Текст книги "Посланники"
Автор книги: Михаил Ландбург
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
мужества,
покоя,
нежности,
страсти и – ещё, и ещё, и ещё…
Человек – это сооружение из –
жидкости,
костей,
мышц,
кожи.
Человек наполнен страхом перед –
необходимым выбором,
неведомым будущим,
неуверенностью в себе,
неумением любить,
болезнями,
смертью…"
Под сочинением красным цветом пылал фломастер учителя: «Лотан, всё – так, и всё – не так…»
Жизнь…
Одна-единственная жизнь…
"Всё – так, и всё – не так…" – мой школьный учитель умница, а вот с великим Жан-Поль Сартром я готов частично поспорить…
Согласен –
с тем, что "человек в этом мире сам себя создаёт, сам за себя отвечает".
Не согласен –
с тем, что "выбирая себя, человек выбирает всё человечество".
Не слишком ли? Какого чёрта мне отвечать за всех в этот пост-чёрт-его-знает-какой период истории?
Я зашёл в ванную комнату, опустил гимнастёрку с брюками в стиральную машину и включил мотор.
***
Я спросил Лию:
– Как ты считаешь, имеются ли в мире слова, способные образумить глупцов?
Ответом послужила цитата из Демокрита:
– "Глупцов учит не слово, а несчастье".
Лия спросила меня:
– Чувствуешь ли ты себя в достаточной мере мужественным?
Я прикрылся Биесом: "Omnia mea mecum porto"*
***
Пока моя гимнастёрка и брюки бултыхались в горячей воде, сам я встал под душ. Потом, переодевшись, зажёг на плите газ. На сковороду бросил кусок мяса с нарезанными кольцами лука и стал всё это жарить.
– С Газой мы не промахнулись? – спросила мама.
Я похлопал ресницами, подвигал носом, пошевелил ушами.
Мама смотрела, как я ем. Я ждал, что она запоёт свою любимую песню о солнце, которое погасить никому не удастся.
Нет, не запела, и я, закончив трапезу, сказал:
– Пойду!
*(лат) Всё моё со мной.
– Собираешься к женщине?
– К Лие.
– Лия – не женщина?
– Она – Лия.
Мама посмотрела на потолок, потом на окно.
– Надеюсь, – проговорила она, – ты сумеешь отличить влюблённость от любви?
– Почему ты спросила?
– Так, – сказала мама, – на всякий случай.
***
Меня встретил знакомый блеск глаз.
Я услышал ровное дыхание.
Наши пальцы переплелись.
Лия взобралась на заднее сиденье мотоцикла и сказала:
– Это через тринадцать километров.
Не доехав до посёлка Шореш, мы съехали с шоссе номер один и свернули направо. Асфальт сменился просёлочной дорогой, показались холмы, густо покрытые мшистыми валунами. Воздух был наполнен щемящим запахом сосен, а тени от деревьев густо покрыли земляную дорогу. С близлежащих полей доносился запах влажной земли. За нами поспевал лёгкий ветерок.
Я обернулся:
– Ты как?
Лия погладила мой шлем.
Вдруг полил дождик –
тонюсенькие торопливые струйки,
малюсенькие бесшумные капельки.
Пришлось включить свет мотоциклетных фар.
Внезапно лес поредел, в просветах расступившихся деревьев показались ряды сложенных из брёвен домиков, а через несколько минут мотоциклетные фары высветили на металлической решётке ворот табличку с надписью "יד השמונה קיבוץ"*
Лия сказала: "В небольшой гостинице можно снять комнату".
Заглушив мотор мотоцикла, я поздоровался с покинувшим сторожевую будку пожилым человеком. В руках он держал зажжённый фонарь. На жёлтой футболке я прочёл надпись "Jesus".
– Как поживаете? – спросил я.
Охранник закашлялся, держась за грудь, наклонился, потрогал свои коленки,
а затем, махнул рукой и с придыханием выдохнул:
– Слегка живу, слегка помираю…Головокружение, онемение конечностей, анализы мочи…Сегодня – хорошо, вчера – неплохо, а завтра…Завтра может и не наступить…Взамен прожитым годам обретаешь завидный клад – склероз, маразм, хруст в костях, запущенную грыжу…
У охранника было усталое лицо, под его слезящимися глазами шевелились набрякшие мешочки.
– Мало спите? – заметил я.
Охранник опустил голову.
– Не сплю вовсе. Вдруг не проснусь? Люди умирают по-разному. Бедняжка
*(ивр.) КИБУЦ ЯД ха-ШМОНА - поселение в память о восьми загубленных.
Жанна Д,Арк сгорела на костре, Анакреонт подавился виноградной косточкой.
Горячая крышка на кастрюле с виду выглядит точно так же, как и остывшая. Жизнь – это как доставленная бандероль: раскрой её, а там, как уж получится, используй. Каждый из нас в этом мире посланник. Вопрос только в том, кто нас послал и зачем? Однажды во мне заговорило: "Твоё место здесь…" О Сартре слышал?
Я кивнул.
Охранник задумчиво посмотрел на силуэты дальних холмов.
– Это Сартр сказал: "Важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня".
Я снова кивнул, а Лия, выглянув из-за моей спины, проговорила:
– Добрый вечер, Уди! Я подруга Сельги.
Охранник оживился.
– Очень приятно, барышня. Внучка с утра уехала в Иерусалим за новыми книгами для нашей библиотеки.
– Знаю, – сказала Лия. – Сельга мне звонила.
Охранник протёр глаз.
– Обожаю внучку, – услышали мы. – Внуки надёжнее, чем дети – они в таком возрасте, когда нас, стариков, разочаровать уже не успеют.
Металлическая сетка ворот поползла в сторону.
***
– Комнату, пожалуйста, – сказала Лия, – на сутки.
Молодая женщина за конторкой протянула ключ.
Мы поднялись в наш номер.
По очереди приняли душ.
Потом включили телевизор.
С экрана молодой человек недоумевал: "Почему скотину считают по головам, а правительство – по членам?" На другом канале показывали мультфильм "Три медведя" для взрослых. Медвежонок возмущался: "Кто спал на моей кроватке и помял мою жену?" На третьем канале шла английская пьеса, где молодая женщина неустанно повторяла: "Так вы уходите, слава Богу, или остаётесь, не дай Бог?"
– Выключи это, – попросила Лия. – Погуляем по территории?
Мы спустились вниз.
Женщина за конторкой помахала нам рукой. Мы помахали в ответ. "Вообще-то я не местная, – сказала она. – Из Шореша. Нашла себе работу здесь. Второй день как…"
В дверях мы столкнулись с белокурой девушкой и двумя высокорослыми парнями. В их иврите слышался странный акцент. У парня были волосы цвета соломы.
Подувший со стороны дальних холмов ветерок нёс на себе терпкий запах ранней осени.
Где-то рядом звякнуло ведро.
Возле калитки дома, сложенного из коричневых брёвен, стояла женщина.
– Как поживаете? – спросила Лия.
– Грешно жаловаться, – отозвалась женщина и ладонью похлопала по стене дома.
Мы приветственно помахали ей.
– Это Хельма, – пояснила Лия, – мама моей подруги Сельги и жена охранника Уди. А эти странные домики сложены Сеппо Рауло и его друзьями. Это они привезли из Финляндии брёвна и организовали в Яд ха-Шмона мебельную мастерскую… А вот охранник Уди – немец.
– Этот философ?
– Уди – и немец, и философ, а ещё – отставной капитан медицинской службы Армии Обороны Израиля.
– Как это? – не понял я.
– Узнав, что его отец был убеждённым нацистом и служил на территории Финляндии в чине подполковника СС, Уди порвал с отцом, принял иудаизм и поселился в Израиле. В Университете я подружилась с его внучкой Сельгой, которая подарила мне приложение к старому номеру газеты "Маарив", где я прочла о…
На тропинку выбежала мохнатая собачонка, бросила на нас торопливый взгляд и побежала дальше. "Животным, должно быть, легко, – подумалось мне, – они живут одним настоящим – их это вполне устраивает".
В конце тропинки толпилась люди. "Там – каменное напоминание", – сказала Лия и сжала мои пальцы.
Мы подошли.
Возле монумента стояли трое пожилых мужчин в тёмно-синих пилотках, увешанных множеством разноцветных значков, и две толстые женщины. Я догадался: "Туристы из Штатов".
Мужчина с рукой-протезом задумчиво проговорил:
– Каждый еврей несёт свой крест.
Второй покачал головой.
– Каждый?
– Начиная с того еврея, что на кресте остался…– отозвался мужчина с рукой-протезом.
Третий мужчина коснулся камня и, ничего не сказав, закрыл глаза.
В разговор вмешалась женщина в серых шортах. "Знаете в чём секрет жизни?" – спросила она и сама же ответила: "Ни от кого ничего не требуй, ни от кого ничего не жди".
Я улыбнулся.
– Путешествуете?
Мужчина с рукой-протезом пояснил:
– Евреи не путешествуют, евреи в состоянии вечной миграции.
Пожав плечами, я сказал:
– А мы те, что вернулись-остались…
Туристы смолкли.
Женщины стояли, опустив голову.
Мужчина, который стоял, закрыв глаза, продолжал шевелить губами.
Мужчина с рукой-протезом посмотрел на нас с Лией и сказал: "Браво!"
С вершин дальних холмов опускался густой туман.
– Всего доброго! – отходя в сторону, сказали туристы.
Я наклонился к монументу.
– Странно, имена немецкие…
Отступив на шаг, Лия сказала:
– Об этом потом…
Я задержал взгляд на Лие.
– У тебя усталое, изнурённое лицо, – заметил я. – В чём дело?
Лия сделала над собою усилие, проговорила:
– Сельга показала мне газету, где…Там имена этих загубленных…Пойдём, Лотан, сейчас я не смогу вразумительно объяснить… Вернёмся в нашу комнату.
Слово "нашу" звучало совсем неплохо. Меня впечатлило. Я оценил.
Об изнурённом лице Лии я тут же забыл.
***
Мы сидели на краю широкой кровати. Не зная как себя повести, я завёл разговор о Клеопатре, и вдруг представил себе, как бы эта царица смотрелась, будучи инструктором в танковых частях армии обороны Израиля?"
Лия поморщилась.
Оставив в покое Клеопатру, я перенёсся в Руан, к рассказу о последних минутах жизни Жанны Д,Арк .
Лия снова поморщилась и заговорила о букинисте.
– В последнее время он сдал. Жены нет. Никогда не было. Говорит: "Не получилось". Я его очень люблю.
– Его люби, – разрешил я, – но, кроме него, больше ни-ни…
Кивнув на кресло, которое стояло у дальней стены, Лия сказала:
– Перебирайся туда. Спокойной ночи!
На тумбочке возле кровати щёлкнул выключатель.
Я опустился в кресло и заглянул во тьму.
***
Мой возбудившийся мозг недоумевал: «Спокойной ночи» в кресле?!"
По телу разлилась смутное беспокойство.
Учащённо забилось сердце.
Проникнув под корку черепа, ночная мгла, казалось, затопила собою мой мозг.
Бродили мысли.
Душили вопросы –
"Неужели, эту ночь Лия задумала как экзамен, как испытание? Мне? Себе? А может, то, что в комнате происходит (или не происходит) – это не со мной? А может, я – теперь больше не я?"
Я задремал.
…Странные изваяния, окружив меня плотным кольцом, тянулись длинными кривыми пальцами к моей голове. «Вам чего? – недоумевал я. – Уходите прочь!» Они не уходили, упорно пытаясь захватить мою голову. «Тоже мне Хичкоки!» – раздув изо всех сил щёки, я презрительно рассмеялся. Изваяния замерли. Я продолжал смеяться, и, видимо, мой смех их убил. Во всяком случае, прошипев нечто неприличное, они взлетели к потолку. Мгновение спустя, я повстречал моего покойного школьного учителя. Странно, но почему-то он был облачён в форму адмирала. Я сказал, что рад его видеть, и тогда он заговорил о древней философии. Я сказал, что не могу взять в толк, зачем было Сократу позволять себя убить, и тут мой бывший учитель, сбросив с себя форму адмирала, заторопился, пояснив, что боится опоздать к утренней загробной перекличке, и что его друг Сократес уже, наверно, беспокоится…
– Тот самый Сократес, что был наставником Платона? – спросил я.
Мой учитель отрицательно покачал головой.
– Тот, – сказал он, – который из футбольной сборной Бразилии.
– Прощайте! – сказал я.
– Ещё вернусь, – опускаясь во внезапно раскрывшуюся щель пола, обещал мой бывший учитель. – Жди.
Меня ослепил свет большой чистой луны. Я выкрикнул: «Оставь меня!» Луна торопливо перенесла свой свет на Лию, которая, спускаясь с вершины библейского холма, вела овец в миндалевую долину. На Лие было белое, свободно ниспадающее одеяние. В руке она держала небольшой гибкий прутик. Присев на плоский валун, она позвала меня присесть рядом. Окружив нас, овцы мирно улеглись в траве, а самая маленькая овечка потёрлась о моё колено, понюхала воздух и, припав к траве, вскоре задремала.
Неторопливо уходила ночь, и луна устало шагнула за холмы. К земле потянулись едва заметные желтые полосы, а когда утренний ветер отогнал предрассветную дымку, на одной из дальних вершин показались два силуэта.
– Волки! – Лия с тревогой взглянула на спящих овец и, сжимая в руке прутик, поднялась с валуна. Поднялся и я.
– Останься, – сказала Лия. – Нельзя, чтобы овцы проснулись.
– Но…
– Останься! – Лия направилась к холмам.
Я выкрикнул:
– Лия! Пожалуйста, не…
Кажется, мои слова ветер унёс в сторону.
Я поглядел на спящих овец и поймал себя на мысли, что не знаю, как мне отнестись к странному обещанию мёртвого учителя вернуться, а ещё к появлению волков, которые пришли издалека, чтобы…
Я вырвался из сна и, открыв глаза, увидел силуэт девушки. Босая, Лия прохаживалась по комнате.
– Ты что делаешь в темноте? – вжавшись в кресло, спросил я.
– Брожу, – задумчиво отозвалась Лия.
– Что-то приснилось?
– Приснилось.
– Что-то с проблемами?
– С проблемами.
– Подойди ко мне, – попросил я.
Лия сделала шаг вперёд, но вдруг остановилась, безмолвно постояла на месте и вернулась в постель.
– Лия! – позвал я.
Тишина.
– Лия!
Ни звука.
– Лия!
– Спи! Тебе не кажется, что в такое время спят?
– Не спится! – досадовал я. – Кажется, я раскалываюсь. Или горю. Моё тело горячее, чем у собаки.
Тишина.
– Лия, ты меня изводишь?
До меня донеслось:
– Лотан, тебе сколько лет?
– Двадцать четыре. Почему ты спрашиваешь?
Лия небрежно заметила:
– Ведёшь себя так, будто тебе двадцать три.
– Но…
– Спи!
Эту ночь я представлял себе иначе и теперь подумал: «Неужели, улыбки Лии, её учащённое дыхание, блеск её глаз – всё это мираж?» Было больно признаваться, что в женщинах я разбираюсь неважно, и только утешала мысль, что в женщинах не разбирался даже сам Зигмунд Фрейд.
Вспомнилась недавняя дорога из Газы домой –
пристыженные, мы сидели в автобусе с опущенными на окнах занавесками, с опущенными головами, и всё же я позволил моим губам скользить по волосам, шее, плечам Лии.
Тогда…
Теперь –
ночь,
чужая комната,
тесное кресло,
моя восставшая плоть,
мой воспалённый мозг.
"Лия, зачем? – закипало во мне. – Зачем ты – там, на широкой кровати, а я – здесь, в этом тесном кресле?"
Теперь –
я себя истязал окрашенным в горькую иронию вопросом: "Как унять проклятые гормоны, как утешить свою плоть, как погасить неуправляемый зуд в том самом месте?.."
Теперь –
пытаясь определить своё душевное состояние, я рукой чертил в воздухе какие-то линии. Получилась немыслимая карикатура. "Такой рисунок отец бы не одобрил", – подумал я. Охватившее меня раздражение не утихало; казалось, в моё тело впилось огромное количество злобных колючек. "Странно, – думал я, – перед сном, вроде бы, не ел бобы". Из прочитанных книг я точно помнил, что у себя в школе Пифагор запрещал употреблять в пищу бобы, которые привносят в ночные видения растерянность и душевный дискомфорт. Немного погодя я версию Пифагора отвёл, подумав, что тут дело не в бобах, а просто Пифагору в голову не пришло подумать о действии проклятых половых гормонов…Это всё они…Всё из-за них…Я призвал себе на помощь проверенные армейские ухищрения: чтобы отвлечь себя от тяжёлых мыслей, достаточно потрогать кончик носа, пошевелить левой ногой, тихонько покашлять, покусать нижнюю губу, постучать себя по груди и снова потрогать кончик носа и, помимо того, напомнить себе, что мгла рассосётся, а утренний свет непременно вернётся, поскольку в природе всё по-справедливому…
Мозг атаковали предупредительные импульсы, заговорившие о недозволенности боевому командиру распускаться, давать волю воображению, и, внимая этим импульсам, я старался взять себя в руки, трезво оценить создавшуюся обстановку и принять верное решение.
Оценил: «Лия противится порывам моей плоти…»
Принял решение: «Не позволяй телу затуманить голову!»
Протерев глаза, я заглянул в темень комнаты.
– Лия! – позвал я.
Щёлкнул выключатель; в мои глаза ударил резкий пучок света.
– Убери его! – прикрываясь ладонью, попросил я.
Лия свет выключила.
От кого-то я слышал, что девушки не секса боятся, а любви, и теперь решил это выяснить.
– Боишься секса? – проговорил я вслух.
Ответа не было.
– Боишься любви?
Лия вновь включила лампу, вновь выключила.
– О чём вопрос?
– О любви.
– Любовь?
– Да.
Тишина.
Я попросил:
– Лия, не молчи.
Лия сказала:
– В темноте произносят всё, что угодно, только не это слово. Не в темноте…
– Прости, не знал… Теперь ты меня казнишь?
– Повременю. Мой университетский профессор предполагает, что Гамлет не спешил с убийством короля по причине того, что не желал лишать мозг монарха
потока адреналина.
– Я напоминаю монарха?
В глубине комнаты, вроде бы, хохотнули.
– Лия, ты что-то сказала?
– Я сказала "ха-ха".
– Почему ты сказала "ха-ха"?
Лия напомнила о Гераклите, который считал, что бодрствуют вместе, а спят – каждый сам по себе.
Наступила тишина. Долгая тишина. Очень, очень долгая тишина.
Представив себе тёплые бёдра Лии, я ухватился за подлокотники кресла и весь сжался. "Господи, – просил я, – дай мне силы справиться с собою, укрепи во мне стойкость, подскажи путь…"
Он подсказал, заговорив моим голосом: "Скоро наступит утро, и то, что отобрано днём прежним, новым днём возвращается… "
Я склонил голову: "Спасибо, Господи, утешитель мой!"
…Небо за окном словно накрыло себя светлой косынкой, и –
чёрное перешло в желтовато-оранжевое,
заблестел воздух,
зашумели проснувшиеся птицы,
надтреснутым голосом возбуждал себя петух,
приглушённо залаяли собаки,
по окну скользнул лучик недозрелого солнца,
в комнату проник утренний свет.
Продолжая ощущать неловкость за мое ночное томление, я напомнил себе: "Ну, вот, в природе всё по-справедливому".
Разминая отекшую шею, я стал хвалить себя за проявленную стойкость и, выдохнув "браво, сержант", себе самому отдал честь.
– Поспал? – спросила Лия.
Я постучал зубами, повертел носом, сказал:
– Без удовольствия.
– В таком случае – со смыслом…
– Что?
Лия напомнила:
– Старик Диоген утверждал, что если в жизни нет удовольствия, то, по крайней мере, должен быть смысл.
Вступать в спор с Диогеном я не решился.
Лия швырнула в меня подушкой и, крикнув "не гляди", пробежала в ванную.
Я выбрался из кресла и подошёл к окну. Холмы, окружавшие Яд ха-Шмона, накрывал туман. Думалось о том, что ночью мы с Лией оказались вместе впервые, а через минуту будем завтракать вместе впервые, а в будущем у нас, возможно, будет ещё всякое другое "вместе впервые"…
Дверь ванной приоткрылась. Снова выкрик:
– Не гляди!
Я зажмурил глаза.
– Всё! – послышалось за моей спиной.
Я обернулся. Лия выглядела какой-то непривычно скованной.
– Лия, – сказал я, – это же ты?
В ответ послышалось:
– А ты что подумал?
Я подумал: "К чему заглядывать в туман?"
***
Низко кланяясь и потирая ручки, в зал вошёл директор ресторана. Мягко передвигаясь и бережно придерживая в жёлтых усах улыбку, он старательно заглядывал в лица присутствующих. «Доброе утро, господа! Доброе утро!»– не говорил он, а выдыхал. Подойдя к нашему столику, поинтересовался, как нам спалось. «Как людям!» – взглянув на меня, отозвалась Лия. Директор ресторана вскинул брови и, задержав на мне взгляд, вроде бы, подмигнул.
– Милый человек, – отозвался я о директоре.
За соседним столиком мужчина и женщина делились впечатлениями о поставленном финнами в Яд ха-Шмона камне-монументе. Мужчина сказал:
– Такова жизнь…
Тряся подбородками, женщина попыталась уточнить:
– Вот эта самая?
– Эта…– вздохнул мужчина. – Другой не будет...
Перед нашим столиком вырос старичок – выпуклые глазки, маленькие ушки, крохотный ротик, хрящеватый нос. Скрестив на груди короткие ручки, он пристально посмотрел на меня. Я догадался: человека искушает желание заговорить.
Я помог.
– Что, приятель?
– Я из Австралии, – опустив ручки, торопливо проговорил старичок. – Турист. Жена меня послала. "Разузнай, – велела она, – как там, в Израиле. Вдруг, пригодится…"
Я подумал: "Мир пополнился ещё одним посланником..."
Старичок подёргал плечиками и снова ручки скрестил.
– Где-то я тебя видел, а вот где – вспомнить затрудняюсь.
Закатив глаза, я сказал:
– 2001-ый год... Футбольная арена центрального стадиона в Тринидаде. Я забил гол…
– Вот-вот…– на лице старичка выступило выражение кота, который, прогуливаясь по комнате, вдруг замер, заметив пролетающих за окном птичек, его губки растянулись в улыбке, а в синих глазках блеснул счастливый лучик. – Великолепный гол! Так это было в Тринидаде?
– Конечно! Где же ещё, если не в Тринидаде?
– А-а-а, – захлёбываясь от восторга, старичок поплевал себе в ладошку. – Каков мир, а? До чего обворожителен, не правда ли?
– Более того… – отозвался я.
Старичок радостно взвизгнул, закатил глазки и резко развернулся – понёс себя в туалет. По дороге, словно пингвин, он взмахивал короткими ручонками.
За соседним столиком мужчина спросил свою даму:
– Ты не считаешь, что в сердце может образоваться раковая опухоль?
Женщина всхлипнула:
– Зачем ты снова об этом?
Мужчина повертел головой.
– Я всё же думаю, что может.
– Ты бы не мог думать о чём-то другом? – попросила дама.
Что ответил мужчина, я не расслышал.
– Ты был футболистом? – осведомилась Лия.
– Нет, – признался я, – футболистом я никогда не был, и в Тринидаде тоже никогда не был, но почему не прийти на помощь человеку, теряющему память?
– Ты очень добр.
– Это верно.
– И лжив.
– Зато по ночам я веду себя правильно.
Лия опустила глаза.
Я проследил за выражением её лица. Оно было угрюмым, даже удручённым.
Вытянув шею, я губами коснулся Лииных волос.
– Улыбнись! – попросил я. – Улыбка сближает…
– Кого?
– Себя с собой…
Мужчина за соседним столиком вновь спросил:
– Знаешь, на что похож сегодняшний мир?
– На что? – насторожилась дама.
С вызовом в голосе мужчина сказал:
– На изувеченный негатив, оставшийся от утерянной фотографии, -
Я повернул голову.
– Что ты там высматриваешь? – спросила Лия.
– У мужчины смятенный вид. Не знаешь, отчего у людей бывает смятенный вид?
Лия прищурила глаза.
– Нет, – отстранённо сказала она. – Зачем ты разглядываешь меня?
Стыдливо пряча глаза, я признался:
– Ночью, выдавая себя за офтальмолога, в мой сон наведался Создатель и, старательно оглядев меня, пришёл к заключению, что я страдаю тяжёлой патологией жаждущих любви глаз.
Лия перегнулась через столик.
– Ты Ему доверяешь?
– У меня полное доверие и к Нему, и к себе, – проникновенным голосом заметил я. – Было бы совсем уж замечательно, если бы и ты примкнула к нашей компании.
Лия потеребила меня за плечо.
Я оживился, подумав, что французы правы, когда утверждают, что никогда не бывает так хорошо или так плохо, как это себе представляешь.
Мужчина за соседним столиком сказал: "Будет дождь".
***
После завтрака мы бродили по Яд ха-Шмона. Мир был наполнен благостью: и это утро, и полевые цветы на лужайках и гостиничный домик. Возле заборчика с синей калиткой я заметил бочку, которая почему-то слегка раскачивалась. В голове промелькнуло: «Неужели вернулся Диоген?» Я заглянул в бочку. Диоген отсутствовал. В бочке занимались любовью кошки. «Вот кому жизнь в радость!» – подумал я и испытующе посмотрел на Лию. Её глаза показались мне неестественно большими, а дыхание выдавало неясную взволнованность.
Я напрягся.
– Лия! – позвал я.
Её глаза потемнели.
– У нас всё нормально?
Лия смотрела на меня долгим блуждающим взглядом.
– У тебя отстранённое лицо, – сказал я.
– Разве?
Я взял её руку и чуть стиснул.
– Мне кажется, ты что-то скрываешь.
Лия руку высвободила и сдавленным голосом проговорила:
– Мне надо побыть одной.
"Побыть одной" – я прислушался к биению моего сердца. Биения не было. И мыслей не было. Кроме одной.
– Ты меня гонишь? – спросил я.
Лия порывисто обернулась.
– Нет, не то… Я хочу, чтобы нам…Очень хочу…Чтобы мы…Но сейчас я…После того, как ночью в мой сон наведался мужчина…
– Мужчина?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Лия
«Настолько многообразно и пестро наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других».
Монтень. «Опыты»
Он появился, когда я сидела на веранде гостиницы.
– Чаем не угостите? – спросил, и на его губах выступила загадочная усмешка. – Во мне кровь совсем остыла.
Я вынесла на веранду чайный столик, зажгла лампу.
Мой гость задыхался, словно страдал от избытка кислорода, и весь его облик имел неопределённый вид – не то молодого человека, не то совершенного старца.
Он представился:
– Покойник! От слова "покой! Меня убили в 1944 году. С тех пор я пребываю в покое…
У него был молодой отдохнувший вид, а вместе с тем запавшие щёки и странные, неуверенные движения – ступал он по земле так, будто кто-то сзади ударяет по его ногам жёсткой плетью. От его сильно потёртого пиджака исходил запах взрыхлённой земли. Мы пили чай, и я оказалась вовлечённой в общение с существом, слова которого вызывали во мне острое любопытство и не менее того – желание в чём-то не соглашаться. Останавливала мысль: "Что возьмёшь с покойника?" Испытывая неловкость от создавшейся ситуации, я поглядывала на моего гостя как бы вскользь, исподтишка. Меня поражала его голова, покрытая наполовину седыми, наполовину жгуче-чёрными волосами.
– Но если вы…То есть, каким образом вы сумели пробраться в Яд ха-Шмона? – полюбопытствовала я.
Губы мужчины исказились. Послышался холодно-назидательный тон.
– Мне бы не хотелось говорить о технических деталях.
Тогда я спросила:
– Что привело вас сюда?
Его глаза, казалось, не открывались, тем не менее, я ощущала на себе их колючий, осуждающий взгляд.
Его губы произнесли:
– Эсхил ошибался, полагая, что "убитым всё равно, будут они спать или опять поднимутся". На самом деле убитым не всё равно! Когда-то на этой земле жили мы, но наступил час жить здесь другим.
Он помолчал. Потом сказал:
– Я пришёл предостеречь.
– От чего?
Его глаза вдруг широко раскрылись и наполнились такой отчаянной тревогой, словно увидели перед собой обречённое существо.
– От чего? – повторила я.
– Живых. Одних от других… – повертев головой, он остановил взгляд на окружающие Яд ха-Шмона холмы.
– Там Иудейские горы, – сказала я.
– Вижу, – мужчина пожал плечами, и его голова склонилась на грудь, обнажив кусочек голого черепа. – Несмотря на всё то, что с нами произошло, мы –
всё видим,
всё слышим,
всё чувствуем, ибо –
наши души,
наш разум,
наша воля –
остались незыблемыми.
"Так вот под чьим контролем современная цивилизация" – подумала я и чуть было не спросила, не чувствует ли мой гость себя плохо, но сдержалась, решив, что мёртвым быть плохо не может.
– Не обижайтесь, – пролепетала я, – ваше появление в Яд ха-Шмона меня в немалой мере смущает, хотя пытаюсь принять такого рода демарш за грустную шутку.
Его лицо сморщилось, а глаза, похожие на стеклянные линзы, вызвали во мне страх, даже ужас.
– Ни лгать, ни шутить мёртвым нет резона, – заметил мужчина.
– Но вы…Ваше появление здесь выглядит как некое лицедейство, как попытка ввести реальный мир в заблуждение.
– Всё наоборот…И оставь своё "вы"! Мне двадцать четыре года, и ко мне можно обращаться на "ты".
Острый, упрямый запах мешал мне сосредоточиться.
Он снова повертел головой вокруг себя.
– Ты часто озираешься, – прошептала я.
Он заглянул мне в глаза и, придерживая свою челюсть, сказал:
– Давняя привычка. Часто приходилось…Я вот и теперь вижу, что…И я себе говорю: "Ганс Корн, мир всё такой же…Новые поколения по-прежнему лишены бдительности, погружая себя во мрак, а, может быть, и в само небытие... ".
Я вздрогнула.
– Ганс Корн? Я видела это имя на камне-памятнике. И это имя, и ещё семь других имён…Не ты ли тот самый Ганс Корн?
Мой гость погладил себя по черепу и грустно улыбнулся.
– Тот самый… После 93 летнего пребывания в земле, фрагменты моего тела несколько исказились, уплотнились, распались, потеряли смысл своего изначального назначения, но моя душа не только не износилась, а, наоборот, обрела новую, обособленную жизнь. Уж поверь, она сохранила цепкую память об уроке, преподанном моему поколению. Более того, за годы пребывания в ином мире моя обновлённая душа ещё более углубила в себе чувство неутихающей боли и жгучего стыда за своё состояние в прошлом, когда охваченная опустошающим страхом, непозволительно размякла, посчитав, что, если воспротивится силе Дьявола, то я, её носитель, в горстку праха превращусь. А ведь всё едино – моя плоть горсткой праха стала…Теперь, обретя обновлённый слух, зрение, разум, я пристально наблюдаю за недоразумениями и жестокостями, раздирающими надземную территорию. Под землёй мне довелось (и доводится) знакомиться со многими уважаемыми личностями. Например, со Шмуелем Пако – евреем, замученным испанской инквизицией, со знаменитым философом Освальдом Шпенглером, а однажды среди судорожных шорохов, я различил знакомый голос – после многих лет разлуки, я вновь повстречался с доктором Франклом. Узнав друг друга, наши души радушно поздоровались, и я вспомнил, что кто-то из работников нашей лаборатории показал наброски из моей книги д-ру Франклу. Меня уверяли, что д-р Франкл их прочёл. "До конца? – испытывая сильное волнение, спросил я. «До самого…– ответили мне. – Д-р Франкл человек деликатный…» С поэтом Паулем Целаном, которого сюда пригнало течением реки Сены, мы даже подружились. Меня подкупает его строгая, взрывная самостоятельность, а то обстоятельство, что значительные участки наших тел со временем заметно пообтрепались, нашему общению не мешает. Единственное, что Целана смущает, так это мой смех. Оказавшись под землёй, у меня появились новые, не свойственные мне прежде привычки; я пристрастился смеяться надо всем на свете. Особенно над собой и над моей книгой «Суть жизни». Пауля Целана моя книга не насмешила. «Печальная работа, по-хорошему печальная»,– сказал он о моей книге. Услышав такой отзыв, я не смог скрыть улыбки. Целан недовольно проговорил: «Оставьте! Мёртвым улыбка не к лицу…»
С тех пор я улыбаюсь крайне редко.
Ганс Корн вновь опасливо оглянулся. Его голос судорожно дрогнул.
– Было время, я улыбался –
когда самостоятельно прочёл первую в жизни книжку,
когда поступил в университет,
когда впервые побывал в венской опере,
когда мы с Мирой бродили по улицам Вены или уходили на лыжах в Альпы, когда меня, начинающего психолога, принял в свою клинику д-р Франкл,
когда моя плоть жила...
Всему свой срок. Даже у времени…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГАНС КОРН
«Если корабль не знает, в какой порт он плывёт, то ни один ветер не будет ему попутным»
Сенека.
…В один из мартовских дней 1938 года мы с Мирой заглянули в кондитерскую на площади Михаэлерплатц. На треугольном столике возле входа лежал свежий номер газеты «Wiener Zeitung». На титульном листе огромные буквы – Anschluss.
То, что творилось в Вене, напоминало крушение, обвал привычной жизни. Тысячи австрийцев заполнили улицы, приветствуя Гитлера. Тысячи, чтобы улицу не видеть, опустили на окнах шторы.
Запахло войной.
Европу сотрясало.
Мой шеф, д-р Франкл, горько сетовал: "Увы, сегодня десять заповедей свой смысл потеряли, и многим потребуются и духовные и физические силы, чтобы воспринять другие 10000 заповедей, заключённых в 10000 новых жизненных ситуациях"
