Текст книги "Правдивая история мальчика и его игрушек"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Литов Михаил
Правдивая история мальчика и его игрушек

Михаил Литов

Правдивая история мальчика и его игрушек

Мы жили тогда в сероватых, как-то небрежно сложенных из добытого в каменоломнях материала домиках небольшого города на берегу моря. Я был на диво мешковат и угловат, а Петя, тот самый, что смахивает сейчас на надутого индюка, помнится мне живым, веселым и сильным мальчишкой. Благодаря его богатому воображению мы без устали проказничали. Петькин отец, мореход, странствовал по белу свету, в его голове гулял и свистел ветер Бог знает каких морей, и однажды из заморских краев он привез сыну в подарок игрушки, а не знал, какая страшная и, я бы сказал, колдовская мощь заключена в них. И кто только такие штуки выдумывает!

То были довольно большие и ладно скроенные механические куклы, Попрошайка и Летающий Язык. Долго вообще никто не ведал, на что, на какие проделки эти дьявольски пародирующие человеков уродцы способны. Народ в нашем городе всегда обитал скромный и ничего такого выходящего за пределы обыденности не воображал, не избалованный всякими чудесами техники и научного изобретательства. Но случай помог нам разобраться. Вышло так, что Петька застал женщину, которую его родитель взял себе после смерти первой жены, Петькиной матери, в объятиях почтальона. Этот почтальон, детина внушительной комплекции и какого-то чересчур гладкого, словно бы изображающего пузырь вида, каждое утро приносил газеты и письма в наш унылый переулок и, не исключено, каждое же утро, если не было дома морехода, тискал и мял у затененной большими деревьями калитки злую Петькину мачеху. Он, конечно, смутился, когда Петька издевательски томно и чуточку зловеще вытаращил на него свои цвета огуречного рассола глаза, однако подозвал моего приятеля бодрым голосом, как ни в чем не бывало. У тебя, мальчик, говорит, хорошие игрушки.

– Но что они как неживые? – взгоготнул почтальон внезапно и даже запрокинул, фальшиво смеясь, голову, так что мы не могли уже после этого видеть, что творится на его залитой солнечными лучами физиономии. – Куклы это, что ли?

– Куклы, – ответил Петька и, подсобравшись, вдруг с какой-то мрачной, недетской силой выпустил газы.

– Иди отсюда, катись, ублюдок! – велела мачеха и давай горячить пасынку голову затрещинами, но почтальон, человек более сообразительный и осторожный, а по тем временам даже прогрессивный, вытянул руку в жесте уличного регулировщика и остановил ее доморощенное насилие:

– Погодите, женщина, не обращайтесь так сурово с этим совсем не глупым парнишкой. – И пока матерая бабища, сама воспитанная колотушками, решала, на какую из немногочисленных извилин мозга толкнуть ей эти маловразумительные в своей поэтичности слова, бравый письмоносец объявил Петьке: – Мой юный друг, игрушки у тебя замечательные, дивные, но должны прыгать как живые, и если я этого от них не добьюсь, я стану в наказание у тебя вместо игрушек, сам как игрушка. Я ведь по призванию механик, самоучка, в своем роде здешний Кулибин, я человек самородочный, мне ли не смекнуть, что эти куклы заковыристей, чем все вы тут до сих пор полагали, и нужен к ним всего-то крошечный ключик, и я буду не я, если этот ключик не окажется скоро в моих руках!

Все это почтальон выпалил как пушка с корабля, одним ошеломительным залпом. Возвестил, иначе говоря. И весть была благая.

На следующий день он пришел с целой связкой ключей, с многообещающим видом погремел ею и принялся кропотливо подбирать нужный. А когда подобрал и завел, то не сподобился никакой радости от результатов своего труда, потому что куклы обладали жуткими способностями, дурным нравом и только того и ждали, чтобы кто-то неосмотрительно привел их в действие. Тотчас же они набросились на своего благодетеля, на этого благородного механика, который вызвался оживить их и слово сдержал. Уже в самом начале происшествия мы не смогли удержаться от улыбки. Правду сказать, мы попросту хохотали, как безумные, видя, что вытворяют эти железные и словно даже бронированные мироеды с нашим другом почтальоном. Попрошайка как бы что-то выпрашивала у него, жалобно, но манерно выгибалась и тоненько, как комар, поскуливала. От живого, человечного попрошайки всегда в конечном счете можно отвязаться, настрой же и энергия этого чудовища были совсем другого рода, и пробивали путь они себе с неотвратимостью стихийного бедствия. Очень скоро, действуя с той же исследовательской кропотливостью, с какой назвавшийся Кулибиным энтузиаст сам недавно ворожил над нею, оно раздело беднягу догола, а поскольку и после этого продолжало тянуть как бы просящую руку, то уже не иначе как с претензией завладеть самой душой своей жертвы. Летающий Язык, не более чувствительный к человеческим страданиям, чем его ужасная напарница, выметнул из ужасно раскрывшейся пасти длинную красную ленту и за шею подцепил на нее опешившего почтальона. Затем последний был дополнительно опутан какой-то тонкой проволокой, отовсюду, но отнюдь не беспорядочно вылезшей из прикрытого клоунской одежкой железного тела, поднят в воздух и долго носим над морем, берегом и окрестными полями. Смех наконец замер в наших глотках. Завершая эту историю, чудовищный символизм которой до сих пор мешает мне спокойно спать по ночам, скажу, что жители нашего города и ближайших древень только вздыхали и крестились, видя, как пролетает над ними в безоблачном небе голый почтальон, словно запутавшийся в какой-то гнусной, остро сверкающей на солнце паутине. Да, не каждый день увидишь подобное, и много было среди нас таких, для кого могучая реальность увиденного тогда со временем потускнела и скукожилась до жалкого припоминания некой сомнительной галлюцинации, о которой не всякий станет болтать, справедливо опасаясь подозрений насчет здравости своего рассудка.

Почтальон хотя и с огромным трудом, но все-таки выжил. Разум перестал его тревожить, он его попросту лишился, как и потребности объявлять себя кудесником механики, разносить почту и тискать чужих жен. Такое выпадение из действительности, заканчивающееся мягким и не видимым взгляду большинства шлепком где-то на дне гнилостного тумана прострации, нередко происходит с людьми, опередившими свое время, ибо жизнь дается им гораздо труднее, чем простым смертным.

Механические чудища были спешно и без лишнего шума захоронены нами на морском дне. После этого какое-то затмение нашло на Петьку, и он начисто позабыл о происшествии с почтальоном, которое не могло бы не отразиться на его характере, избери провидение для товарища моих сумбурных детских лет другие пути и другие, если можно так выразиться, формы существования. Ныне при встрече он делает вид, будто не узнает меня.

Михаил Литов

ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА

Карпову, бывалому разведчику и моему начальнику, давно пора на пенсию, он совсем помешался. Однажды, когда мы с ним прогуливались по вечерней столице, он сбросил случайно подвернувшуюся старушку с Крымского моста в Москва-реку, а затем, обратив ко мне довольное и одновременно строгое лицо, громко спросил:

– Слушай, Вася, а тебе известно, что болтун – находка для шпиона?

Я еще не вполне избавился от гнетущего впечатления, навеянного на меня странной и, судя по всему, абсурдной гибелью старушки. Едва повинующимися губами пробормотал:

– Как не знать, Кирилл Мефодиевич... это же азбука нашего ремесла!..

– И все же я возьму на себя труд объяснить тебе, – продолжал мой начальник, – что произойдет, если ты, как бы не понимая, что со старушкой покончено, начнешь ходить вокруг да около, интересоваться, наводить справки и при этом болтать лишнее. Сам-то ты, Вася, сошка мелкая, на тебя не обратят внимания, в худшем случае уберут, как я убрал ненужную личность в старомодном ветхом шушуне. Ведь был миг, вот здесь, сейчас, на мосту, миг, когда мне показалось, что моя бедная матушка воскресла и выдвигается нам навстречу. И так же быстро и бесшумно скроешься и ты в водах нашей великой реки. – Карпов выразительно плюнул через перила моста. – Но я фигура более чем видная, и на меня, если ты ненароком или по злому умыслу сболтнешь кому о данном происшествии, поспешат выйти. Кто, спрашивается? Разумеется, они, иноземные спецслужбы в лице разных там резидентов и агентов. Они сделают все, чтобы перевербовать меня, не гнушаясь шантажем, кстати и некстати припоминая мне убиенную старуху, даже приводя якобы неоспоримые доказательства, что это именно моя матушка и была. И я в конце концов капитулирую. А что поделаешь, Вася? Разведчики совершают свои подвиги в определенных условиях, а когда их загоняют в тупик, они переходят на сторону врага. Но вообрази на минутку, каких я дров наломаю, что я натворю в нашем бедном отечестве и что я сделаю с нашей несчастной страной, как только меня перевербуют и я стану агентом влияния! Естественно, меня первым делом внедрят в Кремль, и, совершая головокружительную карьеру, я очень скоро доберусь до высших командных постов в экономике, в армии, в науке, культуре и искусстве. Сосредоточив в своих руках все лучшие должности государства, всю полноту власти, я тотчас одним махом все и разрушу до основания. Само собой, по приказу оттуда, из-за бурга, и за приличную мзду. Бах! – и от великой державы камня на камне не останется. А знаешь, Вася, сколько платят человеку, когда он совершает такие дела? Да уж не жалкие тридцать сребреников, смею тебя заверить... А теперь, после всего услышанного, спроси себя, что такое старушка, мягко опустившаяся на дно Москва-реки. Причина будущего хаоса и развала нашей страны? Или гарант стабильности? Видишь ли, мой друг, тут многое зависит от тебя. Ведь причиной катастрофы может в данном случае послужить лишь твоя глупая болтливость...

Я поспешил заверить Карпова, что буду бережно и свято хранить тайну. А в то же время на моей душе скребли кошки, и я украдкой сокрушенно покачивал головой. Кирилл Мефодиевич безнадежно отстал от времени. Уже давно в Кремле сидели агенты влияния, и, правду сказать, не чета ему. И вот теперь он вышагивал по набережной, довольный собой, уверенный, что совершил подвиг и преподал мне отличный урок, а я уныло плелся за ним и знал, что жертва, которую он принес на алтарь отечества, запоздала.

Он не просто отстал от времени, он был смехотворен, карикатурен в роли моего начальника, он не по праву занимал свое место. Мастодонтам вроде него только и остается, что сбрасывать с мостов беззащитных старушек, воображая, что тем самым они еще как-то подтверждают свою пригодность к делу. А по справедливости, он должен уйти, освободить место для меня, полного сил и творческой инициативы.

Сначала Карпов был как будто вполне удовлетворен моим обещанием хранить тайну. Но, пройдя несколько шагов, он вдруг решил, что этого мало, и вздумал взять с меня клятву. Я без затруднений откликнулся на его требование, поклялся держать рот на замке всеми богами, о каких только слышал, и всеми родственниками, какие у меня были. Кирилл Мефодиевич просиял, растянул тонкие губы в поощрительно-радостной улыбке и в качестве завершающего аккорда – мы уже сошли с моста и собирались разойтись в разные стороны – выдал следующее:

– А теперь, Вася, когда нас связывает страшная тайна и твоя клятва свято хранить ее, давай для полноты единения поменяемся туфлями! И ты будешь ходить в моей обуви, а в твоей.

Прежде чем ответить, я покосился на обувь своего начальника. И его предложение вызвало в моей душе переполох и протест.

– Но если на глазок прикинуть, – неуверенно начал я, – так ваши штиблеты на размер-другой меньше моих. Какое ж это единение? Это будет для меня просто неудобство ходить в тесной обуви...

– Эх, Вася! – Начальник нахмурился, скривился и сокрушенно потряс седой головой. – Какой же ты прозаический. В такую минуту обращаешь внимание на всякие мелочи, о каких-то там размерах толкуешь, прикидываешь, подсчитываешь! Нет в тебе рыцарского духа. Какой же ты к черту разведчик! Разведчик, брат, это прежде всего рыцарь, а ты все равно что торгаш...

Пришлось меняться, я ведь знал, что если Карпов войдет в полемический раж, то он прежде всего взъестся на человека, возненавидит человека и тогда уж любого со свету сживет, выдавая себя за рыцаря и святого, а оппонента за последнего подлеца и прохиндея.

Поменялись, и я отправился домой, кое-как доковылял. В сущности, мне жалко было моих штиблет, все-таки они у меня были хороши и к тому же новенькие, а вот карповские смотрелись очень даже неприятно и гнусно стоптанная обувка старого никчемного человека.

Я за туфли те выложил кругленькую сумму, а теперь в них щеголял старый хрыч, дуралей, которому давно пора уступить мне место, а не обирать меня, как ему заблагорассудится!

Дома я с отвращением забросил свое неожиданное приобретение в дальний угол. Не пользоваться же этой рухлядью, когда мои ноги в ней все равно что в пыточных испанских сапогах!

Но оказалось, что я поторопился, что я вообще не до конца постиг и прочувствовал высокий смысл нашего с Карповым обмена. Когда я на следующее утро вошел в кабинет начальника, он первым делом экзаменующе взглянул на мои ноги, и произведенное наблюдение повергло его в печаль. Укоризненно покачав головой, он выкатился из-за огромного стола строгой казенной формы, задумчивым облаком поплавал по кабинету и наконец сказал мне, стоявшему перед ним навытяжку:

– Удивляюсь я нынешней молодежи, никакого понятия у нее о дружбе, о братстве, о профессиональной чести, наконец. Посмотри, служивый, в чем я пришел на службу, в частности, в какой обуви. И скажи, что ты видишь.

– Вы в моих туфлях, – признал я, – то есть в тех, что вы у меня выменяли...

– А в чем пришел ты?

– Но, Кирилл Мефодьевич, как же я буду служить, если ваши туфли мне жмут?

– Не надо, Вася, не надо. Жмут, не жмут... это все отговорки! Пустая болтовня, а болтовня – я уже имел случай указать тебе на это – не что иное как находка для шпиона. Какой же вывод я должен сделать, несовершенный и уклончивый друг мой? Что ты ступил на путь предательства? И что старушка, лежащая на дне Москва-реки, никакой не гарант стабильности, а самый что ни на есть настоящий залог грядущего хаоса?

Я протестующе выставил ладони, отметая эти незаслуженные обвинения начальника, и он велел мне убраться с глаз его долой и не являться, пока не возьмусь за ум. Это означало, что я должен ходить в его штиблетах, и не только на службу, поскольку Кирилл Медодиевич весьма сильно меня опекал, одаривал всякими полезными знакомствами, водил в нужные дома.

Представляя, какие мучения меня ожидают, я сжимал кулаки, но ярость моя была бессильной, что я мог поделать? Я бросился домой за той гадостью, которую старый прохвост мне всучил. И тут новая проблема! Его вонючих башмаков нигде не было, они как в воду канули. Жена, выяснив, что я ищу, рассмеялась и сказала, что выбросила их на помойку.

Я схватился за голову. Конец карьере! Крах! Едва не плача от бешенства и тоски по иной, более разумной жизни, я объяснил жене ситуацию, и она признала за собой вину, сказав в свое оправдание, что решила вчера, будто я крепко поднабрался и в порыве пьяного благодушия поменялся с собутыльником обувью. Эти оправдания ничуть не служили делу моего спасения. Мы отправились на помойку... мы шарили и ползали там, как крысы, и мы нашли! Я был счастлив.

Теснота и бессмыслица этого минутного счастья свидетельствовали об основательности моего падения в кошмар. Подчинившись злой и сумасшедшей карповской воле, я уже без передышки сознавал себя жертвой абсурда. Ходить в обуви не по ноге, меньшего, чем нужно, размера, сущая пытка, да и проклятый старик постоянно подливал масла в огонь, спрашивая с плутоватой ухмылкой:

– Ну как дела, молодой человек? Не жмут больше туфли-то? То-то же! Держись, парень! Наше дело правое, мы победим!

Я держался. Не скрою, болтливость, от которой Кирилл Мефодьевич столь усиленно и ярко меня предостерегал, все же развилась во мне непомерно, стала моей болезнью. Причиной этой болезни была необходимость ходить в тесных туфлях: чтобы хоть как-то заглушить боль и скрасить свои страдания, я болтал не умолкая. Но поскольку несомненное сумасшествие моего начальника, желание поскорее увидеть его пенсионером и гибель неведомой старушки я должен был хранить в секрете, окружить профессиональной тайной, я распинался исключительно на отвлеченные темы. Иначе говоря, обо всем на свете. Заметив эту мою особенность, начальство стало посылать меня на разные встречи, собрания, митинги, научные симпозиумы, презентации, и оно понятно, оказалось, что у меня лучше, чем у кого-либо в нашем управлении, подвешен язык. И никто не подозревал, какие муки я претерпеваю, входя в роль ученого, журналиста или записного политика. Я нес на себе ответственность за стабильность государства, оберегал его покой и целостность. В минуты, когда мои страдания достигали последних пределов и в моей голове на том месте, где у других помещается мозг, образовывались озеро расплавленного свинца или костерок горящей крови, мне казалось, что на моих плечах покоится Кремль в его натуральную величину.

Однажды мы с Кириллом Мефодиевичем снова поднялись на мост, откуда он метнул в воду случайно подвернувшуюся старушку.

– Я слежу за тобой, Вася, – сказал начальник и покровительственно похлопал меня по плечу, – и мне все меньше нравится твоя словоохотливость.

Его жест не соответствовал его словам. Ведь он похлопал меня так, как если бы поощрял и дальше следовать избранной линии поведения. А из его слов явствовало, что он меня осуждает.

– Это отвлекающий маневр... то есть как бы мнимое красноречие... робко заметил я.

– Не уверен... Я все больше начинаю подозревать, что ты говоришь иносказаниями. Что ты задумал, дружок? Вот здесь, в этом священном для нас месте, где мы заклали во имя будущего нашего отечества невинную старушку, посмотри мне в глаза и выложи все как на духу!

– Но я старушку не закладывал... мне бы и в голову такое не пришло! закричал я, потеряв терпение. – Это все вы! Взяли и сбросили ее с моста!

– Вот оно что? – Карпов прищурился и смерил меня недобрым взглядом. Вот как ты понимаешь наше дело, наш священный долг?

Тут кровь огненно ударила мне в голову, я не сдержался, поступил как бы случайно и невменяемо, хотя, если разобраться, у меня был добрый и отличный пример для подражания. Взвившись словно вулкан, я схватил своего начальника за отвороты пиджака, подтащил к перилам моста и с силой толкнул его в грудь.

Он с криком полетел вниз, скрылся в реке, и спустя мгновение все было кончено, даже кругов на воде не осталось. Я потер ладони, как бы смахивая с них пыль этого глупого и бесполезного человека, слишком долго командовавшего мной. Огляделся. Вокруг никого не было. Никто не стал свидетелем происшествия. Москва тихо жила своей жизнью.

Надежным гарантом стабильности, залогом мира и покоя будет успокоение Кирилла Мефодьевича на дне реки. Я понял это, хотя и задним числом, уже после того, как сделал дело. Но в любом случае мой поступок был своевременным и в высшей степени целесообразным. Я займу место Кирилла Мефодьевича, и работа в управлении закипит, ведь я знаю, как организовать ее наилучшим образом. Жаль только, что я не догадался снять с ног старика свои туфли, прежде чем сбрасывать его с моста.

Михаил Литов

КАК Я ОБРЕЛ СЧАСТЬЕ

Получив на работе отпуск, я покинул пыльный и душный, до чертиков надоевший мне город и отправился на свою малую родину, в деревню Куличи, где по-прежнему жили мои приемные родители. Давненько собирался я навестить стариков, но, как это обычно бывает, мешало то одно, то другое, – так это и бывает в нашей суетной жизни. Грудным младенцем, заходящимся в крике и обмочившим грязные пеленки, батяня Петя и маманя Катя подобрали меня в капусте, и с тех пор я считаю, что роднее их у меня никого нет на свете.

Я подивился, что они, после радостных слез и объятий, не предложили мне попариться в баньке. Это было, знаете, как-то против заведенного порядка. Но я промолчал. Мысленно отметил, что они ужасно постарели, но их так обрадовал мой приезд, что они как бы слегка засеребрились, обрели некую лучезарность и потому смотрелись более или менее сносно. В общем, еще черпали энергию для жизни, и это было хорошо. Мы посидели за празднично накрытым столом, попили чайку, потолковали о всякой всячине. А нам было что сказать друг другу после долгих лет разлуки. Когда же мы с батяней Петей вышли на крыльцо покурить, я с надеждой взглянул в дальний конец огорода, где чернела в солнечных лучах наша старенькая банька. Дымок отнюдь не вился над ней, вид у нее был какой-то безжизненный, угрюмый.

– Затопим баньку-то? – спросил я бодро.

Старик, видно, ждал этого вопроса, а все же вздрогнул, как от страшной неожиданности. Он загасил о мозолистую ладонь заморскую сигарету, которой я его угостил, – забычковал, значит, – и спрятал окурок в карман своих видавших виды штанов, а затем стал переминаться с ноги на ногу. Выражал таким образом свою растерянность батяня Петя долго и наконец нерешительно произнес:

– Э-э, паря, понимаешь... не-ет, с банькой, Вася, ничего не выйдет...

– Почему?

– Кукуськи говорят, что это их территория... ну там, где баня стоит... и нам теперича туда хода нет. А то не сносить головы... – довольно твердо, словно проговаривая отлично вызубренный урок, ответил он.

Я с изумлением посмотрел на него. Не сбрендил ли мой добрый папаша?

– Какие кукуськи? – спросил я напряженно.

– Народ такой объявился, называет себя кукуськами, – еще тверже и основательнее доложил батяня Петя.

– Ага, народ... Что-то раньше я о нем ничего не слыхал.

Я отступил от него на шаг, посмотрел в сторону и покрутил пальцем у виска, обескураженный и возмущенный причиной, по которой не мог попасть в баньку. Я не хотел обидеть старика, и без того обиженного какими-то сумасшедшими людьми, однако он все же принял мою пантомиму на свой счет, и у него возникло желание в свою очередь полновесно отмежеваться от кукуськиной самостийности. Горестно разводя руками в беспомощном недоумении перед правдой, которую явила ему общественная жизнь деревни Куличи и ее окрестностей, он объяснил:

– Так они говорят, понимаешь, раньше у них дремало народное самосознание и они были как бы никем, а теперь оно, самосознание это, пробудилось и они стали кукуськами... А я считаю это за блажь!

Я слушал это, не зная, верить ли собственным ушам. А затем, решительно тряхнув головой, заявил:

– Кукуськи там или нет, а баньку я все равно затоплю!

–

Напрасно они пытались отговорить меня. Я затопил баньку, собрал бельишко на смену и, беспечно насвистывая, зашагал по тропинке к ней, которая одиноко маячила на фоне вечернего неба, высокого и жутковатого. Батяня Петя и маманя Катя смотрели вслед мне так, словно я отправлялся прямиком в преисподнюю. Провожая меня, они дошли до не видимой, но хорошо известной им границы и пересечь ее, естественно, не отважились.

Я безмятежно парился. Все плескал и плескал воду на раскаленные камни, увеличивая жар. Забирался под самый потолок и там вертелся, как воздушный шарик, уже не чувствуя в себе никаких костей, ничего твердого. О кукуськах и их национальном возрождении я не думал. Я думал о том, что мои приемные родители, эти славные старики, стали жертвами какого-то обмана или наваждения.

Вдруг снаружи раздался шум. В сердитые мужские голоса время от времени вклинивались причитания мамани Кати, доносившиеся издалека, из-за границы. Мое сердце сжалось от недобрых предчувствий. Топот множества ног пробежал по предбаннику, дверь отворилась, и внутрь заглянул незнакомый мне парень, щурившийся от пара.

– Ну-ка выходи, ням-ням! – крикнул он мне.

Я оторопел от такого обращения. Первым моим порывом было зачерпнуть ковшиком кипятку в котле и плеснуть наглому, развращенному превратно истолкованной свободой и безнаказанностью кукуське в его бандитскую рожу. Но это вышло бы как-то нецивилизованно, и я предпочел вступить в диалог. Для начала я, однако, ступил в предбанник. Туда набилось человек пять обыкновенного для деревни мужицкого вида. Я не видел в них ничего такого, что давало бы им право называть себя кукуськами, то есть самоопределяться в некую особую и, может быть, никому не известную расу. Пока я одевался, они ядовито и насмешливо кричали, распространяя крепкий запах сивухи:

– Попался, ням-ням?

– Попариться захотел? Уж мы-то тебя попарим!

– Устроим тебе настоящую баньку по-черному!

Так я и одевался под градом этих дурацких угроз. Меня мучило, что я не знаю, как к ним обратиться. Кто они мне? Товарищи? Господа? Хорошо бы знать, какое обращение принято у этого народа... Затем я, изо всех сил стараясь не уронить достоинство, произнес:

– Народ! Послушай, а не хватит ли валять дурака?

– Заговорил! – весело откликнулся парень, который велел мне выходить в предбанник. – А чего с ним возиться? Закопаем здесь! Вон, сварим в кипятке...

Я скрестил руки на груди, приосанился и холодно вымолвил:

– Объясните толком, кто вы такие и что вам нужно.

Можно было подумать, что я позволил себе неслыханную дерзость. В первое мгновение они просто оцепенели. Вытаращили на меня глаза. А потом набросились всей кучей, связали мне за спиной руки и вывели наружу.

К счастью, инициатива парня не встретила одобрения, поскольку они что-то там мыслили вслух о законности, об уважении их народа к правам представителей других наций, о цивилизованном отношении к пленным.

В печальных лучах заходящего солнца я увидел моих стариков, они стояли по ту сторону границы, значение которой и я понемногу начинал понимать. Маманя Катя, подавшись вперед, прижимала к груди руки в молитвенном жесте и смотрела на меня полными слез глазами. А батяня Петя, хотя и сжимал кулаки, стоял потупившись, сознавая свое бессилие.

–

Мы брели всю ночь лесными тропами. Мои конвоиры часто останавливались и пили самогон, а затем решали, что меня пора пускать в расход. На кой, мол, черт им обременять себя моим национально чуждым обществом? Они подыскивали подходящее место для моей могилы и заставляли меня копать ее прямо руками, но невозможности спешности этой работы ставила их в тупик, поскольку им хотелось поскорее добраться до дома. Они совещались, не отменить ли сгоряча принятое решение, я же бросал работу, устремлял взгляд к звездному небу и спрашивал у него, на каком свете я нахожусь. В результате всех этих мытарств мы прибыли всего лишь в деревню Кулички, которая как две капли воды была похожа на ту, где прошло мое детство. Но это и была самопровозглашенная столица кукусек.

В Куличках я вытерпел новые унижения. Бабы с хохотом показывали на меня пальцем, а ребятня забрасывала комочками грязи. Я чувствовал, что дело совсем худо. Возможно, моя песенка спета. Этим-то торопиться некуда, они вволю поиздеваются надо мной, а потом все-таки пустят в расход, разумеется, придав расправе надо мной вид исполнения законного приговора.

На пыльной площади перед сельским клубом меня усадили на землю, и все, кому было не лень, столпившись вокруг, демонстрировали силу и самобытность своего национального сознания, пиная меня ногами, постепенно превращая мою наличность в некий холмик пыли, грязи и всяких отбросов. Благо еще, что мне развязали руки, так что я, ужасно стыдившийся своего положения, мог закрывать ими пылающее лицо. В отупении чувств и упадке сил я чаял одного поскорее отдать Богу душу, однако этот мой мнимый героизм лишь раздражал и раззадоривал кукусек, и они выдумывали для меня все новые и новые пытки. Но когда я уже определенно стоял на краю гибели, пришло спасение, причем с самой неожиданной стороны. Вперед выступила старая женщина с серьезным и умным лицом, остановила свой разбушевавшийся народ и воскликнула, указывая на меня рукой:

– Посмотрите на него! Ведь это же вылитый Сашка Парамонов, наш национальный герой!

Не знаю, как она меня разглядела и сличила с упомянутым Парамоновым, я и сам едва ли узнал бы себя, случись мне сейчас заглянуть в зеркало. Между тем притащили сохранившиеся фотографии национального героя, чьи бренные останки давно уже покоились на местном кладбище. Выпучив глаза, эти самоопределившиеся людишки долго, с тягостной крестьянской медлительностью исследовали действительность на предмет сходства между той кучей дерьма, в которую я превратился, и запечатленным на плохонькой фотографии бравым молодцем. Что и говорить, сходство было разительным. А поскольку тот, кого они называли национальным героем, по возрасту годился мне в отцы, тут же было решено, что он-то и есть виновник моих дней.

Прежде всего с меня сняли оскорбительное прозвище "ням-ням", обозначавшее всякого, кто не принадлежал к племени кукусек. Ведь я и сам теперь стал кукуськой. Затем за дело взялись старейшие и мудрейшие люди Куличек.

Они присудили мне не казнь, не черную погибель, а жизнь по славной и ко многому обязывающей легенде. Признаюсь, я смотрел на этих важничающих старейшин как на детей малых, и все же они были из той младенческой поросли, чьими устами глаголет истина. И вот что они молвили, натужно обрисовывая биографию моего прошлого, – если можно, конечно, так выразиться. Но я предпочитаю выразиться именно так. Идеологи национально-освободительного движения вещали, поскрипывая сухими бескровными губами и морщинами выкладывая на испепеленных солнцем лицах символические узоры мудрости: проезжая как-то во хмелю через Куличи, Сашка Парамонов и не заметил, как я выпал из телеги и затерялся в капусте. А какой кукуська не считает упавшее в капусту потерянным навеки? Но я все-таки нашелся, и это свидетельствует о сверхъестественном вмешательстве, о чуде.

Получив от старейшин такую превосходную биографию, я как бы в естественном порядке получил вместе с ней и пост президента кукусек. Все правильно. Сын самого Сашки Парамонова, к тому же не потерявшийся в капусте.

Не скажу, что мне сразу понравилась моя новая роль. Но я вполне примирился с нею, когда меня женили на первой красавице Куличек Дуне Кораблевой.

А моим первым президентским указом был следующий: передвинуть границу таким образом, чтобы банька опять вошла во владения батяни Пети и мамани Кати.

Михаил Литов

ВОЛК В ЛАПТЯХ

Многие думают, что колдуньям стоит огромного труда превратить человека в животное, а на самом деле это далеко не так. Иной из этих коварных зараз достаточно, например, вырыть небольшое углубление поперек дороги, по которой должен проехать свадебный поезд, и дело сделано: жених с невестой и все их гости, все, кто пересечет то углубление, пересаживаются в звериный облик, какой придумала для них проклятая затейщица. Именно это и произошло на свадьбе моего брата Николая в нашем родном городишке Причудове...