Текст книги "Легенды старого Петербурга (сборник)"

Автор книги: Михаил Пыляев

Соавторы: Виктор Никольский,Иван Божерянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

ПОСЛЕДНИЙ «КНЯЗЬ-ПАПА»

I

Зима стояла морозная, с ясными днями и темными звездными ночами. Красавица Нева лежала под белою снежною пеленой, будто под саваном, и как мухи чернелись на ней пешеходы, пробиравшиеся по тропинкам и дорогам с берега на берег.

Святки еще не кончились, и на петербургских улицах было шумно и весело. Особенно толпились зеваки у громадного дома Никиты Зотова на берегу Невы и Невки, близ Троицкого собора и царского домика[109]109
  Дом Зотова стоял на том месте, где теперь находится так называемый Гагаринский буян. Гагаринский буян – место города, где Большая Невка впадает в Неву. Здесь находились склады.


[Закрыть] и у хором недавно умершего «всешутейшаго и всепьяннейшего собора князь-папы» Петра Ивановича Бутурлина, также по набережной Невки, невдалеке от зотовского дома.

Петр, уже больной, уже чуявший, быть может, свою близкую кончину, назначил на 3 января быть избранию нового «князь-папы», и жадные до зрелищ обыватели «парадиза»[110]110
  Так называл Петр Великий С.-Петербург.


[Закрыть] толпились у зотовского дома, где шли приготовления к «собору»: стучали молотки, визжали пилы, маляры проносили ведерки с красками и громадные кисти, подъезжали сани с бочками и боченками.

Зябнущая под дыханием крещенских морозов толпа бессменно дежурила у дома и гомонила по целым дням.

– Глянь-ко, глянь, колокола-то на крылечке, – кричали в толпе. – Свинцовый, глиняный да деревянный – то-то трезвону будет, и глухой не услышит… И скажет-же – «глухой, вишь, не услышит»… Ай да шутник!..

Толпу очень забавляли шутовские колокола, развешанные на крыльце зотовского дома.

– Чего горланите, озорники! – ворчала скорчившаяся старуха, очень недовольная царскою затеей. – Срамота одна: нашли над чем смеяться. Обасурманились с царем-то, Бога забыли, греховодники…

– Эх, старая, старая! Нешто можно такие слова говорить на народе: батожья опробуешь…

– Гораздо ты, паренек, молод – меня старуху учить; дай Господи, чтобы ты не битый помер, а я то уж и без батожья одной ногой в гробу стою…

* * *

– У меня, Тришка, братанчик пролез в дом – так сказывал, дюже ловко понаделано…

– А что ж? Скажи?..

Толпу очень интересовало, что делается внутри дома, но туда не пускали, а сквозь мерзлые стекла ничего нельзя понять было.

– Что видел– известно что. Горница большая, соломенной рогожей, стало быть, по стенам оббита, а у стены, словно бы у царя, место такое из кумачу, а на ем тот… ну, пьяница-то, как его?.. Слово-то заморское, мудреное…

– «Пахус», может, – так, кажись?..

– Вот-вот. А на ем, значит, «Пахус» сидит и день-деньской водку хлещет – без просыпу уж целую неделю пьет…

– Гаврюшку бы нашего туда, в «Пахусы»-то… По месяцу иной раз крутит, не то что по неделе, – засмеялись в толпе.

– Гаврюшку? Ишь чего выдумали, – ворчал оборванный и ежившийся от холода старикашка. – Коли с морозу меня к боченку допустить, куда твой Гаврюшка…

– Ужели так?.. Ай-да Пахомыч: самого «князь-папу» перепьет, поди! – горланили в толпе.

– Так сидит, стало быть, «Пахус», – продолжал рассказчик. – А около его еще два места: для «князь-кесаря», Ивана Юрьича, значит, и для «князь-папы» – кого выберут, а насупротив, по стенке, стульчики маленькие, хари разные на их намалеваны… Это ништо еще, а в другой горнице – стол посредине да две бочки – одна с вином, а другая со снедью.

– Это кому же?

– А тем, что «папу» выбирать станут. Каждому особливое место сделано – словно загон какой али стойло. Рогожками перегорожены друг от дружки, а чтоб темно им не было, по лаптю висит – на место свечки… Братанчик сказывал, мало-мало не ослеп, как вошел туда, так его и озарило…

– Ври больше… Ишь плетет – ровно деньги ему платят…

Толпа не расходилась до позднего вечера.

Во дворце тоже кипели приготовления к торжествам. Придворные изо всех сил старались развеселить ставшего грустным и задумчивым царя, который исправлял по рукописи чин избрания «князь-папы».

II

Смоляные бочки, пылавшие 3 января на улицах от дома покойного «князь-папы» до зотовского дома, очень обрадовали зрителей: можно было обогреться.

– А ведь грех это, ей-ей, грех. Какой там ни на есть папа, а все поп…

– От иноземцев все идет! Где царю твердому в вере быть, коли одни, почитай, иноземцы кругом… Нетто «папу» это на смех поднимают. Над блаженной памяти патриархами издевку чинят, – шептались в толпе, – да над всем священством…

Но недовольных немного было. Большинство не вникало в сокровенный смысл царской затеи и веселилось искренне, от души.

Зрители терпеливо дожидались, когда откроются ворота «князь-папина» дома, и согревались кто у смоляных бочек, а кто из «скляниц». Сметливые разносчики-ярославцы бродили в толпе со своими товарами, и отовсюду неслись их выкрикиванья.

– Рыбки-то, рыбки сушеной, вяленой, улова кроншлотского.

– Пирожков галанских горячих, слаще меду – кому надо?..

– А кто водицу «князь-папскую» испивает – закусить пожалуйте. Аладьи горячи! Кому руки да рот погреть…

Больше всего испивали, конечно, «князь-папскую водицу», гревшую лучше всяких печей и костров.

* * *

В доме «князь-папы», переполненном ряжеными участниками «всешутейшаго собора», нестройно пели сочиненную самим царем «песнь Бахусову». Когда кончилось пение, «князь – великий оратор», влезши на бочку, учинил собравшимся «предйку».

– Увещеваю вас, братие, – выкрикивал оратор, – дабы прилежно молили Бахуса о достойнейшего избрании… Оное избрание чинить всем нам не по факциям каким, не суетного похлебства ради, но по ревностному к оному Бахусу сердцу и прилежнейшему его молению…

Распахнулись заветные ворота, и все насторожились.

Первым шел маршал в парадном кафтане, с длинным жезлом в руках, увитым красными лентами.

За ним – по три в ряд – шествовала «весна»: девять наряженных в красные кафтаны флейтщиков и лихих свистунов, наполнивших улицу резким птичьим свистом…

– Соловьи, братцы, прилетели… Ишь, заливаются, скоморохи… Жалостно, что мороз за нос щиплет, а го как есть весна-красна! – переговаривались в толпе.

По бокам шествия мчались добровольные и незваные участники – мальчишки и девчонки…

За «весной» шли певчие, «подстенная братия» – чиновники и офицеры, «диаконы», «попы», «монахи знатные», «архимандриты и суфреганы»… Мелькали красные «кардинальские» мантии на беличьем меху.

Петр шел в красном коротком кафтане рядом с «кардиналом» – «князь-кесарем» Иваном Юрьевичем Ромодановским, а за ним карлик со свертками бумаг в руках…

Толпа зашевелилась и надвинулась ближе к шествию.

– Куда лезете! Куда? – кричали передние ряды. – Государь-то батюшка наш – эвон, в кафтане красном… Толкайся, толкайся, авось на смолу налетишь… Заики идут, братцы! А ну, понатужьтесь, родненькие, авось хоть словечко вымолвите…

«Князь-папинские служители» с шестью заиками, изо всех сил старавшимися рассказать что-то, прошли мимо. За ними, над головами «монахов Неусыпаемой обители», несомый на носилках, торжественно плыл «Бахус» верхом на бочке. Серебряный кувшин в его руках поминутно прикладывался к чарке… Дым еловой хворостины, которой размахивал шедший впереди старик, как фимиам курился перед этим древне-греческим богом, мерзнувшим в Гиперборейских землях по воле державного преобразователя.

– Ловко хмельную тянет… Вот служба, братцы, так служба – помирать не надобно. Ай да паренек! – кричали из толпы.

– Ну, куда же, куда ему, – с сожалением говорил какой-то сержант, – куда ему до покойника Конона Карпыча, что в прежние годы «Пахусом» служил. Так ли он пил… Куда ему!..

– Срамные действа привел Господь видеть напоследок дней, – тихо шептал старик, наклоняясь к уху собеседника.

Толпа загомонила и закричала еще сильнее: трое плешивых несли громадных размеров ковш – парадный экипаж «князь-папы»… За ковшом виднелись красные кафтаны «кардиналов» и высоко поднятые лопаты с личинами бога вина и веселья…

– Помнишь, Бутурлин-то боярин на свадьбе своей в ковше этом плавал. Поставили его на плот да по Неве и везли, а эти «красные»-то – на бочках верхами… То-то была потеха!

Шествие шло в обход к дому Зотова, и за ним тянулись зрители.

III

У дома Зотова шествие было встречено оглушительным криком и треском: деревянными молотками изо всех сил колотили в пустые бочки, пели, кричали, звонили в колокольчики, бубенчики, медные тарелки, как пчелы гудели варганы и охотничьи рога, тренькали балалайки…

«Кардиналы» были заперты на всю ночь в комнате «конклавии» для избрания «бахусоподражательного отца», а царь засел с гостями за стол – повеселиться. Просторный зотовский дом был набит битком участниками шествия, приглашенными и просто пробравшимися на торжество. Повсюду стояли открытые бочки с вином, и кандидату на «князь-папин» престол предстояло на деле доказать свое усердие к Бахусу.

– А ну: «во имя всех пьяниц, во имя всех скляниц»! – возгласил здравицу царь, и все потянулись к нему с кубками и стаканами.

«Архиигуменья» Стрешнева и «князь-игуменья» княгиня Голицына, заседавшие за столом «Неусыпаемой обители», пили наравне с прочими и ухаживали за веселой «госпожой адмиральшей красного флага» – императрицей Екатериной.

– Эх, плохо, плохо пьется… Бахуса забывать все стали, – печаловался Головин[111]111
  Головин – Головин Федор Алексеевич (1650–1706) – граф, генерал-адмирал и генерал-фельдмаршал, дипломат. Ближайший сподвижник Петра I.


[Закрыть].– В былые годы «орла» не боялись, духом его осушали…

– Да нам что?.. «Господа кардиналы» за нас поусердствуют, не нам ведь «папой» быть…

Царь с серебряным кубком в виде Бахуса, держащего чашу, несколько раз выходил к пировавшим в других комнатах, и вслед за его появлением шум и крики усиливались.

– Ой, гомону-то что!.. Гляди, «отец», – отрешат тебя «от шумства», чтобы по кабакам не ходить…

За запечатанными царскою печатью дверями в комнату «конклавии» также слышались крики – «господа кардиналы» избирали кандидатов.

Петру нездоровилось: после Лахтинского купанья[112]112
  …после Лахтинского купания… – В конце октября 1724 г. Петр I. помогая снять с мели лодку у села Лахты (в нескольких километрах от Петербурга), сильно простудился.


[Закрыть] в прошлом году его все еще трепала по вечерам лихорадка, и он незаметно скрылся, оставив пирующих.

Что-то мешало ему веселиться, как веселился прежде. Петру все казалось, что он – не один, что сзади, за ним по пятам ходит кто-то – незримый, но ужасный и сторожит его… Царя тревожили бесконечные думы о преемнике, о наследнике его дела…

* * *

Вокруг дома «конклавии» горели костры и угощались не попавшие на пир…

Всю ночь веселились гости, пока в шесть часов утра не вернулся царь и не выпустил заключенных «кардиналов», которых с трудом привели в залу избрания: языки еще болтали, но руки и ноги плохо повиновались…

«Князь-кесарь» уселся на троне рядом с «Бахусом».

– Да будет ведомо избираемому, что от него, яко от всевластного и первейшего жреца Бахусова, взято будет письмо особливое, дабы мне его унимать словесно и ручно, егда великое шумство учинять задумает, – сказал Петр, но «кардиналы» ничего не слыхали: они кричали, ссорились и спорили из-за своих кандидатов, которых оказалось трое.

– Не согласны… Не быть ему «князь-папой»!.. Голоса подавать, голоса, – шумели «кардиналы».

Подали голоса – оказались избранными все трое…

– «Князь-кесарь»! – крикнул царь. – Повели «балы» внести! «Князь-кесарь», засыпавший уже на своем покойном кресле, встрепенулся и отдал приказание.

«Князь-игуменья» княгиня Голицына вошла с большим ящиком в руках и, поставив его пред «князь-кесарем», сама села рядом.

– За «балами», по чину! – хрипло возгласил «князь-кесарь».

Шатаясь и опираясь на плечи «папиных служителей», один за другим подходили к Голицыной «кардиналы» и, получив «балы» – два куриных яйца, одно, обшитое черным сукном, другое – обыкновенное, целовали ее в лоб и отходили.

«Князь-кесарь» осмотрел ящик, дрожащими руками запечатал его и, возгласив имя первого кандидата, передал черному карле, который и отправился собирать «балы».

– Считай, брат, и пиши, – бормотал одному из «архи-жрецов» «князь-кесарь». – Я брат, усыпаю.

Наконец все «балы» были собраны, и огласилось имя избранника.

Горчайший пьяница, провиантский комиссар Строгост отныне стал «князь-папой».

– Вашу немерность поздравляем, – приветствовал его Петр. – Наполняй вином чрево свое, яко бочку Бахусову, возложи венец мглы Бахусовой на главу свою, и да будут дрожащими руки твои во все дни живота твоего!

– «Князь-папе» Строгосту слава! «Князь-папе» многия лета! – кричали вокруг, и среди этих криков не слышно было, как бранили избранника не попавшие на «трон» кандидаты, завидуя его счастью.

А счастье Строгосту и в самом деле привалило не маленькое. «Князь-папа» получал большое жалованье, два дома – в Петербурге и Москве, питья, сколько пожелает, из царского погреба… Было о чем погоревать!..

Кроме того, «князь-папа» имел право входить в любой дом и требовать вина, в чем не смели отказывать ему хозяева…

Строгост, покачиваясь и закрывая глаза, сидел на «троне» с кубком «Большого орла» в руках и «принимал присягу» от присутствовавших, которые целовали его руку.

Затем Строгост пересел в ковш и был торжественно обнесен вокруг залы, как одержавший победу римский гладиатор.

После этого «папа» влез в огромный чан с пивом, переоделся в теплые одежды и был вынесен лысыми на улицу. Толпа, давно и с нетерпением ожидавшая появления «папы», со смехом и криками провожала его до самого дома.

Но недолгим оказалось счастье Строгоста: после этих церемоний царь слег в постель и не вставал больше…

С его смертью исчез и «всешутейший собор», и «Неусыпаемая обитель», и сам «князь-папа»…

М. И. Пыляев
Из книги «Замечательные чудаки и оригиналы»

БЫЛЫЕ УЛИЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ

Лет пятьдесят, шестьдесят тому назад столичная уличная жизнь представляла еще много свободы в костюмах. На главных улицах Петербурга попадались люди чисто в маскарадных нарядах; в первых годах царствования Николая I было в живых и несколько людей екатерининского века, которые ходили по улицам в звездах, в плащах и золотых камзолах с раззолоченными ключами на спине, виднелись и старые бригадиры в бело-плюмажных шляпах; немало было и таких аристократов, которые по придворной привычке при матушке царице приходили на Невский с муфтами в руках и с красными каблуками: этот обычай считался самым аристократическим и шел со времен королей французских. Молодые модники ходили зимою в белых шляпах и при самых бледных лучах солнца спешили открыть зонтики; светские кавалеры тех времен носили из трико в обтяжку брюки и гусарские с кисточками сапожки; жабо у них было пышное, шляпа горшком, на фраках – ясные золотые пуговицы, воротники в аршин. У часов висели огромные печати на цепочках, у других виднелись небольшие серьги в ушах; обычай носить серьги в ушах у мужчин явился с Кавказа, от грузин и армян; нередко тоже протыкали уши мальчикам, по суеверию, от некоторых болезней. Мода на серьги особенно процветала у военных людей в кавалерийских полках, и трудно поверить, что гусары прежних лет, «собутыльники лихие», все следовали этой женской моде, и не только офицеры, но и солдаты носили серьги. Первый восстал на эту моду генерал Кульнев, командир Павлоградского гусарского полка; он издал приказ, чтобы все серьги из ушей были принесены к нему. Уверяют, что известная пословица: для милого дружка и сережка из ушка, – придумана в то время солдатами. Лет 50 тому назад не считалось странным белиться и румяниться, и иной щеголь так изукрашивал себе лицо румянами, что стыдно было глядеть на него. Военные ходили затянутыми в корсеты; для большей сановитости штаб-офицеры приделывали себе искусственные плечи, на которых сильнее трепетали густые эполеты. Волокиты того времени ходили с завитыми волосами, в очках и еще с лорнетом, а также и с моноклем; жилет непременно бывал расстегнут, а грудь – в батистовых брыжах[113]113
  Брыжи – воротник на груди или выпуск на груди в виде оборок.


[Закрыть]. В конце сороковых годов типом для наряда щеголя считался актер, игравший роли первых любовников. Теперь, я думаю, редко кто будет рабски следовать моде драматических любовников Александрийского театра и завивать себе волосы «тюрбушонами»[114]114
  Тюрбушоны – завивка в форме тюрбана.


[Закрыть], но тогда, за неимением хороших образцов, франты средней руки копировали во всем актеров. Первые любовники описанной эпохи ходили на улицу и на публичные гулянья в венгерке[115]115
  Венгерка – куртка с нашитыми поперечными шнурами по образцу формы венгерских гусар.


[Закрыть] оливкового цвета и с красным шарфом на шее. Шиком в то время считалось только менять часто шарфы, а не платье. Молодые театралы, подражая актерам, являлись тоже на улицах в таком наряде. Нынешние брюки сверх сапогов вошли в моду тоже в начале царствования императора Николая I; перенял эту моду Петербург у приезжавшего тогда в наш город герцога Велингтона, генерал-фельдмаршала английской и российской армий. Такие брюки стали называть «Велингтонами». Знаменитый сподвижник императора Александра I ввел у нас и узкий, длинный плащ без рукавов, называемый тогда воротником (cools).

В описываемую эпоху на улицах Петербурга попадались и модные на головах «боливары»[116]116
  «Боливары» – широкополые шляпы, модные в 20-х гг. XIX в., названные в честь одного из героев войны за независимость испанских колоний в Южной Америке Симона Боливара (1783–1830).


[Закрыть]; это были шляпы необычайной величины, не сняв такой шляпы, трудно было пройти в узкую дверь; но были также гулявшие по улице, усвоившие себе привычку ходить с непокрытой головой. К таким принадлежали приезжавшие по торговым делам англичане из секты квакеров[117]117
  Квакеры – члены религиозной христианской общины, основанной в сер. XVII в. в Англии. Проповедуют пацифизм, занимаются благотворительностью.


[Закрыть]; они ходили по улицам без шляп в силу того, что снимание шляпы перед кем бы то ни было им было запрещено. Квакеры отвергали музыку, пение, всякие игры, посещение театров и всякую роскошь, но продавать предметы роскоши им не возбранялось. Квакеры первые познакомили нас с входившими тогда в моду гаванскими сигарами. В екатерининское время почти все чиновники и важные люди не носили шляп, а, гуляя, держали их под мышкою. Высокая прическа, пудра и тупеи[118]118
  Тупей – вид высокой прически.


[Закрыть] не давали возможности накрывать шляпой голову.

В числе уличных оригиналов в сороковых годах часто попадался на улицах небольшой худенький старичок, по профессии учитель французского языка. Он суетливо, почти бегом, шагал по тротуарам, но всегда, зимою и летом, с непокрытою головою; шляпы у него совсем не было. По рассказам, он приехал в Петербург в суровое царствование императора Павла I, и раз ему случилось проходить мимо Михайловского замка, где жил государь, и эго было в последний раз, что он имел шляпу на голове. Возле дворца его увидали, догнали и не очень вежливо сбили с головы шляпу, а самого отвели в крепость. Когда узнали, что он иностранец, не знавший тогдашних порядков, то его выпустили; но испуг так на него подействовал, что он помешался на этом и никогда уже не надевал шляпы.

В сороковых годах в Царском и Петергофе близ дворцов все ходили с открытыми головами, как в комнатах. Этого требовал этикет и вежливость к царскому жилищу.

В пятидесятых годах на улицах был заметен еще другой невысокого роста старичок, гладко выстриженный под гребенку и с головой, густо намазанной черной помадой, так что со лба его всегда текла помада. Он также зимой и летом ходил без шляпы: она всегда у него была в руках. Это был сенатор Д-ский, большой любитель церковного пения. Его крепостной певческий хор славился в столице. Крепостных хоров в былое время было в Петербурге несколько.

Обращал на себя внимание также разгуливавший по улицам со своим хором певчих богатый костромской помещик К-в, приезжавший по зимам в столицу. К-в был большой оригинал, необыкновенно тучный, одетый всегда в коричневый фрак и в огромном парике.

Все певцы его хора были подстрижены в скобку, в черных кафтанах и все брюнеты, т. е. окрашены в черную краску. Этот барин водил своих певчих в приходские церкви, где сам, становясь на клирос, правил хором. После церковной службы его, усталого, в поту, увозили певчие домой в маленькой коляске на рессорах, в которую по очереди и запрягались.

К-в очень боялся лошадей и в столицу приезжал чуть не шагом на своих старых конях, которых всю дорогу кормили одним сеном и очень скудно, из боязни, чтобы они не раздобрели и не понесли хозяина.

В описываемые годы Петербург немало видел уличных оригиналов. Такие по большей части встречались на линиях Гостиного двора.

Из заметных здесь лиц каждому бросались в глаза два бродивших старика индуса в своих национальных костюмах; первый из них – в широком темном балахоне, надетом на нем сверх шелкового пестрого халата, подпоясанного блестящим с каменьями кушаком, на котором блестел небольшой золотой цилиндрик с священною водой Ганга; на голове его был тюрбан из дорогой кашемировой шали; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли, блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, грозно украшали суровые черты его лица.

В правой руке у него была постоянно длинная бамбуковая палка с большим костяным набалдашником, а в левой он держал перламутровые и янтарные четки. Он был стар и еле ходил от тучности. Когда он умер, то был сожжен на Волховом поле, по индусскому обряду. По профессии этот индус был ростовщик. По рассказам, он особенно любил ссужать деньгами актеров и затем каждый месяц являлся спозаранку в театральную контору с ворохом векселей и записок, где и взыскивал со своих горемычных заемщиков. Другой индус, одетый также в живописный восточный костюм, был тоже очень богатый продавец драгоценных камней, и тоже главною отраслью его коммерческих оборотов было ростовщичество, только еще в больших размерах, чем у первого.

Судьба его была очень трагическая: он был убит в Москве в номерах черкасского подворья, и убийца его не был найден. После его смерти все его сокровища были найдены в целости, пропали одни векселя, выданные ему одною графинею.

Спустя несколько лет продавались с аукциона его драгоценные камни; одной бирюзы было продано около четырех пудов, но лучшая, высокого качества, пропала при расценке товара. Рассказывают, что оценщик, рассматривая мешки с бирюзой, самую дорогую из каждого мешка вынимал и клал отдельно в коробку; бирюза была в кусках, не отшлифованная. После расценки он выпросил ее у квартального надзирателя за труды, последний беспрекословно и отдал ему, не придавая ей никакой цены.

Впоследствии этот оценщик, татарин, выстроил себе около десяти домов в Татарской слободке[119]119
  …татарин выстроил себе около десяти домов в Татарской слободке. – Татарская слобода располагалась на Петербургской (ныне Петроградской) стороне.


[Закрыть]. Ходил по Гостиному двору и другой, не менее известный ростовщик, обделывая свои делишки при встрече с военными, у купцов он слыл под именем Хаджи Мурата, но он не был турок, а нежинский грек (Маргаритка); он долго служил в наших войсках лазутчиком и маркитантом; давал он деньги на проценты преимущественно военным; векселей, как говорили, у него в бумажнике было на сотни, тысячи рублей.

Этот Маргаритка не гнушался и мелкой торговлей: на Вербной неделе он первый стал торговать турецкой халвой и рахат-лукумом. Кончил он жизнь также трагически – был зарезан своим воспитанником.

Азиатцев в те времена на улицах Петербурга попадалось немалое количество, встречалось много и подражателей носить восточные костюмы. Из таких мнимо восточных людей были известны – светлейший князь С-ов, десятки лет путешествовавший по Индии, и еще другой богатый аристократ Н-н, ex-лейб-гусар. Он щеголял в живописном наряде кавказского горца. Н-н, как говорили, для большего сходства с настоящим представителем племени шапсугов привил себе на лице даже коросту, присущую этому горскому племени.

Немало встречалось и других подражателей кавказцам. Так, известный художник Орловский очень часто выходил из дому в наряде лезгинца, с кинжалом и в папахе. Орловский был мужчина высокого роста, смуглый, черноглазый и силы большой, наряд черкеса очень шел к нему; нередко ему сопутствовали два его камердинера, из которых один, желтолицый, узкоглазый калмык, в своем родном одеянии, а другой, черный как смоль араб, в широких шальварах, куртке и чалме.

Другой, известный граф С-б, первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с белыми широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он раз в Михайловский театр и сел в первом ряду кресел. Приятель, сидевший с ним рядом и восхищавшийся плащем, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда граф в антракте поднялся с кресел, пятаки покатились во все стороны, а приятель начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что все сидевшие рядом покатились со смеху.

Были еще два графа в петербургском высшем обществе, которые тоже прославились своими маскарадными переодеваниями. Первый из них, граф Х-в, ходил по улицам в фризовой старой шинели, с повязанной щекой, загримированный пьяницей, с красносиним носом.

Другой, известный потомок любимца императрицы Екатерины II и министра государыни, ходил в белой куртке немецкого булочника, обмазанный тестом и осыпанный мукой, и когда его узнавали, то он открещивался и сердился. Он начал свою карьеру блистательно, еще юношей был пожалован в камер-юнкеры. Но вскоре влюбился со страстью гимназиста в известную танцовщицу и поклялся честью, что если кто сделается счастливым его соперником, то должен будет иметь с ним смертельную дуэль. Такой трагический эпизод вскоре представился – противник был убит на дуэли, и тех пор в нем развилось врожденное расположение к мизантропии и пессимизму.

В описываемые времена театральными и маскарадными костюмами многие не стеснялись. Некоторые из актеров в дни своих бенефисов, отправляясь продавать билеты к вельможам-милостивцам и купцам, облекались в шутовские костюмы, в париках, с разрисованными физиономиями. Мало того – брали с собою своих ребятишек, наряженных в русские или цыганские платья, и заставляли их плясать под аккомпанемент гитары или торбана. Случалось также, что артисты, играя где-нибудь в домашнем спектакле, возвращались домой испанцами и рыцарями.

Известный балетмейстер Дидло, высокий, худой и долгоносый, окончив свою роль какого-нибудь олимпийского бога в Большом театре, шел домой пешком по Невскому в Троицкий переулок, в свой дом, в таком театральном костюме, имея на голове на место шляпы лавровый венок или фантастическую корону.

Купцы тоже не стеснялись своими костюмами и не только в баню ходили в халатах, но и в ложе Александрийского театра можно было видеть в дни спектаклей почтенного отца семейства, заседающего по-домашнему, в халате, в кругу своих чад и домочадцев.

Очень долгое время в Петербурге был грозой и страхом женщин полупомешанный моряк, ходивший по Невскому и Летнему саду в одежде прародителей, снаружи завернутый в один модный тогда плащ à lа Quiroga[120]120
  …плащ à la Quiroga. – Назван так в честь Антонио Кироги, активного участника Испанской революции 1820–1823 гг.


[Закрыть]. Этот плащ был необъятной ширины, им можно обернуться три раза; видоизменение такого плаща, под названием «альмавивы», долго было любимым одеянием наших художников и актеров. Моряк воображал, что он был по сложению Аполлон Бельведерский, и сковывать свои классические формы пошлыми модными одеяниями не считал нужным. И вот, когда он встречал, по его мнению, достойных ценителей и пленительниц красоты, то тотчас распахивал плащ и являлся древним изваянием. Такую прогулку он раз проделал в саду Виндзорского парка, когда проезжала королева Виктория, за что получил вместе с отставкой чуть ли не европейскую известность.

Было не мало в те годы охотников ходить босиком зимой и летом. Из таких дам была известна в Петербурге орловская помещица С-ва и одна немка таинственного происхождения, для которой великосветские дамы устраивали благотворительные концерты и вечера в Павловске. Приезжал еще по зимам в Петербург какой-то малороссийский помещик, очень тучный и высокий старик, который тоже гулял, несмотря на снег и мороз, всегда босой. Привычка эта у него явилась после какой-то хронической болезни, от которой этим средством его вылечил известный знахарь «Ерофеич».

Обращал на себя внимание ходивший в грязном холстинном халате, таких же штанах за голенищами высокий, с лысиной во всю голову мужчина, очень богатый орловский помещик М-в, известный больше под именем Спиридона – хлебной матки; родом он был из однодворцев; в немногие годы он успел при своей феноменальной скаредности так нажиться и разбогатеть, что имел более 8000 душ крестьян; он был женат на сестре известного любимца Екатерины II Ланского, от которого также к своему солидному состоянию получил огромное наследство.

Это был прототип Плюшкина. Несмотря на свое более чем нищенское одеяние, он вращался в высшем петербургском обществе, в котором имел немало родных и знакомых.

В ряду уличных оригиналов был известен американский посланник Рандолф, прозванный извозчиками «немым барином». Он ходил по улицам в одном фраке, в белом галстуке и ярко-зеленом жилете; его можно было видеть всегда пешком на улицах, с любопытством рассматривавшего дома, вывески, останавливавшегося на углах, чего-то ожидавшего; он рыскал всюду, как полупомешанный. Про него между дипломатами ходило много анекдотов.

На главных улицах в описываемое время замечалась странная фигура бывшего некогда кастеляна Михайловского замка Брызгалова, в красном длиннополом мундирном фраке французского покроя, богато шитом золотом; белый суконный жилет, белые замшевые панталоны, огромные ботфорты со шпорами и треугольная шляпа с белым плюмажем дополняли его наряд. В таком виде Брызгалов ходил во всякую погоду пешком, ведя за руки своих детей – мальчика и девочку, ковылявших на ногах, страшно искривленных английскою болезнью.

Группа эта была так комично-карикатурна, что проходившие мимо останавливались со смехом, а Брызгалов сердился и бранился. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения императора Павла из дальнего путешествия и что тогда напляшутся все, которые считали его умершим. «Сомнительно, – говорит в своих воспоминаниях Ципринус[121]121
  …говорит в своих воспоминаниях Ципринус… – Псевдоним Пржецлавского Осипа Антоновича (1799–1879) – государственного деятеля и писателя, автора воспоминаний о Петербурге 1820– 1850-х гг.


[Закрыть],– но несомнительно то, что он был ростовщик и страшный ябедник».

Как бы в pendant[122]122
  pendant (фр.) – здесь «в дополнение».


[Закрыть] к этой странной фигуре в те же годы жил один старый сенатор. Живя в Большой Морской, он в хорошую погоду ходил в Сенат по Адмиралтейскому бульвару в красном сенаторском мундире. За ним, нога в ногу, следовал старый лакей и вязал чулок. Красный мундир сенатора накликал однажды на него беду. Козел, выпущенный из конюшен Конногвардейского полка, увидев красную фигуру, накинулся на сенатора и повалил его ранее, чем лакей успел предотвратить это комическое приключение. Катастрофа эта для здоровья сенатора не имела вредных последствий, но строжайшее следствие все-таки было произведено полициею.

Не меньшее любопытство встречал на улицах катавшийся шестериком, с форейтором на вынос, в богатой восьмистекольной карете, всегда с дымящимся кальяном в зубах и с десятком жирных котов бывший владетельный кавказский князь, известный под именем князя Окропира. Это был большой оригинал. Восточный наряд его был высокой цены: одних изумрудов и рубинов, нашитых на нем, было более чем на сотни тысяч.

Князь был помешан на церемонии и этикете; его вносили и выносили на руках десятки лакеев, одетые в зеленые и малиновые бархатные кафтаны, за ним всегда следовал целый ряд карет с его придворными-дворянами; штат их был очень многочисленный. Князь был очень щедр и за раскурку своего кальяна платил своему придворному по червонцу. Ему все подавалось на золотых блюдах. Он любил, чтобы и пенсию, получаемую им от правительства, ему подносили чиновники при церемониале, и он каждого такого наделял щедро червонцами. Кредитных бумажек он не брал, будь их хотя на сто рублей или более: все они оставались на долю казначейского чиновника.