Текст книги "Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг."

Автор книги: Михаил Штих

«Теперь, как и в старых былинах…»

 
Теперь, как и в старых былинах,
Мы своих возлюбленных ждем
В городах, полях и равнинах,
Под месяцем и под дождем.
 
 
Когтила страсть будто коршун
Объятьем желанных рук.
А нынче острее и горше
На губах горечь разлук.
 
 
Но пусть громоздим и высим
Мы разлуки – одну на одну, –
Листочки любовных писем
Такие же, как в старину.
 

1919, Судак

«Ты говорила: «Могу ли забыть?..»

 
Ты говорила: «Могу ли забыть?» –
Разлуке всего только восемь дней…
– Послушай, можешь ли ты вообразить.
Сколько зим прошло, сколько осеней?
 
 
Думаешь – просто часом был час, –
А ведь каждый – в веках барельефом был высечен.
Ты знаешь ли, что теперь каждым из нас
Прожиты жизней тысячи?
 
 
Бывало, живут по-заведенному, без забот –
Кесарю кесарево, божие – Богови,
А теперь каждый грядущий год
Содрогается в зимнем декабрьском логове.
 
 
Вылезает. – Без свиты, без тостов, речей,
Бредет. – Пожалейте голодного, голого!
Над землею поют миллионы смертей,
Сатаной перелитых в свинец и олово.
 
 
Так что же? Теперь – теперь до любви ль,
Когда зори в кровавом дыме,
На глазах прожитых столетий пыль,
Когда дети рождаются дряблыми и седыми?
 
 
Так что же? Какая теперь любовь!
Тосковать и печалиться брось о ней. –
Ведь былое, милое не вернется вновь. –
Столько зим прошло, столько осеней.
 

1919

«Эх, рванулись – да не мои – кони…»

 
Эх, рванулись – да не мои – кони.
Мне только б над пропастью свеситься…
Зачем этот вечер – как святой на иконе
В золотом венчике месяца!
 
 
Разгуляйся, ветер, по взморью,
Поплачь с вечернею зорькою –
Я с тобою нынче поспорю –
Горевать ли мне горе-горькое.
 
 
Всем разлукам опьянено и скрашено
Это – со всем расставание.
Дай мне желанное, страшное,
На веселье мое брашное
Последнее целование.
 

1919, Судак

«Я сегодня тоскую. И вы мне простите ль…»

 
Я сегодня тоскую. И вы мне простите ль,
Простите ли мне – на веселье праздному?
Поймите, даже с икон Спаситель –
С каждой смотрит по-разному.
 
 
На одной – Суровый. Там – Светлый и Лучший,
На третьей – в слезах от предсмертной сладости…
А ведь я – только человек заблудший
В поисках позабытой радости.
 

1919, Судак

«Светел путь осенний под луною…»

С.

 
Светел путь осенний под луною.
Смутно н асердце моем.
Как теперь, дорогою иною
Шли мы с милою вдвоем.
 
 
Почему ж не повториться встрече,
Почему тебя уж нет,
Если так же неизменен вечер,
Неизменен лунный свет?
 

1919

«Милая, ты грезишь на рассвете…»

 
Милая, ты грезишь на рассвете,
И в распах светлеющих окон
Тихо-тихо навевает ветер
О любви неотразимый сон.
 
 
Слышишь ты? Дыханье моря крепнет.
Погляди: за узкой щелью штор
В синей дымке розовеют гребни
Захмелевших от покоя гор.
 
 
День идёт. Он будет тих и жарок.
Дремлет сад, обрызганный росой.
На губах несу тебе в подарок
Свежесть утра и морскую соль.
 

НОВЫЙ ГОД

 
Я встал перед рассветом, рано,
Когда ещё не брезжил свет.
И этот год ушёл и канул
В водоворот забытых лет.
 
 
Пусть говорят: «Не всё равно ли –
Декабрь, январь – пустой обряд».
А мне он близок, мил до боли –
Последний вечер декабря.
 
 
Сегодня всё, что было в жизни,
Опять моё, опять со мной,
Как скорбь о брошенной отчизне,
Такой далёкой и родной…
 
 
Ах, всё пройдёт – не верь обману –
Как дым, как призрак бывших бед,
Как этот год, что нынче канул
В водоворот забытых лет.
 

1919, Судак

АЛУПКА

 
В тумане дальняя долина,
И склоны гор укрыла ночь,
А тонкий голос муэдзина
Ещё не свеян ветром прочь.
 
 
Но месяцем открыт и найден
Аул, повисший на скале…
Молись, проси блаженства – на день
Сто раз и не вставай с колен.
 
 
Нет, всё равно, такого рая
На небе не было и нет:
Земля – одна. Земля вторая
Не родилась ещё на свет.
 
 
Как тихо! Голос не повысишь…
Ночной благоуханный зной.
Маяк на потемневшем мысе –
Такой далёкий и родной…
 
 
И море спит, вздохнуть не смея.
Ай-Петри к миру говорит.
В его зубцах Кассиопея,
Навеки врезана, горит.
 
 
Шесть синих звёзд. Осьмое диво!
В чьей из корон земных царей
Кто-либо видел переливы
Таких сверкающих огней!
 

1920

ГЕРО И ЛЕАНДР

1. «Милый, далекий, родной, мне снилась надгробная урна…»

 
Милый, далекий, родной, мне снилась надгробная урна.
О, как я жду и боюсь. – Долго ты не был со мной.
Тучи закрыли закат, и море вечернее бурно.
Милый, молю, пережди этот гремящий прибой.
 
 
Всё ж путеводный огонь зажгу и от ветра укрою.
О, как я жажду тебя – ласки хотя бы одной.
Сердце любовью горит, а душа непонятной тоскою…
О, как я жду и боюсь, милый, далекий, родной.
 

2. «Факел далекий погас, и сомнение руки сковало…»

 
Факел далекий погас, и сомнение руки сковало.
Ярость пенящихся волн давит дыханье, как дым.
Геро, подруга, любовь, неужели ты любишь так мало,
Что, не дождавшись меня, ложе разделишь с другим?
 
 
Нет, не доплыть, не доплыть, с волнами и горечью споря.
В сердце предсмертная грусть, губы закушены в кровь,
В уши звенят голоса: «Мы вольные дочери моря, –
Брось тосковать о земле – сладостней наша любовь».
 
 
– Факел далекий погас. Ты рвешься то вправо, то влево.
– Полно, ведь Геро с другим, Геро не выйдет встречать.
– Полно, прекрасный Леандр, позабудь вероломную деву,
– Скоро мы будем твои мертвые губы лобзать.
 

1920, Ялта

ГОРОД У МОРЯ

1. «Небо – железный раскалённый колпак…»

 
Небо – железный раскалённый колпак.
В нём – зелёным эгретом – тополь.
Сегодня вечером целая толпа
Уезжает на Константинополь.
 
 
В порту объявление: «Пароход Natale
Принимает людей и грузы»…
И опять я гляжу в запретную даль
Как Робинзон Крузо.
 

2. «Вперед! Всё внизу останется скоро…»

 
Вперед! Всё внизу останется скоро,
Как лики Распутства и Голода,
Как далекий возглас церковного хора,
Долетевший с ветром из города.
 
 
Сюда не достигнут тусклые молнии
Глаз, подведенных чернью…
Море и горы в великом безмолвии
Принимают зарю вечернюю.
 
 
Что мне помнить? Кругом – только небо и птицы.
Где Вчера, где Сегодня и Завтра? –
Я – только буква забытой страницы
В книге Великого Автора.
 

3.«Глядел, не опустив лица…»

 
Глядел, не опустив лица,
Глазами любящими, теми,
Как ты сошла с его крыльца
В ночную жуть, в ночную темень.
 
 
Пускай тебе я сделал зло,
Но мне так больно, что твой милый
Не говорил тех милых слов,
Как я, когда ты уходила.
 
 
Он только раз поцеловал,
Не приласкал, не приголубил,
С крыльца крутого не сбежал
Вслед за тобой в ночные глуби.
 
 
Бьет колокол – четыре, пять –
В поселке дальнем у залива…
Помочь тебе? Ведь ты опять
Так бесконечно сиротлива…
 
 
…О, как давно сказала ты:
«Пусть будут вечными разлуки»…
Я издали, из темноты
К тебе протягиваю руки.
 

4. «Мы песен весёлых уже не поём…»

 
Мы песен весёлых уже не поём.
Этой ночью только совы кричали.
Эх, Русь моя! Я на самом краю твоём,
И ты вся у меня за плечами.
 
 
И любовь за плечами. Господь, сохрани
Души тех, кто выплакал очи…
Как белые птицы пролетают дни,
Как чёрные – пробегают ночи.
 

5. «Не придём. Вы будете ждать, как ждали…»

 
Не придём. Вы будете ждать, как ждали. –
Годы на родину путь замели…
Корабли уплыли в вечерние дали
От враждующей, залитой кровью земли.
 
 
Провожало много: сто или триста,
Или больше. – Не знаю. Теперь мы одни.
Близкая ночь. Опустелая пристань…
В городе зажигают огни.
 

6. «Ни перевалов, ни проходов…»

 
Ни перевалов, ни проходов
В страну оставленного нет…
Огни далёких пароходов
Как призраки уплывших лет.
 
 
Да, это – наяву и верно
Как горечь горьких слов во рту.
Как эта грязная таверна
В сыром, заброшенном порту.
 
 
И ты – о ком поют поэты –
Не подходи: я пьян и груб…
От этой красной, терпкой Леты
Не оторвать уж больше губ.
 
 
Вот жизнь – вся жизнь проходит мимо…
Пусть. Есть ещё один покой –
Прижаться как к плечу любимой
К столу трактирному щекой…
 
 
Огни далёких пароходов
Погасли. Ничего уж нет.
Ни перевалов, ни проходов
Туда – в страну ушедших лет.
 

7. «За набережной мрак отвёрстый…»

 
За набережной мрак отвёрстый.
Прощай, вечерняя заря!
Вон корабли считают версты
Как сердце – дни календаря.
 
 
Здесь, в городской горячей пыли,
Июнь – как мавзолей весны…
Где эти дни, что прежде были
Так беспечальны и ясны?
 
 
Пусть Жизнь и Горе вечно дружны,
Пусть было, есть и будет так, –
Там, на молу – кому-то нужный –
Звездой зелёною – маяк…
 
 
Прибой. Ненастье. Ветер мокрый…
Кто может в дом – домой скорей!
Здесь только ночь и хриплый окрик
Идущих мимо кораблей.
 

1920, Ялта

«К навеки брошенному раю…»

С.

 
К навеки брошенному раю
Забывший все пути – Адам –
Я ничего теперь не знаю,
Я душу за тебя отдам.
 
 
Ты вся со мной и те – две ночи,
На мысе дальнем огонек.
А отчий дом и город отчий
Стал так туманен и далек.
 
 
Сгорел закат и море гневно.
Молись враждующей судьбе.
Моя далекая царевна,
Я знаю путь один – к тебе.
 

1920, Ялта

«Кричат: «Дай радости! И так ужасен век…»

 
Кричат: «Дай радости! И так ужасен век. –
Те отжили, а те еще не крепки».
– Мне всё равно. Я – Горя дровосек –
По всей земле разбрасываю щепки.
 
 
Пусть страшно жить. – Страшнее изнемочь.
Эй, юноша! Свистит шальной осколок. –
Проклянешь первую утех любовных ночь,
И день покажется безрадостен и долог.
 
 
Всем вам, лежащим на земле, как пласт,
Я помогу. А тысячам и сотням –
Пусть им другой, пускай им Он воздаст –
Кто у меня мои богатства отнял.
 

1920, Тифлис

* * *

С.

1. «Мама, ведь правда буду красива я…»

 
Мама, ведь правда буду красива я, –
Красивей еще, чем в прошлом лете?
– Ты и так, дитя мое, красивая –
Красивей всех девушек на свете.
 
 
Мамочка, а буду ли счастлива я? –
Ты всегда так хорошо пророчишь.
– Будешь ты, дитя мое, счастливая,
Будет жизнь такой, как ты захочешь.
 

2. «Вот, была любовь. О, Ты, за звездами…»

 
Вот, была любовь. О, Ты, за звездами,
Помоги же, исцели усталость!
Мама! Все мои богатства розданы,
Ничего мне в жизни не осталось.
 

1920

«Ушла твоя любовь. – Ее…»

С.

 
Ушла твоя любовь. – Ее
В глухой туман одели дали.
Благодарю тебя за все –
За боль, за радость, за печали.
 
 
О, верь мне – Ариадны нить
Ты навсегда дала мне в руки…
Прости, что буду я любить,
Как в первый, горький день разлуки.
 

1920

ОТЪЕЗД

 
Не прощались… И вечер погас.
И никто не жалел о разлуке.
Только в море нащупали нас
Тёмных мысов простёртые руки.
 
 
И зарылись по локоть в прибой
В безутешном, беспомощном горе:
Всё, что было, уносит с собой
Эта шхуна, ушедшая в море…
 
 
Застилают, клубясь, облака
Дальний сон мой, навеянный летом…
Не зовите огнём маяка,
Не маните последним приветом, –
 
 
Без меня в эту ночь, – не вернусь! –
Те, кто с вами остались, задремлют…
О, какая прозрачная грусть
Облекла эту милую землю.
 
 
Встречный ветер затих, чуть дыша,
Волны прошлого катятся мимо…
Навсегда запомни, душа,
Берега уходящего Крыма!
 

1920–1921

ШТОРМ

 
Всё случилось очень просто:
Замутилась бирюза,
Налетел порыв норд-оста
И – в лохмотья паруса!
 
 
Оглушил шальным ударом,
Сбрызнув веки снопом искр…
Разве эта шхуна даром,
Сослепу зовётся – «Риск»?
 
 
Вспомнишь ты и мать, и друга,
Жизнь, и ту, что жизнью звал,
И опять – матросов ругань,
И опять – за шквалом шквал.
 
 
Думал – прямо в руки счастье?
Может, скажешь – свет не мил?
Гнётся борт и рвутся снасти,
Мачту крепче обними!
 
 
Где-то на другой планете
Есть и кров, и порт, и мол…
Может быть. Утешься этим!
И когда в неверном свете
На корму ползущий холм
Рухнет –
Поверни иначе:
Скатерть, стол, уют, тепло…
Там тебя, тревогу пряча,
Ждут и плавят лбом горячим
Запотевшее стекло…
 
 
И – назад: огонь в гортани,
Жажда, грохот, стужа, темь…
Гибель? Защитись бортами!
В мачту! Кровь из-под ногтей!
 
 
И – стрелой, черпая краем,
В самый тихий в мире порт…
Эй! Все к трюму! Погибаем!
Груз за борт!
 

1920–1921

«На всей земле снега еще лежали…»

С.

 
На всей земле снега еще лежали.
Я помню всё. – Пусть ты уже не та.
Твоей любви разбитые скрижали
Я берегу, как в давние лета.
 
 
И каждый год, как памятная дата,
Что метишь ты в листах календарей.
Зима! Зима! И нет весне возврата.
Глядись в огни далекого заката,
Веди других, слагай стихи, старей.
 
 
Старей и жди, чтоб новым взрывом горя,
Как птица, пульс забился у виска…
Из прошлого певучим гулом моря
Звенит тысячелетняя тоска.
 

1921, Москва

ВЕСНА

 
На ширь пустынь и на снега Памира,
На глушь лесов, на океан полей
Сошла весна, – тысячелетьям мира
Бросая вызов юностью своей.
 
 
Простёрла руки в купол небосвода,
Как легендарный Иисус Навин, –
И солнце ждёт над пеной ледохода,
Над грохотом сползающих лавин.
 
 
Весна, весна! В твоем покрове талом
Пробита брешь, и травы зацвели.
А я стою с опущенным забралом,
С мечом в руке, – заблудший сын Земли.
 
 
И как, – скажи, – могу я оглянуться
На этот путь победоносный твой?
В груди гудит похмелье революций,
Клокочет память небывалых войн.
 
 
Ты думаешь, – мужали мы и крепли?
Ты думаешь, – столетья были с час?
Весна, весна! Наш мир в крови и пепле.
Мы на тебя поднять не смеем глаз…
 

1921

«Весна. Ты бродишь сам не свой…»

 
Весна. Ты бродишь сам не свой,
Чего-то нужно – до зареза.
И день – как будто над землей
Настлали ржавое железо.
 
 
Нет, я не верю – не могу –
Март месяц, а земля такая ж –
В развалинах, в крови, в снегу…
Весна, как ты ее оттаешь?
 

1921

«Послушайте, что это значит?..»

 
Послушайте, что это значит?
Опять все мысли – об одном…
Горючими слезами плачет
Весенний ветер за окном.
 
 
Мне хочется поверить в Бога
И хочется ему сказать:
– Смотри, я потерял так много,
Скажи мне, что еще терять?
 
 
Весенний ветер, ветер шалый,
Будь проклят, будь благословен. –
Твое безумье в горсть зажало
Все дни любви, разлук, измен.
 

1921, Москва

«Ну,кажется, нет понятней и проще…»

 
Ну, кажется, нет понятней и проще, –
Всему есть конец. Еще. Повтори.
Кольцо бульваров. Трубная площадь.
Толпой бегущие вниз фонари.
 
 
Ну что же? Мы все увидимся скоро,
Как будет Суд за любовь, за грехи…
Ведь это рассвет и вымерший город,
В котором живут одни петухи.
 
 
В котором – одни петухи да вокзалы,
Охрипшие от похмелья разлук,
Где шарит, как вор, на путях и по залам
Застывший бред миллионами рук…
 
 
Мы эту ночь схороним прекрасно,
Споем отходную: «Смейся, паяц»…
…Still ist die Nacht, es ruhen die Gassen,
In diesen Hause wohnte mein Schatz.
 

1921

«Не надо сна. Я знаю и во сне…»

 
Не надо сна. Я знаю и во сне,
Что память злей и мстительней, чем коршун.
Мне слишком больно думать о тебе,
Но позабыть еще больней и горше.
 
 
И на столе всегда передо мной
Как образ – море, Ай-Тодор и скалы…
А ты нашла ли новый берег твой,
Нашла ли то, что так давно искала?
 
 
Мы нынче все развеяны судьбой
По всей земле, как семена на пашне.
Прости, мой друг, я и теперь с тобой –
Такой далекой, близкой и вчерашней.
 
 
Вот я стою, так крепко руки сжав…
Одно осталось – погасив желанья,
Готовить зелье из целебных трав
Для братского холодного свиданья.
 

1921, Москва

СКРИПКА СОСКУЧИЛАСЬ ПО ИМПРОВИЗАЦИИ

 
Так опять, опять ты хочешь жалоб?
Под смычком опомниться, кляня?
Весь огонь импровизаций шалых
Не зажжет ответного огня;
 
 
Весь огонь бессонницы. И в хламе
Старых песен что еще найти?
В полуночном поле за холмами
Даже звезды меркнут на пути.
 
 
В оглушенной звуками пустыне,
В том финале с окриком «Держись!» –
Буреломом стихнувшим застынет
Песнь, как ночь, и эта ночь, как жизнь.
 

1921

ИМПРОВИЗАЦИЯ

 
День на исходе. Некуда убежать
От вечера, обыденного и плоского.
И хочется без конца, без конца играть
Осеннюю Песню Чайковского.
 
 
И хочется, чтоб кто-нибудь близкий душой,
Любящий мою печаль и улыбки,
Слушал и плакал вместе со мной,
Когда я плачу на скрипке.
 
 
Нет, не буду Осеннюю. И так тоска.
И так ни радости, ни ласки.
Слушайте! Я нашел, что надо было отыскать.
Слушайте! – Это нянины сказки. –
 
 
– Деточка, жила-была царевна
В государстве дальнем, у большой реки.
Отказала юная царевна Рыцарю,
пришедшему просить ее руки.
 
 
Рыцарь удалился, злобу затая.
Думал: нет, царевна, будешь ты моя.
И исполнил рыцарь свой лихой завет.
Год прошел – царевны больше в замке нет.
 
 
Увезли ее за море синее
Злые люди на сером челне.
Встало солнце над родиной в инее
И пропало в холодной волне…
 
 
– Ах, нянечка, какая страшная сказка!
Неужели же злые люди
Не отпустят ее никогда?
Нянечка! Я поеду за ней,
Чтоб она дома жила,
Чтоб ей больше не делали зла!
– Она уже умерла.
 
 
Не смейтесь! Ах, если б был хоть один такой,
Для кого я что-нибудь значу!
Прильнув к замолчавшей скрипке щекой,
О себе и царевне плачу.
 

* * *

Где в снегу Казбек…

Кавказская песня

1. «Салям алейкум! Не плачь, не рыдай…»

 
Салям алейкум! Не плачь, не рыдай, –
Всё равно ты мне будешь – жена.
Ах, глаза твои – словно окна в рай,
Твой голос поет, как зурна.
 
 
Довольно! Я от ожиданья устал.
О, сладко с любимой в ночи!
Как строен твой стан, как жарки уста…
Не бейся, джаным, не кричи.
 
 
Нас двое в седле. Несись рысаком,
Как птица лети, Карабах!
Жених далеко. Пророк – высоко…
Шакалы хохочут в горах.
 

2. «Пусть звенит сааз: «О звезды…»

 
Пусть звенит сааз: «О звезды, –
Слезы ночи, бирюза…» –
Для меня одно лишь звезды –
Милой ясные глаза.
 
 
Пусть звенит: «Как ярок пурпур
Розы в зелени куста…» –
Для меня одно лишь пурпур –
Милой нежные уста…
 
 
Грудь высокая колышет
Чарчафы узорный край.
Спит. Раскинулась, – не дышит…
– Ханум, день пришел! – Вставай!
 
 
И опять клинок кинжала
Гладит слабою рукой…
Поцелуй ее как жало,
А на сердце – тот – другой.
 

1921

ВОСПОМИНАНИЕ О ПРИКОСНОВЕНИИ РУКИ

 
Дотронулась до сердца,
Как медиум до блюдца,
И грусть – куда ей деться?
И снова песни льются.
 
 
И стало так, что впору
Хватать суму и посох,
Чуть засинеет прорубь
На облачных торосах.
 
 
И только дождь зашепчет
По желтым, блеклым липам, –
Всех уверять, что жемчуг
Сегодня с неба выпал.
 
 
Смотри, какое диво! –
Где есть такие грезы,
Чтоб на плакучих ивах
Цвели, дышали розы?!
 

1921

«Да, в сумерки яснее все улики…»

Е.В.Л.

 
Да, в сумерки яснее все улики.
В такие сумерки. И ясно в этот час:
Лишь на полотнах мастеров великих
Есть женщины, похожие на Вас.
 
 
Одни из тех, о ком столетья пели
И за кого на смерть, ликуя, шли,
На плаху шли и гибли на дуэли
Поэты и мечтатели земли.
 
 
Ах, все они давно лежат в могилах,
И только вам – стучаться у дверей,
Чтобы искать своих родных и милых
В каталогах картинных галерей.
 

1921

«Эта боль – как туго затянутый пояс…»

 
Эта боль – как туго затянутый пояс –
До конца, до последней петли.
По пригородам волочащийся поезд,
Пустые платформы, плетни…
 
 
И врезан в тоску, и в вагонную давку,
И в небо – далёким крестом
Тот вечер, когда о судьбе моей справку
Мне выдал адресный стол
 
 
В залог, что с другою душой неразрывно,
Как рельсы, склепают, свинтят
Сообщники – Бог, захлебнувшийся в ливнях,
И дачный погромщик – Сентябрь.
 
 
Так надо, так, верно, кому-то угодно –
Чтоб день был дождём пропылён,
Чтоб лето казалось уже – земноводным
Седых, допотопных времён.
 
 
И плыли назад полустанки и поле,
Мосты, огороды в селе,
Чтоб кто-то – разбужен вагонным контролем –
В агонии шарил билет.
 
 
Ищите! Ведь это душа моя – биться
По стёклам, по лавкам устав,
Сдалась и с обратным билетом сонливца
Вскочила на встречный состав.
 
 
Вечер слезится в окне запотелом,
Вместе со мною роняя слова,
Захлёбываясь падежами:
С вами, о вас, к вам.
Нечего делать –
Подъезжаем.
Москва.
 

1921, Пушкино – Москва

«Крадучись дремотою тихою…»

Б. Пастернаку

 
Крадучись дремотой тихою,
Ночь звенит, растет и пухнет,
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.
 
 
Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь
Кроме нас с тобою? – Полно!
– Это просто шепчет оттепель,
Это просто дышит полночь.
 
 
Это Жизнь твоя, как пленница,
Спутав всех – чужих и присных,
Рвется со страниц и пенится
И течет из Песен в письмах.
 
 
Что сказал ты, что замалчивал –
Словно век мы с ним дружили.
Ведь твоя Сестра мне – мачеха,
Разве мы совсем чужие?
 
 
Вдохновенье. – Буря, Иматра
Рвали ворот, как ошейник,
Но зато каким сантиметром
Вымерить опустошенье?
 
 
И каких друзей но отчеству
Звать: «Спасите! Будьте добры!»
Вся земля, в груди ворочаясь,
Рвется вон, ломает ребра.
 
 
Так всегда. И как же иначе?
Счастье пусть других покоит. –
Если Бог мой в муках вынянчен,
Разве мучиться не стоит?
 
 
…Черной, клейкою мастикою
Липнет ночь. Сознанье тухнет
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.
 
 
Спи. А там рассвет завозится
В груде блюдец и тарелок.
Спи. – Тебе ль считать, заботиться,
Что горит и что сгорело?!
 

1921

«Скажи, наконец, до каких это пор мы…»

Юле

 
Скажи, наконец, до каких это пор мы
Всё будем прощаться и письма писать,
Пугаться покоя затихшей платформы,
Покорной, готовой к разлукам опять?
 
 
Рассыпавшись медью надтреснутой, третий
Проплыл по путям – и ничем не помочь!
Твой дрогнувший поезд сегодня же встретит
В лесах за Каширой залёгшая ночь.
 
 
Забудешь? Попробуй! В разлуке печальной
До встречи – попробуй – дыханием сдуй
Отравленный горечью гари вокзальной
Последний, не знавший конца поцелуй.
 

1922

Анна Сергеева-Клятис. Послесловие

В контексте литературного творчества невероятно трудно находить определения таким понятиям, как любительство и профессионализм. Кого можно называть профессиональным поэтом и что дает это звание, стоит ли так уж держаться за него? В России споры на эту тему, как известно, велись еще при Пушкине и выплеснулись в XX век с его сложнейшими перипетиями взаимоотношений искусства и власти, поэта и общества, литературы и идеологии. Мнения высказывались разные, и соотносились они скорее с личной творческой судьбой, чем с масштабом дарования и популярностью. Приведем характерный пример диалога о профессионализме, который в скрытой форме вели два крупнейших поэта XX столетия. В 1934 г. выслушав от Пастернака поздравления по поводу получения квартиры в писательском доме («Ну, вот, теперь я квартира есть – можно писать стихи» [1]1
  Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1999. С. 176.


[Закрыть]). Мандельштам в раздражении сказал: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане» [2]2
  Гинзбург Л.Я. Из записей 20-30-х гг. // Нева. 1988. № 12. С. 153-154.


[Закрыть]. Принадлежность к профессиональному сообществу в этот период расценивалась им как сговор с властью, диктующей что и как писать. Со своей стороны власть тоже интересовалась этой проблемой. Вскоре Пастернак «удостоился» телефонного звонка Сталина, который расспрашивал его об уже арестованном Мандельштаме. Вопрос, тревоживший вождя, лежат почти в той же смысловой сфере: «Но ведь он же мастер, мастер?» – «Не в этом дело» [3]3
  Пастернак Е.В., Пастернак Е.Б. Координаты лирического пространства // Вопросы литературы. 1990. № 3. С. 95.


[Закрыть], – отвечал Пастернак. Ему напрасно ставили в вину этот уклончивый ответ. Просто Пастернака никогда по-настоящему не интересовал вопрос профессионализма – «мастерства» [4]4
  Сам Мандельштам комментировал ответ Пастернака сходным образом: «Он совершенно прав, что дело не в мастерстве... Почему Сталин так боится „мастерства“?» (Мандельштам Н. Я. Воспоминания. С. 175).


[Закрыть], и своё собственное творчество он тоже мерил другой меркой: «Художник разговаривает с Богом» [5]5
  «Высокий стойкий дух»: Переписка Б. Пастернака и М. Юдиной // Новый мир. 1990. № 2. С. 170.


[Закрыть], – утверждал он.

Исходя из общепринятых категорий, Михаил Штих – любитель. Он ни разу не опубликовал ни одного своего стихотворения, не издал даже крошечного поэтического сборника – в профессиональное сообщество не вошел, да и не собирался. Стихи закончил писать так рано, что трудно говорить о серьезной эволюции его манеры, изменениях стиля, поиске собственного пути. Однако общая одаренность личности М. Л. Штиха была настолько велика, что стихи его – не просто «поэтический дневник», слепок жизненных обстоятельств, как бы он сам ни воспринимал написанное. На них трудно смотреть как на органическое единство, сравнивая с циклами или книгами стихов «профессиональных» поэтов, ровно потому что автор не объединял их в циклы, не составлял никаких подборок. Однако общий уровень этих текстов настолько высок, что при чтении их снова возникает вопрос о правомерности термина «любитель». Несомненно одно: Михаил Штих – поэт. Притом поэт «Серебряного Века».

Нельзя сказать, что стихи М. Штиха ярко оригинальны, в них, без сомнения, слышатся голоса крупных поэтов современности, прежде всего Блока. Но кто не подражал авторитетам в самом начале творческого пути? Даже вечный образец для всех пишущих и читающих – юный Пушкин начинал с освоения поэтического наследия старших. Подражательность поэзии М. Штиха очень осмысленна. Скажем, стихотворение «Незнакомке» (1917), без сомнения, ориентировано на известный шедевр Блока, в том числе и своим лирическим сюжетом отчасти повторяет его. Однако М. Штих не просто пишет вариацию, он пытается воспроизвести образ блоковской поэзии, сделать то, что так безусловно удалось пятьюдесятью годами позже Пастернаку: «Прилагательные без существительных, сказуемые без подлежащих, прятки, взбудораженность, юрко мелькающие фигурки, отрывистость – как подходил этот стиль к духу времени, таившемуся, сокровенному, подпольному, едва вышедшему из подвалов, объяснявшемуся языком заговорщиков, главным лицом которого был город, главным событием – улица» [6]6
  Пастернак Б.Л. Люди и положения // Полное собрание сочинений в 11 томах. М., 2005. Т. 3. С. 309.


[Закрыть]. Если вглядеться внимательнее, то в этом же стихотворении легко различим еще один ассоциативный ход: «черная весна», навеянная скорее Анненским, чем Пастернаком («Февраль. Достать чернил и плакать!»), – традиционная тема весеннего возрождения к жизни практически сводится на нет усилением мотивов разложения, гниения, смерти.

Не нужно думать, что М. Штих всегда предсказуем: если стихотворение носит название «Незнакомке», то уж будьте уверены, что без Блока тут не обошлось. Вот перед нами текст, озаглавленный «Отъезд» («Их не было. И мы их не хотели») и посвященный прощанию на вокзале. Однако мы будем тщетно искать в нем влияния Пастернака, раннее стихотворение которого «Весна» М. Штих, без сомнения, не однажды слышал и хорошо знал. В нем тоже скорее ощущается влияние символистской поэтики с обилием полунамеков и недосказанностей, особенно в финальном образе, бросающем тревожный отсвет на весь предыдущий текст:

 
Я знаю, что ты взглядом провожаешь
Вагон последний с красным фонарем.
 

Совсем по-другому заявляет о себе поэт в стихотворении «Театр осени», в котором слышатся то отголоски Шекспира (метафора театра, взятая в самом широком смысле), то мотивы русской классической поэзии (В. А. Жуковский. «Сельское кладбище» или «Славянка»).

Однако среди легко узнаваемых тем и мотивов, заимствованных М. Штихом из поэзии современников и предшественников, в его самых ранних стихах нередки и совершенно оригинальные образы, яркости и определенности которых позавидовал бы любой состоявшийся поэт:

 
Вы мою душу считаете слепой, –
А она полна песен, гимнов и мотивов.
А она – как темное паровозное депо,
Где по углам притаились громады локомотивов.
 

(«Признание», 1918)

 
И, грудь избив плетнями в поле,
Не пропоет в трубе пурга…
 

(«Снова город», 1918)

 
В закатном море желтый парус
И призраки рыбачьих шхун…
И словно душный женский гарус
Закутал зеркала лагун.
 

(Венеция», 1918)

Стоит особенно остановиться на стихотворении «Венеция», которое, но понятным причинам, напрашивается на сопоставление с одноименным текстом Бориса Пacтернака, в первой редакции посвященным брату Михаила – Александру Штиху. Однако никаких общих черт самый придирчивый исследователь в них не обнаружит. Стихотворение М. Штиха удивительно органично описывает его собственное ощущение города, нисколько не похожее на пастернаковское. Поэт использует здесь омонимичные рифмы, придающие тексту напевность речитатива. А их смысловое соотношение выстраивает Венецию как мифологическое здание, нижняя часть которого омывается Летой, а верхняя упирается в голубые небеса: где-то посередине разместились городские площади, заполненные воркованием голубей:

 
Там, за дворцами, медлит лето,
Но мне дано лишь знать одно –
Что каждый переулок – Лета,
Что все печали и заветы
С гондолы канули на дно.
И небо – только даль простая
Любимой скалки голубей…
В вечернем воздухе растаял
Гортанный говор голубей.
 

Есть в небольшом поэтическом наследии М. Штиха и настоящие шедевры, прежде всего среди них нужно назвать стихотворение «Шторм» (1920-1921), которое, судя по датировке, написалось далеко не сразу по впечатлениям от пережитого, хотя в основу его сюжета и легло реальное событие. Ощущения человека, находящегося на грани жизни и смерти, переданы с поразительно» достоверностью. Калейдоскоп сменяющих друг друга с молниеносной быстротой бессвязных мыслей, главная из которых – мысль о твердой земле и домашнем уюте, отражает частоту накатывающих на палубу штормовых волн. Мысли путаются и перемежаются реальностью – бранью матросов, командами капитана, криками о помощи, грохотом валов:

 
Вспомнишь ты и мать, и друга,
Жизнь и ту, что жизнью звал,
И опять – матросов ругань,
И опять – за шквалом шквал.
Думал – прямо в руки счастье?
Может, скажешь – свет не мил?
Гнется борт и рвутся снасти,
Мачту крепче обними!
Где-то на другой планете
Есть и кров, и порт, и мол…
Может быть. Утешься этим!
И когда в неверном свете
На корму ползущий холм
Рухнет –
Поверни иначе:
Скатерть, стол, уют, тепло…
Там тебя, тревогу пряча,
Ждут и плавят лбом горячим
Запотевшее стекло…
 

Разорванность сознания героя и неровное, рывками, движение корабля, преданного на волю стихии, отражает рваный ритм стихотворения, создающийся благодаря разностопным стихам с ударной усеченной последней строкой: «Груз за борт!» Грохот, резкий скрип снастей, подобные взрывам удары волн о борта и палубу судна переданы выразительной звукописью, игрой на взрывных, сонорных и шипящих звуках:

 
И – назад: огонь в гортани,
Жажда, грохот, стужа, темь…
Гибель? Защитись бортами!
В мачту! Кровь из-под ногтей!
 

Отдельного упоминании заслуживает текст «Крадучись дремотой тихою…», посвященный Б. Пастернаку – не только из-за посвящения. Его образный и ритмический строй отчасти напоминает поэтику «Сестры моей жизни» – книги стихов Пастернака, которая многократно обыгрывается в тексте М. Штиха («Это Жизнь твоя как пленница…», «И течет из Песен в письмах», «Ведь твоя Сестра мне – мачеха…»). Отсюда нехарактерная для Штиха глобальность «природных» метафор: «Крадучись дремотой тихою, / Ночь звенит, растет и пухнет», «Вдохновенье. – Буря, Иматра. / Рвали ворот как ошейник», «Вся земля, в груди ворочаясь, / Рвется вон, ломает ребра». Однако эти ассоциативные ходы кажутся совершенно сознательными. Поскольку поэт ведет живой диалог с поэтом, с которым ощущает не просто внутреннее родство, но внезапное тождество, так что не всегда, разберешь, о ком говорится. И при этом – с болью осознаваемый антагонизм:

 
Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь
Кроме нас с тобою? – Полно!
– Это просто шепчет оттепель,
Это просто дышит полночь.
Это Жизнь твоя, как пленница,
Спутав всех – чужих и присных,
Рвется со страниц и пенится
И течет из Песен в письмах.
Что сказал ты, что замалчивал –
Словно век мы с ним дружили.
Ведь твоя Сестра мне – мачеха,
Разве мы совсем чужие?
 

В последней строфе стихотворения содержится образ, который, возможно, понравился и запомнился Пастернаку, если, конечно, предположить, что он читал этот текст М. Штиха, в чем мы нисколько не можем быть уверены: «Спи. А там рассвет завозится / В груде блюдец и тарелок». В романе в стихах «Спекторский», начатом Пастернаком в 1925 году и завершенном в 1931-м, есть следующее описание утра в готовящейся к сносу квартире:

 
Тогда в развале открывалась прелесть.
Перебегая по краям зеркал,
Меж блюд и мисок молнии вертелись,
А следом гром откормленный скакал.
И, завершая их игру с приданым,
Не стоившим лишений и утрат,
Ключами ударял по чемоданам
Саврасый, частый жадный летний град.
Их распускали. Кипятили кофе.
Загромождали чашками буфет.
Почти всегда при этой катастрофе
Унылой тенью вырастал рассвет.
 

Это очень напоминает импровизацию на заданную тему, которыми занимается на рояле герой романа – Сергей Спекторский. А автор темы к этому времени уже давно оставил поэтическую стезю.

В романе Пастернака «Доктор Живаго» главный герой, как известно, – профессиональный врач и поэт-любитель. При этом поэт он гениальный, и именно стихи Живаго остаются после его кончины несомненным залогом бессмертия. Пастернак намеренно отказал своему герою в звании «профессионального поэта». Только оставаясь полностью свободным от ограничений, накладываемых писательским долгом, призванием, требованиями времени, настроением общества, можно, по мнению Пастернака, сохранить качество подлинного художника – чуткую восприимчивость к миру. Поэзия дилетанта М. Штиха – это «греческая губка в присосках», открыто и непосредственно вбирающая в себя жизненные впечатления молодого талантливого автора. Остается лишь пожалеть, что он так рано отказался от продолжения своего поэтического поприща.