Текст книги "Жребий No 241"
Автор книги: Михаил Кураев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Когда будешь в Москве – передай мой привет сердечный Марии Дмитриевне. Почему ты так мало о ней написала? Как она себя чувствует? Какими мыслями с тобой поделилась?
На днях я опять крупно поговорил с нашим командиром, и мы снова сцепились. Он опять оказался не прав, но ни за что не хотел сознаться в своей неправоте, хотя я ему это очень ясно доказал ссылкой на статьи закона. Ты не думай, дорогая, что я намеренно ищу ссор с командиром этого нет. Но я ужасно возмущаюсь и волнуюсь всем тем, что мне приходится видеть и переживать. Ах, какие это ужасные люди! Я все расскажу тебе, моя дорогая Кароля, когда наконец вырвусь отсюда к тебе.
Недавно сделал себе опять прививку оспы, так как у нас в полку заболел казак натуральной оспой. Интересно, что заболел казак, у которого прежде была привита оспа в этом году весной, когда всем в полку делались прививки, ему тоже была привита и принялась – и однако заболел и в тяжелой форме.
Ну пока до свидания! Крепко, крепко тебя целую, дорогая, и желаю здоровья и всего лучшего! Жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев. Повсюду росло недовольство войной, мобилизация
дополнительных войск шла с трудом, кружившие повсюду толки и слухи то здесь, то там перерастали в беспорядки. Напряжение нарастало день ото дня. А тут еще эскадра Рожественского обстреляла в Северном море ночью английские рыбацкие суда, приняв их за японские миноносцы. Скандал поднялся ужасный. Английской родне наших царя и царицы, щедро финансировавших японцев в их войне против нас, скандал был очень на руку. В обществе заговорили о возможности военного столкновения с Англией, что было бы для России уж совсем некстати! И все это как раз в разгар охотничьей поры. 21 октября, один из самых напряженных дней, государь провел на охоте. Гонцы скакали к нему с телеграммами, рыскали по пороше, сновали по болотам и возвращались ни с чем. Два дела разом государь делать не любил.
Дневник императора. 21-е октября. Четверг. Проснулся в 7 час. ясным
морозным утром и со снегом. В 8 час. отправился на облаву под Петергофом. Взяли загоны от жел. дор. к Марьино, где утопали в болоте. Завтракали у д. Ольгино в палатке и оттуда дошли загонами за дорогу из Бабигона в Настолово. Погода сделалась серая и задул свежий ветер. В 6 1/2 вернулся в Царское. Всего убито: 511. Мною: 6 фазанов, 5 тетеревей, сова, 3 русака и 35 беляков – итого: 50.
Усиленно занимался. Обедали и вечер провели вдвоем. Стрелял царь
значительно лучше, чем его эскадра. Трудно поверить, что наши моряки в ночной стрельбе в открытом море могли нанести кому-либо урон, разве что по чистой случайности. Если через семь месяцев похода и тренировок, хотя и очень редких, наша эскадра в первый день Цусимского побоища не смогла потопить ни одного японского корабля, паля из всех орудий, и только на второй день остатки эскадры в разрозненных стычках сумели-таки угробить несколько небольших кораблей, то о какой стрельбе могла идти речь в четырех днях пути от Ревеля!..
К слову сказать, японская эскадра, свободная после падения Порт-Артура от морских беспокойств, в течение полугода, поджидая эскадру Рожественского, в порядке тренировки расстреляла по пять боекомплектов на каждое орудие, после чего поменяли стволы на новые.
Шумный инцидент, обошедшийся казне в 67 тысяч фунтов стерлингов штрафа, был преподнесен народу как подвиг.
Дневник императора. 23-го октября. Суббота. Утром успел погулять.
Погода была ясная. Имел три доклада. После завтрака принял Кладо (Н. Л. Кладо – морской офицер, военный историк, проф. Морской академии, писавший о русском военно-морском флоте под псевдонимом "Прибой".), который вернулся из Виго, прямо от Рожественского; он был на "Суворове" в знаменитую ночь атаки неизвестными миноносцами в Немецком море. Обедали и провели (вечер) Милица, Николаша и Петюша.
Уже в январе 1905 года в Москве вышла книга "Великие подвиги эскадры вице-адмирала Рожественского". Книга небольшая, восемь страниц, на одной портрет вице-адмирала в полной форме в рост, на двух других стихотворение, на остальных описание подвига, к сожалению, только одного. На последних двух страницах напечатана телеграмма, полученная Главным морским штабом от своего недавнего начальника, сочинившего поход 2-й Тихоокеанской эскадры, а теперь его и возглавившего. К сведению всего света, Рожественский сообщал о том, что любая попытка приблизиться к нашей эскадре неизвестных или враждебных кораблей будет сурово пресекаться.
Поскольку книга, хранящаяся в библиотеке Академии Наук, имела свои листы неразрезанными по истечении девяноста лет со дня выхода в свет, можно предположить, что стихи, посвященные важному случаю, широкой публике неизвестны.
От берегов родного Петрограда, Где для Руси взошла побед заря, В
далекий путь могучая Армада Снаряжена велением Царя. Ее послал Рос
сии вождь Державный На страх врагам за тридевять морей, Чтоб поло
жить конец борьбе неравной И поддержать своих богатырей. Святая
Русь в тревоге и волненье Не сводит глаз с родимых кораблей – Ко
варный враг сулит им истребленье Из-за угла чужих морей. Но жив
Господь, и за грехи карая, Не до конца Он отступил от нас, Не уда
лась врагам засада злая, И от беды Творец Отчизну спас. И в час,
когда великое сраженье До самых недр взволнует океан, Да ниспошлет
Всевышний одоленье Над тьмой врагов Армаде Россиян. Конец октября
император провел в пути, объезжая войска, представлявшиеся "блестяще, несмотря на отчаянную погоду – холод, дождь и ветер". Впечатление от войск сильное, в "Дневнике" следует перечисление всех представленных на смотр и выставленных в караул частей, поименованы все дивизии, полки, бригады, батальоны, артиллерийские батареи и дивизионы, и все пестрит пометками: "Великолепный смотр", "Войска нашел в блестящем виде, лошади хорошие", "Отлично представились" и т.п.
В жизни деда события, глубоко затрагивавшие его душу, происходили не столь шумно, не столь эффектно и многолюдно.
Ушла в монастырь Мария Дмитриевна Горчакова, духовная наставница Кароли Васильевны, человек, оказавший на нее огромное влияние, душевно ей близкий...
Зная о независимом нраве деда, о готовности даже на войне отстаивать закон и справедливость, нет оснований ставить под сомнение его смелость или предполагать душевную слабость, а стало быть, вовсе не от слабости он хочет сознавать, что рядом живут люди, чья жизнь может быть примером чистоты и самоотверженности. И люди эти считаны не с икон, не из книг, они живут... жили рядом.
В домашнем альбоме есть фотография Марии Дмитриевны в монашеском облачении, стало быть, она на ней уже и не Мария, но есть и другая: Мария Дмитриевна в светской одежде, стройная, рослая, красивая молодая женщина, ее строгое одухотворенное лицо исполнено сосредоточенного внимания. На карточке рукой деда записано: "Получено в Куанчендзы. 8.01.1905". (Получено в субботу, назавтра – воскресенье, 9 января, в Санкт-Петербурге десятки тысяч граждан с хоругвями и песнопениями двинутся к царю выпрашивать справедливость как милость.) На обратной стороне бабушкиной рукой: "Моему хорошему Коле на память. 15 ноября 1904". И здесь же адрес монастыря, куда мог бы дед написать: "Радогницкий ж. монастырь, Люблинской губ., Замостского у."
Дед не просил этой карточки, но за присланное благодарен. А пока на
дворе все еще октябрь. Ст. Борзя. Октябрь 24. 1904. Дорогая, милая
Кароля! Сегодня получил твое письмо. Глубоко благодарен тебе, что
написала мне подробно о Марии Дмитриевне. Мне ее очень, очень жаль бедную! Весьма удивлен ее решением поступить в Монастырь. Во всяком случае страшно бы хотелось с ней побеседовать об этом ее решении. Зачем Вы все, ее хорошие подруги, отпускаете ее от себя? Такие люди, как она, нужны нам, нужны тем, кто живет в мире: они нас поддерживают и укрепляют в трудную минуту. Мне страшно жаль и обидно за тех, кто лишается Марии Дмитриевны... Ну, дорогая моя, как-то ты чувствуешь себя? Примирилась ли с моим ответом, неудовлетворившим тебя? Простишь ли мне это и поймешь ли меня? Ведь и отрицательный ответ, моя милая, я давал не только умом. В этом отрицательном ответе говорит столько же и мое сердце, сколько и ум. Мне самому больно и жаль так отвечать тебе, но я не могу иначе ни думать, ни чувствовать. Тебе хороший совет дал священник и Мария Дмитриевна – примириться с моим ответом. Но, если бы они знали, чему ты подвергаешь себя, собираясь сюда, если бы они знали, что за жизнь предстоит тебе здесь, я думаю, оба они, не задумываясь, отклонили бы твое намерение. Если будешь писать Марии Дмитриевне – то напиши ей мое большое сердечное спасибо, мое горячее, искреннее пожелание ей всего, всего лучшего и главное, мира душевного и спокойствия духовного.
Ты видишь, деточка, я оч. тороплюсь писать. Прошу простить мои небрежности. Опять уезжаю в командировку. Проезжу вероятно с полмесяца.
Чувствую себя здоровым и вполне благополучным. Ради Бога пиши о себе и обо всем. Вероятно завтра или послезавтра, напишу еще.
Крепко тебя, дорогая, целую, сердечно приветствую и жму твою руку!
Весь твой Н. Кураев. Трудно сказать, любил ли государь воевать, по
хоже, что нрава он был все-таки не воинственного, судя по тому, как он ответил в конце царствования на бесконечные призывы жены ("заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью...", "будь тверд и покажи железную волю...", "когда ж ты наконец ударишь кулаком по столу", "заставь всех дрожать перед тобой", "если бы твои министры тебя боялись...", "будь более строг..." и т.п.), ответил государь, хоть и не сразу, только 23 февраля 1917 года, но ответил, по-моему, славно: "Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место". К сожалению, "спокойного резкого замечания" оказалось недостаточно, чтобы указать место государыне, почитавшей своим долгом "помогать царю", и дававшей советы на все случаи жизни, советы, неотличимые от указаний. Иные из них, впрочем, государь принимал благосклонно. Настоятельные советы государыни показывать себя войскам царь принимал с большой охотой, поскольку аргументы государыни были неотразимыми: "Осчастливь войска своим дорогим присутствием, умоляю тебя их именем – дай им подъем духа, покажи им, за кого они сражаются и умирают... Десятки тысяч никогда тебя не видали и жаждут одного взгляда твоих прекрасных чистых глаз..."
Дневник императора. 30-го октября. Суббота. С утра шел сильный снег
и слегка таяло. Не доезжая Витебска, на платформе была встреча от города и уезда и почетный караул от 49-го драг. Архангелогородского полка. Сел тут же на лошадь и поехал к месту парада 41-й пех. дивизии. Отлично представились: 161-й Александропольский, 162-й Ахалцыхский, 163-й Ленкоранский и 164-й Закатальский полки. Благословил их и, простившись с ними, вернулся в поезд. В 12 1/4 тронулись в обратный путь. В Двинске встретились с Сергеем, кот. проехал с нами до след. станции и обедал в поезде.
Дед тоже провел конец октября в дороге и смотрах, смотрел он, правда, не парады, не выправку, не рубку лозы повзводно, а отхожие места, кухни, бани, санитарное состояние помещений для личного состава, порядок в хранении продуктов и лекарств. Мысли же его при этом были заняты не громким инцидентом в Немецком море и даже не огорчительным во всех смыслах конфликтом с собственным командиром полка. Больше всего его тревожило, как будут прочитаны и поняты его милой голубкой Каролей письма, воспрещающие ей приезд сюда для подвига и любви.
...После энергичных, решительных строк последних писем – страшная усталость, тревожное ожидание, непривычная сдержанность и разговор о какой-то тужурке...
Ст. Листвяная. Октябрь 31 ч. 1904. Дорогая голубка Кароля! Перед
отъездом в командировку из Борзи написать тебе не удалось. Пишу те
перь, когда со ст. Листвяная отправляемся обратно в Борзю. До Бай
кала доехали благополучно и очень удобно. Впрочем, до Читы ехал с большим неудовольствием, так как пришлось сидеть в одном купе с командиром нашего полка. Он впрочем был со мной весьма любезен, но я старался как можно меньше говорить с ним и вообще обращать на него внимание, больше занимался чтением. Здесь, в Листвяной, провел время с 4-х часов утра и до сего момента у офицера нашего полка. Время провел не весело, но довольно приятно, выпивали с ним и "разговоры разговаривали". Теперь уже 11 1/2 ч. ночи, но ждать отправления поезда придется по-видимому до утра, так что я рано забрался на вокзал и сидеть здесь будет скучно.
Ну как ты там поживаешь, моя дорогая, славная деточка? Теперь ты уже получила конечно все мои неприятные для тебя письма, и что-то ты мне ответишь. Этот ответ вероятно уже ждет меня в Борзе. Милая Кароля, не думай, что у меня было желание огорчить тебя. Если же это случилось, то поверь, что мне страшно больно и тяжело сознавать это.
Сообщи мне, Кароля, о своем здоровье и самочувствии. Знаю, дорогая моя, что ты через три дня именинница, но я со своим поздравлением запоздал. Ты получишь это письмо уже много спустя после 4-го Ноября. Все же от души тебя поздравляю с днем Ангела и сердечно желаю здоровья и душевного спокойствия.
Я вполне здоров и благополучен. На обратном пути в Борзю я останов
люсь на 2 суток в Чите, чтобы заказать себе сюртук. Думал, что одной тужурки хватит на все время войны, однако, оказывается нужно сделать свежую одежду. Впрочем, эта проза вряд ли может тебя интересовать – ты уж прости, дорогая, что я болтаю тебе о такой чепухе.
Передай мой сердечный привет твоим родителям. Кланяйся Ивановцам.
Весь твой Н. Кураев. Если соберешься ехать в Петербург, то извести
об этом и сообщи свой адрес. Дураков вообще-то нет, есть просто люди не на своем месте. Царь
наш был страшен не злобой, а глупостью, порождавшей бедствия, и малодушием, оборачивавшимся для подданных жестокостью.
В огромных государствах да при сложном хозяйстве и малая глупость часто оплачивается страшной ценой.
Был бы Николай Александрович Романов, ну, если уж не кассиром в тихой бане, то хотя бы самодержцем в какой-нибудь солнечной Помидории, ну посеяли бы там вместо кабачков тыкву, ну выросла бы вместо тыквы редиска, худо, конечно, но не катастрофа. А в России все такое огромное, если где неурожай, так тут же и голод, если где эпидемия, так там и мор. Послали было эскадру во Владивосток морем, а снаряды для тренировочных стрельб отправили посуху, по железной дороге, вроде так быстрей будет, опять же можно вместо снарядов на корабли больше угля загрузить... А результат? Катастрофа. Большая все-таки, очень большая страна, и бедствия большие. Где они, "чудесные улыбающиеся парни с вихрами волос, торчащих из-под шапок", что так тешили глаз на блистательных смотрах? На реке Шахе вроде бы дело и выиграли, а робкий командующий, не выходя из фанзы, опять приказал играть на всякий случай отступление, чтобы не изменять своей отступательной тактике, вот, считай, еще сорок тысяч недосчитались. Впрочем, мудрая и дальновидная императрица такую тактику одобряла: "Наше постоянное отступление сильно растянет их фронт и усложнит им дело, – а нам, надеюсь, будет выгодно". Не зря же еврейская пословица говорит: "Ничего нет лучше на свете хорошей жены, и ничего нет хуже – плохой".
Кстати, об инородцах. Население в России пестрое, оно и понятно, пространство огромное, история долгая, всем места хватило, но вглядываться, разбираться и думать, как всем в мире и довольстве ужиться, это же ума сколько надо и времени, а где взять? А когда же в домино, когда же в безик, а почитать семье вслух Чехова, Салтыкова-Щедрина, а погулять часок, минимум, надо? Вот и поделили всех, как попроще, на "наших" и "инородцев". Вроде бы не каменный век на дворе, развитой феодализм как-никак, светлое будущее человечества, капитализм, на пороге, а подход тот же, как в каменном веке. Но кто же согласится, хотя бы и при развитом феодализме, живя у себя на родине, считаться "не-нашим"? Вот народ и бунтует, и самое печальное, – прав! Хорошо, когда в трудную минуту рядом, как всегда, бежит царица да еще и с телеграммой от "Союза Русского Народа", организации свирепой, как раз и придуманной, чтобы держать инородцев в узде.
"Союз Русского Народа" просит меня передать дело тебе. Одни – гнилое, слабое, безнравственное общество, другие – здоровые, благомыслящие, преданные подданные – их-то и надо слушать, их голос – голос России, а вовсе не голос общества или Думы... Бог поможет, я знаю, но ты должен быть твердым. Распусти Думу сейчас же..."
"Россия, слава Богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться. Не позволяй им наседать на тебя. Это ужасно, если им сделать уступку, то они поднимут голову..."
"О, мой милый мальчик, заставь всех дрожать перед тобой – любить тебя недостаточно, надо бояться тебя рассердить или не угодить тебе!"
"Моего любимца всегда надо подталкивать и напоминать ему, что он император и может делать все, что ему вздумается. Ты никогда этим не пользуешься..."
И чего женщина бьется, чего нервничает, все делает государь, что вздумывается. Вздумалось тетеревей пострелять и пострелял от души, вздумалось "козла" забить и забил с "подвизающимися в домино" флигель-адъютантом Мордвиновым Анатолием Александровичем, и генерал-адъютантом, адмиралом Ниловым Константином Дмитриевичем. Правда, очень уж мешают государственные дела нормальному течению личной жизни.
Когда сегодня скорбят безутешно прямые наследники "здорового и благомыслящего" дела "Союза Русского Народа", скорбят о потере таких заботливых, все понимающих и щедрых вождей, здесь, как говорится, все ясно, но что ж взахлеб плачутся те, чьих предков и за людей-то не считали, они-то чего заходятся, да еще соревнуются между собой, кто первей и кто громче восскорбит. Нет, не услышит их голос матушка-императрица, пока не наденут они смазные сапоги, не обрядятся в алые рубахи и не возьмут, поплевав в ладони, хоругвь покрепче, только этот "голос России" по душе государыне, которая только и мечтала, "когда же, наконец, водворится порядок, которого нашей бедной стране не хватает во всех отношениях". В здоровом лице "Союза Русского Народа" и славянская натура императрицу устраивает.
Был порядок в "Союзе...", был! Однако справедливости ради надо
взглянуть на государя иными глазами, глазами тех, кого государь, по совету жены и матушки, к себе приближал, кому доверял в практической жизни исполнять свою волю.
Как он выглядел в глазах тех, кто имел возможность при обязательных и регулярных докладах искать в лазоревых глазах царя одобрение, или видеть порицание, искренним своим усилиям в сообщении поступательного движения государственной машине?
17-го октября 1904 года пышноусый и высоколобый, шестидесятипятилетний Иван Логгинович Горемыкин, "милый старик Горемыкин", по словам государыни, действительный тайный советник 1-го класса, сенатор, член Государственного Совета, бывший министр внутренних дел и будущий председатель Совета министров, председатель Особого совещания по вопросам о мерах к укреплению крестьянского землевладения, убитый в 1917 году крестьянами при разгроме его имения, доверительно беседовал с вновь назначенным министром внутренних дел, генерал-адъютантом, генералом от кавалерии по Генеральному штабу, бывшим командиром отдельного корпуса жандармов и заведующим департаментом полиции, бывшим генерал-губернатором Виленской, Ковенской и Гродненской губерний, любимцем вдовствующей императрицы, сорокасемилетним князем Петром Дмитриевичем Святополк-Мирским. "Помните одно: никогда ему не верьте, это самый фальшивый человек, какой есть на свете", – имея в виду царя, сказал Иван Логгинович Петру Дмитриевичу, мечтающему об отставке, но не предполагающему, что всего через четыре месяца, обрызганный январской кровью, он будет отставлен от всех мест и должностей раз и навсегда.
11-го ноября 1904 года государь, встав в восемь утра, поехал на охоту в Знаменское. Охота была удачной, собственные трофеи в "Дневнике" выделены особо: "Убил 144 фазана; всего убито: 522. Фазанов 506, зайцев 16". Охота заняла четыре с половиной часа, включая часовой перерыв на завтрак в охотничьем домике. Что ни говори, а охотник государь был блестящий – один фазан за полторы минуты! Результат великолепный!
А в это время на дальневосточном театре сочиняли и готовили к исполнению знаменитый кавалерийский "набег" генерала Мищенко, закончившийся так же бесславно, как и все прочие военные предприятия этой кампании. Командир Забайкальской казачьей бригады генерал Мищенко получил возможность собрать под свою руку больше трети всей нашей кавалерии, превзойдя одним своим отрядом в семьдесят два с половиной эскадрона всю японскую кавалерию, насчитывавшую шестьдесят шесть эскадронов. Неудачи стали обычнейшим делом этой войны, не избежала своей участи обанкротиться и кавалерия, в том числе и казачья. Нелепый замысел и бездарное его исполнение, быть может, и не заслуживали бы упоминания, но именно эта затея привела наконец-то в движение 3-й Верхнеудинский казачий полк. В связи с предстоящей громоздкой операцией на театре военных действий дед напишет бабушке сдвоенное письмо за 13 и 14 ноября, поэтому и "Дневник" государя должен быть представлен двумя датами.
Дневник императора. 13-го ноября. Суббота. Утром было два доклада.
В час с 1/4 отправился в город на освящение Суворовского музея. После молебна осматривал подробно все залы, хорошо устроенные и достаточно наполненные для открытия. В 4 часа вернулся в Царское.
Дядя Сергей и Элла приехали из Москвы. В 7 час. вместе с ними поехали в Гатчину и обедали с Мама и т. Ольгой. Возвратились в 10 1/2.
14-го ноября. Воскресенье. День рождения дорогой Мама и десятилетие
нашей свадьбы! в 10 1/4 поехали в Гатчину. Обедня, поздравления и завтрак в Белой зале. Сидели у Мама долго и вернулись в Царское в 3 1/2 часа. Приняли депутацию от Уланского полка по случаю 10-летия со дня назначения Аликс шефом и двух офицеров и команду с подводной лодки "Осетр", отправляемой на Дальний Восток.
За чаем дети устроили сюрприз и исполнили в лицах и в надлежащих костюмах басню "Стрекоза и Муравей". Вечером принял гр. Ламздорфа.
Будь в этом придворном домашнем детском "театре" цензура, навряд ли в канун сдачи Порт-Артура была бы дозволена к постановке пиеса столь двусмысленного, аллюзионного содержания.
Если раньше дед томился своей забайкальской ссылкой, изнурявшей его бездеятельностью, и ждал отъезда на фронт как перемены участи, то теперь лишь отъезд на фронт мог быть оправданием его резкостей в объяснении с бабушкой, уже расправившей крыла, набравшей воздуха, чтобы лететь к своему любимому.
Вот и последнее, наконец-то, письмо с продуваемой всеми ветрами, пустынной, дикой, серой станции Борзя.
Ст. Борзя. Ноября 13 дня. 1904. Дорогая голубка Кароля! Наконец-то
сегодня утром получено приказание главнокомандующего снять наш полк с охраны дороги и двинуть его в Харбин. Конечно, целый день идет суета и сутолока невообразимая: все готовятся, укладываются, собираются. Окончательно должны выступить 18-го Ноября. До Харбина пойдем по железной дороге, и что будет там, пока, конечно, неизвестно.
Я лично и большинство офицеров довольны тем, что идем дальше – сидеть тут ужасно надоело. Иначе относятся к этому перевороту те офицеры, к которым сюда приехали жены и семьи. Очень жаль нашего ветеринарного врача: он, бедняга, только что уехал встречать свою жену, которая едет к нему сюда с детишками. А тут такая неожиданная новость... Надеюсь теперь, моя дорогая, милая Кароля, ты поймешь весь смысл моих побуждений, которые заставили меня отклонить от себя большое счастье видеть тебя здесь. Как бы ты чувствовала себя здесь, узнав, что полк вышел на театр войны?
Теперь пять дней предстоит возня со сборами. Я очень удивился, не получив от тебя писем до сего времени. Твою телеграмму "ОСТАЮСЬ" я получил, когда возвратился из командировки. Со дня на день ожидаю от тебя письма. Ну что-то теперь будет с нами? Я при всяком удобном случае буду сообщать тебе, дорогая, о себе и о нашем полке, а ты делись этими сведениями как с моими родственниками, так и со знакомыми. Когда ты получишь это письмо, мы уже будем далеко. По получении этого письма, адресуй мне письма "в действующую армию на Дальнем Востоке. В 3-й Верхнеудинский казачий полк".
14 ноября. Сегодня у нас та же суета, что и вчера. Товарищ Бобров
поехал в Читу закупить медикаменты и перевязочный материал, а я занимаюсь здесь укладкой лазарета в походные ящики. Немного досадно, что приходится идти на войну в холодное время года, когда так легко простудиться. У нас погода все время стояла превосходная. До сего дня были тихие, прекрасные морозы в 18-20о, которые здесь почему-то переносятся гораздо легче, чем у нас в России. Снегу абсолютно нет, ни капли.
Сегодня вместе с этим письмом отправлю тебе телеграмму о нашем выступлении. Дорогая, милая Кароля, как больно сознавать все то, чему подвергнемся теперь, идя в Харбин! Не за себя я боюсь, но тебя, моя милая деточка, жаль! Больно за то, что ты, дорогая моя, будешь тревожиться и беспокоиться. Я во всяком случае обещаю тебе всегда при всякой вероятности уведомлять о себе. Если бы пришлось уже в скором времени покончить расчеты с жизнью, то ты будешь уведомлена об этом, а равно и о всяком несчастном со мной случае, моим товарищем, доктором Бобровым, который телеграфирует тебе. Если же все будет обстоять благополучно, то я сам буду тебе писать и телеграфировать.
Теперь опять хочется сказать тебе, моя дорогая голубка, чтобы ты в случае несчастья со мною не губила свою молодую жизнь и не связывала себя какими бы то ни было обещаниями. Зачем, мой ангел? Я знаю тебя, верю твоим чувствам и уверен, что живя и с другим, ты не выкинешь из своей памяти того, кто тебя так безгранично любит и кто так тебе предан. Хоть изредка ты вспомнишь обо мне и помолишься за меня своею чистою молитвой. Вот почему мой завет тебе, дорогая, что бы со мной ни случилось, ты живи, будь счастлива. Живи и облегчай, чем можешь, горе и страдания людские – особенно нашего бедного, забитого, но хорошего русского народа. Теперь из него тянут последние силы и соки, отнимают все дорогое и близкое сердцу ради неведомых ему благ и стремлений... Уж видно так Бог на роду написал! "Но придет же пора, и проснется народ, разогнет он могучую спину..." Дай Бог тебе дождаться этой поры и увидеть ее. Дай Бог тебе сил и терпения перенести свое горе и дожить до лучшей поры! А у меня одна к тебе просьба: не забывай меня и брата в своих молитвах!
Я иду дальше без страха и боязни, с твердою надеждою на скорое и счастливое возвращение, на радостную встречу и с тобою и всеми близкими и друзьями.
Приветствуй всех от моего имени, поклонись Ивановцам и сообщи обо мне тем, кого это будет интересовать. Приветствуй и целуй своих родителей и Грету! Сегодня еще напишу в Павловское, дяде, Александре Михайловне и Ивановым. От двух последних недавно получил письма.
Я вполне здоров и благополучен. Ну, до свидания, моя хорошая, слав
ная дорогая Кароля! Крепко, крепко обнимаю тебя и целую! Жму и целую твою руку! На всякий случай – прощай и прости за все, горячо любящий тебя и преданный тебе
Н. Кураев. Твой Коля. Пиши, милая, о себе. Крестьянин оставляет
внукам дом и землицу. Лавочник – лавку. Царь престол и отечество. Промышленник или домовладелец, соответственно, промысел и доходные дома. Что оставляют внукам капиталисты и банкиры кроме капиталов, можно узнать из революционных хроник...
Мой дед, умерший до моего рождения, и бабушка, погибшая от голода в сорок первом году, каковую по младенчеству я помнить не мог, из предметов материальных, вещественных, осязаемых оставили наследникам тридцать четыре письма и связку документов.
Государя можно было бы обойти вниманием в рассказе о частной жизни моих предков, если бы самодержец не столь активно вмешивался в эту жизнь и не стал причиной появления этих тридцати четырех писем, коими я сегодня располагаю в подлиннике.
Вправе ли я таить это наследство или пользоваться им один? В нынеш
ние времена на рынок "ценных бумаг", это пока еще "поле чудес" для лукавых прохвостов, с благословения покровителей разного рода жуликов и мерзавцев выбросили массу векселей и обязательств, по сути дела, бумажек, едва ли пригодных даже для мелких, как выясняется, бытовых надобностей.
Во времена зыбкие, лукавые, постыдные, когда в умах проводится "переоценка ценностей", а в это время пронырливые базарные дельцы глумливо-снисходительно поглядывают на такой неходовой товар, как порядочность, совестливость, человечность, когда под лозунгом низвержения коммунистической идеологии идет отказ от демократических традиций XIX века, с его культурой, моралью, понятиями служения, самопожертвования, подвижничества, бескорыстия, когда на глазах растут невиданные мутанты вроде монархо-демократов, – не для потехи и барыша хочется обнародовать исключенные из обращения "векселя", делающие тебя богаче (по неизменному во все времена курсу ценностей!), чем больше ты по ним платишь...
Времена не выбирают! Да, ни у деда, ни у бабушки, разумеется, не спрашивали, затевая войну на Дальнем Востоке, как не спрашивали наших родителей о войне с Германией, а нас про Афганистан и Чечню. Нас не спрашивали, отдавая приказ стрелять в безоружных на улицах Санкт-того еще-Петербурга, и нынешней Караганды и Новочеркасска...
Но, может быть, это непростительная расточительность, непростительная слепота не видеть, что история пишется не только сидящими на тронах и толпящимися рядом с вождями. В эти же годы, в эти же дни другие люди, уже полузабытые и якобы превзойденные, писали свои страницы истории своей России...
...Как много страниц позора и бесславия хранит и предъявляет нам многострадальная история отечества, но от отчаяния и неизбывного стыда спасает мысль о том, как много свидетельств достоинства и нравственного здоровья нации еще не предъявлено, не открыто, хранится в непроглядных недрах, в том числе и в семейных закромах, – это наше богатство, наше наследство, наша опора, наше спасение.
ПРИЛОЖЕНИЕ: I. В ходе русско-японской войны 1904-1905 года японская
армия и флот продемонстрировали свое полное превосходство над русской армией и флотом.
Противнику не удалось превзойти лишь наших врачей, наш медицинский персонал, свою войну, работая в армии отступающей, терпящей поражение, они выиграли по всем показателям.
