Текст книги "Голубая жилка Афродиты"
Автор книги: Михаил Анчаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Пункт встречи. Продолжает рассказывать Костя Якушев. Победа.
– ...Где-то летит самолет. – В белесо-синем небе стоит гул самолета. – Что мы увидим, если облокотимся на горячий от солнца подоконник и выглянем наружу в широкое, жестко очерченное, как на картине Лактионова, окно? – Мы увидим внизу макушки пешеходов, удаленных на девять этажей, и пешеходы при ходьбе выбрасывают вперед прямо из-под головы ступни ног. – Мы увидим белесое синее небо и облачка, расположенные сближающимися к горизонту рядами. Они расположены так для того, чтобы создать ощущение перспективы и пространства, ныряющего куда-то за дальние гряды домов, которые приближаются к нам силуэтами, проштрихованные солнечными полосками крыш. – Мы видим светлый полет голубей. – Черный полет ласточек в небе. – И еще мы видим Москву. [Image] – А звуки... Боже мой, какие мы слышим звуки! Мы слышим торопливое тиканье часов на столе, дальний, сливающийся гул машин на магистрали и шипенье листвы деревьев, натыканных между залитыми солнцем крышами домов. Еще мы слышим гуденье мухи в окне, щебет птиц и дальнюю басовитую зевоту летящей тропки истребителей, которые делают разворот и поэтому кажутся мчащимися наперегонки... – Если же отстраниться от горячего камня подоконника и оглянуться на комнату, то мы увидим квадратный будильник 2-го Государственного часового завода над названием "Сигнал" и зеленые стрелки, которые показывают двенадцать. – И еще мы увидим молодую женщину, которая спит на раскладушке среди этого белого дня, и увидим белую простыню, которая мирно лежит рядом, сброшенная на пол сонной рукой. – Она спит среди бела дня потому, что вчера были гости, немножко выпили, кричали песни, а потом она и я, художник Константин Якушев с детской кличкой Да Винчи, остались вдвоем. – А потом была короткая летняя ночь и длинный рассвет, которые не описывают в романах для того, чтобы мальчики и девочки, читающие толстые журналы, не знали раньше времени, что это хорошо. – Я в детстве увлекался фантастическими романами, где рассказывалось, конечно же, о будущем. И меня, как всякого школьника, которому еще предстоит принять участие в неслыханных удовольствиях взрослых, интересовало, естественно, как там, в будущем, будет выглядеть хорошая жизнь. А так как взрослые были отделены от меня возрастным интервалом, который все никак не сокращался, и рубеж его удалялся с такой же скоростью, с какой я стремился вырасти, то я никак не мог отделаться от впечатления, что взрослые – это какой-то особый клан, попасть в который лично мне никак не удается и который лично меня злоумышленно оставляет за бортом. – И как я ни взрослел, как ни отсчитывал годы, которые приближали меня к заветному рубежу, как ни объедался информацией, сиречь знаниями, которые казались мне синонимом взрослости, результатом было печальное сознание своей инфантильности и интеллектуальной незрелости. – Конечно, я был ничем не хуже большинства порядочных людей, не уклоняющихся от своих обязанностей перед ближними. Но меня в эти минуты прозрения удручало, что я ничем не лучше. Потому что, только ощущая себя чем-то лучше других, можно испытывать радостное чувство равноправия. – Я читал тогдашние фантастические романы и, пропускай межпланетные битвы, обледенения планет и кибернетические ужасы, все эти хлесткие выводы из недостоверных данных, искал в этих монбланах выдумок те места, где автор рассказывает, как, по его мнению, выглядит хорошая жизнь. И вот тут-то начиналось самое постылое, если не сказать ужасное. – Основная масса прогнозов по части хорошей жизни, если отбросить камуфляж и увертки, сводилась либо к безделью, либо к экзаменам. – Безделье в этих случаях обеспечивалось автоматикой, а экзамены – услужливыми стихийными бедствиями, а также авариями все той же автоматики, то есть все той же тренировкой, а вернее сказать – дрессировкой личности на предмет встречи с неожиданными неприятностями, без которых авторы не представляли себе хорошей жизни. Мне казалось, что все это можно было назвать хорошей жизнью только по недоразумению. – И никому из них почему-то не приходило в голову, что хорошая жизнь лежит не столько вне человека, сколько внутри его. Потому что ежели бы мы полностью зависели от жизни внешней и не обладали бы дискретностью и самостоятельной неповторимостью, то мы бы и изменялись полностью с изменением внешних условий и тогда нельзя было бы говорить о человеческом виде. Да что там о человеческом! Тогда бы картошка, посаженная в тропиках, становилась бы, скажем, ананасом, чего, как выяснилось, не происходит. – Были, конечно, фантазеры, которые показывали, как должна выглядеть хорошая жизнь, если человек к ней внутренне подготовлен. Но таким авторам отказывали в научности, и потому к ведомству фантастики они не принадлежали. Александр Грин, например. – Может быть, я против науки? Упаси боже. Я против ее самоуверенности. – Если наука перестает понимать, что она всего лишь работник на постройке этического максимума, она становится тормозом и обманом. – И в результате огромная природа и дрожащий человечек на краю неведомого. – И тогда вспоминают о поэтах. Вот кто максималист. Сколько ни дай ему любви – ему все мало. Любовь мужчины и женщины, любовь человека к человечеству, любовь человека к природе – все мало. И вот уже любовь к меньшему брату, и поиск общения, и нежности к зверью, и человек не наглядится в ищущие глаза собаки, и носит за пазухой котенка или кролика, и говорит, что человеческий малыш похож на медвежонка, и говорит: вот зверь бурундук – он маленький, и хвост у него пушистый, он сидит на плече и ест хлеб из рук, у него три черные полоски, на ушах кисточки и личико умное так мне одна девушка описывала зверя бурундука, и я уже никого не хочу, подай мне бурундука, и все, – я его люблю. Вот программа максимум. Ничего другого не хочу, и подай мне это, да и все тут, и я буду описывать это и описывать, ища вокруг крупицы этого рая, даже в подворотне, даже в трущобах, даже на войне, где люди бьют друг друга насмерть, вымещая друг на друге беспомощность и злобу за тоску по ненайденному раю. И тогда оборачивается ярость сбитого с толку человека на ученых – куда вы завели нас, ученые люди? Вы придумали самоварчик и керосинку и думаете, что я счастлив, и тем ограничили мои желания, и вот я бью себе подобного насмерть и даже зверье развожу на убой. И тогда вымещают злобу за ненайденный рай на поэтах: зачем пробуждаете неисполнимые желания, зачем соблазняете несбыточными картинками, зачем заставляете тосковать по невозможному? И вот я в пьяной тоске бью свою возлюбленную за то, что она не бессмертна, и одежды ее, которые только и нужны, чтобы срывать их в любовной игре, или уродливы, или прячут увядающее тело. – Споем же песню о Гошке по прозвищу Памфилий, ибо он доказал. – Воспоем же мужчину, силу его и доблесть, нежность его и ярость, чувство локтя и веру. Потому что нет безнадежной битвы, и след в сердцах – это след навеки. Ибо вечно в тревоге сердце человеческое, и нет того, кто бы достиг покоя. Потому что сказал поэт: забвенье – пустой и обманчивый звук, понятный лишь только в могиле. Ни радостей прошлых, ни счастья, ни мук придать мы забвенью не в силе. Что в душу запало – остается в ней. Ни моря нет глубже, ни бездны темней. Споем же песню о Памфилии, потому что он доказал. – Помните, прилетел марсианин? – А потом случилась эта история в лаборатория Алеши. Когда выяснилось, что марсианин-то похож не просто на человека, а на самую плохую его разновидность и что опыт Аносова при всех его благородных намерениях чреват самыми неприятными последствиями. – И так оказалось, что все мы трое, как это бывало уже не раз, были опрокинуты мучительно и на этот раз, видимо, непоправимо. Потому что годы уже не те и надежд все меньше. Сроки, отпущенные на мечты, кончились, и наступили трезвые сумерки. – Мы безнадежно устарели. Моя эллинская красота последний раз сверкнула и вытекла струйкой из горсти. Лешка ударился лбом о проклятый выбор – между научным открытием и его этическим смыслом. А Памфилии вместо встречи с живым идеалом и неземной тающей нежностью увидел большой марсианский кукиш. – ...И мы сидели втроем и дымили сигаретами. И не заметили, как сумерки стали ночью, и тут раздался топот многих ног по лестнице и на улице за открытым окном. И тут нам постучали в стену п зазвонил телефон. – Включите радио! – крикнули нам. – Включите телевизор! – Началось. – Они прилетают. – Они опустились. Первой вышла она. Потом он. – Споем же песню о Гошке Памфилии, ибо он угадал. – Особое понимание, безошибочная тающая нежность и сила, скользящая, как ручей. Кожа под рукой нежная, как ветер. – Засмеялась. – Сейчас, – сказала она. – И приложила руку ко лбу. – Потом она начала медленно говорить. – Толпа замерла, притихла. Она отстранила микрофон, но ничего не изменилось. Звук доходил каким-то другим способом... – Он все угадал, Памфилии, он все угадал, этот проклятый клоун. Он только не угадал, что все выйдет лучше. – Опасения не подтвердились. Не было ни паники, ни атомной ошалелой защиты, никого не сбили из пришельцев, и не надо было расхлебывать кровавую кашу недоразумений. – Просто в черном небе, затмевая свет звезд, возникла светящаяся надпись: – "Мы прилетаем". – Мелькнула мысль – мистификация, и тут же отпала. Расшифровывать не пришлось. Надпись возникла над всеми столицами мира и была на языке этих столиц. – Прилетал ли кто-нибудь до нас? – спросила надпись. – Да, – ответили столицы. – Мы вас слышим... Что с ним? – Все нормально. – Мы летим с дружбой. Не бойтесь, – сказала надпись. – Потом надпись исчезла. – Всю ночь мир ждал. На рассвете они прилетели. – В некоторых странах поднялись в воздух на баражировку атомные ракетоносцы. – Нет, паши не подкачали. Наши показали себя молодцами. Кто первый догадался, точно неизвестно. Говорят, мальчик – радиотехник с московской радиостанции. Он запустил на всю мощность: – ...Мы работники всемирной... великой армии труда... И смолк. Правительство подтвердило: – Продолжать. – Великий гимн ушел в космос. – Мы вас поняли, – пришел ответ. Звездолет осторожно опустился во Внукове. – Гошка лежал ничком на тахте, накрыв голову курткой. Я огляделся. Телевизор не был включен. За стеной орало радио. – Гошка,– позвал я, – машина внизу. Катим во Внуково. – Плечи его вздрагивали. – Ты что, старик? Ведь все как ты хотел!.. – сказал я. – Я наклонился над ним и приподнял куртку. Он обернул ко мне белое лицо. – Никто не поверит, – сказал он. – Никто... Я же все это видел раньше. Никто... Дико зазвонил телефон. – Гошка, – кричал далекий Аносов, – Гошка, немедленно приезжай... Костя, это ты?.. Хватай его и вези сюда... Это она, та самая... которую мы сочинили в детстве из фотографий, которую ты вырубил из дерева... которую нашли в Африке... Гошка, приезжай,-орала трубка. – Ей на вид гораздо меньше двенадцати тысяч лет...
– Когда мы примчались во Внуково, толпа растекалась по аэродрому, в воздухе кружились вертолеты, а с грузовиков лопатами прямо на бетонные плиты вокруг звездолета скидывали цветы. – Пропустите, – сказала она, глядя поверх голов. – Не сразу все поняли. А потом поняли. – И мы поняли только тогда, когда вокруг нас образовалась испуганная пустота, которая стала шириться впереди нас и превратилась в дорогу к звездолету. – Идите, идите, – раздались голоса. – Она зовет. – Гошка стоял, закрыв глаза, старый-старый. Мы взяли его под руки и двинулись втроем. Как на похоронах. – Она сошла по ступенькам. – Двенадцать тысяч лет ты любил меня, – сказала она. – Я пришла. – Гошка открыл глаза, и мы подумали: где мы видели этого человека? И тут же вспомнили. Мы видели его у нас во дворе, на Благуше, много лет назад. – Гошка стоял молодой, семнадцатилетний.
– "Как прекрасно почувствовать единство целого комплекса явлений, которые при непосредственном восприятии кажутся разрозненными", сказал Эйнштейн. – Конечно, это должно производить ошеломляющее впечатление, когда человек вдруг высказывает некое предположение, не имеющее никаких оснований, и все говорят – чушь, а именно оно и подтверждается. И тогда окружающие говорят, что в общем это псе давно известно, и вспоминают тысячу подтверждения. Только почему-то на эти факты никто не обращал внимания, пока кто-то не связал их в своем сознании и не высказал на первый взгляд нелепую мысль. – Дальше пропускаю почти все. Нет ни красок, ни линий, все пока еще дрожит и переливается в перламутровом тумане. – Хочу только рассказать об одном разговоре. Надо рассказать. – Разговор этот происходил в скверике возле Музея изобразительных искусств на Волхонке. – Шли посетители, поднимались по каменным ступеням посмотреть на слепки старых богов, а мы сидели на скамеечке и разговаривали с марсианином. – Нет, не с тем, первым, а с этим, настоящим. Он был как все мы и поэтому незаметен. Но, только разговаривая с ним, понимаешь: нет, все другое. За его лицом, за внешностью угадывался другой мир, другой опыт, нормы других отношений, Другая норма ощущалась в его взгляде – вот в чем дело. – И потом это их мышление по "сути", а не по "словам", и мгновенное понимание. Вдруг благодарит ни за что, вдруг оборачивается вопросительно. Никак сразу не ухватишь, какие куски пропустить в речи, чтобы не топтаться на очевидном. Такое впечатление, что тебя заставляют говорить не прозой, а по логике стиха. – Мы улетаем, – сказал он. – Я понимаю, – сказал я. – Теперь вернемся скоро. – Но на самом деле я многого еще не понимал. И он видел это. – А как же вы все-таки прилетели? – спросил я. – Вы же говорите, что у вас не развита техника. – Вы не поняли: она у нас развита, но развитие ее шло путем, противоположным вашему. Мы уже очень давно умеем путешествовать за пределы планеты, но мы почти не умеем добывать энергию. Она всегда у нас была даровая. Теперь положение изменилось. И давайте взаимно учиться. – Передайте Аносову – он на верном пути. По важна не только энцефалограмма, важен весь спектр биотоков человека. И еще. Вам. Запомните. Внешность выстроена по законам, внешность, не маска, маска – это ложь. Поэтому одним нужно продление внешности внутрь, а другим выведение внутреннего мира наружу. Я еще плохо говорю словами. Понятно? – Понятно, – сказал я. – Но ответьте. Наука стремится перейти дозволенную грань и вступает а противоречие с этикой. Как снять противоречие? Часто между людьми стена из воздуха. – Преодоление отчужденности равно преодолению этического барьера, это не прорыв в психологию, как думал Аносов. Этический барьер – вот чем займется ваша наука теперь. Человек не средство, а цель. Человек – это пункт встречи всей вселенной. Кто думает иначе, тот... – Мещанин, – подсказал я. – Да. Главный ваш враг, – сказал он. – Это есть ваш последний и решительный бой... – А ваш? – И наш, – сказал он. – Но мы прилетели перенять ваш опыт-У нас развитие шло другим путем. – У них развитие пошло не по линии техники, а по линии саморазвития. За технику они только сейчас берутся всерьез, уже готовые к ней нравственно. – Как это получилось? – спросил я. На Земле использование атомного распада есть венец развития материальной культуры, цивилизации, а у них это начало. У них там сложились такие условия, что урановые источники были для них в древности как для наших неандертальцев головни из лесного пожара. У них не было нужды обеспечивать внешнюю жизнь, поэтому их история – это в основном развитие жизни внутренней. Только теперь стали иссякать природные источники энергии, и они нуждаются в нашем внешнем опыте и принесли нам плоды опыта внутреннего. – Вот почему они до сих пор не прилетали. И мы не успели тоже. – Теперь спокойно. Теперь я должен рассказать нечто, что переворачивает все обычные представления и что тогда показалось мне убедительным, как аксиома, а теперь после их отлета похоже на фантастику. – Слушайте. Они уже прилетали один раз. – Они прилетали и застали расу прекрасных людей и поняли, что люди созрели для красоты. Помните, об этом рассказал Гомер первый эксперимент с красотой, похожий на Лешкин эксперимент с техникой? Афина – мудрость, Гера – обыденная жизнь, Афродита – красота. Парис выбрал красоту, и Афродита открыла ему глаза на красоту Елены. Помните, что получилось тогда? Парис присвоил красоту. И началась война между людьми, увидевшими ценность красоты. Видоизменяясь в эпохах, эта война длилась до двадцатого века, пока люди сообразили, что война хуже, чем отказ от красоты, и наступила обыденность. – Парис был первый мещанин, – сказал он. Странно, я не засмеялся и очень удивился этому. Я помню. – Мы тогда исходили из своих представлений,– сказал он. – И потому выбрали Париса, прекрасного молодого человека, норму. Мы тогда еще не знали о вашем пути развития, противоположном нашему, и думали, что вы просто отстаете по фазе. Поэтому мы выбрали норму и проглядели исключение, обещавшее норму более высокую, – Гомера. Они его считали слепцом. Они ошибались. Просто взгляд его стекленел, когда он переводил наш способ понимания в ваши слова... Теперь мы прилетели потому, что нас позвал ваш друг. Мы поняли, что наступает эпоха новой нормы. Вот и все. – Нет... не все... – сказал я. – Меня била дрожь. Мы стояли возле колонны, и я трогал руками холодные каннелюры, и в глазах у меня билась синь Эгейского моря. – Если все так, как вы говорите... если ваш мир такой... то кто же был этот первый, которого вы прислали?.. – Мы не присылали его. Он улетел сам. – Кто же он? Кто эта вонючая помесь электроники и Чингисхана, этот озверелый мещанин? – Он удрал из больницы и чуть все не испортил. Это просто наш сумасшедший, – сказал он. – По-вашему – псих. Я думаю, и у вас мещанство – это безумие.
– ...Утро было розовое, тихое. – Она еще спала, моя Афродита. Елена моя, моя благородная норма, девочка золотого века, и на шее у нее пульсировала голубая жилка. – Я все вспомнил. Всю свою жизнь за последние тысячи лет человечьей истории, и в душе у меня звучала прощальная песня Гошки Панфилова, Памфилия, который не подчинился и угадал, он вымечтал свою любовь, и она претворилась. Это была песня про Аэлиту.
Мужики, ищите Аэлиту! Видишь, парень, кактусы в цвету! Золотую песню расстели ты, Поджидая дома красоту. Семь дорог – и каждая про это, А восьмая – пьяная вода. Прилетит невеста с того света Жениха по песне угадать. Разглядит с ракеты гитариста, Позовет хмельного на века, Засмеется смехом серебристым, И растопит сердце простака. У нее точеные колени И глазок испуганный такой, Ты в печурке шевельни поленья, Аэлиту песней успокой. Все равно ты мальчик не сезонный, Ты поешь, а надо вычислять, У тебя есть важные резоны Марсианок песней усыплять. Вот разлиты кактусной пол-литра, Вот на Марс уносится изба. Мужики, ищите Аэлиту, Аэлита – лучшая из баб. Не беда, что воют электроны, Старых песен на душе поток! Расступитесь, Хаос, Космос, Хронос! Не унять вам сердца шепоток! – Мне всегда хотелось прочесть или написать роман, а может быть, повесть, которая бы кончалась так: – "...Он просидел за столом до утра, заснул, положив голову на руки, потом проснулся и увидел, что наступило утро. Он встал, вытер лицо ладонями. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Стараясь не глядеть на незнакомую комнату, где он прожил много лет, перешагивая через бумажный мусор, посуду и заскорузлые холсты, он вышел из квартиры и запер ее на ключ. Когда он вышел из парадного, в уши ему кинулся негромкий призрачный шум улицы. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Слышался шум работ, звенели трамваи. Он достал из кармана ключ от квартиры и, подойдя к краю тротуара, опустил его в ближайший водосток. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. Надо было жить. Звенели трамваи..." – Я проснулся и увидел, что наступило утро. Я отлежал все бока на одеяле, постеленном в углу мастерской. А ведь когда-то я мог, как на перине, спать на каменных плитах, и подушкой мне служил пистолет ТТ, накрытый фуражкой. Стареем, мамочка моя. Да и пистолет ТТ давно снят с вооружения. Это я узнал в незапамятные времена на офицерских послевоенных сборах, где нам бегло показывали всякое новое оружие, и я тогда во все поверил, во все новинки и не удивился новинкам. Я только удивился и не поверил, когда сказали, что ТТ снят с вооружения. Почему-то мне казалось, что личное оружие – это ТТ и что это синонимы. А как можно отменить синонимы? – Нужно было, чтобы прошло много времени, пока я понял, наконец, что у ТТ синоним не только "личное оружие", но и "фронт", и "лицо без морщин", и "незнание жизни", и "торопливые обобщения", и "умение спать на плитах, подложив под голову личное оружие, накрытое фуражкой", и "молодость". – И нужно было, чтобы прошло совсем немного времени, чтобы прошли эти короткие беглые месяцы, чтобы я понял, что молодость духа не отменяется, умение работать круглые сутки не отменяется, нежность к работающим людям и к младенцам, пихающим тротуар ногой и с воплем наезжающим на вас своими самокатами, и к воробьям, и к площадке молодняка в зоопарке не отменяется, ненависть к паразитам со сладкими голосами, и к втирушам, и к выползням, к жирным выползням после очистительного дождя, не отменяется, главное не отменяется: от каждого по способностям не отменяется. Так как для художника всегда была важней всего первая половина формулы: от каждого по способностям. Так как трагедия его начинается тогда, когда от него перестают требовать по способностям, и он не может быть счастлив, даже если ему дают по его труду или даже по его потребностям. Ибо главная его потребность – чтобы ждали, мечтали, надеялись на проявление его способностей, чтобы требовали от него по его способностям. – У него огромные потребности, у художника. Ему нужны бесплатная пища, бесплатный кров, бесплатные переезды во все концы, бесплатные краски, бесплатные стены, бесплатные города, бесплатный мир, который он мог бы бесплатно украшать цветами своей души и который бы ждал проявлений его способностей. Ему нужна самая малость. Ему нужен мир, описанный полтораста лет назад двумя художниками в "Коммунистическом манифесте". – Панорама домов уходила в легкий августовский туман. – Я выпил молока и стал тихонько убирать захламленную мастерскую. В душе у меня звенели трамваи моего детства. – Она все еще спала. – Благородная норма, – сказал когда-то старик. – Она спала. – Я наклонился и стал смотреть на эту вздрагивающую на шее голубую жилку, в которой была заключена светлая и яростная надежда всей мыслимо обозримой вселенной.
