Текст книги "Разбиватель сердец (сборник рассказов)"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Эхо

Похороны прошли пристойно. Из крематория возвращались на поминки в двух автобусах; поначалу с осторожностью, а потом все свободнее говорили о своем, о детях, работе, об отпусках.

Квартира заполнилась деловито. Мужчины курили на лестнице; появились улыбки. Еда, закуски были приготовлены заранее и принесены из кулинарии, оживленное бутылками застолье по-житйски поднимало дух.

После первых рюмок уравнялся приглушенный гомон. Как часто ведется, многочисленная родня собирается вместе лишь по подобным поводам. Некоторые не виделись по нескольку лет. Мелкие междоусобицы отходили в этой атмосфере (покачивание голов, вздохи), царили приязнь и дружелюбие, действительно возникало некоторое ощущение родства; отношения возобновлялись.

Две дочери, обоим под пятьдесят, являлись как бы двумя основными центрами притяжения в этом несильном и приятном движении общения, в разговорах на родственные наезженные темы. В последние годы отношения между ними держались натянутые (из-за семей), – тем вернее хотелось сейчас каждой выказать свою любовь к другой, получая то же в ответ.

Разошлись в начале вечера, закусив, выпив, усталые, но не слишком, чуть печальные, чуть довольные тем, что все прошло по-человечески, что все были приятны всем, а впереди еще целый вечер – отдохнуть дома и обсудить прошедшее, – с уговорами "не забывать", куда вкладывалась подобающая доля братской укоризны и покаяния, с поцелуями и мужественными рукопожатиями, сопровождающимися короткими прочувственными взглядами в глаза; с удовлетворением.

Остались ближайшие: дочери с мужьями, сестра. Помыли посуду, выкинули мусор, расставили на место столы. Решили, сев спокойно, что вся мебель останется пока на местах, "пусть все будет, как было", может быть, квартиру удастся отхлопотать.

Назавтра дочери делили имущество: немногочисленный фарфор и хрусталь, книги, напитанные нафталином отрезы. Вздыхали, пожимали плечами, печально улыбались, неловко предлагая друг другу; много вытаскивалось устаревшего, ненужного, того, что сейчас, уже не принадлежавшее хозяину, следовало именовать хламом – а когда-то вкладывались деньги… "Вот так живешь-живешь…". "Кому это теперь все нужно…" И все же – присутствовало некоторое радостное возбуждение.

Увязали коробки. Разобрали фотографии. Пакеты со старыми письмами и т. д. сожгли, не открывая, на заднем дворе. Помыли руки. Попили чаю…

Договорились в жэке, подарив коробку конфет. В квартире стал жить старший внук, иногородний студент. Прописать его не удалось. Дом шел на капитальный ремонт, через два года жильцов расселили; студент уехал по распределению тогда же. Перед отъездом продал за грощи мебель – когда-то дорогую, сейчас вышедшую из моды, рассохшуюся. Сдал макулатуру, раздарил ничего не стоящие мелочи. Среди прочего была старая, каких давно не выпускают, общая тетрадь в черном коленкоре, с пожелтевшими, очень плотной бумаги страницами, на первой из них значилось стариковскими прыгающими крючками:

"Костер из новогодних елок в углу вечернего двора. Жгут две дворничихи в ватниках и платках. Столб искр исчезает в черном бархатном небе. Погода снежная, воздух вкусный. Гуляя, я с тротуара увидел за аркой огонь, и, подумаы, подошел. Стоял рядом минут двадцать; очень было хорошо, приятно: мороз, снег в хвое, запах смолы и пламени, отсветы на обшарпанной стене. Что-то отпустило, растаяло внутри: я ощутил какое-то единение с жизнью, природой, бытием, если угодно.Давно не было у меня этого действительно высокого, очищающего чувства всеприемлемости жизни: счастья".

"Сегодня, сидя за столом с газетой, заметил на стене паука. Паучок был небольшой, серый, он неторопливо шел куда-то. Вместо того, чтобы убить его, смахнуть со стены, я наблюдал – пока не поймал себя на чувстве симпатии к нему; и понял, насколько я одинок".

"Ходи по путям сердца своего…"

"Решительно не помню сопутствующих подробностей, осталось лишь впечатление, ощущение: белая ночь, тихий залив, серый и гладкий, дюны в клочковатой траве, изломанныфй силуэт северной сосны и рядом – береза. И под ветром костерок, догорающий…"

"Почем так часто вспоминаются костер, огонь?.."

"Еще костер – на лесозаготовках в двадцать шестом году. Нам не подвезли тогда хлеб, лежали у костерка на поляне, последние цигарки на круг курили, усталые, небритые, смеркалось, дождик заморосил; и вдруг бесконечным вздохом вошло счастье – подлинности жизни, единения и братства присутствующих… век бы не кончалось… черт его знает, как выразить…"

"Дожь – дождь тоже… После конференции в Одессе, в шестьдесят третьем, в октябре, видимо. Я улетал наутро, домой и хотелось, и не хотелось, Ани не было уже, а весь день и вечер бродил по городу, моросил дождь, все было серое и блекнуще, буревато зеленое, печально было, и впереди уже оставалось мало что, да ничего почти не оставалось, пил кофе, и курил еще тогда, и дома, улицы, море, деревья, дождь, серая пелена… а как хорошо, покойно как и ясно на душе было".

""Иногда мне думается, что каждый имеет именно то, чего ему больше всего хочется (особенно неосознанно). Может быть, если каждый это поймет, то будет счастлив? Или это спекуляция, утешительство?"

"Я всегда был эгоистом. Гедонистом".

"Степь, жара, сопки, поезд швыряет между ними, солнце скачет слева направо, опять встали, кузнечики трещат, цветы пестрят, кружат коршуны, дурман и марево, снова движение, лязг и ветер в открытые двери тамбура, я аж приплясывал и пел$ "Полным-полна коробушка", не слыша своего голоса!.."

"Решительно надо пошить новый костюм".

"Я боюсь. Господи, я боюсь!!"

"До 20-го необходимо: 1. Отослать статью в энциклопедию, 2. Отреферировать Т. К. 3. Уплатить за квартиру за лето".

"Охота. Утренняя зорька, сизый лес, прель и дымок, холодок ожидания, и воздух, воздух…"

"Облака. Сегодня сидел в сквере и долго смотрел. Низкие, темные, слоистые, их какое-то вселенское вечное движение в бескрайности, сколько их было в жизни моей, в разные времена и в разных местах, все было под ними, облака…"

"В самом конце утра или перед самым вечером случается редко странное и жутковатое освещение: зеленовато-желтое, разреженное, воздух исчезает из пространства, тени резкие и глухие, – словно нависла всемирная катастрофа…"

"Печали мои. Ерунда. Память. Истина".

Аспирант закрыл тетрадь, попавшую к нему со стопкой никому не понадобившихся записей и книг, – закрыл с почтением, пренебрежением, превосходством. Аспиранту было двадцать четыре года. Он строил карьеру. Смерть научного руководителя его раздосадовала. Она влекла за собой ряд сложностей. Аспирант размеривал время на профессуру к сорока годам. Он был перспективный мужик, пробивной, знал, где что сказать и с кем как себя вести. Он счел признаком комфорта и пресыщенности позволять себе элегические вздохи, когда главная цель жизни благополучно достигнута. "И далеко не самым нравственно безупречным способом", – добавил он про себя.

Шеф его имел в прошлом известность одного из ведущих специалистов в стране по кишечно-полостной хирургиии крупного скота. Часто делился с грустью, что ныне эта отрасль практически не нужна: лошади свое значение в хозяйстве утеряли, коров дешевле пустить на мясо, чем лечить; когда-то обстояло иначе… Последние годы почти не работал, отошел от дел кафедры, чувствовал себя скверно; после смерти жены жил один; был добр, но в глубине души высокомерен и нрава был крутого, "кремень".

Крупный, грузный, с мясистым римским лицом, орлиным носом, лысина в полукружии седины, носил черный с поясом плащ и широкополую шляпу, походил на Амундсена, или старого гангстера, или профессоа, кем и был.

Паук

Беззаботность.

Он был обречен: мальчик заметил его.

С перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол. Крупный: серая шершавая вишня на членистых ножках.

Мальчик взял спички.

Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.

Удар мощного жала – он вскочил и понесся.

Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.

Он метался, спасаясь.

Мальчик не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.

Противный.

Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.

Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.

Яркий шар вздулся и прыгнул снова.

Ухода нет.

В угрожающей позе он изготовился драться.

Мальчик увидел: две передние ножки сложидись пополам, открыв из суставов когти поменьше воробьиных.

И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.

Враг исчез.

Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.

Ты смотри…

Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.

Два сразу: один спереди пятился от ударов – второй сверху целил в голову. Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.

Коробок пустел.

Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.

Он выставил уцелевший коготь к бою.

Стена огня.

Мир горел и сжимался.

Жало врезалось в мозг и выжгло его. Жищнь кончалась. Обугленные шпеньки лап еще двигались: он дрался.

…Холодная струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой слюне. Двумя щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу.

Пространство там прониклось его значением, словно серовато-прозрачная сфера. Долго не сводил глаз с незаметного шарика между травинок, взрослея.

Его трясло.

Он чувствовал себя ничтожеством.

ИСПЫТАТЕЛИ СЧАСТЬЯ

Правила всемогущества

«Что бы я сделал, если бы все мог».

– А вы?

Мефистофель с хрустом ввернул точку:

– А я могу больше: одарить вас этим. – Он отер мел и обернулся к ученикам: – Соблазняет? Прошу дерзать!..

Тема была дана.

Здесь надо пояснить, что Мефистофеля, вообще, звали Петром Мефодьевичем. Или Петра Мефодьевича звали Мефистофелем? как правильно? Велик и могуч русский язык, не всегда сообразишь, что в нем к чему. Валерьянка вот не всегда соображал, и скорбные последствия… простите, не Валерьянка, а Вагнер Валериан. "Школьные годы чудесные" для слабых и тихих ох как не безбедны, а еще дразнить – за какие ж грехи невинному человеку десять лет этой каторги.

Но – о Петре Мефодиевиче: он здесь главный – он директор средней школы N 3 г. Могилева. А по специальности – физик. Но любит замещать по чужим предметам.

Прозвище ему, как костюм по мерке: черен, тощ, нос орлом, лицо лезвием – и бородка: типичный этот… чертик с трубки "Ява". Но это бы ерунда: он все знает и все может. Поколения множили легенду: как он выкинул с вечера трех хулиганов из Луполова; как на картошке лично выполнил три нормы; как по-английски разговаривал с иностранной делегацией; а некогда на Байконуре доказал правоту самомуу Королеву и уволился, не уступив крутизной характера.

Петр Мефодиевич непредсказуем в действиях и нестандартен в результатах. Когда Ленька Мацилевич нахамил химозе, Петр Мефодиевич сдела ему подарок – книгу о хорошем тоне, приказав ежедневно после уроков сдавать страницу. К весне измученный, смирившийся Мацыль взмолил, что жизнь среди невежд губительна, а станет огн метрдотелем в московском ресторане.

После его урока географии Мишку Романова вынули в порту из мешка с мукой: он бежал в Австралию. Замещал историчку – и Валерьянка всю ночь ркбился с римскими легионами; проснулся изнеможденный – и с шишкой на голове! На Морозова только полыхнул угольными глазами, и Мороз зачарованно выложил помрачающие ум карты; он клялся, что действовал под гипнозом, оправдываясь дырой на том самом кармане, прожженной испепеляющим взором Петра Мефодиевича.

А однажды у стола выронил фотографию, и Геньчик Богданов подал: так Геньчик уверял, что на фотке молодой Петр Мефодиевич в форме офицера-десантника и с медалью.

Вследствие вышеизложенного Петр Мефодиевич титуловался заслуженным работником просвещения и писал кандидатскую по педагогике с социологическим уклоном; ныне модно. И ему необходимо набрать материал и личные контакты по статистике. (Опять я, кажется, неправильно выражаюсь.)

Теперь понятно, почему Мефисто… простите, Петр Мефодиевич обломал кайф классу, праздновавшему болезнь русачки срывом с пятого-шестого сдвоенных уроков русск. яз-а и лит-ры. Петр Мефодиевич нагрянул лично, пресек жажду свободы и дал взамен свободу воображаемую в рамках педагогики: ход, высеченный мелом на влажном коричневом линолеуме доски.

– Почему нерешительность? Чего боимся? – подтолкнул Петр Мефодиевич.

Класс вперился в доску. Сочинение на свободную тему: искус и подвох… Школа – она приучит соображать, прежде чем раскрывать рот, будьте спокойны. С этой задачей она справляется неплохо. Некоторые так вышколены, что потом всю жизнь… но мы отвлекаемся.

"Что сделал, если б все мог", – хо-хо! Эх-хе-хе… Так им все и скажи: нашел дурных. А потом кому диссертации, а кому колония для малолетних? Класс поджался и замкнул души.

– Писать донос на самого себя? вот спасибо, – суммировал общественное подозрение скептик Гарявин. – Милые идеи у вас, Петр Мефодиевич.

"Я еще мал для душевного стриптиза", – пробурчал коротышка Мороз.

А Олежка Шпаков успокоительно поведал:

– Я, если б мог, вообще ничего бы не делал.

Свалившаяся вседозвроленность озадачивала неясностью цели: одно стать отличником, чтоб они все отцепились, а другое – превратить недостатки настоящего в цветущее будущее.

– Тяжкая стезя? – ехидно посочувствовал Петр Мефодиевич. – Морально не готовы? Или – не хочется?

– Все – это сколько? В каких пределах? – осведомился вдумчивый Валерьянка, Вагнер Валериан, и показал руками, как рыбак сорвавшуюся рыбу: широко, еще шире, и вот рук уже не хватает.

– Все – это все, – кратко разъяснил Петр Мефодиевич, взмахнув рукой вкруговую. – Ни-ка-ких ограничений. – Он гродо выпрямился: – Я освобождаю вас от химеры, именуемой невозможностью.

Освобожденный от химеры класс забродил, как закваска.

– Напишем, чего думаем, а потом ваша наука не туда пойдет, посочувствовала пышка Смелякова.

– А отметки ставить будете?..

– А без этого нельзя, – соболезнующе сказал Петр Мефодиевич.

– Э-э… – укорил Курочков, прославленный изобретатель самопадающих в двери устройств. – Удобная позиция: не ограничивать нас ни в чем, чтобы мы сами себя ограничивали во всем.

– Отметки пойдут не в журнал, а в мою личную тетрадку, – обнадежил Петр Мефодиевич, улыбаясь провокаторски.

– Час от часу не легче, – отозвался из-за спин спортсмен Гордеев.

– А фамилий можете вообще не ставить, – последовал сюрприз. – Это для меня роли не играет…

О?! Класс взревел, словно у него отлетел глушитель. Отчетливо запахло счастьем, свободой, возмездием.

А Петр Мефодиевич, погружаясь в огромную черную книгу с иностранным названием и физическими формулами на обложке, подтолкнул:

– Вы всемогущи! То, о чем всегда мечтали люди, – дано вам!

Дотошный Валерьянка снова поднял руку:

– А это всемогущество предоставляется нам всем? Или как будто мне одному?

– Только тебе, одному на свете за всю историю. Решайся! – второй такой возможности не представится никогда.

А не писать можно, опасливо хотел спросить Валерьянка… но жалко упускать такую возможность… И только поинтересовался:

– А – как же все? Остальные?

– Этого вопроса не существует, – отмел Петр Мефодиевич. – Нет остальных, – вскричал он. – Есть только ты, всемогущий, который сам все делает и сам за все отвечает.

Он потряс черной книжкой, извил пасс худыми руками, кольнул бородкой. "Гипнотизирует", – суеверно подумал Валерьянка и успел сравнить уголные глаза с пылесосом, всасывающим его.

И неожиданно улыбнулся, принимая условия игры – как бы открывая их в себе: да, он всемогущ. Он: один. Здемь и сейчас.

И очень просто.

Он покачнулся и сел.

И посмотрел на белый прямоугольник – раскрытый лист.

Лист был чист и бел. И в то же время неким внутренним зрением он словно провидел на нем абсолютновсе.Ему оставалось только сделать это. В смысле написать. В смысле – это означало одно и то же.

1) начнем с яйца (вареного или жареного?): прежде всего Валерьянка элементарно хотел есть. Последние уроки, вот и подсасывало. Аж желудок скрипел, как ботинок (кстати, их тоже ели, только варить долго).

На обед предполагались котлеты с картошкой и борщ, но тут уж Валерьянка щадить себя не стал. Он угостился шоколадным тортом и закусил его ананасом (интересно, каковы на вкус эти ананасы?). Желудок застонал в экстазе, и голодный чародей охлодил его дрожь двумя порциями пломбира. Какое легкомыслие – две! Двенадцать! А если бефстроганов смешать с вишнями и залить какао, что выйдет? – блюдо богов! Жаль, что их нет и они этого не знают.

Нет грез слаще, чем гастрономические грезы голодающего. Как говорится, жизнь крепео меня ударила, но сейчас я ударю по жратве еще крепче. Валерьянка зарылся в яства, как роторный канавокопатель: он давал сеанс одновременной жратвы.

Черствая жизнь обернулась своей съедобной стороной. Вмпсто супов и каш были семечки. В полях самовыкапывался картофель фри в масле, а на лугах паслись бифштексы. Конфетные города шумели лимонадными фонтанами. С домов отваливались балконы из пирогов, водопровод плевался компотом, а в унитазе… э, стоп, это чересчур.

В газетных киосках давали печенье. Школьный буфет награждал пирожным в компенсацию за каждый отсиженный срок урока, Арбузы и персики катились по улицам, тормозя перед светофорами. Мармеладный милиционер в шоколадной будке махал копченой колбасой.

– Дорогу жиртресту! – скомандовал милиционер, и Валерьянка обмер и провалился. Верно – он стал "плечист в животе": он был просто приделан к этому дирижаблю, а где застегивались брюки, торчало опорное колесико как у самолета. Где-то внизу пересупали, с натугой толкая вес, нечищеные (не достать!) ботинки… Правда, мороженое вызывало хроническую ангину, избавившую от школы, но не такой же ценой… а если вместо этого гланды вырежут?..

Его дразнили на улице и лупили во дворе. Спасибо вам за такие возможности!

2) Прожорливый волшебник закручинился. Мочь все – занятие не для слабых: шагнул шаг – и послдствий не оберешься…

Скажем, еда: возьмется ниоткуда – или все же откуда-то? Если да то откуда? А вдруг там после этого голодают? и ОБХСС ищет… Тень тюремной решетки пала на веер кошмарных картин:

Арбузная бахча укатилась на север, и сторож продает свое имущество – шалаш, берданку и пугало, покрывая убытки. Продукция кондитерской фабрики испарилась в неизвестном направлении, но клятвам директора вторит саркастический смех прокурора. Магазин пуст, и денег в кассе, естественно, не прибавилась: ревизия вызывает конвой.

Ничего себе закусили. Теперь требуется какое-то сверхмогущество, чтобы вызволить невинных из скверных ситуаций…

Может, лучше всеп за все платить? Но тогда – кому, сколько, а главное – чем?.. на такую диету мама с папой отреагируют касторкой и клизмой в лучшем случае, но не карманными деньгами – на его аппетит их зарплат не хватит.

Еда должна браться ниоткуда – это решит массу трудностей. Порядок возможен при одном условии: чтобы все делалось из ничего.

А есть явно или тайно? Тайно – нехорошо, явно – еще хуже: могут занести в Красную книгу и в зоопарк, как достопримечательность.

Ясно одно: толстеть отменяется. Проблему питания лучше всего решить таким образом, чтобы вообще не есть, но всегда быть сытым. А на фига такое всемогущество, если даже не поестьтолком?..

А если потечет пироговая крыша? Вода-то ладно, подставил таз – и порядок, а варенье потечет? это замучишься потолок облизывать.

Благое предприятие рушилось девятым валом проблем. Всемогущество требовало продуманности и организации. И оно было было организовано: Валерьянка придумал

Первое правило всемогущества.

Что бы ни делалось – это хорошо, и ничего плохого не будет.

И, упорядочив этем всеобщий хаос, переключился на следующую страницу славных деяний, где

3) в подъзде его по обычаю приветствовал падла Колька Сдориков из 88-й квартиры: в зад пинок, в лоб щелбан: "Привет, Валидол!"

Пусть победит достойный (хоть раз в жизни)! Изящная поза, легкое движение, и – поет победная труба, воет "скорая", спешат санитары, связку гипсовых чурок задвигают в машин: поправляйся, Коля, уроки я тебе буду носить.

– Всех не перебьешь! – доносится мстительно из-под гипса.

– Перебью, – холодно парирует Валерьянка. – Рубите мебель на гробы.

Вендетта раскручивается, как гремучая змея: в карательную экспедицию выходят, загребая пыль, дворовые террористы – жать из Валерьянки масло, искать ему пятый угол, снимать портфель с проводов. Трепещет дор и жаждет зрелищ: балконы усеяны, как в Колизее (девочки опускают большой палец: не щадить!).

– Открываем долгожданный субботник по искоренению хулиганства, возвещает Валерьянк. – Концерт по заявкам жертв проходит под девизом "За одного битого двух небитых бьют". Соло на костях врагов!

Страшный восьмиклассник Никита-Башня рушится, как небоскреб (длинного бить интерснее – он дольше падает). Похабщик Шурка висит на древе: во фрукт поспел, пора и падать. Дурной Рог перепахивает клумбу: жуткая рожа среди цветов. А обзывала Чеснок влетел в песочницу, одни ноги дрыгаются (и те кривые).

С балконов летят цветы и рукоплескания: "Свободу храброму Спарт… тьфу, Валерьянке! Освободить его от физкультуры до конца школы!"

Поигрывая сталью мускулов, Валерьянка превращает поверженных в тимуровскую команду и гонит носить воду бабуле Никодимовой. (А на черта ей вода, у нее ж водопровод?.. Его прорвало! Чем меньше удобств, тем больше можно заботиться о человеке.) И под гром оваций…

4) Ага; вот заявятся родители этих битых оболтусов – будет гром оваций…

Толпа ярилась в прихожей, разрывая рубахи и тряся кулаками в жажде крови. А впереди сурово качал гербовой фуражкой участковый, предлагая пройти в милицию – и далее, лет на… сколько влепят?..

Что бы ни сделал – одновременно получается и противоположное… Отпадает всякая охота действовать, если в итоге неприятности вечно забивают удовольствие. Нет худа без добра – а вот есть ли добро без худа?.. Тоже нет?..

Да где же справедливость?! Сейчас будет. И Валерьянка ввел

Второе правило всемогущества.

Что бы ни делалось – справедливость ненаказуема.

Но один считает справедливым одно, другой – другое… туманная вещь эта справедливость: рехнешься мозги ломать в каждом отдельном случае. Понемногу думать над всем – вообще ничего сделать невозможно, разозлился он. И в окончательной, исправлнной и дополненной редакции

Второе правило всемогущества. звучало так:

Что бы ни делалось – все довольны.

Это означало то же самое, но было гораздо проще и удобнее.

О! Сияющие родители в очередь жали ему руку, благодаря за чудесное перевоспитание их бандитов. "У вас огромные педагогические способности", – позавидовал доцент пединститута Малинович. Участковый отдал ему честь и пригласил возглавить детскую комнату милиции: "Только вы в состоянии исправить современную молодежь". А тренер Лепендин из 25-го дома восхитился: "Бойцовский характер! Вы – феномен атлетики! Бокс по тебе плачет: жду завтра на тренировку".

5) В зале Валерьянка сделал заявление – исключительно в целях славы сорта – о включнии егов собрную Союза. Тренер имел предложить сборную по нахальству и украситься скромностью. Непонятливый (по голове, видать, много били).

Валерьянка украсился скромностью и на построении нокаутировал неверующую секцию одним боковым ударом. Шеренга сложилась, как веер, и хлопнулась со стуком, как кегли. В заключние тренировки он нокаутировал тренера, что было квалифицировано как действие, заслуживающее минимум звания мастера спорта.

…На чемпионате мира сборная была представлена во всех одиннадцати весовых категориях одним человеком (так зато это ж был человек!). Что позволило значительно сократить расходы на содержание команды и тенеров. Экономилось и время: бои кончались досрочно – на тринадцатой секунде: две тратились на сближение с соперником, одна на удар и десять – счет рефери над поверженным.

– Чего считать: снимай шкуру, пока теплый, – добродушно шутил чемпион; публика восхищалась его обаятельным остроумием.

Восторженным репортерам Валерьянка охотно открыл свой спортивный секрет победы:

– Я бью только два раза: второй – по крышке гроба.

Сэкономленное в боях время он уделял пропаганде спорта:

– Было бы здоровье, – говорил он, – а остальное купим. Сила есть ум найдут. Плюс утренняя зарядка!

Триумф был заслуженный и сокрушительный. Фотографии: Валерьянка на пьедестале весь в лентах и венках, как юбилейный монумент, – сияла со всех изданий от "Пионерской правды" до "Курьера ЮНЕСКО". одиннадцать золотых медалей положили начало музею наград, в который жэк переоборудовал его комнату.

По утрам подъезжал грузовик с цветами, кубками и вымпелами. Сантехник Вася сидел у дверей и выдавал посетителям тапочки, а физрук Пал Иваныч проводил экскурсии, рассказывая о школьных годах героя и первых успехах, бессовестно приписывая их себе (или наоборт – каясь в близорукости: эх, не сумел разглядеть…).

Председатель спорткомитета отдавал Валерьянке рапорт и благодарил за образцовую организацию работы: весь спорткомитет руководил теперь одним человеком – им; а он неизменно оправдывал, поддерживал, защищал, не срамил, умножал, поднимал и радовал, побеждая всех, везде и во всем, на воде, в небесах и на суше.

Он вывел в чемпионы мира футболистов, уронил в воду судей результатами плавания, сломал штангу взятием тонного веса и метнул молот из Лужников на стадион Кирова. Он обыграл Каспарова, дав ему ферзя форы; Каспаров похудел на десять кило.

Большой спорт превратился в физкультуру, потому что смысл рекордов исчез: все они принадлежали Валерьянке. Бывшие чемпионы вытерли слезы спортивной злости и возглавили группы здоровья. Самые отчаянные и честолюбивые смотрели кино, анализируя его приемы и оспаривая вторые места.

Международная федерация присвоила ему почетное звание супермастера по всеборью, а в награду остальным отлила его золотую статуэтку с крылышками и надписью: "Валерьянка – бог победы".

Уфф!,,

6) Зинка, по глупости родителей – старшая сестра, а по нудной манере – придира, отреагировала на это так (завидует):

– Вырос-таки спортсменом. Лоботряс. Предупреждала я. У тебя ум в пятках, а образование в кулаках. Не стыдно, неуч?..

– Балеты долго я терпел, – сказал Валерьянка и превратил ее в кобру, предусмотрительно лишенную ядовитых зубов. Кобра в отчаянии раскачивалась над задачником по алгебре, не имея рук записать решение. В крохотном мозгу с трудом умещалась лишь та мысль, что один плюс один это много, иногда даже слишком. На капющоне у кобры блестели очки во французской пятидесятирублеой оправе – Зинкина гордость. Пока кобра пыталась сквозь эти очки учить "Лучь света в темном царстве", Валерьянка развратил ее обратно, а сам – познал все и стал президентом Академии наук. Был большой академический праздник. Академики от радости прямо давились друг на друга, поздравляя его. Премию за открытие всего он отдал на… на что лучше… на то, что государству нужнее, оно само определит. (Личный автомобиль – инвалиду Яну Лукичу, шофера – на стройку кирпичи возить).

– Пора нам изобрести все и оторваться от всех еще дальше, напомнил Валерьянка во вступительной речи.

– Пора, – обрадовались старенькие академики, не чаявшие дожить до полного торжества науки над природой.

– Неучи, – укорил Валерьянка, качая умной и большой головой. – У вас ум в пятках, а образование в кулаках!

Пристыженные академики покраснели. Самые сознательные сложили с себя звание и пошли работать в школу. Даже почин такой объявили: "Узнал сам – научи других!".

Валерьянка подарил Академии стадион для бега трусцой и диетическую столовую, а саму Академию упразднил за ненадобностью. Чего надо – он сам откроет. Они же все такие старенькие – просто зверство гонять их на работу: куда смотрит общественность?.. Пусть отдохнут на заслуженной пенсии. Как поется: старикам везде у нас почет. Все равно они у же плохо соображают.

Хотя у академиков, наверно, мозги устроены иначе, чем у других: чем страрше, тем умней? Тогда Валерьянка вывел на Кавказе вид академиков-долгожителей, а самого старшего, двухсотлетнего, назначил своим вице-президентом.

– В каком фраке вы полетите на конгресс в Париж, когллега? осведомился вице-президент. – Вам пойдет алое с золотом.

7) Путь славы уперся в благосостояние. Ум умом, а пожить любому хочется.

По городу Валерьянка раскатывал в белом "мерседесе", а на природе в желтом "лендровере". Он облачился в белые кроссовки, синие джинсы, клетчатую сорочку, алый пуссер и черный вельветовый пиджак. На руке тикали и звонили часы "Ролекс", палец охватывал золотой перстень с печаткой, а на груди блестел орден. Он невзатяжку курил сигареты «Ява-100» и жевал земляничную резинку. Он поражал взор и слепил воображение.

Фарцовщики льство здоровались, а прохожие рыдали от зависти. Они еще б не так зарыдали, если б знали, что джинсов у него целый чемодан, а кроссовок три пары.

Видеомагнитофон услаждал его "Белым солнцем пустыни", стереомаг гремел "ашину времени", а с проигрывателя забрасывала юного набоба миллионом алых роз Алла Пугачева.

– Мой сын – барахольщик, – презрительно отвернулся папа. – Оброс рухлядью, жалкий потребитель, – в доме шагу ступить негде!

Сами обрастете – другое запоете! Валерьянка подарил родителям четырехкомнатную квартиру – чтоб они не возникали. Начальник чего-то главного перерезал ленточку в подъезде. Сборная штангистов затащила новую мебель. Сводный оркестр вышиб из труб "Взвейтесь кострами". Родители просили у крутого сына прощения и разных хороших вещей.

8) И вот тогда – к нему робко приблизилась Люба Рогольская… Она потеребила передник, в раскаянии заплакала и прошептала:

– Прости меня, Валерьянка, что я не пошла с тобой на каток… Меня родители не пустили…

Валерьянка знал, что она врет, но простил. Благородства в нем было еще больше, чем ума.

Они посетили каток, кино, цирк и буфет, а потом… все так делают… может, не надо? Валерьянка покраснел, оглянулся и женился.

Свадьбы, конечно, не было – чувствам реклама противопоказана: задразнили бы на фиг. Идиоты. В гробу он их все видал. (Траурная церемония влачилась по проспекту. Рупора рвали рокот из "Последнего дюйма": "Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня". На балконе стоял Валерьянка – весь в белом: и показывал гробам фигу.) (Но он не зверь же был: назавтра всех оживил. Пусть живут и помнят. Рыцари еще есть, просто возможностей у них нет.)

Любовь пропела свою журавлиную (соловьиную? лебединую? жаворонью? а от песни горлицы как будет прилагательное?) песнь: они жили счастливо выходили из подъезда вместе, при всех держась за руки. А дома имели супружеское счастье целоваться. Без света тоже. летом ходили в походы и купались на речке, а на обед Люба варила компот и пекла пирожки. Все остальное время она слушала, что он ей рассказывает, и ждала его с чемпионатов и конгрессов: она оказалась идеальной женой.