Текст книги "Легенды старого Петербурга (сборник)"

Автор книги: Михаил Пыляев

Соавторы: Виктор Никольский,Иван Божерянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

И. Шишкин
ПРАЗДНИК У КНЯЗЯ ПОТЕМКИНА-ТАВРИЧЕСКОГО
(9 мая 1791 г.)

Весной 1791 г. в Петербурге только и говорили о приготовлениях к празднеству, которое устраивает для императрицы, для двора и для всего города князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. Все знали, что светлейший князь не любит делать дела в половину, и никто не сомневался, что праздник выйдет истинно царский. Приготовления производились в Таврическом дворце, бывшем тогда собственностью Потемкина. Он и выстроен был по его предложению, а потом Екатерина тотчас же подарила его князю; но князь почему-то владел им недолго. Сделав несколько переделок и перемен и в самом здании, и в примыкавшем к нему прекрасном саду, он продал дворец императрице же за четыреста шестьдесят тысяч рублей. А когда теперь, в феврале 1791 г., Потемкин прибыл из Ясс, увенчанный новыми лаврами[138]138
  …Потемкин прибыл из Ясс, увенчанный новыми лаврами… – Имеются в виду события русско-турецкой войны 1787–1791 гг., завершившиеся присоединением Крыма к России.


[Закрыть], предшествуемый громкою славою новых блестящих побед, и Екатерина, в числе других милостей и наград, пожелала выстроить для него дом, – «великолепный князь Тавриды» попросил опять Таврический дворец. Он, разумеется, его получил, получив еще, кроме того, богатейшее платье, все украшенное драгоценными каменьями и стоившее двести тысяч рублей. Казалось бы, что все эти знаки несомненного к нему расположения императрицы должны были искренно утешить и вполне удовлетворить Потемкина, но он и приехал в Петербург каким-то странным, и вел себя тут страннее, чем когда-либо. То блестящий, пышный, разодетый, отягощенный бриллиантами, сверкавшими на его камзоле, где только можно было им сверкать, являлся он на пиры и балы, которыми взапуски, наперебой старались угощать его низко кланявшиеся, угождавшие и льстившие ему вельможи; то сам он затевал какие-нибудь потехи и увеселения, безумно сорил деньгами, тщеславно щеголял своей роскошью, прихотничал, капризничал; то запирался дома и, лежа на диване, нечесанный, растрепанный, в халате и раззолоченных туфлях на босую ногу, молчаливо и угрюмо играл в шахматы или карты со своими родственниками и приближенными; то, наконец, запирался ото всех, не пускал к себе никого и целые дни проводил в своей комнате, занимаясь там Бог знает чем. Веселым в это время видели его редко, даже на самых веселых праздниках. Большею же частию он был задумчив и грустен или мрачен и сердит, как человек, недовольный не только всем окружающим его, но и самим собою. Его, видимо, что-то грызло, что-то подтачивало; на сердце его, несомненно, лежала какая-то глубокая скорбь. Было ли это инстинктивное предчувствие еще неведомой, но грозной для него и уже близкой катастрофы? Проистекало ли это от пресыщения жизнью, которая, действительно, дала ему все, что могла дать? Или, наконец, единственною причиною княжеской скорби была та надоедливая, невыносимая зубная боль, на которую он не раз в это время жаловался своим приближенным, говоря, что не выедет из Петербурга, пока не выдернет этого скверного зуба. Зубная боль Григория Александровича, олицетворявшаяся, как известно, в персоне графа Платона Александровича Зубова, должна была быть в самом деле невыносимой для надменного, самолюбивого и честолюбивого временщика, так долго не знавшего себе соперников, так долго красовавшегося в гордом одиночестве на вершине своего величия. «Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! – писал Потемкин к Екатерине еще из Ясс, при первом известии о возвышении Зубова. – При обстоятельствах, вас отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли, или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться. Ежели моя жизнь чего-нибудь стоит, то в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы».

И вот он приехал в Петербург; императрица приняла его с отличным уважением, осыпала милостями; но «нелепые новости» не оказались нелепыми, и верить им было надобно. Как же было ему не хандрить! Как же было не тосковать?

И он хандрил, и он тосковал, но при этом ревностно занимался приготовлениями к задуманному им празднеству, делая сам все распоряжения и сам за всем наблюдая. Множество всякого рода художников и мастеров в течение нескольких недель занималось во дворце разными работами. Множество знатных кавалеров и дам, в течение нескольких дней кряду, собиралось туда же для изучения назначенных им ролей, и даже каждая из этих репетиций походила на особое празднество, была пышна и торжественна. Потемкин распоряжался по-потемкински. Вздумалось ему, например, чтобы какая-нибудь вещь или какой-нибудь припас были непременно добыты оттуда-то – и курьер летел для этого за несколько верст, как летал нередко и за тысячу, с приказанием от светлейшего – привезти откуда-то клюквы, а оттуда-то огурцов. Прилетел же курьер обратно, привез желаемое, а уже светлейшему желаемого не желается или желается из другого места. Денег, разумеется, на это выходило целые горы; но князь Григорий Александрович о деньгах не тужил. Он хандрит, тоскует и распоряжается; художники и мастера работают во дворе неутомимо; знатные кавалеры и дамы репетируют исправно; а Петербург с нетерпением дожидается, когда наступит 9 мая – день, назначенный для торжества.

И вот наступил этот желанный день. На площади перед Таврическим дворцом построены были качели и разного рода лавки, из которых велено было безденежно раздавать народу не только пищу и напитки, но платья, обувь, шляпы, шапки и тому подобные вещи. Народ во множестве толпился и около лавок, и под качелями, а богатые экипажи один за другим подкатывали к дворцовому подъезду, на фронтоне которого металлическими буквами сделана была надпись, выражавшая благодарность Потемкина великодушию его благодетельницы. Всех приглашенных было три тысячи человек, и все они, как мужчины, так и дамы, должны были явиться в маскарадных костюмах. На самом Потемкине был алый кафтан и епанча из черных кружев, стоившая не одну тысячу рублей. Все это, по обыкновению Григория Александровича, сияло бриллиантами, а на шляпе его было их столько, что ему стало тяжело держать ее в руках, и он отдал ее одному из своих адъютантов, который и носил за светлейшим эту неоцененную драгоценность. Обстановка и убранство апартаментов соответствовали вполне великолепию их обладателя. Из передней, не очень большой комнаты о трех дверях, середними дверями входили в огромную, великолепную бальную залу с куполом и светом сверху. Под куполом устроены были хоры, на которых стояли невидимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пьесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещено было триста человек музыкантов и певцов. Во всю длину залы, в четыре ряда, шли высокие и массивные колонны из белого полированного гипса, образовывавшие, таким образом, две узкие галереи, по четырем концам которых поставлены были громаднейшие зеркала. Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнаты, и тут, у каждой из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от полу несколькими ступеньками. Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, покрыта была драгоценнейшим персидским шелковым ковром. На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из черного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкою. Люстры эти стоили Потемкину сорок две тысячи рублей. Кроме них, в зале было еще пятьдесят шесть люстр и пять тысяч разноцветных лампад. Белые лампады находились в определенном расстоянии от карниза; цветные же, сделанные наподобие лилий, роз, тюльпанов и других больших цветов, развешаны были гирляндами между колонн. При входе в залу, по обеим сторонам от дверей, устроены были ложи, драпированные роскошными материями, убранные цветами и вообще великолепно и со вкусом изукрашенные. Под ними были входы в четыре ряда комнат, обитых драгоценными обоями, на которых красовались не менее драгоценные картины, купленные Потемкиным, равно как и вышеупомянутые мраморные вазы и хрустальные люстры, у английской герцогини Кингстон. Из этих комнат особенным великолепием и пышностью убранства отличались комнаты, предназначенные для карточной игры императрице и великой княгине Марии Феодоровне. Обои в них были гобеленовские; софы и стулья стоили сорок шесть тысяч рублей. В одной из этих комнат находился «золотой слон», т. е. средней величины часы, стоявшие перед зеркалом на мраморном столе. Часы служили пьедесталом небольшому золотому слону, на котором сидел персиянин. Слон был обвешан жемчужными бах-рамами к драгоценными каменьями.

Из большой бальной залы между колоннами был выход в зимний сад. Сад этот можно было смело назвать чудом роскоши и искусства, руководившегося истинно изящным вкусом. Он был вшестеро больше зимнего сада в императорском эрмитаже и хотя расположен был также в английском роде, но несравненно лучше эрмитажного. Тут был и ярко-зеленый дерновый скат, по которому шла дорога, обсаженная цветущими померанцевыми деревьями. Тут были и целые лесочки, а по окружавшим их решеткам вились душистые розы и жасмины. Тут были и редчайшие кустарники и растения – одни, посаженные в землю; другие, выставленные в драгоценных горшках на мраморных и гранитных пьедесталах. Тут были и аллеи, обсаженные чужестранными деревьями, сросшимися между собою так густо, что в аллеях этих и днем было довольно темно. В кустарниках там и сям виднелись гнезда соловьев и других певчих птиц, оглашавших сад своим пением. На дорожках и на невысоких дерновых холмиках стояли мраморные вазы и мраморные статуи, изображавшие гениев, из которых одни венчали очень сходно сделанный бюст Екатерины, а другие совершали перед ним жертвоприношения. По траве разложены были большие, отличного стекла шары, наполненные водою, в которой плавали золотые и серебряные рыбки. По середине сада возвышался храм простой, но изящной архитектуры. Купол его, достигавший до самого потолка, искусно расписанного в виде неба, и таким образом способствовавший к поддержанию потолка, опирался на восемь колонн из белого мрамора. Несколько ступеней из серого мрамора вели в храм, к жертвеннику, служившему подножием изображению императрицы, иссеченному из белого паросского мрамора. Императрица представлена была в царской мантии, держащею рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике была надпись: «Матери отечества и моей благодетельнице». И здесь, как и в зале, виднелись разноцветные лампады наподобие цветов, фестонами обвитые вокруг колонн. Позади храма находилась великолепная листвяная беседка, внутренние стены которой состояли из зеркал, а наружные решетки украшены были пестрыми лампадами, изображавшими яблоки, груши и виноградные гроздия. Между храмом и беседкою виднелась зеркальная пирамида, украшенная хрусталями, а близ нее – еще несколько таких же пирамид поменьше. Все окна залы прикрыты были искусственными пальмовыми и померанцевыми деревьями, листья и плоды на которых устроены были из разноцветных лампад. Из таких же лампад устроены были в разных местах сада и другие искусственные плоды: дыни, арбузы, ананасы, виноград и т. п. Между деревьями и кустами поставлены были там и сям невидимые для гуляющих курильницы, и издаваемые ими благовония, смешиваясь с запахом цветов и душистыми испарениями небольшого фонтана, бившего лавандною водою, наполняли воздух упоительным ароматом. Эффект, производимый этой волшебной обстановкой, был чрезвычайный.

И настоящий сад при Таврическом дворце устроен и отделан был Потемкиным великолепнейшим образом. Где сравняли место, где сняли пригорки, мешавшие перспективе, где насыпали новые холмы, где провели новые аллеи. Речке, протекавшей в саду по прямой линии, дали течение извилистое и провели из нее воду для каскада, низвергавшегося в мраморный водоем. Построили несколько великолепных мостов из мрамора и железа; пруды покрыли гондолами и другими судами; поставили на аллеях новые статуи. Вечером весь сад был блестящим образом иллюминирован.

Кроме других построек, сделанных собственно для праздника 9 мая, Потемкин приказал построить и на дворцовом дворе, и вне окружности его несколько павильонов и беседок, из которых гости могли бы любоваться окрестными видами. Словом, он не пощадил ничего, чтобы сделать праздник свой сколь возможно блистательнейшим, и с нетерпением ожидал ту, которая должна была послужить лучшим украшением его пышных чертогов.

Императрица приехала в седьмом часу. Перед самым почти дворцом она была задержана совершенно неожиданным обстоятельством. Народу, собравшемуся на площади, было объявлено, что увеселения и раздача питей и закусок должны качаться в то самое время, когда будет проезжать государыня. Но тут вышло недоразумение: кто-то, по ошибке, принял экипаж одного вельможи, действительно похожий на придворный, за экипаж императрицы и подал знак к началу народного празднества. Народ крикнул «ура!» – и, не дожидаясь раздачи приготовленных для него подарков, бросился расхватывать их сам. Произошла давка, кутерьма, замешательство до того сильные, что настоящий экипаж императрицы и экипажи ее свиты, доехав до площади, должны были остановиться и простоять более четверти часа. Наконец дело объяснилось. Раздалось снова «ура», и сопровождаемая этим криком Екатерина, с великими княжнами Александрою Павловною и Еленою Павловною, подъехала ко дворцу. Потемкин принял ее из кареты, а в передней комнате встретили императрицу наследник престола и его супруга. Сопровождаемая всею высочайшею фамилиею, Екатерина прошла на приготовленную для нее в большой зале эстраду, и начался балет сочинения знаменитого тогдашнего балетмейстера Пика. В балете участвовали двадцать четыре пары из знатнейших фамилий – на подбор красавцы и красавицы. Все они были в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами, которых в итоге было на десять миллионов рублей. Предводительствовали танцовавшими великие князья Александр и Константин Павлович и принц Виртембергский. В конце балета явился сам Пик и отличился каким-то необыкновенным соло.

Между тем стало смеркаться, и Потемкин пригласил императрицу со всею высочайшею фамилиею в театр, устроенный в одной из боковых зал, куда последовала и часть гостей, сколько то позволяло пространство комнаты. Когда занавесь поднялась, на сцене появилось лучезарное солнце, в средине которого, в зеленых лаврах, сияло вензелевое имя Екатерины II. Поселяне и поселянки, воздевая к солнцу руки, выражали движениями свои благоговейные и признательные к нему чувствования. За сим следовали две французские комедии и балет. В балете представлен был смирнский купец, торгующий невольниками всех народов, между которыми, однако же, не было ни одного русского. «Мысль самая льстивая! – восклицает один из биографов князя Потемкина, – она долженствовала натурально привести на память опустошительные набеги татарские на Россию и заставить сравнить ужасы тогдашних времен с счастливым веком Екатерины II». Спектакль был с намерением протянут, чтобы дать время надлежащим образом осветить дворец. Наконец все было готово, и высочайшая фамилия приглашена была хозяином сначала в большую залу, потом в зимний сад.

Там все уже приняло иной вид. Дворец освещен был ста сорока тысячами лампад и двадцатью тысячами восковых свеч. Он был буквально залит светом, всюду отражавшимся в бесчисленных зеркалах, всюду дробившимся в хрустале и драгоценных украшениях. Здесь огонь сверкал, как бриллиант, там, как рубин, тут, как изумруд; эффектно перемешанные и переплетенные между собою, малиновые, розовые, синие, зеленые, желтые огни составляли гирлянды, сливались в радуги, сияли звездами. «Неужели мы там, где и прежде были?» – спросила Потемкина Екатерина, невольно изумленная, но видимо довольная неожиданно представившимся ей великолепным зрелищем. Пошли потом в зимний сад. Там заливались на все голоса соловьи и другие птицы, курились тонкие ароматы, картинно рисовались на зелени травы и деревьев колоссальные искусственные цветы и плоды. На зеркальной, украшенной хрусталем пирамиде, находившейся между храмом и листвяной беседкой, сверкало бриллиантовыми литерами имя «Екатерина», и от этого имени исходило на все стороны сияние. На других пирамидах горели трофеи и составленные из фиолетовых и зеленых огней вензеловые имена наследника престола, его супруги и обоих великих князей: Александра и Константина Павловичей. Когда императрица со своею свитою подошла к храму, на ступенях его Потемкин упал на колени перед изображением государыни и благодарил ее за все ее благодеяния. Екатерина ласково подняла его и поцеловала в лоб.

По возвращении высочайших особ в залу начался бал. Он открылся польским «Гром победы, раздавайся», с трескотней литавр, пением и пушечными выстрелами. Императрица во время бала играла в карты с великою княгинею Мариею Феодоровною; а гости, кроме обыкновенных танцев, забавлялись плясками русскою и малороссийскою, музыкою, устроенными в самых апартаментах качелями и разными другими увеселениями. Прохладительные напитки, плоды, конфекты и т. п. подавались беспрестанно. Потемкин не скупился на угощение своих посетителей.

Угощался и веселился по-своему и народ в дворцовом саду, который тоже весь горел огнями. Иллюминованы были беседки, иллюминованы аллеи, иллюминованы суда, стоявшие на прудах, иллюминованы берега самых прудов. Роговая музыка и хор песенников попеременно услаждали многочисленную публику.

В двенадцатом часу начался ужин. Ужинали в той зале, где был спектакль, и в соседних с нею комнатах. Стол, за которым кушала императрица с наследником престола и его супругою, находился на самом том месте, где стоял оркестр. Сервиз на этом столе был золотой, и Потемкин сам прислуживал Екатерине, пока она не попросила его сесть.

Позади императрицы накрыт был стол на сорок восемь персон, для лиц, участвовавших в балете. В этой же зале находилось еще четырнадцать столов, поставленных амфитеатром и накрытых только с одной стороны. Гости проходили посередине и садились за столы в один ряд, лицом к императрице. В прочих комнатах было до тридцати столов, каждый на двадцать персон, да, сверх того, еще множество столов расставлено было вдоль стен, и уж тут ужинали стоя.

Посредине каждого стола стояло по цветущему померанцевому дереву; освещены были все столы разноцветными стеклянными шарами; посуда везде была драгоценная, а кушанья и напитки – по словам вышеупомянутого нами биографа Потемкина – «казалось, приготовлены были самою роскошью».

После ужина бал продолжался до самого утра; но императрица с высочайшею фамилиею уехала в исходе второго. Никто не помнил, чтоб она у кого-либо оставалась так долго. Когда она уже выходила из залы, с хор, закрытых стеклянными сосудами, сиявшими ярким огнем, послышалось нежное пение с тихим звуком органов. Пели итальянскую кантату, слова которой были следующие:

«Царство здесь удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух – дышит все твоей душой. Лишь твоим я благом и живу и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости моей, если мысль тебя не видеть – дух ввергает в ужас? Стой и не лети ты, время, и благ наших нас не лишай! Жизнь наша – путь печалей: пусть в ней цветут цветы».

Екатерина обернулась к провожавшему ее Потемкину и изъявила ему свое живейшее удовольствие и признательность за прекрасный праздник. Потемкин упал перед императрицею на колени, схватил ее руку и прижал ее к губам своим. Он был глубоко тронут, он плакал. На газах Екатерины показались тоже слезы…

Многие из присутствующих при этом говорили потом, что светлейший князь был так растроган потому, что предчувствовал близкую смерть. Предчувствовал ли он ее, или нет – неизвестно; но смерть, действительно, уже избрала его своей жертвой, и 9 мая он в последний раз видел Екатерину в своем доме. Менее чем через пять месяцев после своего пышного праздника светлейший князь Потемкин-Таврический скончался, и скончался так же необыкновенно, как жил: на дороге из Ясс в Николаев, в глухой, пустынной степи, под открытым небом, на разостланном на земле дорожном плаще. Судьба и тут не покинула своего баловня: Потемкин умер без страданий, без мучительной агонии – умер так, как можно пожелать умереть всякому.