Текст книги "Легенды разных перекрестков (сборник)"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ПОСВЯЩАЕТСЯ СТЕЛЛЕ

Сейчас уже никто не сумеет ответить на вопрос, почему исследовательские суда Института гидрологии Академии Наук отваливали из Угольной гавани, и именно с Десятой элеваторной площадки. Вероятно, был в этом какой-то глубокий научный умысел, тайный для непосвященных.

И вот отход назначен на одиннадцать утра. Чтобы лучше представить себе картину, возьмем один муравейник, одну бутылку скипидара и один словарь тюремного жаргона. Теперь перемешаем и запустим в режиме быстрой перемотки. Возникающее у зрителя чувство назвать весельем безнравственно, поэтому назовем его состраданием.

Ящики таскают и роняют, руками трясут и на ногах подпрыгивают, брезенты свертывают и расстилают, от каров уворачиваются, пальцами пересчитывают, гонке часовых стрелок ужасаются и пот утирают. Сирены ревут, портальные краны звенят и ездят, – что называется, плавать по морям необходимо, жить не так уж необходимо и даже не очень хочется.

И в седьмом часу вечера, как водится, благополучно отходят. Переводят дух, сменяют мокрые рубашки и в половине восьмого топают по трапам на ужин. А корабельный ужин, если кто не знает, ничем не отличается от обеда, как правило, полностью его дублирует. Но есть и один нюанс. Хороший кок на отход готовит кислые щи. Это добрая морская традиция, причем чисто русская. Кислые щи очень хорошо идут с похмелья и облегчают разлуку с берегом. Гуманная и полезная традиция.

Перед щами экспедиция вкусно хлопает по стопке казенного спирта, после компота хлопает по второй, а хлопнув третью вылезает на палубу: курить на свежем ветерке и любоваться морским пейзажем. Конец всех подготовительных хлопот и начало рейса до прихода в район исследований – блаженнейшее время, и все блаженствуют.

Блаженствующий человек смотрит на мир оптимистично и победоносно. Он добр и склонен покровительствовать.

Все эти ученые и младшие научные сотрудники со своими бородами, очками и сухопутной лексикой курят в корме и быстро находят, кому можно покровительствовать. Потому что рядом у фальшборта курит свободный от вахты моряк, третий механик, как чуть позже выяснилось, и смотрит на удаляющийся вечерний берег с выражением необыкновенно печальным.

Они предлагают ему выпить и говорят слова о том, что жизнь прекрасна. С первым механик охотно соглашается, второе же его раздражает. Ибо вообще нет для моряка ничего оскорбительнее, чем когда на собственном борту сухопутная крыса пытается учить его жизни, даже если это ученая крыса с докторской степенью и благими намерениями.

Самая болтливая крыса оказалась профессором гидробиологии и после третьей имела обыкновение изъясняться особенно витиевато, нажимая на радости жизни даже у рыб и моллюсков.

Механик решил не уступать и тщательно облек грубость ответной мысли в наукообразную форму.

– Скажите пожалуйста, профессор, – вежливо обратился он, – а что думает современная наука по поводу совокупления гомо сапиенс с отрядом пернатых?

Ученые одобрительно протерли очки и настроили радостные уши.

– Со всем отрядом сразу? – пожевал губами профессор. – Или, э-э… по очереди? Я вообще-то, знаете, специалист по морским ракообразным.

– Экая гадость, – посочувствовал механик, как бы имея в виду морское ракообразное в роли сексуального партнера. – До чего только не дойдет наука. Нет, вот что-нибудь теплое такое, округлое… пушистое.

– Наука гарантирует, – заверил профессор, – что какое бы оно ни было теплое, круглое и даже пушистое, потомства от такого полового контакта не будет…

– Оно и к лучшему, – пробормотал механик.

– …но если вы имеете ввиду судового кота, то он вовсе не пернатый, смею вас уверить. А вообще к скотоложеству наука относится так же, как уголовный кодекс.

– То-есть?

– Отрицательно.

– Скотоложество возможно только на скотовозах, – отмежевался механик. – На обычных же кораблях может быть только один вариант скотоложества.

– Какой же? – купился профессор.

– Если любовник – скотина.

В замкнутом мужском коллективе эстетическая примитивизация индивидуумов происходит удивительно быстро, как будто выключатель щелкает. Всякая духовная утонченность закукливается мигом. Слушатели загоготали. Механик приосанился с видом победителя в научной дискуссии. Гоготанье помогало ему увязать нить беседы с изначально поставленным вопросом:

– Когда я служил срочную на эсминцах, у нас кок готовил гуся так. Он привязывал ему к лапкам веревочки, потом пристраивал гуся себе на… э-э… сзади ниже талии, а веревочки связывал у себя на животе, как раз над пряжкой ремня.

– И садился с гусем на сковородку? Гусь-табака по-флотски? Оригинально. Согласен.

– Нет, – терпеливо продолжал механик. – Сковородка потом. Он перетаскивал гуся вперед. Вроде как женщина может застегнуть бюстгалтер спереди, а потом перетащить на себе на сто восемьдесят градусов в нормальное положение, ну, чтоб удобней было, и тогда уже вложить… как надо… понятно. – Он очень старался излагать на высоте приличий.

– Действительно, если бюстгалтер сзади, то вложить как надо не очень удобно, – согласился профессор. Три стопки спирта были его нормой, и он чувствовал себя в ударе. – Нам остается выяснить, как кок использовал гуся вместо бюстгалтера и что он в него вкладывал.

– Как же? Мужской половой детородный пенис, – пояснил механик в медицинских терминах.

– Куда?!

Запас анатомической лексики механика был исчерпан.

– Гусю в жопу, – сказал он, интеллигентностью тона стараясь компенсировать ненаучность выражений.

Одни ученые очки упали на палубу и разбились.

– Зачем?!

– Зачем… Хм! Вы на флоте не служили? А, вы вместо этого учились в университете. Конечно. На эсминцах женщин нет, профессор, тем более студенток. Вот зачем.

Профессор покраснел и растерялся.

– И что же дальше?..

– А дальше самое главное. Он начинал медленно сворачивать гусю шею.

– И… какой же во всем этом смысл? – пытался держать марку глубокоуважаемый профессор Шумский, доктор биологических наук и автор двух монографий, с позором чувствуя себя недоучкой.

– А такой, – торжествующе зазвенел рассказчик, – что гусь хлопает крыльями и елозит, как отпетая… б… б… блядь! – Он свел машущие руки перед гениталиями и изобразил, как именно елозит гусь и как он при этом хлопает крыльями.

– Отпетая блядь, хлопающая крыльями… какой образный язык у моряков! – сказал ученый, у которого разбились очки, и теперь он воспринимал происходящее только на слух, стараясь ничего не упустить.

– И долго он так хлопал? – не выдержал профессор, живо представляя себе эту картину, способную свести с ума общество защиты животных.

– Зависит от желания.

– Гуся?

– Кока! Тут нужно умение. Гусь уже трепещет, и последний момент наступает, когда свертываешь ему шею окончательно! – Под этот танец умирающего гуся механик выразил лицом взрыв восторга.

Два юных аспиранта зааплодировали.

– Что ж с ним потом делали?..

– С коком?

– С гусем!

– Жаркое для офицеров.

Ученые хохотали, икая и кашляя.

– Послушайте, – печально спросил профессор, – почему вы такой циничный?..

– Потому что я вчера женился, – сказал механик.

Ученые легли на палубу и задрыгали ногами.

– На ком? – изумился его научный оппонент, не в силах перестать играть роль кретина помимо своей воли.

– На гусе, – сплюнул новобрачный с презрением к сухопутной тупости.

– Ох-ха-ха-ха!!! Гы-гы-кхх!.. Ха-ха-ххх!..

– Вы жене шею свернули? Или она крыльями слишком долго хлопала? – удачно съязвил профессор. – Печаль понятна. Кстати, из чего ужин приготовлен? Капитан в курсе?

Но механик, одержав явную победу в дискуссии, к ее продолжению утерял всякий интерес. Он махнул рукой, замолк, задумался, вздохнул. И без всяких смешков изложил взгляд моряков на то, какую надо выбирать себе жену. Фригидную. Потому что когда приходишь из рейса, и с такой хорошо, и ей терпеть лишь периодически. Зато в море на душе спокойнее, и жена может хранить верность без насилия над собой. Так-то… А если жена темпераментна, и вдобавок красива, то дома, конечно, замечательно, но это когда ты дома, а когда ты не дома, то дома замечательно уже не тебе, а тебе ничего замечательного, кроме злого воображения и одинокого сами понимаете чего. Никаких условий для нормальной работы! Жизнь…

– А она красивая. И вообще… И прямо после свадьбы – на два месяца в рейс. Чему ж тут радоваться.

И тут ученые вникают, благородно вопят о счастье и верности, хлопают его по плечам, поздравляют, наливают, составляют коллективную радиограмму с пожеланиями счастья и вообще окружают заботой.

– Ты ее любишь?

– Именно…

– А она тебя?

– Видимо да…

– Как зовут-то?

– Стелла. Имя красивое. Звезда значит… – И ищет грустным взглядом звезду, которой полагается уже появиться в небе.

– Так как же ты можешь, что за глупости, гадостные подозрения, брось, ты что, все отлично, – и т. д., и т. п.:

– Это у тебя просто депрессия, бывает, пройдет.

– Поживешь подольше – тогда поймешь, что это тоже счастье: способность страдать в разлуке с любимой женой.

– Вот когда страдаешь без разлуки, и с нелюбимой – это хуже, мужик!..

А красное солнце вдавливается в горизонт, море блещет, чайки кружат, туманный берег тает вдали, и разговор о любви принимает все более прекрасный и возвышенный характер пропорционально понижению уровня спирта в канистре. Тем более что вдохновение самих ученых чудесно подогревается перспективой двухмесячного отдыха от семей.

Они, значит, вдохновенно рассуждают о любви и произносят за нее тосты, а механик говорит:

– В «Кавказском» в половине девятого оркестр начинает играть.

– Это ты к чему?

– Да я ее в «Кавказском» снял.

– Ну и что?

– А то, что она сейчас тоже, наверно, об этом думает…

– Пусть думает, чего плохого?

– А плохого то, что у нее мысли с делом не расходятся. Чего нельзя сказать о ногах, – не совсем внятно добавил он.

– Это в каком смысле?

– В таком, что расходятся.

– Что?

– Ноги.

– С чем?..

– Одна с другой. С чем. С тем.

– Все время, что ли?

– Нет. Как только появляются мысли.

– Да почему ты так думаешь?

– А как мне думать. Что ей еще делать-то.

– Да перестань, не знаешь ты женщин. Она сейчас о тебе думает, вспоминает…

– Знаю я женщин. Думает, вспоминает, а самой от этого еще больше хочется. Повспоминает-повспоминает – и поскачет.

Возникает пря. Стихийно организуется гуманитарное общество «Ученые за любовь и верность». Несут гитару. Профессор читает пятьдесят второй сонет Шекспира.

И тут в полной панике влетает тот ученый, у которого недавно очки разбились. Он пошел надеть запасные очки, и заодно принялся сквозь них смотреть на все подряд. И то, что он увидел, – вернее, то, чего он не увидел, – вышибло из него все мысли о любви и прочей хренотени.

– Забыли, – трагическим шепотом кричит он и умирает.

– Что забыли?

Забыли. Все бросаются пересчитывать свои драгоценные ящики, контейнеры и приборы. И выясняется, что один ящик с незаменимыми приборами они как-то, видимо, оставили на берегу. На пирсе, вероятно. В суете. Там рядом еще штабель чужих ящиков стоял, и пока все скакали и кантовали свой груз, что в какую очередь на борт волочь, один ящик, наверно, отставили в сторону, да так и забыли. И теперь без этих ценных и уникальных приборов никак в экспедиции работать невозможно. О-ё-ё…

Орут друг на друга, машут руками, хватаются за головы. И валят толпой к капитану.

Выходит капитан. Что за бунт на борту, что за научно-техническая революция?! Излагают проблему, каются, убиваются, и с горячим убеждением тычут пальцами в сторону Ленинграда. Капитан багровеет, скрывается, и выходит обратно из каюты уже в официальном виде, при фуражке. Застегнутый и злой, как цепной сторож, по совместительству работающий и овчаркой.

Ледяным тоном он характеризует состояние современной науки, взывающее к телесным наказаниям и сексуальным надругательствам; и поднимается на мостик. Переговаривается с портом. Срывается на мат. И, благо пару часов всего как вышли, корабль ложится на обратный курс.

Ученые облегченно переводят дух и даже слегка веселеют. Возвращаются допивать. И с винными парами в ученые головы, отравленные ядом материализма и эмпириокритицизма, закрадывается человеконенавистническая (как позднее оказалось) мысль – поставить на живых людях, своих согражданах и братьях, можно сказать, научный опыт с целью проверки сомнительного ленинского тезиса насчет того, что практика есть критерий истины. И профессор кричит:

– Давай сюда этого Отелло! И всем молчать. Сейчас я ему устрою… гуся с крыльями… паршивец. Сопляк.

Доставляют механика. Профессор отводит его в сторонку. Подзывает двуочкового паникера. И говорит механику:

– Значит, так. Никому ни слова. На самом деле мы возвращаемся из-за тебя. И я тебя заставлю убедиться, кто знает жизнь и женщин. Ты меня понял?

В самом деле, предоставляется дивный, фантастический случай: разрешить все сомнения, воочию убедившись, чем же наконец занимается подозреваемая новобрачная.

Механик теряет дар речи. Очкарик въезжает в ситуацию и начинает кивать в подтверждение так энергично, будто хочет снова стряхнуть на палубу очки, что ему и удается. Профессор вцепляется в жертву и волочет в ученый круг:

– Я предложил нашему другу пари на ящик армянского коньяка. Мы спорим, что жена ему верна. Разбейте руки! Все. Вот за это мы и выпьем, когда после рейса он выставится.

Изумленный механик осознает, что ему предлагают беспроигрышную лотерею: или жена блюдет святость семейного очага – или в комплекте к рогам бесплатно прилагается ящик коньяка: в качестве анестезирующего средства, так сказать, при этой болезненной для некоторых процедуре прорастания. Почему-то эта перспектива его не радует. Он реагирует неадекватно:

– Вы хорошие люди, – прочувственно говорит он. – Как-то и неловко обдирать вас на ящик коньяка.

Экспедиция хохочет. А механик смотрит на часы:

– Приняла уже. Уже танцует… животом трется…

– Проспорить боишься?

– Знаете, – обижается механик, – говорят, спорят дурак и подлец: дурак – кто не знает и спорит, а подлец – знает и спорит. Я не хочу ничего плохого сказать о присутствующих, но подлецом быть неохота.

Возникает горячая дискуссия о доминирующей роли двух упомянутых категорий населения как в семейной жизни, так и в ее разрушении.

– Ты давай коньяк готовь!

– Товарищи… не надо, а? Давайте повернем обратно!

– Поздно!

– Вы не имеете права! – упирается механик.

Но покровительство науки над новобрачным приняло необратимый характер. Натренированные опытами на крысах и мушках дрозофилах, ученые вцепились в жертву с хирургическим уже интересом.

Пенный след за кормой, и близится загадочный берег.

И два часа до порта все больше накаляется это противоестественное препирательство: все – верна! муж – фигу вам! Примеры из литературы, науки и жизни! Уже плевать на жену, уже коньяка хочется. Уже и на коньяк плевать, дело в своей правоте и понимании жизни. На принцип дело пошло.

Ученые поют гимн верности, а механик, тля, ведет хронометраж:

– Уже снялась моя Стеллочка. Уже коленками под столом трутся… Уже он трюльник швейцару кидает такси подогнать…

И приводит всех в бешенство своей тупой несговорчивостью.

В два ночи пришли. Только ошвартовались – депутация скатилась на стенку, у ворот порта хватают две тачки и мчатся по указанному адресу.

Выскакивают у подъезда, как группа захвата. Возглавляет механик с ключами, следом – профессор с фонариком. На цыпочках по лестнице.

– Тс-с!.. – шипит у дверей механик. – Фонарик рукой прикрой.

В квартире накурено. На вешалке – мужской плащ.

– Ну?! – торжествующе указывает механик.

– А не твой?..

Остатки лирического ужина на столе. Две рюмки, две вилки, недопитая бутылка. Пепельница бычков.

– Теперь-то поняли?!

Пиджак на спинке стула, туфли сорок пятого размера.

– Так с кем вы спорили, салаги? – победно хмыкает механик. Берет у окаменевшего от неожиданности профессора фонарик и светит на подушку.

Симпатичная такая светленькая женская головка, и рядом – ядреный чан с усами и бакенбардами…

Мужик щурится под лучом, различает мрачную толпу в темноте, и в ужасе выкатывая глаза пытается сделать вдох.

– Вылазь, – страшным шепотом командует механик.

Мужик дергает ртом и падает на пол. Убивать его пришли.

– Бери шмотье и вали мигом. А то передумаю.

Тот хватает штаны и исчезает, вот он был – и нету. Это ведь в анекдотах смешно – «муж вернулся», – а в жизни бывает кошмарно.

Толпа застыла. Говорить нечего. Как бы тоже страдают.

– Ладно, ребята, – говорит механик. – Кина больше не будет. Вы свое сделали. Идите теперь все. На судне увидимся.

А оставшись вдвоем со спящей пьяной женой, механик вздохнул душераздирающе, опустился на стул, закурил. Слил в стакан остатки из бутылки и засадил. Курит и на жену в темноте смотрит.

А делать нечего. До утра далеко. Мыслей никаких не собрать, да и выпито изрядно. В сон клонить стало. А что еще делать.

Разделся он и лег в кровать. К жене под бок. Голая, теплая, посапывает уютно и ногу на него закидывает. И совершенно понятно и естественно, что через какое-то время вступает он в обладание законной и желанной, хотя и вероломной, супругой.

И она, медленно пробуждаясь от сна таким комфортным образом, начинает разделять его страсть, впивается ногтями ему в спину и вскрикивает:

– Сашенька!..

На что получает хмурый ответ в ритме движения:

– Какой я тебе… на хрен… Сашенька… сука!.. Виктор я… муж твой… законный!!!

Дыхание ее останавливается, она открывает глаза, и судорога безумия поражает ее тело. От боли в заклещенном месте он вопит и взлетает в воздух, и дергает ее за собой, как на буксире, и тут уже истошным криком заходится она. И эта нечеловеческая композиция, эти сиамские близнецы из фильма ужасов, скачут по комнате и орут, сметая мебель.

Реакцию благодарных и любознательных соседей нетрудно себе представить. Сначала приехала милиция, и лишь потом вызвали «скорую». Бывалые ребятки в джинсах из-под халатов вкатили ей релаксанты, расслабили мускулатуру и покончили с этим безобразным положением.

Милиция бессердечно похмыкала и укатила, «скорая» же задержалась, потому что несчастная баба не прекращала монотонно подвывать, и глаза у нее горели диким внутренним огнем. В этом огне пылали и рассыпались ее представления о действительности, ибо не может разум примириться с таким бредом наяву, как проводить мужа на два месяца в море, снять в кабаке хахаля, заснуть с ним в койке – и проснуться с мужем. Это же сумасшествие.

От сумасшествия ее лечили два месяца. В дурдоме.

Через два месяца он вернулся с моря, она – с Пряжки, они опасливо встретились и развелись к черту.

Ученых механик с тех пор ненавидит. Профессор при виде его переходил на другой борт.

А в «Сайгоне» скоро появилась обретшая знаменитость барменша Стелла, которая, последняя от входа стойка слева, варила лучший в Ленинграде кофе, ценимый знатоками, пока в восьмидесятом году не съехала перед самой Олимпиадой на постоянное место жительства в Канаду. Она строила мужикам глазки и посмеивалась, но близко знавшие ее люди утверждали, что вообще она предпочитает женское общество. Что тоже можно понять.

МИЛЕДИ ХАСЯ

Если от Петербурга вести по карте налево и вниз, то ваш палец скоро окажется в Европе. Тот, кто откроет способ так же легко и дешево перемещать в Европу не только палец, но и все тело… но тогда, вероятно, Главное управление пограничной охраны и таможен начнет выпускать карты с мышеловками на границах. Пока они до этого не додумались, ведите скорей палец вверх и он попадет в Англию – и постарайтесь не промахнуться, чтоб не попасть в Гренландию, там нам ловить нечего.

Англия – родина европейской демократии, Шекспира и фунта стерлингов. Стерлинг в переводе означает серебро. Перевод помогает понять разницу между Англией и Россией, где исторически привыкли фунтами мерить лихо.

Теперь отточите на пальце ноготь и найдите город Шрусбери. Городишко небольшой и даже скучный, однако скандалы и там случаются. Устаревшим и наивным выглядит сегодня утверждение, что за любым международным скандалом кроется рука Москвы; Москве давно не до чужих скандалов – своими всех развлекает. Но, как любил говорить легендарный английский разведчик Арминий Вамбери, «старые истины самые верные – они проверены временем». Ковырни чуть глубже любое примечательное событие: без наших людей не обошлось. И мы научились обретать в этом известное патриотическое удовольствие. Мы тоже в мире кое-что значим.

Не обошелся без наших и захолустный Шрусбери: три года назад девушка Хася увеличила его население на одного человека. Вообще-то мама назвала ее для красоты и маскировки Наташей, но это была попытка обмануть природу столь же безнадежная, как назвать кошку Полканом. На ней было написано, что ее зовут Хася, вот все ее так и звали.

Хася мечтала о красивой жизни. Без бандитов, грязи, невыплаченных зарплат и проституции как базы материального благополучия девушки. Она была романтиком. А вы им в юности не были?.. пока суровая действительность не отрезвила вас… но о вас будет другая история.

Но ее романтизму пошли навстречу добрые и услужливые ребята. Они организовали в Петербурге фирму по предоставлению компаньонок приличным семьям в приличных странах. Они носили турецкие кожаные куртки и итальянские шелковые галстуки и ездили в джипах-«Чероки». При виде их хотелось перейти на другую сторону улицы и проверить бумажник в кармане и золотые коронки во рту.

– Что бы о нас ни говорили, мы честные люди, – пожаловались они Хасе. – Вы оплачиваете только оформление документов и почтовые расходы, и только в рублях. Остальное, после вашего прибытия на место, платит нашей фирме хозяин, у которого вы живете, питаетесь и, между делом помогая что-нибудь по-семейному в доме, получаете деньги на личные английские удовольствия. Расписаться вот здесь… возьмите, пожалуйста, копию контракта. Билет? бесплатно, девушка, что вы – платит за все фирма!

Хася еще не знала, что бесплатным бывает только сыр в мышеловке.

И она, спотыкаясь на каблуках, побежала на курсы английского языка, освежать школьное «Пит хэз а мэп». А вечерами читала историю Англии: дивная страна! – буковые аллеи, умеренный климат и нерушимый традиционный порядок. Порядок представлялся в виде вежливых стройных констеблей, подающих забытые покупки.

Через полгода добрые ребята позвонили: на старт! Почтенное семейство в столице старинного графства сучит ногами в нетерпении: когда же она падет в их британские объятия?

И лайнер взмыл из Пулкова – как пели английские бомберы полвека назад «на честном слове и на одном крыле». Нет, с крыльями было все в порядке, но насчет честного слова тут кое над чем можно было бы и задуматься.

Глаза у Хаси, свалившейся с неба в Лондон, были, как вы догадываетесь, по чайнику, а уши развешаны, как у слона, когда он после купания сушит их с прищепками на бельевых веревках. В Хитроу она сразу увидела представителя фирмы: он был в турецкой кожаной куртке и итальянском шелковом галстуке. Он проверил адрес и запихал ее в автобус, снабдив на дорогу пакетиком чипсов. И через четыре часа она прибыла в Шрусбери, исполненная готовности жить красивой жизнью.

Если вам когда-нибудь удавалось пожить красивой жизнью, напишите мне, и я заплачу за рецепт договорную цену, а то уже старость близко.

Потому что почтенное семейство, состоявшее из нестарых супругов с тремя буйными детьми, нуждалось скорее в Дяде Томе со всеми трудоспособными неграми из его хижины, нежели в интеллигентной петербургской девушке. Коттеджик был двухэтажный, а дети были помесью шейкера с саранчой. Уяснив объем плановых работ, Хася впала в коматозное состояние, из которого ей не хотелось выходить. Вы слышали об экспериментальных чудо-домах, мечте хозяйки, где все делается автоматически, по щучьему велению? Вот «неприхотливой и работящей девушке из России», как гласил рекламный проспект разбойничьей фирмы, и предназначалась роль такого автоматического чуда, по совместительству – щучьего веления. Может, «неприхотливая и работящая» и справилась бы, пыхтя и отдуваясь, но Хася была из интеллигентной петербургской семьи, и совсем не для того назвала ее мама Наташей, чтоб она изображала взмыленного робота с характером доброй феи в десятикомнатном гнезде великобританского бумагопромышленника, хоть он и поставляет сырье для всемирно знаменитого бристольского картона.

Слушайте, об этом можно писать роман в пять раз толще «Джен Эйр». Но поскольку вам некогда читать романы, а мне некогда их писать, не говоря о газете, которой некогда их печатать, то я рассказываю вкратце, а подробности вы себе легко можете представить.

С шести утра до половины седьмого Хася проклинала свою жизнь, а затем приступала к следующему пункту распорядка дня: она варила овсянку. На это варево не польстилась бы и гиена. Хася не умела готовить. Но дети ели. Они были юные британцы, потомки Империи, и ели все, что могли разжевать.

Пеленки самого юного отпрыска машина стирала автоматически, и если бы при машине не было Хаси, номер с автоматизмом у машины, может, и прошел бы, но Хася управляла процессом, и психологически несовместимый с русской душой германский агрегат капитулировал и издыхал, пуская мыльные пузыри.

Кроме того, у нее обнаружился пространственно-временной идиотизм и, уходя за покупками к обеду, она приносила к ужину совсем не то, что отчаялись съесть англичане три часа назад. Реакцию хозяйки можно объяснить только железной английской выдержкой. Но через месяц такой жизни леди Макбет по сравнению с хозяйкой показалась бы сестрой милосердия.

Через месяц же Хася впервые получила денежное довольствие – шестьдесят фунтов на карманные расходы. Остальное, по контракту, получала фирма; пункт был замаскирован столь хитро, что обалдевшая компаньонка еще неделю не могла понять разъяснений хозяина. А поняв, зарыдала ему в плечо.

Хозяину было приятно, что Хася рыдает ему в плечо. Потому что она была красива. У нее были черные кудри, карие глаза, стройная фигура и высокая грудь. В отличие от хозяйки, которая, как истая англичанка, сделала бы честь конкурсу гибридов лошади и селедки.

Хозяин стал утешать Хасю. Он подарил ей деньги на экскурсию в Бирмингем и дал выходной. И сам вместо деловой поездки сгонял в Бирмингем. Там он покормил ее в ресторане, купил недорогой браслет, снял номер в отеле и утешил ее тем древним способом, который ограниченные мужчины полагают предельным.

Скотч и портвейн были выдержанными, чего нельзя сказать об одинокой Хасе, выдержка которой кончилась, и она наконец явила хозяину, чего она стоит на самом деле и для чего предназначена матерью-природой; и утешитель узрел небо в таких алмазах, что будь он не картонажник, а ювелир, то мог бы подгрести под себя весь концерн «Де Бирс». В ней вообще было призвание скорее к этому, нежели к варке овсянки. И хозяин, как истый британец и бизнесмен, проанализировал ситуацию.

Жениться на русской модно, а на молодой и красивой – приятно и престижно. Не вредно и для деловых контактов. Дело обычное: сколько звезд вышло из секретарш и экономок посредством, как бы это выразиться, личного обаяния.

В результате не прошло и года, как хозяин развелся, джентльменски оставив жене дом с барахлом и дивные алименты, и женился на Хасе. Он бы, возможно, и не женился, но, крепко наживив червячка на крючок, она отказалась иначе ложиться с ним в постель. И он трезво рассудил, что ж за глупость все равно платить деньги и не получать за них удовольствие.

История была бы банальной, если б этим кончалась. Но это отнюдь не конец нашего краткого и насыщенного романа.

Потому что хозяйка на свои алименты сдала старших детей в приличный пансион, младшему наняла новую няню (только англичанку!), а сама засела за отделы объявлений газет и законтрактовалась на год в загадочный Петербург: посмотреть, откуда взялось такое чудо, как Хася. Очевидно, зрение у нее было что надо, потому что через год Шрусбери вообще прибалдел. И было от чего.

Она вернулась из Петербурга с русским мужем. Он был молод, красив, высок, и по сравнению с ним прошлый муж выглядел эскимосом, забывшим посморкаться. Правда, в нем быстро открылось решительное отвращение к любого рода деятельности, кроме езды на машине и игры в карты. Если за лихость езды с него взимала деньги полиция, то за игру он сам лихо взимал со всех, кто имел наивность с ним перекинуться. Жена утешалась тем, что джентльмену и плейбою это даже идет, а что касается денег, то у нее ведь был некоторый постоянный доход. Но благодаря его успехам постоянный доход начал как-то превращаться в переменный.

Тесный городок, хвосты семейных связей, – естественно, он не мог в конце концов не познакомиться с Хасей. И они сочли, что вполне созданы друг для друга.

Любящие сердца устремились к соединению, круша обломки семейного быта несчастных англичан с танковым грохотом. Английская жена научилась бить посуду, а английский муж бил себя по голове. А Хася с каталой летали загорать в Испанию и развлекаться в Париж. Наконец-то настала красивая жизнь; причем фирма-посредник, получается таким образом, выполнила-таки свои обещания!

Когда газетчики скандальной семейной хроники истощили свое остроумие, а английские пациенты истощили свое терпение, любовный четырехугольник совершил очередную рокировку. Пары утряслись по национально-ментальному признаку, невысморканный эскимос обнял свою селедку, дети обрели отца, а Хася с каталой нагло венчались в городской мэрии по англиканскому обряду.

Англичанин стал зоологическим шовинистом и жертвует деньги лобби, проталкивающему законопроект о запрете иммиграции в Англию. А Хася родила ребенка, от рождения получившего все права гордого бритта, и живет как добропорядочная леди. И когда англичанин встречает на улице этого пацана, растущего и здоровеющего на его кровные денежки, он спешит в церковь и горячо молит Бога отвести от него искушение в смертоубийстве.