Текст книги "Посланники"

*Притчи Соломона, 27: 19.

приютило подземелье, которое я, будучи маленькой девочкой, рисовала себе как

отвратительную смесь камней, грязи, гнили, червей. Это позже, позже, позже, узнав, где покоятся мои предки, а ещё и предки их предков, я стала смотреть на ту землю совсем другими глазами. Кажется, во мне навсегда сохранился запах фартука моей мамы. Лотан, ту землю уважай. Надо! В ней…Знаешь, я часто ловлю на себе взгляды ушедших…

– Ты ловишь взгляды оттуда? – спросил я. – Ты говоришь про…

– Да, про них…Я знаю, что погибшие наблюдают за нами – теми, кто по ним ступаем…

Я содрогнулся. "Кажется, разум разумом не разуметь", – решил я и сказал:

– Это всё из-за обезьян… Если бы человек произошёл не от них, то, может быть…

Мама прищурилась.

– Наверно, – сказала она, – те обезьяны переболели чем-то очень серьёзным, если превратились в людей.

Я виновато улыбнулся.

Мама потребовала:

– Про обезьян забудь!

Я снова склонился над альбомом. Среди фотографий снимок Гитлера, возвращавшегося в Берлин после аннексии Австрии. Жители Вены приветствовали вождя воздетыми кверху руками.

– Зачем ты держишь у себя это? – спросил я.

– Чтобы помнила я…

– Разве ты не помнишь?

– Чтобы знал ты…

Я перевернул страницу.

Четыре лица –

бабушка и дедушка (те, кто, на самом деле, мои прабабушка и прадедушка), мой (настоящий) отец и моя (настоящая) мама сидят на террасе кафе у моря. На маме большие тёмные очки, на голове отца – модная каскетка. Они загорелые. Им весело. Едят мороженое. Я предположил: «Потом они целовались, после чего на свет появился я.»

Я поднял голову.

– Память, – сказала мама, – не скорлупа, которая с картошки запросто снимается.

Я подумал: "Мои прадедушки и прабабушки сделали моих дедушек и бабушек, те в свою очередь – мою маму и моего отца, а они сделали…Странно: все делают это, вроде бы, одинаково, а результат получается разный…"

Мама долго молчала, а потом поднялась с места и, достав с полки какую-то книгу, вслух прочла притчу об Аде и Рае.

«Я покажу тебе, что такое ад», – сказал Бог раввину и повёл его в комнату, где посередине стоял большой круглый стол. Люди, сидящие вокруг стола, умирали с голоду и были в отчаянии. На столе стоял горшок с мясом, да таким вкусным, что у раввина потекли слюнки. У каждого сидящего за столом была ложка с очень длинной ручкой. И хотя ложки прекрасно доставали до горшка, их ручки были настолько длинные, что едоки не могли поднести ложку ко рту и поэтому оставались голодными. «А теперь ты увидишь рай», – сказал Бог, и они пошли в другую комнату. В ней тоже был большой круглый стол и посередине его горшок с мясом. Люди, сидящие вокруг, тоже держали в руках ложки с длинными ручками, но все они были сытые и упитанные, они смеялись и разговаривали. Раввин не мог ничего понять. «Это просто, – сказал Бог. – В этой комнате, как ты можешь заметить, люди научились кормить друг друга»*

Путаясь и перемешиваясь, мои мысли, затвердевали…

Я спросил себя: "Чьё молчание громче, живых или мёртвых?"

И ещё спросил: "Как сумели в том аду выжить?"

…Однажды мне на глаза попалась статья учёного, заявившего, что чем чаще нами используются нейронные цепи, тем они становятся прочнее, а это, в свою очередь, ведёт к укреплению нашей зависимости от разного рода идей, привычек и настроений. Подобное происходит и тогда, утверждал учёный невролог, когда мы разглядываем фотографии, связанные с нашим непростым прошлым. Чем чаще мы такие фотографии разглядываем, тем сильнее упрочняются шансы на то, что наши тягостные эмоции из прошлого ещё чаще и с гораздо большей настойчивостью к нам возвратятся. И наоборот, попытки отторгнуть от себя тяжёлые воспоминания приводят нейтронную цепь к постепенной потере своей активности. "Сжигайте такие фотографии!" – советовал учёный.

…Немного погодя, мама сказала:

– Газеты пишут о скоплении вражеских сил также и на северной границе…

– Завтра газета напишут другое...

– Только бы не…– мамины ресницы мелко задрожали.

Решив сменить тему разговора, я прошёл на кухню. Мама последовала за мной. Налив в чайник воды, я поставил на стол (наш Locus sacralis.*) две чашки.

Чайник вскипел.

Я спросил, зачем в мире дети?

На мне остановились два неподвижных глаза.

Послышалось:

– Дети в этом мире посланники. Без них не сговориться…

– С кем не сговориться?

Мама налила себе рюмку вина и проговорила:

– Мне страшно.

– Не надо, – попросил я. – Бояться не надо.

Мама поёжилась и, глотнув из рюмки, сказала:

– Обязательно, надо! Надо, сынок, надо! Потому в мире так беспокойно, что люди недостаточно боятся…

Я фыркнул:

– В армии нас учат, чтобы мы…Вот и отец всегда говорил, чтобы я не боялся…Ты толкаешь меня на ослушание отца?

– Помолчи! – повелела мама.

– Но ведь теперь…В мире выросло новое поколение, новые люди…

– И новые нацисты тоже…

Глаза у мамы затуманились.

– Помолчи!

Я пустил голову.

– Лотан, – прошептала мама, – я не в силах понять, почему, если все начинают

* Ирвин Ялом «Мамочка и смысл жизни»

** (лат) Святое место.

свой путь с одного и того же (сосут материнскую грудь), то потом случается так, что –

образованный становится невежественным,

стойкий – истеричным,

порядочный – негодяем.

Может, когда придёт Мессия, то…

Мама замолчала.

Я пил чай и смотрел на маму.

Мама пила вино и смотрела на меня.

И вдруг она запела.

– Ты поёшь ужасно, – сказал я. – Ты поёшь так ужасно, что невозможно слушать.

Я тоже запел. Кажется, я пел ещё ужаснее.

Мы пели долго. Долго и громко. Потом петь перестали. Мама сказала, что мужчин в её жизни больше не будет.

Я заскрежетал зубами.

– Разве я не мужчина?

Мама потёрла переносицу, наполнила себе новую рюмку и, поднося её к губам, проговорила:

– Твои прадедушки и прабабушки старались быть счастливыми, но…Поди возрази Судьбе…

Я спросил:

– Как звали моего прадедушку?

– Левинас. Его все звали Гирш Левинас. Мои родители уроженцы Литвы. Разве ты не знаешь?

– Забыл.

Мама опустила голову.

– Когда нацисты лишили меня родителей, мне было два годика. Меня укрыла у себя семья литовских крестьян. Человек не волком рождается, не его природа, только порой природа сама себя травмирует… В те годы и Бог, и Иерихонские трубы молчали…Вот и сегодня…Непросто сохранить себя в себе…

Мама наполнила ещё рюмку.

– Споём ещё? – предложил я.

Мама задумчиво посмотрела на рюмку, покачала головой и на нестойких ногах ушла к себе в комнату. В приоткрытую дверь прокричала:

– Мне из прошлого не выбраться.

Я вспомнил, как где-то прочёл: "Ни к чему пытаться возвращать прошлое: оно возвращается само".

Я увидел, как, присев на стул и согнув тело, мама склонила голову к коленям и что-то прошептала. "Общается с мёртвыми", – решил я. Сбросив с себя платье, чулки, лифчик, она упала на кровать и сразу уснула…

"Окунулась в память чувств", – подумал я.

***

…Мой отец – один глаз – живой, другой – стеклянный. До боёв за Голанские высоты у отца были два живых глаза.

Он был художником, и в его маленькой, зато самой светлой комнате, стоял мольберт; перед тем, как приниматься за работу, отец включал проигрыватель – музыка должна была присутствовать непременно. По вечерам отец подзывал меня к себе и спрашивал, терпимо ли прошёл у меня день, и я, пожимая плечами, про себя думал: "Разве может день пройти нетерпимо?" Поцеловав меня в лоб, отец уходил на кухню, где они с мамой пели песню про сгоревший в пустыне танк и про солнце, которое потушить никому не по силам.

***

С тех пор, как во время школьного урока по истории древнего Рима мне пришла в голову мысль серьёзно заняться изучением культуры древних, я по вечерам ходил в городскую библиотеку, где для интересующейся публики профессора университета читали лекции по истории; дома же я самостоятельно вгрызался в учебник латыни. Максимы древних вызывали во мне трепет своей глубиной и значительностью, и я повёл, как бы, двойную жизнь: в школе говорил на языке что надо, а дома, оставаясь наедине с собою, зазывал к себе в гости легендарных героев и беседовал с ними на их языке …

– Этот язык просто въелся в меня, – сказал я отцу, и тогда он, пристально посмотрев на меня, насмешливо проговорил:

– А знаешь ли ты, что в жизни самое главное?

Я не знал.

– Тона и полутона…– подсказал отец. – Самое главное – суметь уловить границу между тонами и полутонами. Не сумеешь сам – они за тебя выберут...

– Что? – спросил я. – Что они за меня выберут?

И тогда отец привёл рассказ о Создателе, который, держа в руке неиспользованный кусок глины, спросил только что изготовленного Им человека, не хочет ли тот, чтобы ему слепили что-то ещё. Человек попросил слепить ему счастье. В ответ Бог вложил оставшийся кусок глины в ладонь человека и смущенный, ничего не сказав, ушёл.

Я задумался: "Что стоило Создателю слепить для человека счастье?"

Через два дня в доме появился небольшой сборник Овидия "Amores".

– Тебе! – сказал мне отец.

***

В усвоении латыни я преуспел настолько, что, спустя год, выходя к школьной доске, мог изъясняться на языке древних римлян. В классе меня воспринимали как инопланетянина или как свободный электрон, однако нашлось существо, которое меня оценило вполне. Девочку звали Дина, и в один из дней она мне разрешила потрогать её грудь. Правда, поверх кофточки, но всё же…Слушая меня, ученики бились в истерике от смеха, а учителя не знали с чем меня кушать. Особенно сильно морщил лицо учитель географии. От него пахло чесноком, и, кажется, мой язык он плохо понимал. В один из дней я вспомнил совет отца: «Если тебя не понимают сразу, то просто повтори уже сказанное, повысив голос». Сказанное мною я тут же повторял, не забывая, что должен повысить голос. Ученики хохотали так, что казалось, будто они вот-вот повалятся на пол замертво.

Однажды учитель отвёл меня в кабинет директора школы, который долго кружил вокруг меня, и я был горд тем, что удостоился столь высокой чести, но вдруг директор остановился и, наставив на меня два потухших глаза, попросил, чтобы я впредь прекратил умничать. Я пролепетал:

– Mea culpa*

Директор отошёл в дальний угол и озабоченным голосом проговорил:

*(лат) Моя вина.

– Ты представляешь, что из тебя получится?

Я пожал плечами.

– Подумай! – разрешил директор.

Я подумал о Шопене, которому стоило родиться, как мир уже знал, что он вскоре получит в дар удивительную музыку, а когда родился Сервантес, многие сразу же предположили, что их дом непременно посетит Дон Кихот; а когда…"

– Ну, как? – немного погодя, поинтересовался директор.

Я снова пожал плечами.

Меня вернули в класс.

– Готов измениться? – спросил учитель.

Я посмотрел по сторонам.

– Ну? – нервничал учитель.

– Разве готовые брюки заново перешивают? – сказал я.

Лицо учителя потемнело.

Ученики продолжали биться в истерике от смеха, а учителя продолжали мною давиться.

Снова кабинет директора. На этот раз директор был краток.

– Молчать! – крикнул он.

В класс я вернулся не совсем в себе. Учеников охватила тоска, а учителя, победно улыбались. Учитель географии, сладко причмокивая губами, попросил меня не отказать ему в удовольствии и озвучить на латыни "нет предела человеческой глупости". Я охотно согласился и, также сладко причмокивая губами, произнёс: "Нон лимитус хоминус придурус".

***

Видимо, помня слова Гераклита о том, что вступить в одно и то же помещение дважды невозможно, отец отвёл меня в другую школу, после чего я повесил над моим письменным столом плакат со словами Марка Аврелия: "Неизбежно будет несчастен тот, кто не следует за движением своей собственной души"

***

В тот день из комнаты отца-дедушки послышались аккорды фортепианного концерта Грига.

Я приоткрыл дверь.

Отец сидел на полу, обхватив руками радиоприёмник.

"Папа!" – я вырвал шнур из розетки.

Грудь отца, будто при натруженной работе насоса, выбрасывала из себя пугающие присвисты.

"Папа!" – я увидел неуклюже раскрытый рот.

" Папа!" – я увидел окостеневший рот.

"Папа!" – я увидел серые щёки.

"Папа!" – я увидел остановившиеся глаза.

"Папа!" – кажется, я терял дыхание.

"Папа!" – у меня в голове что-то шелушилось, склеивалось, расклеивалось. Больно колола мысль: "Кажется, у отца не сошлось… Кажется, он жил, будто с оглядкой. Кажется, в нём застрял избыток прошлого…"

"Прорыв аневризмы одной из аорты мозга", – сказали врачи.

…Потом в нашей квартире толкались какие-то люди. И на кухне толкались, и в коридоре. Семь дней приходили люди со скорбными лицами. Кто-то стоял и молчал, кто-то сидел и молчал, кто-то говорил заботливые слова. Мужчина с тоненькой шеей призывал принять Господа, не смотря на доставленные людям испытания. Я удивился тому, как на столь тонюсенькой шее может держаться голова. Какая-то женщина с большими чёрными бусами сказала: «Мир – двулик: один – тот, который мы наблюдаем; другой – который пытаемся себе представить». Потом к нам заходили редко. Смятение длилось неделями. Днём я ходил подавленный, подолгу простаивал у окна гостиной и смотрел на небо. Солнце казалось пустым и бесцветным. Однажды, постояв на пороге той комнаты, меня вдруг осенило: образ жилья создают не стены, не потолки, а те глаза, та улыбка, те руки, та печаль – они никуда не деваются. Всё, что было его, сохранило свою значимость и ценность навсегда.

По ночам я видел странные сны. Например –

выброшенная волной на берег задыхающаяся рыбка просилась ко мне на руки. «Поговорим», – сказала она. Я нагнулся, чтобы поднять её, но вдруг с неба спустились два парашютиста, и рыбку из моих рук забрали…

Я чувствовал себя сбитым с ног.

Меня поднимала мама.

Два раза в месяц мы ходили на кладбище.

Я знал: тела людей опускают в землю.

Я слышал: души людей отлетают в небо.

"А людской разум? – хотелось мне знать. – Любопытно, куда девается разум?"

Проходя мимо немых надгробий, я думал: "Мертвые не ропщут". Надпись на одной из плит заставила меня содрогнуться. «В моей смерти прошу винить мою жизнь», – прочёл я.

От могил исходил покой, но меня не покидало подозрение, что там, куда мёртвые забирают с собой слишком большой мешок невысказанных слов, быть спокойно не может.

"Вот здесь…", – подходя к могиле моей настоящей мамы, говорила мама-бабушка и вдруг замолкала. Её ладонь ложилась на чёрный мрамор. Потом мы шли в дальний угол кладбища, и, стоя над могилой моего настоящего отца, я себя спрашивал: «Почему в это мир люди приходят с оглушительным крикоплачем, а из него уходят с тихой готовностью и смирением?» И себе же отвечал: "Видимо, жизнь не такой уж ценный презент, или же люди уходят туда, чтобы использовать возможность сохранить в себе некую наполненную исключительно важного смысла тайну".

За кладбищенской оградой шумела улица.

***

Я бродил по комнате.

"Полночь. Время тихое.

Месяца усы.

Над окошком тикают

Старые часы".*

Загадки…

*Феликс Куперман «На уровне моря».

Вопросы…

"Как прожить без этих "отчего так?" и "почему не так?"

Я заставлял себя думать. Добросовестно и упрямо.

…В один из дней я возомнил себя писателем, задумавшим сочинить пьесу, где действующие персонажи будут не люди, а –

прихоть,

лукавство,

счастье,

безумие,

тайный сговор,

надежда,

подлость,

отчаянье,

очищение.

В конце концов, я понял, что писатель из меня не получится – видимо, размер головы не тот...

Люди…

Жизнь…

В опубликованной учёными университета штата Висконсин статье "Крайняя плоть – на службе молодости и красоты!" было сказано: "Наши ученые, выискивая средства для замедления старения клеток кожи, в качестве подопытного материала использовали крайнюю плоть еврейских мальчиков, так сказать отходы обрезания. Под микроскопом исследователи вдруг заметили среди миллионов мертвых клеток колонию совершенно живых. Их стали изучать и открыли, что клетки эти не стареют! Чудо природы опробовали на крысах. Подопытные зверьки с человеческой плотью чувствовали себя прекрасно! Теперь период экспериментов закончился, пора выходить на мировой рынок и сделать отличный бизнес на операциях по омоложению. Ведь лицо, слепленное из клеток крайней плоти, никогда не постареет! Это открытие, безусловно, революционное событие в пластической хирургии и косметологии, однако антисемиты сокрушаются: им трудно будет смириться с тем, что твое великолепное лицо сшито из кусочков еврейских членов.

"Ну, и пусть! – заканчивали статью авторы – Зато отныне милое выражение "хуёво выглядишь" – станет комплиментом".

Люди…