Текст книги "Вечно в пути (Тени пустыни - 2)"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Говорю вам, ее похитили, прикажите арестовать Али Алескера... Он авантюрист!

– Али Алескер – уважаемый человек, и притом иностранный подданный.

– Как иностранный подданный? Какой страны?! – в ярости воскликнул Гулям.

– Не столь важно... словом, иностранный подданный. Персона грата... Дипломатическая неприкосновенность. Тем не менее насчет обыска приказ я отдам... Желаю всего наилучшего.

Не приняв протянутой генерал-губернатором руки, Гулям стоял перед ним. Странное спокойствие пришло к нему. Он медленно проговорил:

– Вы... останетесь здесь, в этой комнате, и дадите приказ начальнику жандармерии... Вы не тронетесь с места, пока моя жена не войдет сюда... в эту комнату.

Кисло улыбаясь, губернатор поглядывал то на Гуляма, то на консула.

Неслыханное обращение с губернатором провинции персидского государства! Следовало возмутиться, поднять крик! Но взгляд Гуляма говорил красноречивее слов. Аллах всевышний знает, что скрывают в своих мыслях пуштуны. Про них говорят: "Самые неукротимые, самые безрассудные в гневе, самые кровожадные". Губернатор попятился и плюхнулся в кресло. Рука его потянулась к серебряному подносу.

До приезда жандармского начальника, долговязого, чисто выбритого, в щеголеватой форме, никто больше не произнес ни слова.

Начальник не мешкал ни секунды. С невозмутимым видом он выслушал дикую ругань своего шефа. Мускул не дрогнул на его выхоленном лице. "Слушаюсь... Обыскать дом помещика Али Алескера, что рядом с садом Хан Набие, обнаружить даму по имени Настя-ханум, доставить со всей предупредительностью сюда. Будет исполнено!" Он исчез. Несколько мгновений в комнате стоял звон его серебряных шпор...

Губернатор заговорил не раньше, чем осушил еще одну, бог весть какую по счету, чашечку кофе. Он молодцевато вскочил, отряхнулся и сказал:

– Итак, все... к обоюдному удовольствию. Теперь я вынужден покинуть вашу гостеприимную кровлю. Благодарю за приятную беседу. Изысканные темы... Прелестные собеседники. Никогда не забуду!

Слова "Никогда не забуду!" выдавил из себя губернатор с угрозой.

– Его нельзя выпускать... – в отчаянии скороговоркой сказал Гулям консулу.

Он говорил на пушту. Но, по-видимому, господин губернатор все понял. Он пожимал руку афганцам так, будто прикасался к змеям.

Но консул вежливо и в то же время почти силой усадил его снова в кресло:

– Мы в восторге видеть вас у себя, ваше превосходительство. Позвольте нам еще насладиться лицезрением вашей особы. Мы так редко видим ваше превосходительство.

Их превосходительству оставалось вздохнуть и подчиниться. Впрочем, кофе у консула был превосходный – настоящий "мокко". С Маскаренских островов...

Да, губернатор ничуть не огорчился. Иногда неплохо "подложить дохлого осла" господину Анко Хамберу. Губернатор утешил себя, что заручился железным алиби. Он находится в гостях у афганцев и ничего не знает. И если, в конце концов, Анко Хамбер интересуется этой рыжей большевичкой, то нечего путать его, губернатора, в свои дела.

Он не удержался и захохотал. Он представил себе лицо Анко Хамбера и Али Алескера, когда начальник жандармерии у них из-под носа уведет красавицу.

– Хо-хо-хо! – рычал он.

Губернатор не счел нужным поделиться причиной своей веселости с невежливыми афганцами. Он им еще припомнит неслыханное обращение со своей губернаторской персоной. А пока не лучше ли посбить с них спесь, подпортить им настроение?

– Не сочтите за назойливость, господин консул, – сказал он. – Что там за афганский караван?.. Где-то в районе... Хафа?.. Вы в курсе?

Консул быстро взглянул на Гуляма и небрежно бросил:

– Нет, я не в курсе. А о каком караване вы изволите говорить, ваше превосходительство?

– Караван с контрабандным оружием...

– Да? – разыграл довольно неловко удивление консул. – И вы считаете, что караван... с контрабандой?

– Боюсь серьезных осложнений. Луры из охраны каравана застрелили жандармов, когда они хотели проверить вьюки. Пролилась кровь... Владелец каравана ответит перед законом...

Консул посмотрел на Гуляма.

– Возможно мирно уладить инцидент?..

– Закон остается законом. Тегеран отдал приказ арестовать владельца каравана. Кто бы он ни был, его предадут военному суду... Груз конфискуется. Семьи убитых возмущены... Вопиют о мести...

Гулям перебил:

– Семьи убитых жандармов уже предъявили цену крови?

Негодованию его превосходительства не было границ. Все цветы красноречия он посвятил обличению порока мздоимства и взяточничества.

Горячая губернаторская речь никакого впечатления на консула не произвела. Он нетерпеливо спросил:

– Сколько?

– Но случай весьма серьезный.

– Сколько? – повторил вопрос консул.

В соседней комнате послышался звон шпор. Прибыл начальник жандармерии. Его попросили войти.

Губы жандарма прыгали. Он доложил:

– В доме помещика Али Алескера ханум не оказалось.

– Что такое?! – завопил губернатор.

– Господин Али Алескер отбыл с ханум в английское консульство. На набережной канала у священного квартала против усыпальницы Гарун-аль-Рашида автомобиль господина Али Алескера врезался в толпу богомольцев. Разгневанные священнослужители и прислужники перевернули автомобиль. Господин Али Алескер получил ушибы. Дама исчезла...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не будь таким сладким, чтобы

проглотили. Не будь таким горьким,

чтобы плевались.

К а ш к а и

Одежда перса, наружность узбека, язык туркмена... В таком обличье пройти через весь северный Хорасан трудно, почти невозможно. Но Зуфар говорил по-персидски с трудом, курдского он не знал, а туркменский был для него почти родным. Кроме курдской шапки и чухи, в его внешнем облике нечего курдского не было. Но в Хорасане лучше выдавать себя за курда, нежели за текинца. Текинцев здесь не любят. У хорасанцев старые с ними счеты. Еще со времени аламана – набегов. Полвека прошло, но в Северной Пруссии калтаманов, угонявших персов в рабство, не забыли...

На дорогах Хорасана курд обычный прохожий, и внимания на него не обращают. Мало ли нищих безработных курдов шляется по дорогам. Курдами даже жандармы не интересуются.

Зуфар не сам вздумал назваться курдом. В мешхедском караван-сарае его все окликали: "Эй, курд! Эй, собака курд!" Когда его потащили в полицейское управление Мешхеда, там тоже все придирались к нему: "Курд, конокрад! Курд, где таких коней украл?" Жандармы не пожелали его слушать. "Что? Хивинец? Советский подданный? Болтай! Конокрад ты, курд, конокрад!" И приказали его бросить в холодную, а заявление Зуфара на имя советского консула не пожелали даже прочесть. Начальник порвал заявление и бросил в корзинку. В кабинете у начальника сидел толстый красивый перс. Все почтительно величали его: "Океан Знаний". Перс не был ни ученым, ни даже учителем. Больше того, все знавшие его в Мешхеде о нем говорили как о порядочном невежде. Служил он в молие – финансовом управлении города. Но таков обычай в Персии: человека принято называть таким титулом, который он сам себе нашел нужным избрать. Этот маленький финансовый чиновник когда-то решил наречь себя "Океаном Знаний". Он занимал очень выгодную должность, и все кланялись ему. Начальник жандармерии в кое-каких делах зависел от Океана Знаний и очень прислушивался к его мнению. Вот и сейчас он внимательно отнесся к его совету: не стоило затевать шум вокруг какого-то ничтожного курда-конокрада, даже если допустить, что он советский подданный. Кони Исмаил Коя, обнаруженные при этом курде, стоят тысячу золотых новеньких туманов. Кони эти, достойные украсить конюшню самого Реза-шаха Пехлеви, являются на данном этапе судебного следствия вещественным доказательством, а вещественные доказательства, по установившейся судебной практике, в священном городе Мешхеде из своих рук полиция выпускать ни при каких обстоятельствах не должна! Если Зуфар большевик и шпион и дело его пойдет в суд, придется коней – дар Исмаил Коя – тоже представить в суд как вещественные доказательства большевизма и шпионажа Зуфара. Если же Зуфар просто обыкновенный курд, бродяга, уголовник и не запутан в политические козни большевиков, дело может решить самолично начальник жандармерии и быстроногие вещественные доказательства останутся в жандармской конюшне.

Совет чиновника начальнику жандармерии пришелся по вкусу.

Поспешно Зуфара отвезли на арбе за два фарсаха от Мешхеда в степь к подножию Селам Тепаси – Горы Спасения. Дали ему хорошего пинка пониже спины и предупредили: "Если ты, большевик, подойдешь на два шага ближе к священному Мешхеду, тебя повесим без суда и следствия. А там уж, если захочешь, жалуйся своим большевистским консулам на том свете! И не шляйся около границы. Заберем. И тогда берегись!"

Когда Зуфара везли на арбе, он видел по обеим сторонам дороги тенистые сады, зажиточные селения. На каждом шагу гостеприимно распахивали свои двери кахвеханы*. Бегали среди гостей прислужники, предлагая кальяны. В носу щекотало от запаха табака и опиума. Повсюду блестели на солнце ведерные, начищенные до сияния самовары. Звенела посуда и песни мальчиков-певцов.

_______________

* К а х в е х а н а – кофейня, харчевня.

Зуфара выпустили на краю пустыни. Здесь негде было даже напиться. Жандармы стояли около арбы и смотрели долго, как он шагает по сухой растрескавшейся глине. Во рту пересохло, каждый шаг больно отдавался в воспаленной голове. Зуфар остановился на перевале у сложенной богомольцами пирамиды из камней и посмотрел назад. Жандармы издали погрозили кулаками.

Над далекой темной кромкой садов золотом отливал купол имама Резы... Зуфар не положил в пирамиду и крошечного камешка. Он бормотал: "Будьте прокляты, будьте прокляты!" Жандармы, видимо, не знали о его участии в мятеже багебагинских сарыков. Счастье, что ему удалось отделаться так легко. Он на свободе. Он может идти куда хочет... Он пошел на север.

Зуфар очень устал. Путь, который караваны проделывают за пять суток, он попытался отшагать за день-два. Зуфар не пошел по большой дороге к границе через Кучан. Здесь, он хорошо понимал, его бы схватили на первом фарсахе. Он выбрал караванную тропу через Мамед Абад, Дерегез, узкое ущелье Саады, перевал Алла Анбар, где даже верблюды не проходят, такой он каменистый и крутой. Далее он шел по долине верховьев Атрека мимо четырехугольных крепостей и садов Дурунгара.

Ни боль в натертых ногах, ни голод не останавливали Зуфара. Мечта гнала его через горы на север. При одной мысли о Хорезме, о серебряной глади Аму, о садах Хазараспа у него щипало глаза. Мазанку, где его ждала бабушка Шахр Бану, он не мог вспомнить без сердечной боли. Сердце его сладко сжималось, когда он представлял, как ноги его мягко ступят в пыль хивинских дорог и он всей грудью вдохнет ветер родных пустынь. В криках встречных ослов ему слышались пароходные гудки, а в далекой заунывной песне курдов – звуки концерта по радио. Он шел на север, он знал, что там родина... Он ускорял шаг и забывал усталость. Он вспоминал исмаилкоевских коней, но только потому, что верхом на коне он скорее добрался бы до родного Хазараспа.

В пути его никто не останавливал, не беспокоил вопросами. Да и сам он ни с кем из встречных прохожих не заговаривал. Он не стучался в двери домов. Если он хотел пить, то находил в ручьях и родниках сколько угодно чистой воды. Если он хотел есть, то котомка его была еще тугой от лаваша, который он купил в придорожной харчевне. Удивительно! Полицейские в Мешхеде не нашли у него при обыске монет, подаренных Алаярбеком Даниарбеком ему еще в хезарейском становище Гельгоуз. А на обочинах дороги рос в изобилии горный лук, которым Зуфар разнообразил скудную свою трапезу.

Так и шел Зуфар вперед и вперед, помахивая плеткой, сшибая из озорства головки репейников. Легко и весело идти, когда идешь домой и когда чувствуешь, что никому до тебя и дела нет.

Неприятности начались после отвратительного, щебнистого перевала Дербенди. Зуфар заблудился. Очевидно, в темноте он свернул с караванной тропы на козью стожку. Только при свете утренней зари он разглядел, что едва ли здесь могут пройти мулы с тяжелыми вьюками. Вообще Зуфар, хоть и впервые попал в Хорасанские горы, шел все время не вслепую. Он довольно хорошо знал, куда идти. И в этом ему, как ни странно, помогла бабушка Шахр Бану. У очага в долгие зимние вечера она рассказывала не только сказки о всяких там колдунах и прекрасных пери. Она любила вспоминать о Келате, откуда была родом, и о своем отце, дергезском хане, и о том, как он души в ней не чаял и возил с собой и в гости, и на охоту, и на базары. Старушка подробно описывала горные дороги, скалы и реки, часто повторяла названия селений, речек, ущелий, каменных башен. Она приводила такие живописные подробности, которые не могли не запечатлеться маленькому Зуфару. И, попав в окрестности Келата, он чувствовал себя так, будто он лишь вчера шагал по горным дорогам, вдыхал аромат желтого шиповника, любовался причудливыми красными скалами, стучался в ворота обветшавших, покрытых ползучими растениями замков... И достаточно было Зуфару услышать то или иное название, чтобы он относительно точно мог представить себе, где он находится и куда ему идти дальше. Только теперь он сбился с правильного пути. Солнце взошло из-за гор, и Зуфар решил отдохнуть. Он присел на камне у обочины дороги. Его взгляд остановился на красавце красно-желтом тюльпане, и... он потянулся, чтобы сорвать его, но тут же отдернул руку. В высокой траве лежал мертвец... Лохмотья не прикрывали его наготу. Человек умер, по-видимому, от голода... Никто не закрыл ему глаза. Они смотрели на Зуфара.

И Зуфар малодушно бежал. Он знал, что в Хорасане голод, он видел толпы голодных в Мешхеде, толпы нищих... Он знал, что десятки людей ежедневно умирают от голода на общественных работах. Но этот мертвец... Зуфар не выдержал. Он бежал от смерти...

На рассвете он спустился в широкую долину, усеянную селениями, тонувшими в садах. Утреннее солнце грело и расслабляло, тяжелые веки слипались, чугунные ноги еле передвигались по каменистой тропе.

Зуфар не помнит, как он добрался до невзрачной хижины "саккаханы" приюта для путешественников. Саккаханы строят благотворители с богоугодной целью. В саккахане странник может переночевать, выпить кофе, иной раз найти кусок лаваша...

Зуфар присел отдохнуть на глиняной приступке и заснул.

Тени уже вытянулись, и солнце цеплялось за зубья пилы горного хребта на западе, когда он проснулся. Лучи закатного солнца золотили рябь в воде небольшого хауза, по ту сторону которого белело надгробие. Пахло дымом и чем-то жареным. Спазма сдавила желудок, и Зуфар сглотнул слюну. Очень захотелось есть...

Против приступки сидел на корточках равнодушный перс и не спускал глаз с Зуфара. У перса был такой вид, словно он ждал с самого утра и не прочь ждать еще столько же.

Увидев, что Зуфар открыл глаза, перс вежливо выразил предположение, что путешественник не откажется покушать похлебки. Зуфар пробормотал, что у него нет денег платить за похлебку. Глаза перса пробежали по одежде и рваной обуви Зуфара. Перс сослался на милосердие божье и благотворительность. Местный хан тяжело болен и, испрашивая милость божью, повелел давать миску похлебки каждому страннику. Зуфар не очень полагался на доброту аллаха, ему претила милостыня какого-то хана. Но голод терзал его. Хан не обеднеет, если он, Зуфар, съест миску супа. Перс так обрадовался, словно к нему в образе странника явился сам халиф Гарун-аль-Рашид, и пригласил Зуфара со многими восточными церемониями к суфре, расстеленной тут же на небольшой чистенько выметенной и политой террасе.

Пустой желудок – лучший повар. Ел Зуфар с жадностью. Лишь съев две большие миски похлебки, Зуфар понял, что перс не верит в его бедность.

– Изволите издалека путешествовать? – спросил перс таинственно.

Зуфар понял, что останавливаться в саккахане и тем более обедать, не имея ни гроша, было с его стороны просто опрометчиво.

А перс, едва гость насытился, учинил ему настоящий допрос. Все сторожа саккаханы жадны до новостей. Перс задал тысячу вопросов, и ни на один из них Зуфар толком не мог ответить. Судя по выражению глаз, перса раздирали сомнения и подозрения.

– Вы не слышали, случаем, о восстании в Баге Багу? Там сарыки-эмигранты помещика убили и ушли за границу...

Повертев перед глазами хозяина караван-сарая плеткой из гиппопотамьей кожи, Зуфар сказал:

– Милостям вашим нет предела. Подобного гостеприимства не видели еще на Востоке и Западе. Примите от меня маленький дар.

Плетка досталась Зуфару от Гуляма. Рукоятка ее, инкрустированная серебром по слоновой кости, являлась шедевром искусства и стоила тысячу мисок похлебки. Перс уже давно поглядывал на плетку, много раз брал ее в руки и сладострастно поглаживал ее рукоятку. Но едва Зуфар предложил ему плетку в дар, перс в ужасе зажмурился:

– Что вы, что вы! Ваше посещение, горбан, доставило мне невероятное удовольствие! Я так осчастливлен, что моя ничтожная, моя постная похлебка удостоилась наполнить ваш благородный желудок... Не возжжете ли вы свечу на могиле жертвы аламана, – и он показал рукой на надгробие. – О, если вы зажжете свечу в честь шахида – святого здешних мест, вы свершите святое дело... Слава небесам, вот уже пятьдесят лет, как русские замирили Ахал Теке, и нам можно спокойно жить в горах...

Он болтал, но рука его жадно вцепилась в плетку и крепко держала ее. Перс ужасно боялся, что Зуфар передумает.

Да, следовало любой ценой купить молчание этого словоохотливого сторожа, и Зуфар отдал бы и сотню золотых, если бы он их имел. Он решил купить за два шая – последних два шая! – свечу и зажечь ее в честь святого. До советской границы оставалось восемь часов пути. Обидно, если по доносу этого перса попадешься в лапы полиции...

– Я получил бездну удовольствий, поев вашей похлебки, – сказал Зуфар. – Ваша восхитительная стряпня спасла меня, бедняка, от голодной смерти. У меня, увы, нет ничего более ценного подарить вам. Примите же мой дар! И не обижайтесь!

Перс бережно положил плетку на кошму между собой и Зуфаром и замахал руками на нее, точно то была не плетка, а ядовитейшая из змей:

– Нет, нет! Не обижайте нас! Такого высокого зарубежного гостя принять в нашем козьем хлеву, именуемом саккаханой, – величайшая честь.

Зуфар вздрогнул. "Зарубежного"! Худшие опасения оправдывались. Надо было уходить, и как можно скорее.

– Очень прошу принять ничтожный дар... Напрасно только вы говорите, что я оттуда, – Зуфар показал на север. – Я бедняк-курд из Буджнурда.

– О, мы понимаем... Мы ценим... Мы ничего не видим, ни о чем не догадываемся.

– Разве вы не видите моей одежды, моей нищеты?..

– Видим и понимаем. И потому разрешите не принять ваш дар... Ваше любезное посещение стоит тысячу таких подарков... Вы осчастливили нас... И мы готовы отрезать себя язык, лишь бы не досаждать вам упоминанием о мятежных сарыках.

– Что вам надо от меня?

Зуфар начинал сердиться. Но перс не ответил. Он вскочил и согнулся в низком поклоне:

– Готов служить вам, господин.

– О чем вы говорите?

Тогда перс скорчил таинственную мину.

– Кельтечинарское ущелье для меня что мой дом. Ни шахиншахские, ни большевистские пограничники нас не увидят, нас не заметят...

Не было никакого смысла больше прикидываться курдом.

– Хорошо, помогите мне.

– Ну вот. Так-то лучше. Я же сразу вижу, что вы оттуда.

– И дар мой примите.

– Чтобы только не обидеть вас...

Он схватил плетку и принялся ласкать кончиками пальцев ее рукоятку, приговаривая: "Красавица... красавица..." Однако он не двинулся с места.

– Так мы договорились? – неуверенно протянул Зуфар.

– Щедрый, когда дарит, забывает привычку считать...

– Что вы хотите?

– О, совсем немного... – Перс положил снова на кошму плетку, полюбовался ею и сказал: – Портрет красавицы всегда нуждается в рамке... В золотой рамке...

Зуфар понимающе развел руками:

– Но я сказал, что у меня в кармане нет даже дырявого шая...

Скорбно вздохнув, перс покачал головой:

– Начальник келатской жандармерии платит за каждого бродягу по десять туманов... А тут еще сарыки в Баге Багу...

– Но у меня нет и...

– С вас я возьму пятнадцать... Пять туманов за риск... И наличными...

– В моих карманах пусто, – с отчаянием сказал Зуфар. Он думал только, как бы поскорее выбраться из саккаханы.

– Размышления украшают мудрого. Торопливость от дьявола... Располагайтесь на кошме... Во имя бога, господин, желаю вам крепкого сна, и да посетят вас приятнейшие сновидения!

Пятясь и кланяясь, перс удалился, не забыв прихватить с собой драгоценную плетку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ловушек полон хитрый мир,

и болен бедный век,

И даже очи мудрецов застлала

пелена.

У б а й д у л л а  З а в к и

Смысл слов не доходил до сознания. Судя по голосам, разговаривали двое мужчин... Говорили тихо о ребенке.

О каком?

Чей-то ребенок кому-то мешал.

Один голос бубнил. Голос знакомый. А! Конечно, это говорит господин Али Алескер. Это его же излюбленное "Ах, тьфу-тьфу!" Но почему тогда он, обычно такой добродушный, жизнерадостный, говорит так зло. И все же точно, голос принадлежит господину Али, хорасанскому помещику и коммерсанту.

Второй голос... О, как она ненавидела Анко Хамбера. Очень вдруг захотелось Насте-ханум пойти и плюнуть ему прямо в глаза.

Но слов нельзя было разобрать. Собеседники говорили враз, не слушая, перебивая друг друга. Настя-ханум никак не могла понять, о чем идет спор. Али Алескер и Анко Хамбер спорили.

И вдруг опять упомянули про ребенка.

О! Настя-ханум рванулась к дверям. Тяжелые их створки были приоткрыты.

Анко Хамбер доказывал:

– Ребенок сыграл свою роль... Довольно. Пора его убрать. Довольно азиатских наивностей.

– Да буду я вашей жертвой – ах, тьфу, тьфу!.. Ребенок – залог.

– Чепуха!

– К тому же женщина красива! Он – жуир, сибарит. Застрянет здесь, в Мешхеде, не на один день. Все средства удобны, дорогой, а особенно красивая женщина. "Уголок твоей брови – жилище моей души. Даже у шаха нет уголка приятнее".

– Неумело и... постыдно!

В беспорядочный разговор вмешался третий собеседник. Настя-ханум сразу же узнала сипловатый гортанный голос араба Джаббара ибн-Салмана.

Он заговорил, и оба спорщика замолчали.

– Да! Некрасиво поступать так с женщиной... Пакостно... На Востоке не приняты слишком свободные разговоры о женщинах.

– Тьфу-тьфу! Это не мешает нам ценить и... любить женщин, – пискнул Али Алескер.

– Неумно и некрасиво, – повторил убедительно Ибн-Салман.

Он сделал маленькую паузу и продолжал:

– Вы подумали? Ваша жертва – женщина. Постыдно! Гнусность. Уважение к женщине-матери у восточных народов превыше всего. Прекратите!

Снова запищал Али Алескер:

– Ничего не вижу такого. Ребенок – его слабый пунктик. Все приготовлено.

– Укусы свойственны... хорькам. Даму избавьте от ваших... от вашего...

Али Алескер возражал:

– Ребенок – уточка... Знаете, как в Читрале соколов ловят? Сидит на крыше дома беспомощная уточка. Сокол – этакой серой смертью с небес вниз! Цап! А за веревочку сквозь дырку охотник уточку тянет. Сокол думает, что добыча вырывается, и как вцепится и – ах, тьфу-тьфу! – прощается со свободой. На ребенка он пойдет с закрытыми глазами... Слабый пунктик его... ребенок.

Боже! Они говорят о ее ребенке. Настя-ханум не могла думать ни о чем другом, как о своем сыне... Ей казалось, что все говорят и думают об ее Андрейке. Но почему они говорят: "Сыграл роль", "Довольно путаться". Как смеют они даже говорить такое!

Как ужасно стоять вот так у дверей и ловить обрывки непонятных, жутких фраз. Сердце может разорваться... Настя-ханум едва сдержала себя. Рука ее сжимала ручку двери.

Рано... рано...

Все-таки еще мгновение, и Настя-ханум рванула бы на себя дверь.

Но не рванула.

Настя-ханум, затаив дыхание, слушала. Она почти задыхалась и слушала.

Анко Хамбер вспылил:

– Чепуха... Не устраивайте спектаклей. Мы перехватим сокола по дороге. Ребенок не нужен. Дальше он только помешает.

– Тьфу-тьфу! – заплевался Али Алескер. – И ребенка, и эту... как вы ее назвали, дуру пора убрать.

– Все методы хороши, – повторил Анко Хамбер, – не понимаю ваших потуг на благородство, я...

Его перебил писк Али Алескера:

– Прекрасно! В Курейшит Сарае и устроим встречу господину дервишу... Э! Что такое?

...На пороге стояла Настя-ханум. Несмотря на растрепанные волосы, блуждающий взгляд, вспухшее от слез лицо, она была все так же прекрасна, так же обаятельна.

Анко Хамбер и Али Алескер вскочили. Стоявший посреди комнаты Джаббар ибн-Салман поклонился, подошел к ней и в высшей степени вежливо и церемонно проводил ее к креслу. Все выжидательно и напряженно смотрели на молодую женщину.

Настя-ханум дрожала от гнева. Ей хотелось накричать на Анко Хамбера, и она мысленно подбирала самые унизительные выражения.

Но она сдержалась и только сказала:

– Мистер Хамбер, куда вы девали моего ребенка? Сейчас же отведите меня к нему!

В один голос Анко Хамбер и Али Алескер воскликнули:

– К какому ребенку?

Настя-ханум уже не могла сдерживаться больше.

– Лживые, подлые вы люди... Отведите меня к моему сыну. Вы звери... Сын болен... Вы... вы... говорили, что он в Ашхабаде, а сын, оказывается, здесь... Вы... вы...

И она заплакала. Она не могла удержаться, чтобы не заплакать.

– Сын?! – взвизгнул Анко Хамбер. – Как я могу отвести вас к вашему сыну?! Ваш сын в Ашхабаде.

– Но... но вы говорили о ребенке.

Анко Хамбер и Али Алескер переглянулись. Джаббар ибн-Салман спокойно и убедительно заговорил:

– Волноваться, мадам, нет оснований. Разговор совсем не о вашем сыне... и не о вашем муже... Прошу об одном: разрешите мне помочь вам...

Настя-ханум вытерла слезы и сказала:

– Я не поняла. Я подумала, что они говорят об Андрейке. Мистер Анко обещал помочь переправить в Ашхабад... И... не выпускает меня отсюда.

Джаббар ибн-Салман снова склонился в поклоне. Лицо его, сухое, темное, преобразилось. Глаза горели живым интересом.

– Я сделаю все, о чем вы попросите. Разрешите пойти распорядиться.

Он повернулся к Анко Хамберу:

– Сэр, я требую... Я возмущен.

– Это чепуха... Мадам свободна... Я боялся только, что улица... толпа...

Настя-ханум плакала. Все смущенно смотрели на нее. Когда она подняла голову, в комнате никого не было.

Настя вскочила и кинулась к двери, куда все ушли.

Дверь оказалась плотно закрытой. Настя колотила в нее кулаками. Дверь молчала.

"Ах, так..."

Настя-ханум прошла в холл. Швейцар почтительно накинул ей на плечи черный чадур и распахнул буковые двери...

"Курейшит Сарай!.."

Настя-ханум шла по улице, а странное название не выходило из головы. "Курейшит Сарай". Караван-сарай Курейшита.

И вдруг осенило ее. Да, такое название упомянул Анко Хамбер.

В чем дело? Да ведь там живет женщина Гульсун с... девочкой, с ребенком. Вот о каком ребенке они говорили. Никакого отношения Гульсун и дервиш к ее Андрейке не имеют. Ее Андрейка в Ашхабаде больной, тяжело больной... А они ее не выпускали из Мешхеда. Тянули. Отговаривали. Говорили, нет автомобиля. На что ей автомобиль? Она уедет и так... Проклятые интриганы. Что они затевают? Гульсун... Девочка! Ах вот в чем дело!

Полная мстительных чувств, Настя-ханум теперь думала только об одном. Как предупредить Гульсун, рассказать о разговоре, помочь ей. Наконец Настя-ханум поняла, кого имел в виду Анко Хамбер, сказав "дервиш"!

Настю-ханум меньше всего беспокоила судьба дервиша Музаффара. Неприятный тип. Ей претили его одежды таинственности. "Романтика в лохмотьях", – называла она его небрежно. "Что он напускает на себя мрак и разыгрывает защитника сирот и вдов?". Музаффар тогда грубо повел себя из-за найденной на мусорной свалке девочки. Она встретила его после истории в караван-сарае на берегу Немексора еще только один раз. Гулям упросил ее съездить тогда ночью вместе с ним в лагерь кухгелуйе и поговорить с Музаффаром, объяснить ему, что это оружие во вьюках предназначено для племен Северо-Западной провинции. Почему Музаффар должен был поверить ей, если он не верил Гуляму? Что из того, что Музаффар говорил по-русски? Что из того, что Музаффару Гулям представил Настю-ханум как советскую подданную? Какое это могло иметь значение в случае с караваном? Но вышло так, что Музаффар словно поверил ей. Но он не разрешил ни ей, ни Гуляму оставаться в лагере кухгелуйе и проводил их обратно в Баге Багу... Отдал их прямо в лапы Анко Хамбера. Музаффар столько вреда причинил и Гуляму и ей. По ее убеждению, Музаффар играл сомнительную роль. Наверное, он сам связан с англичанами. Теперь Настя-ханум возненавидела всех англичан вообще... Доставить им неприятность... Им зачем-то понадобилась приемная дочь Музаффара. Так нет, они ее не получат. "Вот так логика! – усмехнулась про себя Настя-ханум. – Ладно... Пусть женская логика. На то я и женщина".

Найти Курейшит Сарай не составило большого труда. Но здесь Гульсун никто не знал.

– Женщина с таким именем в караван-сарае не проживает, – уверял сладенький, с отвислыми усами хозяин. Он все заглядывал Насте-ханум под кисею покрывала.

С отчаянием Настя-ханум пошла назад. Она шла, не обращая внимания на прохожих, жадно посматривавших на ее стройные ноги в моднейших туфлях.

И вдруг ее вывел из печальных раздумий голос:

– Ханум не побьет свои нежные ножки о камни мостовой? Вон какие каблучки тонкие... Ханум привыкла ездить в автомобиле...

Настя-ханум почти закричала:

– Гульсун! Я тебя ищу, Гульсун!

Живая, здоровая, веселая Гульсун шла рядом. Она как-то особенно кокетливо куталась в свой чадур, облегавший ее молодое тело, дышавшее здоровьем и энергией. Рубенд – белую чадру – она откинула на голову, открыв совсем свое лицо.

– Как ты мне нужна, Гульсун! И ты не боишься ходить так? На тебя мужчины глаза пялят.

– И пусть пялят. Им же хуже, а меня не убудет... А зачем госпожа ищет Гульсун? Что знатной госпоже понадобилось от простой, глупой хезарейки? А?

– Ты мне очень нужна, Гульсун. Очень, – повторяла истерично Настя-ханум, сжимая руку молодой женщины.

– О, небо оседлало землю. Что-то, госпожа знатности, вы не очень жаловали нас вниманием.

– Тебе надо бежать, Гульсун... Бежать из Мешхеда.

– Новости... Почему мне надо бежать?.. Смешно...

Но в словах Насти-ханум звучало отчаяние, и Гульсун испугалась. Испуг сменил ее беспечность сразу же. Она вдруг толкнула Настю-ханум в очень узкий замусоренный проход между глинобитными домами и громким шепотом попросила:

– Ой, я волнуюсь... Скажите, в чем дело?

Они шли по душному коридору между слепыми стенами домов. В нос бил кислый запах глины и нечистот. К рукам, лицу липли мухи.

Торопясь и путаясь, Настя-ханум рассказала о разговоре Али Алескера с Анко Хамбером. Она очень удивилась, когда Гульсун беззаботно рассмеялась:

– Сгореть их отцам! И они воображают, что смогут перехитрить самого дьявола. Так и дался мой муж им в лапы...