Текст книги "Мишахерезада"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Винтполигон

Прелестный лилипутский мир – село, станция, дорога, речка, лесок, высота, – и все на площади пятьдесят на пятьдесят метров. Дом с конфету. Макет квадрата на карте.

Майор:

– Цель – минометная батарея в кустах за станцией «Железнодорожная». Подавить. Подготовка данных полная.

Курсант:

– Цель понял. (Судорожная подготовка данных. Истеричным голосом кандидата в майоры):

– Стрелять первому взводу!!! По минометной батарее!!! Прицел сто сорок четыре!!! Угломер сорок!!! Уровень больше четыре-ноль!!! Взрыватель осколочный!!! Веер параллельный!!! Первое орудие!!! Огонь!!!

Майор (щелкая секундомером, записывает время) – связисту, заглядывая в бумажку:

– Восьмая.

Связист на втором этаже нашей вышки:

– Восьмая.

Стрелок на втором этаже заглядывает в свою бумажку. Под номером восемь значится «перелет влево +++». У него шесть винтовочных стволов с казенниками, зажатые параллельно в станок на чугунной плите. Заряжает правый ствол, наводит на кустики. Чуть левее точки прицела – домик с красной крышей. Он миг колеблется и наводит на домик. Ствол стоит мертво, наводишь штурвальчиками, точность абсолютная.

Разрывная пуля разносит микродомик в опилки, слетает прозрачный дымок.

– Ты что, твою мать!!! – орет майор, так что слышно без телефона и на втором этаже, и в облаках.

– Виноват, товарищ майор!!! Прицел сбит!!! – орет стрелок.

– Прицел сто тридцать шесть!!! Угломер тридцать шесть!!! Первое орудие!!! Огонь!!! – орет ведущий стрельбу, глядя на макет в бинокль и отмечаясь по разрыву в делениях. Он помнит о нормативе и отметке.

Эта опера в дурдоме продолжается до окончания пристрелки и команды на поражение. Поражение подразумевается. Если пристрелку обозначают фонтанчики песка и пыхающие дымки от разрывных, то поражение, сами понимаете, расфарширует макет. Хотя всем этого хочется.

– Стой! Записать: цель задымлена!

Эта команда типа артиллерийского «Аминь!».

Полигон

– Огонь!

Наводчик убирает лицо от панорамы и бьет правой рукой по спусковому рычагу:

– Выстрел!

Пушка гахает звончайшим оглушительным металлом. Ствол входит почти на метр назад, словно она им подавилась. Она подскакивает на полметра от земли и так зависает. Из-под нее словно выдуло весь грунт, она вцепилась в него лишь кончиками лемехов сошников сзади. Над огневой стоит шестиметровый купол пыли и мусора.

Через миг грунт возвращается на свое место под пушкой, ствол суется вперед в прежнее положение, пушка падает вниз на колеса, и только пыль и мусор стоят долго. В ушах звенит после тугого удара.

– Откат нормальный, – докладывает второй номер.

А вот при выстреле гаубицы уходящий снаряд можно видеть вслед – серое пятнышко превращается в точку, исчезая. Калибр больше, скорость меньше.

НП

Пушечный снаряд пронзает и сверлит воздух с жестким свистящим шелестом. Гаубичный железно шуршит и погромыхивает, как товарный вагон в облаках. По смене тона можно прикинуть место падения.

Пристрелку надо вести на фугасном взрывателе. Чтоб снаряд заглубился и выкинул фонтан земли повыше. На сухом твердом фунте разрыв за километр малозаметен. Пыль взметнется, ветер дымок снесет – и через секунду-две ничего уже нет. (Это только в кино пиротехники обеспечивают столб земли и черного дыма.) Так что сечь попадание надо быстро.

В разлапистые рога дальномера ДП-30 хрен определишь дистанцию. Хороший дальномерщик считает поверх окуляров на глаз. Деления в бинокле дают тот же эффект. Фронтовые офицеры нарезали по козырьку фуражки зубчики. Опустишь на глаза: расстояние между двумя зубчиками равно большому делению угломера. Так и вели стрельбу – по козырьку. И безопаснее, скрытнее: линза не отблеснет, не засекут твой наблюдательный пункт и не подавят.

Для работы с треугольником огневая – цель – наблюдатель достаточно блокнотного листа. Но устав обязывает работать с ПУО. Этот прибор управления огнем – среднее между раскладной шахматной доской и кульманом. При помощи майоров мы знаем его отнюдь не хуже карты Марса.

Все водят ногтем по таблицам стрельбы, учитывают метеосредний, умножают в столбик, делят уголком. Боже, упаси нас от войны.

Наконец, на огневую уходит коллегиально выработанная команда. Когда цель захвачена в малую вилку, ее половинят на поражение, и вся эта мутотень заканчивается до следующего раза.

Украли пушку

Мне снится страшный сон, что буйно, пестро и бестолково прошли пять лет, и меня прихватили под знамена в чине старшего лейтенанта и должности старшего офицера батареи. Наземной ствольной артиллерии, как положено.

Отдельный артиллерийский полк дохнет от скуки в периметре гарнизона. Образовался институт полковых денщиков. Это молодые воины азиатской национальности. Их гоняют в городок с канистрами за пивом, они моют полы в казармах и благоустраивают территорию: чинят штакетник, белят кирпичи бордюров и красят распылителем траву в зеленый цвет. Офицеры контролируют обслуживание техники в парке и несение караульной службы.

Лето, время отпусков и плановых стрельб, в штабе комбинируют. Я заступаю помощником дежурного по полку. Делать нечего. Я подменяю его в дежурке, когда он снимает пробу в столовой или обходит караул, и бодрствую рядом, пока он не раздеваясь спит на топчанчике с полпервого до шести. В дежурке телефон с полковым коммутатором и стойка с офицерскими пистолетами. Из интимного – плитка с чайником под столом и пепельница из консервной, разумеется, банки.

– Твою мать. О-о-о-ох. Дежурный!.. Пиздец. О х-х-хосподи-и…

– Что случилось?

– Я же сказал: пиздец.

– А еще?

– Это все!

Майор Тутов обрушивается на табурет. Он перепуган и раздавлен. Ремни перекручены, полевое пропотело.

– Сука, я застрелюсь… – говорит он, и дежурный вынимает у него из кобуры «макаров» и сует от греха себе в карман.

Короче. Он едет на полигон. Приходит с расчетом в парк. Водитель уже прогрел тягач. И!!! Вместо первого орудия первой батареи!!! Пустые колодки!!!

– Нету!!! Нигде!!!

– А дежурный по парку что?

– Ничего не видел!!!

– А ты… везде в парке смотрел?

– Обрыли!!!

Дежурный бледнеет. Его дежурство. Средь бела дня из парка исчезает орудие.

– Остаешься за меня! – бросает он и иноходью спешит с Тутовым в парк.

Через час возвращаются синие оба. По полку пополз слух.

Черт. Это длинноствольная противотанковая «рапира» Т-12. Новая. Считается секретной. Ко всему вдобавок.

Журнал записей дежурного по парку проверен. Парк проверен. Забор цел. Никто ничего не видел. Пушка испарилась.

Дежурный делает вдох-выдох и с обреченным мужеством звонит командиру полка. Выслушивает дребезг мембраны не дыша. Уходит с Тутовым в штаб для введения оглобли в организм.

Жара, солнце, мухи, звон. Я наблюдаю в стекло, как наш полковник семимильными шагами несется в парк и по бокам, герои на казнь, маршируют дежурный с Тутовым.

– Марсиане ее на воздушном шаре увезли, что ли… – недоумевает командир через час, истоптав дежурного по парку и пробежав вдоль ангаров и забора, как вынюхивающий пес в гону.

– Ё-Б Т-В-О-Ю Б-О-Г-А М-А-Т-Ь!!!!!!!!!! – заорал он в небеса и в ярости затопал ногами. Он был недоволен Всевышним.

А в десяти шагах за ним внимательно наблюдал наш особист, полковой уполномоченный армейской контрразведки. Орган, короче. На лице особиста большими буквами читалась возможность выловить шпиона и помочь своему продвижению по службе.

…В восемь вечера заступающий дежурный пошел со сменяющимся в парк. Актировать происшествие.

– Ну? – спросил он.

– Блядь… – сказал мой дежурный.

Пушка стояла на месте. На своих колодках. В чехлах.

Примчался Тутов, обнюхал свою пушку и завопил, как вурдалак на пункте переливания крови.

Пушку брал майор Степченков. Командир противотанкового дивизиона-2. Пострелять. Чтоб свою потом не чистить. Это ж морока! За один удар банника всем расчетом деревянный пыж пробивается по стволу на один миллиметр. Шесть метров: считай.

Полк у нас кадрированный. Солдат мало, офицеров много, техники до фига. По военным штатам он развертывается в арткорпус. Противотанковых дивизионов «рапир» – два.

– Если б на полигоне не бардак – я б тебе как раз успел привезти ее тепленькую! – горячился Степченков. – Тебе ж все равно потом чистить? А так – уже смазка снята…

Его собственная пушка, нетронутая с консервации, значилась в парковом журнале как вывезенная на полигон.

По выговору огребли оба. У маленького худенького хитрована Степченкова лысина от глаз до макушки пожелтела от унижения. А толстый Тутов лысину имел фигурную: по лбу и вискам кайма буйного черного волоса шириной в палец – а в середине голова вся голая, и вот она налилась малиновым цветом.

А ужас неземной, весь кошмар несказанный ситуации заключался в том, что старшим офицером первой тутовской батареи был я. С меня седьмая шкура. И пытаясь прогнать картины трибунала я щипал себя и колол во все места, и никак не мог проснуться от этого сна. А потом мне снилось, что все вот так хорошо кончилось. Чистый Мо Цзы.

ПЕДОКОКК

«Джефф, ты знаешь, кто мой любимый герой в Библии? Царь Ирод!» Я постоянно поминал эту цитату О. Генри, работая в школе.

В своей первой школе я выступал старшим пионервожатым. Я расчесывал на пробор длинные волосы и завязывал галстук под бородой. Комсомолки от меня балдели. Юный Маркс пришел полюбоваться на марксистских внучат.

Мысли об игре с пионерами в «ручеек» и проведении сборов казались мне настолько дикими, что директор выгнал меня за неисполнение обязанностей. На расставание я получил характеристику для тюрьмы и психоневрологического диспансера.

Зав РОНО постучал пластмассовой рукой в черной перчатке и дал мне следующую школу. Был закон: он обязан трудоустроить, я обязан отработать. «Вот вам по квалификации: литература в старших классах».

Месяц я сеял то самое разумное, доброе и вечное в каменистой пустыне, какую являли мозги моих питекантропов. Сущность как ученического, так и педагогического коллектива выразилась в удивительно сходных доносах. Одни ябедничали, что я много задаю, а другие сигнализировали, что я нарушаю программу и прививаю чуждые взгляды.

Зав РОНО исполнил номер на бис и постучал своей костяной рукой по столу. По выражению его лица казалось, что руку ему оторвали за то, что он совал ее куда не надо. Он ранено простонал и вместо расстрела подписал мое направление в группу продленного дня начальной школы. Ниже только уборщица.

Школе следовало присвоить имя Ивана Сусанина. Такого места на карте не было. Кругом раскинулись леса и болота, в которых маскировались военные объекты.

В деревянном домике помещались три класса. Три трудолюбивых божьих одуванчика честно делили ставку воспитателя. Мое явление они приняли как кару за то, что отвлекают свои учительские силы на картошку и поросят в домашних хозяйствах.

Мне нашли комнату в деревне. Я приходил в школу к часу. Половина школы оставалась на продленку: матери на скотном дворе, присмотреть некому. «А где твой папа? – Мой папа демобилизовался. – Мой тоже!» В часе ходьбы базировался вертолетный полк.

Сначала я их выгуливал, пресекая мелкие драки. За хулиганство можно было отобрать мяч и оставить бедолаг без футбола: они слушались.

Затем из сельской столовой за двадцать кэмэ привозили обед: по фляге с первым, вторым и компотом, и коробку нарезанного хлеба. Приехавшая тетка раскладывала порции в школьные тарелки: столовая была четвертой комнатой школы.

С обедами была беда. Дети сдавали по пятнадцать копеек на обед. Двадцать пять учебных дней в месяц, тридцать детей: мешок мелочи и мятых рублевок. Деньги собирались постепенно, а платил я по первым числам. То есть из мешка всегда можно было взять немного на выпить и закусить. И когда наступал день получки, я всю ее отдавал в детский мешок: покрывал долг. Таким образом, я работал как бы за бесплатно. В долговом рабстве у спиногрызов. Это раздражало.

А после обеда первоклассники садились на левый ряд парт, второклассники на средний, третьеклассники на правый, и мы делали уроки. Надо же помочь, объяснить, проверить и держать дисциплину.

Из интеллектуальных развлечений наличествовал только Саша Ленин. Я объявлял ему Ленинский субботник, проводил обыск по Ленинским местам и выслушивал Лениниану про порку дома и пьяную мать…

– Ленин! – усовещевал я. – Кем ты вырастешь? Что еще ты натворишь в жизни?..

Маленький трудновоспитуемый Ленин выстрелил в меня алюминиевой скобкой из резинки с пальцев. И когда я отобрал и дал подзатыльник – выстрелил из второй! Мое педагогическое мировоззрение дало трещину, и из этой трещины я ответно засадил ему скобкой из резинки по стриженой голове!

Дети очень ценят демократизм старших. Через минуту я скорчился за учительским столом, укрывшись портфелем и отстреливаясь. Девочки собирали мне пульки с пола. А мальчики, пригибаясь за задними партами, встречно расстреливали воспитателя.

– Кто испортил стенгазету?! – вознегодовали утром учительницы.

Стенгазета – ко дню рождения Ленина-Общего! – висела на стене над задними партами. Среднее между решетом и мишенью в тире.

Счастливые дети завопили, что газету расстрелял воспитатель. За глумление были репрессированы. К концу занятий пришел я и восстановил справедливость. Три старушки были потрясены. На их веку отправляли на Колыму и за меньшее.

Беззаботность педагогического процесса затрудняли только свои инфант-терибли. Второгодники то есть. По возрасту – один шестиклассник, один пятиклассник и два четвероклассника. Эта четверка коммандос разбивала всем носы, курила в кустах, щупала девочек и публично пропагандировала онанизм. Их можно было только послать за родителями и получить симметричный адрес к собственной маме.

Отобранные дневники старушки заперли в шкафу учительской. А мне наказали не отдавать ни в коем случае. Родители дома спросят: а где дневник? И пойдут в школу разбираться. Тут мы им все и скажем. Вот тогда они хулиганов ремнями выдерут! Таков был педагогический план.

После занятий моя четверка села, нахлобучив кепочки, на спинки парт и огласила ультиматум: без дневников не уйдем.

Н-ну. Я поймал первого, вывел наружу и вернулся за следующим. И понял, что они победили. Входная дверь не закрывалась изнутри. Только снаружи. Выгнанный тут же вернулся внутрь.

Я поймал и выкинул сразу двоих. Снял ремень и закрепил ручку двери за табуретку. И погнался по классам за двумя остальными.

О-па! И вот внутри все четверо: они успели открыть заднюю дверь. А та запирается на засов только изнутри, а снаружи никак. Учительская – единственное помещение внутри школы, закрывающееся на ключ. Я спихал туда двоих, как в накопитель, и запер. Они открыли шпингалеты окна и вылезли! И вбежали в главную дверь.

Две двери, десять окон, четыре пацана. Они гоготали торжествующе и злорадно! Их было не взять… Головоломка не имела решения. Я не могу запереть школу снаружи, пока не выкину всех. И не могу запереть изнутри, пока они там: слишком много выходов. Пока хоть один внутри – он все пооткрывает, и вбегут все.

А я должен закрыть школу! И хочу уйти к черту!

– Вот так! Дневники давайте!

Я закурил, и в озарении настал мой звездный педагогический час.

Я ушел, и в ближайшей избе купил бельевую веревку. Нарезал восемь метровых кусков и один длинный. Смотал в клубки, сунул по карманам, и вернулся к охоте.

Пока они могут двигаться, их не взять!..

Поймал первого, вволок в учительскую, закрылся, запер окно. Достал веревку! Связал ему руки за спиной…

– Это нечестно! – расстроенно закричал он.

…и конец веревки принайтовил к ручке окна. Потом ноги тоже связал. Вышел и закрыл учительскую на ключ.

Второго я тем же макаром прикрепил в учительской к гвоздю вешалки. Третьего посадил рядом спиной к печной дверце, примотав к ее ручке. Четвертого пришлось ловить долго. Его я привязал прямо к двери учительской снаружи.

– Фашист! – негодовали связанные жертвы с руками за спиной.

Это неприятное обвинение. Но счастье победы перевешивает все.

Я по очереди отвязывал их поводки от креплений и затягивал на последней веревке, длинной и общей. Нанизал четверку в связку.

Так продавали пленников в Африке. Их связанные над щиколотками ножки переступали шажками по десять сантиметров. Ручки за спиной тащились буксировочной веревкой, так что бедняги двигались слегка боком. Они рыдали в десять ручьев…

Невольничий караван вытянулся в дверь на крыльцо и повалился в траву, взывая к высшим силам о возмездии.

Я закрыл школу, разрезал веревки и освободил пленников. Я отечески объяснял, что не надо пререкаться со старшими.

Назавтра старушки смотрели на меня с непониманием и ужасом, как куры на носорога.

– А что делать?!

– Надо было отдать дневники…

– А что вы приказали?!

– Но так же нельзя…

– А как можно?!

– Вы знаете… может быть, это не ваше поприще…

– Это! Не! Мое! Поприще!

Когда я возвращался в учительскую, у меня был мокрый пиджак. На амбразуру, по крайней мере, ложишься молча. Школа отбивает охоту к общению и публичным речам на пять жизней вперед. Из учительской выходят мизантропы, мечтающие о карьере отшельника.

Все это и многое другое я декламировал однорукому заву РОНО, как на эшафоте. Теперь казалось, что руку ему отгрызли в школе.

– Расстаться – это большое счастье, – сказал он, шлепая печать.

WENN DIE SOLDATEN

Жарища в тот год на Белом море стояла страшенная. Все ручьи пересохли. Вода в заливе прогрелась градусов до двадцати, когда это слыхано. Дважды в день после работы, перед обедом и ужином, мы там купались минут по двадцать.

Мы в тот год вели просеку под дорогу, валили по трассе лес и били нагорную канаву. Нас было восемь проверенных кадров: бывший моряк, бывший стройбатовец, бывший геолог, бывший наркоман, бывший суворовец и бывший учитель. А бывшего сержанта дисбата мы поставили бугром. Он закрывал наряды лучше всех в СМУ. У него было неподвижное бледное лицо в кавернах прошлых угрей, рыжий пух на лысине и немигающие бледно-голубые глаза в кровавых прожилках. Он входил и молча не мигал своими глазами на всех по очереди. И они начинали беспокоиться, суетиться, теряли уверенность и подписывали все, что надо, лишь бы он перестал смотреть и молчать. Потому что невозможно было понять, улыбнется он сейчас или зарежет.

Дважды в день, дудя и бумкая на губах марш из «Белорусского вокзала», мы гуськом топали в гору, как восемь гномов. Там мы раздевались до пояса, мазали друг друга диметилфталатом из канистры, и вламывали пять часов с десятиминутными перекурами. Диметилфталат жирный, испаряется с по́том медленно, и полдня комар и сменяющая его мошка́ нас не брали.

А дважды в день спускались, купались, нажирались и отсыпались. Готовила у вагончика жена бугра, Маришка, и готовила она хорошо и много. Женское присутствие не давало коллективу звереть в лесу окончательно.

Но не окончательно мы все-таки озверели. Хотя за десятичасовой рабочий день по уму мы делали управлению процентов четыреста, после знакомства с нами Фрейд бы свою теорию сублимации отменил.

– Пила бабе не замена! – сформулировал трудность Саул, критически глядя на свою «Дружбу». – Она только пилит. И то хуже.

Поэтому воскресенья были посвящены культурному отдыху. После завтрака мы резали березовые веники, влезали в наш 157-й ЗиЛ, и с песня́ми летели по петлистой дороге через перевалы в Кандалакшу.

Программа была отработана, и в Кандалакше нас уже знали.

С горы из леса спускалась туча пыли, из пыли вылетал трехосный «ЗиЛ», в кузове стояли семь диких бородатых мужиков и победно горланили:

 
Wenn die Soldaten
Durh die Stadt marschieren,
Öffnen die Mädchen
Die Fenster und die Türen.
      Ei warum? Ei darum!
 

А стоящий прямо за кабиной Мишаня Козин, с самурайской повязкой над вытаращенными глазами, поддувал это бесчинство густыми оккупантскими звуками губной гармоники.

«ЗиЛ» тормозил у бани, объявляя о себе стуком буфера в стену. Мы выпрыгивали и входили. Теперь впереди раздвигал народ неупомянутый ранее восьмой, бывший боксер. Боря был серьезный боксер, призер спартакиад и первенств Союза в 69 килограммах, мастер спорта. Он был небольшой, осадистый, сколоченный, коренастый, и если вид нашего бугра еще мог вызвать сомнения, то Борин вид сомнений не вызывал. Низкий лоб, медная щетина, мощная сутулость, жестокая угрюмость, из всех преступлений склонен к убийству с особенным цинизмом. Боря входил в парилку в войлочной шляпе и рукавицах, выгонял всех, проветривал, поддавал свежий пар, жестоко хлестал, дирижировал и терроризировал.

Потом мы отдувались в предбаннике, курили и пили пиво. Банщик получал свое, и восемь бутылок «это для мужиков из леса» были неприкосновенны.

На грузовике мы пересекали пустырь, служивший городу центральной площадью, и входили в кафе «Снежинка» напротив бани. Нас приветствовали из-за стойки и заводили Анчарова:

 
Губы девочка мажет в первом ряду.
Ходят кони в плюмаже. И песни ведут
про героев, про рыцарей и про невест.
Вы когда-нибудь видели сабельный блеск?..
 

Мы культурно обедали, затоваривались в магазине вином и ехали за другой перевал к археологиням. Июль и август, пока там сидела при палатках студенческая практика Петрозаводского университета, были лучшим временем работ. На тридцать девчонок был завхоз-алкаш и три существа неясной ориентации среднего рода. Мамка-доцентша блюла свой цветник в страхе перед вензаболеваниями, изнасилованиями и абортами. Она их никуда не пускала под угрозой отчисления, и к ним никого. Ее звали Паула, ей было сорок, она была финнка с лицом обветренной козы и телом заждавшейся принцессы. Нас впервые привез туда завхоз, с которым мы познакомились в кафе. После того, как в первый вечер напоили и соблазнили Паулу, ее режим допускал наше присутствие. На нас был конкурс, мы жили хорошо.

– Что уж теперь скажешь, у самой рыльце в пушку́, – мило снисходила Паула и пила с нами ужасный венгерский ром, шестидесятиградусную смесь веселящего газа с конским возбудителем.

Превзойдя практику, девушки уехали, и Боб-бугор закрыл нам месячные наряды по куску на рыло. Мы отпраздновали это в «Снежинке», чувствуя себя богатыми, но одинокими. Потребность в интиме приняла неожиданный характер: мы посадили за столик к верному семьянину Боре-боксеру подобранную невдалеке девицу с намерением образовать из них счастливую воскресную пару.

Следует заметить, что зверского вида мордоворот-компакт и профессиональный страшила Боря не пил, не курил, не ругался матом и хранил верность далекой однокласснице-жене. Мы признавались друг другу, что это неправдоподобная патология.

Такова верная мужская дружба, что мы уговорили Борю выпить первую в жизни рюмку водки и закурить первую в жизни сигарету.

Сталкивание добродетели в пучину порока происходило поступенчато. Потом усовестили девицу, что грех не поцеловать беззащитного мальчугана. Оглушенный первым в жизни левым засосом, Боря самостоятельно справился со следующей рюмкой.

Через час вбежали какие-то пацаны с тревожными призывами «там вашего убивают». Мы высыпали на улицу и увидели сцену из фильма «Броненосец “Потемкин”».

С десяток местной молодежи жалось спинами к витрине, вид имея покоцанный. Перед ними, как Малюта Скуратов на помосте, как вобравший голову в плечи неандерталец перед козодоями, похаживал растопыренный набыченный Боря и сипло ревел:

– Ну!! Выходи по одному!! Убивать вас буду!!

– Мы милицию вызовем, – позорно пискнули из шеренги, это было неприлично и неправдоподобно.

Из Бориного ответа мы узнали, сколько есть в русском языке глаголов на -л, обозначающих то, что он делал с их милицией.

Мы выступили с мирной инициативой, сказали парням, что этот – точно всех убьет, мы его сами боимся, принесли Борину девицу и повесили ему на шею, а сами загородили парней, чтоб они смылись.

Пьяный Боря клялся нам, что они плохие люди, и лучше их было убить. И вот что я вам скажу. Боксеры понимают жизнь лучше остальных.

В сумерках мы растянулись вдоль улицы попарно с дамами. Они вели нас к своей общаге, а мы проводили с ними вербальную прелюдию к заветным сказкам, по возможности не выпадая из равновесия. Это называется – погулять и поговорить перед тем как, согласно приличиям. Иначе девушка усомнится, что ты уважаешь в ней человека.

Я шел первой парой и услышал сзади шум в темноте. Сзади следующий за мной Славулька-матрос, самый здоровый из нас славяно-норманн, сунул своей девушке бушлат и побежал в хвост колонны. Я подумал и побежал за ним. И прибежал, когда один дал ему по ушам, а другой подсек под колени, и он в секунду укатился.

Секунду я смотрел, что их там двое, и решал, кому и как пинком выбить колено, а кому в кадык перекрыть дыхание. Во вторую секунду мне не сильно, но удивительно точно сразу попали в кончик подбородка, и я улетел в канаву.

В канаве было тепло и мягко, там уже лежала вся бригада. Бригада беспомощно ворочалась и грозно кричала.

Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы двое так красиво отоварили семерых. Они догнали, вырубили заднего, и затем остальные подбегали к ним по одному с интервалом, каждый за своей порцией. И поочередно, как с конвейера, улетали в канаву.

Помогая друг другу и падая, суля Кандалакше атомную бомбу и Освенцим, мы долго искали в ночи машину и только назавтра вспомнили, что там были какие-то девушки, которые, видимо, куда-то делись.

И вот я пытаюсь прозреть в сочетании этих событий, в последовательности и взаимодополнении любви, греха и кары, некую логику и справедливость жизни, увязанность всего со всем в гармонию души, а гармония души безусловно существует, иначе с чего бы вы вспоминали с таким удовлетворением не столько преступление, которое приятно, сколько наказание, которое веселит отрадной истинностью.

Мы купались до ледостава, выходили из воды дымящиеся, с затвердевшими телами, крича о закалке на всю жизнь, и как только закрыли аккорд и смотали манатки, у меня прыгнула температура тридцать девять, сопли в стороны, вот и все здоровье, спирт и аспирин, все дело в нервах, брат.