Текст книги "Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг."

Автор книги: Михаил Штих

Михаил Штих. Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг.

«В далекой реке отраженье огней…»

 
В далекой реке отраженье огней
Затеплил у города вечер…
Как плачет в глуши опустевших полей
Осенний тоскующий ветер!
 
 
На западе отблески солнечных снов,
И всё это кажется ложью –
И ветер и жалобы перепелов
Над стынущей скошенной рожью.
 
 
О, как мне, мой ветер, в тебе не узнать
Метелей далекого гула!
Я знаю: ты, осень, вернулась опять
И душу тоской захлестнула.
 

1917, Романов-Борисоглебск

«Вся жизнь – таким немудрым знаком…»

 
Вся жизнь – таким немудрым знаком,
Вся цель и все мои грехи –
Как уходящий красный бакан*,
Огонь береговой вехи.
 
 
Уж ночь близка. Мрак неминуем.
Всё, как огни, уйдет назад…
О, ты, не смытый поцелуем,
Разлитый по реке закат!
 

*    Бакан – устаревшее бакен.

ОТЪЕЗД («Их не было.И мы их не хотели…»)

Брату

 
Их не было. И мы их не хотели.
Их срезал колокол – все вереницы слов,
И за меня тебе привет пропели
Певучие цимбалы буферов.
 
 
И паровоз, захлебываясь плачем,
Рванулся в ночь, как раненый дракон…
Дыханьем лета пыльным и горячим
Дышал мой город в прорези окон.
 
 
Вокзал ушел. Не помнишь и не знаешь,
Что были мы иль не были вдвоем…
Я знаю, что ты взглядом провожаешь
Вагон последний с красным фонарем.
 

1917

НЕЗНАКОМКЕ

 
Дымила грязь. Снег почерневший таял…
Вы в легком белом шли – задумчиво-грустны,
Как ангел падший, изгнанный из рая
И брошенный сюда, в водоворот весны.
 
 
Осколки луж – как окна на болоте,
И Вас засасывал весенний черный гной.
А мне казалось – Вы как будто ждете,
Что встанут просини и крылья за спиной.
 
 
Но – темнота. И только плыли тени,
Как птица вздрагивал и бился желтый газ…
Вздохнула ночь туманом испарений,
Прилипла к улице и разлучила нас.
 

1917, Москва

ОТЪЕЗД («Уж обессилел кровью плакать…»)

Н.И. и В.И.Ш.

 
Уж обессилел кровью плакать
Заката длинный тонкий меч…
Там, за окошком, ночь и слякоть –
Вожатой проводов и встреч.
 
 
Прильнул щекой к оконной раме.
Огни на дальнем берегу…
Я образ дней, ушедших с Вами,
В душе надолго сберегу.
 
 
Уйдет капель – разлук подруга…
Пусть. Больно знать лишь, что за ней
Взметнется и заплачет вьюга
И заметет следы саней.
 
 
И больно знать, что всё на свете –
Как этот хрупкий санный след,
Что мой рассвет замрет, заметен
Метелью пролетевших лет.
 

1917, Романов-Борисоглебск

РОССИЯ

 
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первые любви.
 

А. Блок

 
Леса сквозят. Бессилье… Лень…
И в воздухе тлетворный морок…
Но пасмурный осенний день
Так сердцу несказанно дорог.
 
 
Пусть уплывают в даль года,
Пусть юность оплетут седины, –
Мне будут милы как всегда
Твои унылые равнины.
 
 
И пусть в речных затонах кровь
К воде подмешана зеркальной, –
Я сохраню мою любовь
Такой же светлой и печальной.
 
 
И, отходя к иному сну,
Я вспомню блеск ночей метельных,
Твою последнюю весну
И грусть просторов беспредельных.
 

1917, Москва – Сокольники

ТЕАТР ОСЕНИ

 
Что поле? – Сцена. Смену декораций
Кисейный занавес осеннего дождя
Ревниво прячет от рядов акаций,
Что ждут, рукоплеская и гудя.
 
 
Лишь стане тихо – занавес совьется.
Там только радуга над сваленным плетнем,
Там только стадо хмурое плетется
Вслед за осенним уходящим днем.
 
 
Среди равнин, на кочке – пастушонок –
Унылой оперы тоскующий статист…
И звук рожка так жалобен и тонок,
И дальний лес так призрачен и мглист.
 
 
Ведь поле – сцена. Песнь рожка допета.
Уходит радуга. Кулисы – за горой…
И там, на сцене, умирает лето –
Израненный, развенчанный герой.
 

1917, Романо-Борисоглебск

ЯПОНСКАЯ ХУРМА

 
Я оставлю, когда умру,
Просьбу, только просьбу в наследство:
Заверните меня в красную курму
И вспомните мое далекое детство.
 
 
Я помню – тогда, тогда –
Диковинные японские звери,
Как слова «Калиф» и «Багдад»,
Распахивали сказочные двери.
 
 
И каждый зверь оживал
И двигался по красному шелку,
Я с ними обо всем толковал,
Но в общем… не понимал их толком.
 
 
А на мертвом… шелковая курма
(Право же, это не так нелепо!)
Разгонит и оживит дурман
Погребальных великолепий.
 

1917, Москва

ДУША МОЦАРТА

 
Ты думаешь – в дымной слякоти Марта
Грохочет безумный год?
Это Реквием Уходящего в вечность Моцарта
Выпущен на волю, под церковный свод.
 
 
Тесно там. – Хочется в поле, на ветер.
Слышишь – скрипка заплакала и осталась одна?
Со стоном гобоя догорает вечер
В готическом переплете окна.
 
 
Ах, нет! Нет, – то не вечернее небо,
На котором – обманом – Любовь и Добро, –
Это Его глаза хрустальные,
Тихие, немного печальные,
Оправленные в старинное серебро.
 

1918, Москва. Церковь Петра и Павла

ЗАТЕРЯННЫЙ В ВЕКАХ

 
Я путешествовал по времени –
В глуши ночей, по склонам дня.
Моя нога дрожала в стремени
Коня, несущего меня.

И развевал мне ветер волосы –
Вихрь от летящих дней и лет…
На небе огненные полосы
Стирал и вновь чертил рассвет.
 
 
Я на день пролетавший взглядывал
И знал одно: нельзя упасть.
Но дрожь в ногах… мой конь угадывал,
Что я над ним теряю власть.
 
 
Полупривстал на стремя звонкое,
Узда – как поручни весла…
Вот мы над роковой стоянкою
Без времени и без числа.
 
 
Всё, всё вокруг такое странное,
Неведомое для меня.
И понял я: то первозданная, –
То первозданная земля.

Светила в небесах багровые
Ползут, свиваются в клубок…
Конь в стороне дробит подковою
Сухой, дымящийся песок.
 
 
– Мой конь! Скитался слишком много я,
– Скорей, в знакомые века!
Но вместо сбруи воздух трогает
Моя дрожащая рука.
 
 
И меркнет дивный конь. Не верится –
Горячий, разъяренный зверь
На месте в диком беге стелется…
Исчез. Он здесь, но не теперь.
 
 
Над ним теперь мелькают ночи
И дни, как взмахи птичьих крыл…
Он возвратиться не захочет.
Он путь обратный позабыл.
 
 
– О, Боже! Если можешь, – встреть его!
– Верни его! Ведь я один. –
– Веками и тысячелетьями
– Зарытый в глушь немых годин.
 

1918, Москва

«Иду как всегда. Не согнувшись. Кто так…»

 
Иду как всегда. Не согнувшись. Кто так
Разлуки и горечи снес бы?
Над городом, погруженным во мрак,
Большие, мохнатые звезды.
 
 
То Он над тоской и бессильем людей –
Он, кто так суров и всесилен –
Затеплил взамен городских фонарей
Огни своих синих светилен.
 

1918, Москва

МОЛИТВА

 
Отче наш, иже на небесах еси,
А мы на земле одни.
Кто думал, кто знал, что теперь на Руси
Задымят такие огни?
 
 
А Ты в угодьях своих голубых,
На светлом, солнечном троне.
Из дымных пальцев пожаров земных
Тебя ни один не тронет.
 
 
Бьёмся в лавинах летящих годин,
В крови очистительном Ганге, –
И будет ли чище нас хоть один –
Хоть самый безгрешный Твой ангел!
 
 
Поля, пустыри, перелески – спят,
Но видит ли старческий взор Твой,
Что каждый десятый из нас распят
На груди родины мёртвой.
 

1918

НОВЫЙ ГОД (Мне говорят:«В бокал вина нацеди…»)

 
Мне говорят: «В бокал вина нацеди
С открытым челом. – Печали забудь».
А я каждый год – от двенадцати до двенадцати –
Оглядываюсь назад, на пройденный путь.
 
 
Боем часов печали руби мои. –
Поднимаю с надеждой (с такою ль, как встарь!)
За вашу радость, мои любимые.
За юный холодный Январь.
 

31 декабря 1918

ПОСЛАНИЕ

 
Простите, что это слишком печально.
Простите, что это слишком фамильярно,
Но сейчас в городе глубокая осень.
Стоны далеких вокзалов глохнут
В уличной грязи. – Всё это
Не располагает к веселью,
Но зато сближает даже чуждые души.
Правда ведь?
И ты – да, ты, – ты незримо со мной,
Незримо со мной сумерничаешь на диване,
Держишь мою руку в своих.
Я читаю тебе стихи,
Разговариваю, получаю ответы…
Сумерки гуще. В переулке, под моим окном,
Наверное, фонари мигают и слепнут…
Блестят сырые панели.
Открываю глаза –
Один.
Жду, скоро ли воспоминания хлынут
В заплаканное сентябрем окно.
И так из вечера в вечер –
Всю осень…
 
 
И когда утренний фонарь
Смотрится в темную комнату
Бледным призраком невозвратного детства, –
Я вспоминаю глаза твои,
Усталые руки твои,
Твои журчащие речи…
 
 
И когда призывно промигает с неба
Моя тусклая, скромная, одинокая звезда, –
Встанут осени, весны и зимы
Уходящей жизни моей –
И тогда
Сердце остановится, испугавшись наступления
Вечных разлук последней разлуки,
Вечных ночей самой непроглядной ночи,
Окончания любви самой последней и верной.
 

1918

ПРИЗНАНИЕ

 
Вы мою душу считаете слепой, –
А она полна песен, гимнов и мотивов.
А она – как тёмное паровозное депо,
Где по углам притаились громады локомотивов.
 
 
Вы не боитесь открыть туда дверь?
Не боитесь неожиданного простора?
Не боитесь, что взвизгну, как железный зверь,
Ринувшийся на зелёный огонь семафора?
 
 
Не пугайтесь. – Дальше будет не страшно, нет, –
Потом глаза к полутьме привыкнут,
Им не веря, увидите, что хребет
Зверя перед вами раболепно выгнут.
 
 
И когда как звонкая, ломкая сталь,
Как изломанные рельсы собьются строфы –
Мимо всех сигналов ринемся вдаль,
К багровому зареву катастрофы.
 

1918

ПРОСТОРЫ ВЕЧЕРНИЕ

1. «Как в далях вечерних пустынь – полей…»

 
Как в далях вечерних пустынь – полей
Глохнут оазисы – пр олески –
В калейдоскопе минувших дней
Тонут памяти проблески.
 
 
Очертанья лесов, городов и сел…
Что еще? – Ничего. – Что-то было ведь!
Перед смерти лицом вспомнится всё,
А сейчас ничего не выловить.
 
 
Ветер. Ковыль по полю поник…
Слез о минувшем что площе и бреннее? –
Но ведь каждый день – это милый утопленник
В тяжелой реке времени.
 

2. Родина

 
День догорел. В вечерней черни я
Прочел – конец, конец всему…
Поля безлюдные, вечерние
Льнут к изголовью Твоему.
 
 
Какой угрюмой и великою,
Раскинувшись, ты смотришь в высь.
Твои печали повиликою
В осеннем поле завились.
 
 
Да, сумерки от века, искони,
Свет не провидит взор ничей. –
Здесь только небо вспыхнет искрами
Созвездий северных ночей.
 
 
Да шалый ветер – злым гонителем, –
Тревогу в сердце запаля…
Каким Богам, каким Спасителям
Мне завещать твои поля!
 

1918, Романов-Борисоглебск

СНОВА ГОРОД

 
Ни звёзд, ни просиней, ни сна нет, –
Всё зимней слякотью пьяно.
Здесь вечер тихий не заглянет
Снегами синими в окно.
 
 
И, грудь избив плетнями в поле,
Не пропоёт в трубе пурга,
Что хмелен зимний день и волен,
Что за окном лежат снега.
 
 
Здесь близких сердцу никого нет,
И дни былые далеки…
Ах, вспомните, как вечер тонет
В холодных прорубях реки!
 
 
Но лишь туман в лицо мне дышит,
День городской угрюм и груб,
И к дымным тучам рвутся крыши
Под рокот водосточных труб.
 

1918

ВЕНЕЦИЯ

 
В закатном море желтый парус
И призраки рыбачьих шхун…
И словно душный женский гарус
Закутал зеркала лагун.
 
 
Там, за дворцами, медлит лето,
Но мне дано лишь знать одно –
Что каждый переулок – Лета,
Что все печали и заветы
С гондолы канули на дно.
 
 
И небо – только даль простая
Любимой сказки голубей…
В вечернем воздухе растаял
Гортанный говор голубей.
 

1911-1919

«День догорел, и желтый пепел…»

 
День догорел, и желтый пепел
Дымит, разбросан по снегам…
Не думай, я не пьян, я не пил,
Дай мне упасть к твоим ногам.
 
 
Ведь страсть уйдет, – так, с вьюги бредом,
И не оглянется назад…
За нами легким лыжным следом
Седые сумерки скользят.
 

1919

ДЕТСТВО

 
Бессмертники в гранёном графине…
Знаете, это было тогда,
Когда жили на свете князья и графини –
Давние, давние года.
 
 
В воскресенье вербное, спозаранок,
Ещё не остывший от детских снов,
Я раскладывал цветных шерстяных обезьянок
По уютному одеялу из лоскутов.
 
 
И всё было празднично, просто, светло так –
В весеннем небе серебряный серп,
Дребезжанье новорождённых пролёток
И пушистые котики пасхальных верб.
 
 
Только взрослые почему-то не радовались веселью:
«Пусть путь их будет светлее, чем наш».
А за окном весна исходила капелью
И стучалась к нам, в третий этаж.
 
 
Вырос. Теперь
Если смеюсь – не верьте,
Теперь я узнал, и узнал навсегда,
Что даже бессмертники не уйдут от смерти,
Что все ушедшие не вернутся никогда.
 

1919

«Душа не знает сама…»

 
Душа не знает сама,
Как петь, от пепла себя не очистив…
Да разве мы знаем – поэты – о чем запоем?
На бумаге тень от пальмовых листьев,
Что расцветила чужая зима
На холодном окошке моем.
 
 
И по застывшей комнате вновь
Слоняюсь – из угла в угол.
Как бьется в висках кровь!
Как пусто и гулко от стука шагов!
– Доноси мне, ветер, – будь другом –
Приветы родных снегов!
 

1919, Судак

«Здесь даль – чужая и немилая…»

 
Здесь даль – чужая и немилая, –
Вот отчего так мало сил.
И в эти сумерки унылые
Меня никто не навестил.
 
 
Ну что же? Я – с годами давними.
Грядущих лет чуть слышен гул…
Закрою снова окна ставнями,
Чтобы закат не заглянул.
 

1919, Судак

К АБИГАИЛИ ДАР

1. «Я над закатами, на воле…»

 
Я над закатами, на воле –
В безмолвьи снеговых вершин…
Я всё простил тебе – все боли
И то, что я теперь один.
 
 
Да, ты ушла. Меж нами – знаю –
Так много лет, так много миль,
Но мне по-прежнему мерцают
Твои глаза, Абигаиль.
 
 
Я с каждым днем к тебе всё ближе,
Твой облик с каждым днем ясней…
Май вечера на горы нижет, –
Смерть отцветающей весне!
 
 
Лишь осень затуманит реки
И горы дымкой голубой, –
Последний сон смежит мне веки
Соединением с тобой.
 

2. «Я знаю – не из премудрости книжной…»

 
Я знаю – не из премудрости книжной –
Что в жизни – одни печаль и утраты…
Это вьюги, вьюги над моей хижиной
Воют, взрывая горные скаты.
 
 
Прорыдает ветер – и снова верю, –
Всей любовью, тоской, всеми болями сердца –
Это ты стоишь и плачешь за дверью:
«Я пришла, я озябла. Впусти обогреться!
 
 
– Сюда! Любимая! На грудь мою, – ближе!
– Все двери убогой хижины настежь. –
Никого. – Проклятая вьюга, пусти же!
– Это ты ее от глаз моих застишь.
 
 
Сплетаясь в один клубок с ночами,
Ревут лавины – снежные реки…
Господи Боже! Смилуйся над нами –
Надо мной – живущим и ушедшей навеки.
 

1919, Москва – Судак

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 
Ты спишь и видишь быль и небыль.
Твой сон спокоен и глубок…
Над переулком месяц в небе
Как опрокинутый челнок.
 
 
Смежённых век чудесной силой
В каких ты кинута морях?
Ведёт ли вновь тебя твой милый
С горячим золотом в кудрях?
 
 
Мне кто-то за тебя ответил:
«Угадан сон». – Не ты ль сама?
О, нет, ты спишь и сон твой светел.
Уходит месяц за дома.
 
 
Рассвет придёт ещё не скоро,
И вьюга – ласковой рукой
В глухой покров оденет город,
Оберегая твой покой.
 

1919, Судак

«Лишь Тот, Кто царь в парче и в рубище…»

Т. С-ой

 
Лишь Тот, Кто царь в парче и в рубище, –
Он только знает, сколько мук
В изломе губ так жарко любящих
И девичьих усталых губ.
 
 
– Опять пусты твои объятия, –
Взгляни ж, как дали тешат взор. –
Там врезаны венцом Ваятеля
В закат зубцы далеких гор.
 
 
– Ах, что там может быть отыскано,
И может ли закат быть люб. –
Ведь сердце жаждет сердца близкого
И губы жаждут милых губ.
 

1919, Судак

ЛОЭНГРИН

 
Эльза, ты не спросишь,
Эльза, ты сомненья бросишь.
 
 
Миг один. –
Как ты близко, – так близко был,
Так близко, что целовать мне глаза мог.
Миг один. –
И вот ты уже уплыл
В свой далекий, заколдованный замок.
 
 
Было – как сладко, так сладко нам.
Ах, всё это было во сне ведь!
Как скоро опять по холодным волнам
Приплыл очарованный лебедь.
 
 
Вернись же, прости! О, вернись назад!
Не спрошу, не вспомню отныне…
О, ты теперь уже в море, у врат
Твоей одинокой святыни…
 
 
Миг один. –
Как ты близко, – так близко был,
Так близко, что целовать мне глаза мог.
Миг один. –
И ты навсегда уплыл
В свой далекий, заколдованный замок.
 

1919, Судак

«Мы с вами, леса и просторы, одно…»

 
Мы с вами, леса и просторы, одно –
Мы белым пожаром палимы.
В мое заметенное снегом окно
Глядят все прошлые зимы.
 
 
И плачет и рвет за порогом метель
И будит забытые боли.
О, сколько их – пасмурных, зимних недель
Уплыло за вьюжное поле.
 
 
Ах, послушайте!
Всё это было.
Всё это ушло –
Год, минута ли, час ли.
Тоска о любви,
Огонь в крови
Давно уже погасли.
 
 
Только бродят глухие думы –
Огоньки в потухшей золе.
 
 
Далекий, холодный закат заалел…
 
 
Слетевший с неба, с дальнего леса ль,
Отомкнувший мне настежь сердце – не мучь!
Ты как неопытный неумелый слесарь,
Открывший замок и сломавший ключ.
 
 
Поздно. Врываются образы прошлого…
………………………………………………
…Твой, любимая, легкий стан…
Храп коней и морозный покой.
Даже вьюга молчит —
Лень ей.
Только торопится серенький зайка,
Спасаясь от неведомой беды –
Твое удивление
На причудливые следы:
«Что за хитрая мозаика?»
 
 
Рождество. Рождество. Рождество.
 
 
Забыть бы. Не надо никого –
Любимая, враг ли, друг ли,
Только так вот сидеть и смотреть
На догорающие в камине угли.
 
 
И когда душа догорит дотла,
Забудет – небо ли, высь ли, –
Выйти на белый снежный атлас –
Остудить последние мысли.
 

1919

«Нет, ни в какие сделки с ветром…»

С.

 
Нет, ни в какие сделки с ветром. –
Он думает – он один тоскует и сердится…
Если милая в другой части света –
Разве она дальше от сердца?
 
 
Вечер стоит над душой – соглядатай боли,
Смотрит – прольешь ли и сколько именно слез ты…
Может быть, и она лежит в потемневшем поле
И смотрит на далекие звезды.
 
 
И когда над лесом взойдет Большая Медведица,
Опрокинется над землею туманной и синей, –
Мне станет легче и будет вериться,
Что это над нолями безлюдными светится
Незабываемое, дорогое имя.
 

1919

«Осень, осень, кто твой суженый?..»

С.

 
Осень, осень, кто твой суженый?
Дальше, дальше, мимо…
Море, выбрось мне жемчужину
Для моей любимой!
 
 
Море даже граду Китежу
Светит день в неволе.
Море, море! Я не выдержу
Всех разлук и болей!
 

1919, Судак

ПОСЛАНИЯ

С.

1. «С каждым днем закаты печальней…»

 
С каждым днем закаты печальней, –
Над миром дрожат не дыша…
О тебе, моей тихой и дальней,
Загрустила глухая душа.
 
 
Над осенним и пасмурным морем
Лишь прибой неумолчный затих –
Мы с ветром северным спорим
Без конца – о милых своих.
 
 
О, это – побоище наше!
И он уступает мне.
Ведь моя любимая краше
И лучше всех на земле.
 
 
Я тоскую. Приди и заполни,
Как родная, хмельная весна,
Эти тусклые осени полдни,
Эти долгие ночи без сна.
 
 
Целую глаза твои. Губы ж
Не могу. – Это сладко, как смерть.
Ведь я верю, что ты меня любишь,
Как верю в Небо и Твердь.
 

2. «Ты говоришь теперь: «Одна я…»

 
Ты говоришь теперь: «Одна я
Весь долгий день, но вечерам…»
– Моя любимая, родная,
За всё, за всё тебе воздам.
 
 
Лишь помни каждый миг, что это
С судьбою наш последний бой,
Что будет ночь пьяна от света,
Когда мы встретимся с тобой.
 
 
Я твой. – В разлуке и ненастье
Лик славы пред тобой померк,
Как меркнут все грехи и страсти
В Великий и Святой Четверг.
 
 
Я твой. – И не угасли силы, –
За всё, за всё тебе воздам –
Тебе, единственной и милой,
И то, чем жизнь благословила –
Я все несу к твоим ногам.
 

1919, Судак

«Пройдут года – и сединами…»

 
Пройдут года – и сединами
Оплетена душа твоя,
И лишь закаты будут с нами
Встречать попутные края.
 
 
Встречать весну и снова, снова
Рыдать о гаснущей зиме…
О, где найти такое слово,
Чтоб легче стало на земле!
 

1919, Судак

«Разбередим горе, разбередим песни…»

С.Я. Парнок

 
Разбередим горе, разбередим песни,
И поем о душе и теле,
И часто день кажется чудесней,
Чем есть он на самом деле.
Но как нам спросить: «Что Господь у нас отнял?» –
У ветра, седого и быстрого? –
Мы страдаем не один раз, а сотни
Над тем, что другой уже выстрадал.
 
 
А я верю, что светят и отсветы,
Что и моя боль, как кликуша,
Пойдет мыкаться по свету –
По далеким и близким душам.
 

1919, Судак

РОДИНА

 
Я твержу твое имя в печали и в роздых.
Я знаю – прежняя ты.
Над полями твоими всё те же звезды
И в полях те же цветы.
 
 
Но что в твоем одичалом взоре,
Русь моя! – Что дрожит сквозь мерцание век?
Или это осенние желтые зори
Далеких северных рек?
 
 
Ты спишь, позабыв времена и сроки
И Того, Кто так стар, всемогущ и Един,
Кто теперь, шатаясь, бредет одинокий
В пустынях осенних равнин.
 
 
И лишь твой вздох пройдет по деревьям
Ветром, и дальше – туда, на закат,
По полям, по лугам, по забытым деревням
Запаляя ночной набат.
 

1919, Алупка

«Эй, лихая казацкая вольница…»

 
Эй, лихая казацкая вольница,
Кто от Волги тебя оторвал?
Скоро время далекое вспомнится
Как была на Руси татарва.
 
 
Вы, безлюдные площади города,
Эй, пустуете вы до поры, –
Будут в гости поддевки да бороды,
Колья, косы, ножи, топоры.
 
 
Уж в полях, на лугах, над столицею,
Спутав полдень и полночь и день,
Заметалась бесшумною птицею
Пугачева безглавая тень.
 

«Сердце забило тревогу…»

 
Сердце забило тревогу, –
Это звезда слишком близко подошла к земле.
Не оттого ль даже несколько слов к Богу
Боязно было бросить мне?
 
 
Нет, это не звезда, это страх стоокий,
Предчувствие снова овеяло холодом лоб.
И я, пригвожденный к столу, забиваю слова в строки,
Как могильщик молотом гвозди в гроб.
 

1919, Судак

СКАЗАНИЕ О ЛЮБВИ

С.

 
Он любил ее жадно – так жадно и сильно,
Как билось сердце его
В грудь любимой.
На которой покоилось…
 
 
Разлука…
 
 
Берег того же моря – чужой и пустынный…
Юноша простирает руки
К далеким горам,
Что как призраки прошлых дней поднялись из моря.
То вершины, у подножий которых держал он
в объятьях любимую…
 
 
Солнце ниже, и он начинает рыдать,
Спрятав в прибрежный песок
Лицо,
Искаженное от любви и разлуки.
 
 
– Мальчик, о чем ты плачешь?
– Ах, я плачу, что берег и горы,
Стоящие в царстве ушедшей любви,
Погрузились в море. –
Значит, милая мне изменила.
 
 
– Мальчик, то вечерний туман закрыл далекую землю.
Завтра, с солнцем и днем она засверкает опять и встанет из моря…
 
 
О, и любовь такова. –
Она приходит, когда ты не ждешь ее,
Баюкает и ласкает,
И в миг, когда ты крепче всего сжимаешь ее в объятьях –
Она ускользает и тонет в вечернем тумане,
Как эти далекие горы, ушедшие в море.
 

1919, Судак

СУМЕРКИ

 
Ласковой печки кафельные плиты
Щеку ласкают как давным-давно. –
Ведь им всё равно, что я давно небритый,
А мне теперь – всё равно.
 
 
И я не знаю, на сердце ли, в небе ль
Этот разорванный, облачный хлам…
Сумерки копошатся, передвигают мебель,
Расползаются по углам.
 

1919, Судак