующий день Скобелев издал строжайший приказ по войскам, в котором буквально разнес всех. Не мешает добавить, со слов другого очевидца, черту, характеризующую русского солдата. Когда ошибка обнаружилась и П. остановил атаку, солдаты сами бросились на помощь бежавшим в паническом страхе и попадавшим под лошадей женщинам и детям, стали собирать детей и отыскивать их матерей.

Дорога в Адрианополь оказалась почти открытой. Только у Мухтара-паши турки пытались в последний раз преградить ее, но ушли, взорвав загородный дворец, причем погибли чудные лазуревые залы и другие памятники искусства.

Вступление отряда Скобелева в Адрианополь имело торжественный и театральный характер. Главные овации выпали, впрочем, на долю авангарда Струкова: все христианское население города вышло ему навстречу. Когда явился Скобелев с главными силами, овации повторились, хотя энтузиазм, конечно, уже ослабел.

По словам Верещагина, Скобелев въехал в Адрианополь к вечеру. На вокзале железной дороги его встретили раньше прибывшие генералы и офицеры и большой кавалькадой проводили в конак (дворец). Из всех домов выглядывали женские лица, преимущественно гречанок; некоторые были поразительной красоты. Как известно, Скобелев был даже слишком чувствителен к такого рода зрелищам. Следовавший за ним художник не без иронии командовал (вероятно, вполголоса): “Глаза направо, глаза налево!” Скобелев действительно впивался глазами в красавиц, провожавших его взорами. Это поэтическое описание Верещагин дополняет весьма непоэтической картиной, в которой изображает Скобелева легкомысленным, а самого себя кровожадным. Дело в том, что еще раньше, прибыв со Струковым, художник просил этого генерала непременно повесить двух захваченных подле Адрианополя албанских разбойников, вместе связанных и подвергавшихся проклятиям толпы. Струков, удивленный такой просьбой, сказал: “Однако, Василий Васильевич, откуда в вас столько кровожадности, я не знал этого за вами”. Верещагин поясняет, что он хотел видеть сцену повешения из “любопытства”, как художник!

К сожалению, этот эпизод опоздал на столетие. Всем известно, что Державин велел повесить двух пугачевцев “ради поэтического любопытства” и что Пушкин заклеймил этот поступок. По всей вероятности, В. В. Верещагин в этом, как и во многих других случаях, просто пересаливает. Очень возможно, что на него просто заразительно подействовала ярость населения против разбойников.

Так или иначе, но, получив отказ от Струкова, художник пристал с тою же просьбою к Скобелеву. Скобелев, как видно, занятый другими мыслями, ответил: “Что ж, это можно”, – и велел тотчас учредить полевой суд, причем добавил: “Да смотрите, чтобы их повесить”. Но когда на другой день Верещагин явился в тюрьму, надеясь увидеть экзекуцию, он был “разочарован”: оказалось, что по просьбе Струкова Скобелев не подписал приговора, и албанцы остались живы. Обманутый художник написал их связанными.

Мы привели этот рассказ, выставляющий самого Верещагина в некрасивом свете, единственно с целью показать, что его “Воспоминания”, несправедливые к самому автору, могут быть иногда несправедливы и к другим лицам.

Пребывание в Адрианополе и затем в Чаталдже и Сан-Стефано было для большинства офицеров, сопровождавших Скобелева, приятным отдыхом после трудного похода. Что касается самого Скобелева, он здесь в одно и то же время веселился и скучал. Веселился, чтобы убить время, и скучал, потому что жаждал двинуться на Константинополь. Свое время он делил между военными планами и соображениями, административными распоряжениями и кутежами, шалостями и дурачествами, далеко не соответствовавшими его положению и достигнутой им громкой славе.

С другой стороны, скорее в похвалу Скобелеву следует сказать, что его отношения к окружающим были скорее товарищеские, чем начальнические. Он был вспыльчив и в минуту гнева способен разнести подчиненного, но это сейчас проходило, и если Скобелев хоть сколько-нибудь чувствовал себя неправым, то сам просил извинения за свою горячность.

При случаях Скобелев выказывал себя “кровным аристократом”.

Желая выразить симпатии победителям, а может быть и с другими целями, иностранные консулы в Адрианополе устроили бал. Скобелев выразил полное согласие и даже предложил для танцев большую залу в занимаемом им конаке. Зала была прекрасно декорирована под наблюдением самого Скобелева. Устроили дамскую уборную, неизбежные кабинеты с зелеными столиками и буфет. Офицеры в боевых и походных, пропитанных порохом костюмах, иногда даже в поношенных сапогах наполнили залу. Только один Скобелев, раздушенный и безукоризненно одетый, представлял резкий контраст с другими военными. Не мешает заметить, что Скобелев даже перед битвой всегда употреблял лучшиеанглийские духи. Однажды ему был прислан ящик от матери с надписью: “Весьма нужное”. На границе румыны вскрыли ящик, с любопытством заглянули и немало изумились, найдя целую батарею... флаконов с духами.

На балу Скобелев был, разумеется, героем дня. Когда в уборной собрались дамы, преимущественно гречанки и армянки, также несколько француженок и болгарок, музыка грянула марш, и дамы в бальных костюмах торжественно вошли в зал. Скобелев с неизменной улыбкой рассматривал местных красавиц и потом в разговорах с адъютантами подробно критиковал их, считая себя в этом деле не меньшим знатоком, чем в военных операциях.

Через несколько дней после этого бала Скобелев, ожидая Гурко, очистил для последнего конак, а сам со штабом перешел в дом, принадлежавший какому-то паше.

Отдохнув в Адрианополе, отряд Скобелева должен был наконец двинуться к Константинополю. Скобелев, давно ждавший из главной квартиры этого распоряжения, немедленно двинулся форсированным маршем на берег Мраморного моря. Хотя пехота и артиллерия шли почти по пятам конницы, Скобелев все торопил; в Люли-Бургасе было, однако, приказано остановиться: здесь должна была пройти демаркационная линия на время перемирия. В Чаталдже Скобелев объявил войскам о перемирии. Только благодаря его энергии была поразительно быстро захвачена такая огромная часть турецкой территории. Полоса земли между реками Карасу и Тагалы-Дере должна была оставаться нейтральной. Но турки не выполняли условий, и за рекой Карасу постоянно появлялись красные фески. Скобелева это бесило. Дня три по приезде он решился ехать сам на турецкую позицию. В сопровождении свиты проехав верст пять, Скобелеву вдруг пришла фантазия свернуть направо, и он поскакал к большому редуту. Из-за насыпи выглядывали два огромных турецких орудия. Спустились к реке. Переехать вброд никто не решался, так как берег был болотист.

– Черт знает что такое! – сказал Скобелев. – Господа, отыщите брод!

Некоторые попробовали было, но лошади грузли.

— Невозможно, – сказал кто-то.

– Вы – бабы, а не офицеры! – закричал Скобелев и решительно погнал коня в болото. Лошадь упрямилась. Скобелев вспылил, вонзил шпоры, лошадь рванулась и, провалившись в грязь, упала на бок с седоком. Скобелева вытащили сильно сконфуженного, он даже не дал обчистить себя и поскакал вдоль реки, продолжая браниться. Между тем один казачий сотник немного подальше переплыл реку на коне. Скобелев поскакал туда, все последовали за ним, хотя промокли до костей.

Таким образом он со свитой очутился на нейтральной полосе. Несколько турок, бывших тут же, пустились удирать. Скобелев велел казакам догнать их. Турки были пойманы, и генерал велел через переводчика сказать им:

– Передайте своим пашам, что если еще будет нарушено условие, то я со своими войсками немедленно займу все эти редуты.

Отпустив перепуганных турок, Скобелев стал внимательно осматривать весьма сильные редуты и заметил:

– Хорошо, что мы так близко! В случае неприятельского действия мы успеем раньше турок захватить эти редуты.

Не останавливаясь здесь, Скобелев поскакал в город Беюк-Чекмендже, где почти не оказалось жителей. Встретили какого-то грека, который пояснил, что турецкие власти напугали жителей, сказав, что русские будут бомбардировать.

Скобелев велел передать, что это чепуха и что никакого зла жителям не будет.

День закончился импровизированной Скобелевым скачкой: три версты он и его свита мчались вперегонку.

Так умел Скобелев соединять важные рекогносцировки с развлечениями. Для большего веселья из Сан-Стефано вскоре прибыли две хорошенькие француженки, распевавшие по вечерам пикантные шансонетки. За одною из этих певиц, m-lle Жеди, Скобелев стал сильно ухаживать.

11 февраля приехал в Чаталджу великий князь главнокомандующий. Вскоре после этого Скобелев уехал в Сан-Стефано, дачный городок, превратившийся в маленький Париж. Певицы, актрисы, разные девицы и дамы сомнительной нравственности наполняли кафе-шантаны и выпрашивали червонцы у русских офицеров. Немало швырял здесь деньгами и Скобелев.

По заключении мира Скобелев поселился в Сан-Стефано в том самом доме, где граф Н. П. Игнатьев подписал мирный договор, впоследствии уничтоженный берлинским трактатом.

В марте Скобелев в свите великого князя отправился с визитом к султану. Он остановился в английской гостинице, здесь он много беседовал с дипломатами, особенно с тогдашним первым драгоманом нашего посольства, г-ном Ону. Двор султана произвел на Скобелева приятное впечатление.

– Знаете ли, господа, – говорил он окружающим офицерам. – Я совсем другими представлял себе турок. Право, они выглядят молодцами. Прекрасно одеты, опрятны, в высшей степени любезны. Нас приняли так мило, радушно. Я очень ими доволен.

Вскоре после этого Скобелев узнал, что всем офицерам, которых он представил к Георгиевским крестам, награды эти были утверждены. По этому случаю он дал отличный обед новым кавалерам с лучшими винами. Стол был накрыт в том самом зале, где был подписан мир.

Приказом по армии Скобелев был назначен командиром 4-го корпуса. Штаб корпуса находился в селении св. Георгия, куда и переехали из Сан-Стефано. Впрочем, Скобелев перебрался вскоре в лагерь. Несмотря на мирное время, Скобелев постоянно работал. Он хлопотал о пище, пополнении одежды войск, постоянно объезжал госпитали. Так как солдаты обносились, он отправил офицеров в Одессу для покупки сукна. Затем для всей 16-й дивизии он велел сделать вместо отвратительных кепи фуражки, которые носили раньше только в гвардии. Солдаты были вдвойне довольны – и по удобству, и по той причине, что вообразили, будто “скобелевских сравняют с гвардией”.

Когда среди солдат все-таки открылся тиф, Скобелев чуть не плакал. Он был раздражителен, нервен, бранил докторов.