Текст книги "Легенды Невского проспекта"

Автор книги: Михаил Веллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– "Чего-чего": завонет быстро! – переводит он свои речи на разговорный русский.

– Ну,– успокаивают,– мы его ночью уберем, мы понимаем.

– Уборщики. Морские санитары. Вы закон Архимеда проходили?

– А?

– Вы знаете, что тело плавает?

– Все мы плаваем,– откликаются философски.– Мы тяжелое привяжем, не беспокойтесь.

Доктор открывает дверь, и в дверь с разгону влетает боцман.

6. КОНЦЫ В ВОДУ

– Почему покинул вахту!!! – вопит боцман.

На него смотрят меланхолично и спрашивают:

– Кстати, у тебя шкертика не найдется в хозяйстве?

– Пороть тебя шкертиком! за яйца на нем повесить! трос в глотку!!!

Пусть орет; а чем груз-то к ногам привязывать? Где на судне веревку возьмешь? А и сам груз? только у боцмана ключ от кокпита со всяким такелажным и палубным барахлом.

Боцман с хрюком втягивает воздух:

– Пили?! На вахте жрал, сука! а мне старпом фитиля за тебя? Я ттебя аттестую, я т-тебе устрою, ты у меня нюхнешь визу, крабья падаль!!

Вахтенный бурчит рассудительно:

– Ну и что тебе толку? Сам же выйдешь плохим, разложив коллетив.

Боцман: на самолет! за свой счет! поганой метлой!

Ему – доллар: да успокойся ты, дай лучше шкертик.

Доктор: ну, я пошел. Постойте, говорят, Анатолий Иванович, вы считать умеете, ведь с высшим образованием? нас ведь прибавилось; что уж теперь.

Короче, плюнули, махнули: взяли боцмана в долю. Боцман был мужик крепкий, но присел на стул и попросил водички: что-то худо ему стало. Сильно огорчился увиденному.

Ему такое ЧП на судне меньше всего нужно. И от денег отказываться жалко. И он, согласно въевшейся привычке и Уставу корабельной службы, начинает руководить этими разлобаями: как быстро и по-деловому произвести необходимые работы. Одного гонит в машину взять какую-нибудь железяку – к ногам привязать. Другому дает ключ от кладовой и нож, с инструкцией: снасть зря не портить и лишнего от бухты линя не отрезать. Третьего – к уборщику за ветошью для упаковки груза. Потом: в иллюминатор его тот надо будет спускать, который по борту к воде, притом пониже. Замотать поплотней... да не так, дубина! Давай-давай, а то как гадить – так пожалуйста, а как порядок наводить – так руки дрожат?! Кто с ноля ночью вахту стоит? Смотри у меня, акульи дети, чтоб все было сделано как надо!

Такая у боцмана должность, что он плохо переносит самодеятельность подчиненных.

В результате всей этой организационной деятельности, когда запеленутого беднягу-ченчилу с болванкой на ногах влекли в последний путь по коридорам и трапам и выпихивали осмотрительно из машины в иллюминатор – успешное окончание работ приветствовала уже чуть не половина команды. Пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись досыпать до завтрака.

Тем и закончилась эпопея: бултых в темноту. С концами. Господи, да кто его там хватится, в этой Африке.

Деньги в результате поделили человек на восемь, чтоб никого, не дай Бог, не обидеть. Да и оказалось-то тех денег на каждого – ерунда какаято. Сошли на завтра на берег – пивка попить: любое дело обмывки требует; вроде как бы и поминки, и душе приятнее, что не зажали гроши из жадности и корысти, а – за хозяина пропустили. Пивка, банка – доллар, потом рому для кайфа, а, да все равно на что тех денег хватит. Пропили, и даже не забалдели толком.

И вернулись с таким ощущением, что – ну все, завершили: нет человека, нет денег – нет проблемы. Чего за рейс не случается.

Тем более что перевели их к другому пирсу, и начали наконец разгружать, а там выяснилось, что здесь они грузятся кофе и идут домой. И настроение сделалось вдвойне предпраздничное: мало того, что – домой, так ведь еще каждый мореман знает, как загнать мимо таможни налево мешок кофе, это тебе и бабки, и домой кофе на год привезешь; хороший рейс.

7. НЕ ВСЕ ТО ЛЕБЕДЬ, ЧТО ТОРЧИТ ИЗ ВОДЫ

Через недельку вылезает из порта в грузу здоровеннейший американец под либерийским флагом – тысяч на восемьдесят. Под килем у него остается буквально фута полтора, и гигантский винт там под кормой вращается, на малых оборотах всю дрянь и мусор с портового дна перебалтывает, как помойка в кильватере. Праздник чайкам. И все население африканского порта глазеет с судов и с берега: на движущийся корабль всегда глазеют. Ждут: а вдруг сядет брюхом – развлечение будет...

И полиция портовая тоже глазеет, пуза глянцевые почесывает. Черные любят развлечения никак не меньше белых. Глазеет она, значит: а что это там, кстати, за хреновина такая плавает? среди прочего мусора? Смотрит чернокожий сержант-полисмен в бинокль, и вроде эта хреновина что-то напоминает... Сплевывает он небрежно в воду окурок: лень, конечно...– а с другой стороны – скука, делать нечего.

Поколебавшись, дает он команду, и, оживаясь от разнообразия в их скучной жизни, шлепаются полицейские в катер. И теперь уже весь порт начинает глазеть на них тоже. Катер ревет мотором, косо встает над водой и по красивой белопенной дуге – только помои в стороны разлетаются -летит к цели. Полицейские сидят небрежно, неподвижно: гордятся своей ролью и властью – исполнение важных служебных обязанностей. Эффектно сбрасывают скорость прямо у этой плавающей штуки: смотрят. Подцепляют бугром. И вытаскивают утопленника.

Утопленника укладывают на баке и мчат сей плод своей бдительной и бурной работы к берегу. Там его разматывают от тряпья, рассматривают обрывки веревки, и с головы снимают наволочку. И на наволочке этой стоит вот такой штамп:

ТЕПЛОХОД "ВЕРА АРТЮХОВА" – БАЛТИЙСКОЕ МОРСКОЕ ПАРОХОДСТВО.

8. ЭТО ПРАЧЕЧНАЯ? – ФУЯЧЕЧНАЯ!

А капитан "Веры Артюховой" валяется себе спокойно в каюте, ни о чем худом не помышляя, одним полушарием головного мозга воображая наслаждения с разными бабами в разных видах, а другим тоже радуясь, как он удачно разжился полгода назад в Канаде запчастями со свалки для своего "Форда" и как на нем будет теперь дома ездить по твердой земле, четыре месяца подряд. И тут ему по телефону от трапа докладывают, что пожаловала на борт делегация местной полиции во главе с начальником и желает капитана видеть и иметь с ним беседу.

– Какого лешего им надо?

– Да наверно выпить на халяву хотят, чего ж еще,– вразумительно предполагает вахтенный.

– Я занят. Через десять минут ожидаю в капитанском салоне -проводишь.

Капитан с неудовольствием временно прерывает свои мечтания, облачается официально, к белой рубашке прицепляет черный галстук и перемещается в салон:

– Войдите!

Вваливается делегация туземной полиции – пожимает руки демократично; рассаживаются. Капитан предлагает наливать, закуривать: готовно наливают, отпивают, закуривают:

– Итак, вы капитан этого судна, сэр?

– Это предположение делает честь вашему уму.

– Ваше судно носит имя "Вера Артюхова"?

– Во всяком случае, сегодня с утра радиограммы о переименовании еще не поступало.

– И приписано к Балтийскому морскому пароходству?

– Вы пришли известить меня, что прописка просрочена?

– Будьте любезны посмотреть,– и начальник полиции подает знак сержанту. Сержант со скромностью фокусника показывает пакет, из пакета достает наволочку и эффектным жестом разворачивает ее перед капитаном.-Это наволочка с вашего судна?..

Капитан постигает смысл надписи на клейме, неопределенно пожимает плечами и с лаконичностью старого морского волка, которому ниже достоинства и чина совать нос в грязные тряпки, роняет:

– Возможно.

– Но название совпадает,– настаивает начальник полиции.– Вы опознаете этот предмет?

– Лично с этим предметом я не имею чести быть знакомым,– вежливо отвечает капитан, торопливо соображая, в чем дело.– А в чем дело?

– Но надпись совпадает?

– Надпись совпадает,– дипломатично соглашается капитан.

– Занесите в протокол,– приказывает начальник полиции, и другой сержант вооружается бумагой и ручкой и начинает писать.

– Эта наволочка,– торжественно провозглашает начальник полиции,-снята с головы нашего бизнесмена, который был обнаружен нашей полицией задушенным и утопленным в акватории нашего порта. Это – вещественное доказательство,– разъясняет он, видимо гордясь своей логикой и специальными познаниями.

Капитан превращается в памятник погибшим капитанам. И этот памятник страдает нервным тиком. Действуя на рефлексах, он растягивает улыбку, выгребает из бара еще кучу всяких хороших бутылок, распечатывает коробку сигар и стеклянно чокается с начальником полиции. И лихорадочно пытается соображать, и абсолютно ничего не соображает, кроме как какое счастье было бы тяпнуть фордовской почти новой рессорой начальника по башке и выкинуть их всех вон.

Полицейские со вкусом истребляют его представительские запасы, чавкают солеными орешками и шоколадом, а капитан придумывает, что надо сделать: позвонить старпому:

– Тут у меня полицейские. Утопленника вытащили. Нет, негра. А на голове у него была наволочка. Ты у меня пошути еще!.. А то, что наш штамп, идиот. Зайди.

Старпом заходит оскорбленно, смотрит на наволочку с негодованием. И заявляет претензию:

– Мы не можем нести ответственность за грузчиков вашего порта. А вот вы обязаны! Они крадут все подряд. Я уверен, что эта наволочка украдена с нашего судна. Вы должны допросить всех грузчиков.

– Тоже спасибо,– благодарит кэп.– Ты что хочешь, чтоб портовые власти держали нас здесь до окончания следствия?.. Идиот...

– Тогда отдувайся сам,– злобно говорит старпом.

Начальник полиции бурно протестует:

– У вас есть доказательства кражи?

– А наволочка – не доказательство?!

– Вы обвиняете наших граждан в преступлении? А почему вы не обратились к властям раньше, а вспомнили только сейчас?

– Мы не хотели портить дружественные отношения такой ерундой.

Но начальник к беседе-допросу подготовился. Это трамплин его карьеры. Тут возникает дело государственного масштаба! Он придает лицу торжественность – и отмечает:

– Ваше объяснение не принимается.

– Это еще почему? – выпячивает подбородок кэп.

– Суки,– говорит по-русски старпом.– Коньяк наш принимается, а объяснение не принимается. Гурманы.

Начальник полиции показывает пальцами грамотному сержанту, тот отрывается от протока и подает ему бумажку. Начальник разглаживает бумажку и вручает капитану:

– Ознакомьтесь с актом экспертизы,– сладко потчует он.– Смерть наступила минимум на двое суток раньше, чем ваше судно начало разгружаться. Следовательно,– сияя, выводит он логическое заключение,-грузчики не могли украсть ничего раньше, чем попали на судно! Так? А на судно они попали не раньше, чем началась разгрузка. А? – И смотрит победно и обличительно.

Полицейские аплодируют. И на поясах их звякают наручники.

Капитан говорит:

– Я приму валокардин.

А старпом предполагает:

– Возможно, они ночью на палубу влезли.

– Да,– вежливо соглашается полиция,– специально для того, чтобы выкрасть наволочку из-под головы спящего матроса. Потому что им очень захотелось обернуть ею голову покойника.

Старпом говорит:

– Ну, мы не очень разбираемся в местных похоронных обрядах.

А капитан гавкает по-русски:

– Я б не пожалел и шесть наволочек, чтоб обернуть головы всем этим идиотам и придушить их.

Старпом мечтательно вздыхает, скребет в задумчивости голову и говорит:

– Федор Николаевич, а не вызвать ли нам артельщика... такой жучара...

– Жучару сюда! – командует капитан.

Является артельщик, плавучий жулик новой формации, веретено непотопляемое. Прямо со сходки команды является, где горячо обсуждали полицейское собрание в салоне. Артельщик с порога видит наволочку и бросается к ней, как к родной:

– А-а! Ну вот, наконец-то! Где нашли?

Ему объясняют, где нашли...

Артельщик вольготно раскидывается в кресле и панибратски заверяет:

– Не волнуйтесь, Федор Николаевич, замучатся к нам приеживаться. Позволите? – под капитанским взглядом хозяйственно наливает себе полстакана "Джонни Уоркер", закуривает со стола "Мальборо" и, чувственно наслаждаясь своей решающей ролью в напряжении момента, лениво вытягивает две квитанции:

– Попрошу ознакомиться. На второй день по прибытии мы сдали в портовую прачечную простынь (столько-то), наволочек (столько-то), полотенец... скатертей... и салфеток: итого штук белья... В результате же...– и закатывает звонкую, как колокол, паузу.– В результате! по получении не хватало: салфеток – три! Простынь – одна! Наволочек... ээ... три. Еще двух не хватает.

Начальник полиции выслушивает английский перевод и из него выходит весь воздух...

Артельщик прет нагло, как танк на песочницу: требует возмещения убытков:

– Мы не хотели ссориться, они страна бедная, дружественная, пережитки колониализма, мы понимаем. Но если уж они так, то я, как лицо материально ответственное, делаю официальное заявление. Мне без интереса из своей зарплаты высчитывать. А эдак они во второй наволочке найдут голову своего президента, так нам что тогда – всем на реях повеситься?

Старпом переводит. Полицейские тоскуют. Капитан смотрит на артельщика с такой влюбленностью, что был бы гомосексуалистом – отдался бы ему прямо здесь на столе. А артельщик дожимает ситуацию:

– Разрешите, я пишущую машинку принесу? Прямо сейчас и напечатаем им заявление. Пусть заводят уголовное дело о хищении советского судового имущества.

Старпом говорит:

– Вот ключ от каюты. С латинским шрифтом возьми.

Начальник полиции, растерянный сын отсталого народа, очень печально вздыхает. Дело пустяшное, чего уж... Неужели русские моряки хотят посадить в тюрьму бедных прачек за пару салфеток... Ведь нет? Они же не расисты? Тем более что одну наволочку полиция уже нашла и даже доставила прямо на судно. И раз уже принесли машинку, нельзя ли лучше напечатать благодарность начальнику полиции за хорошую работу?

Ему печатают благодарность за хорошую работу, и полиция с поклонами убывает, радуясь своей изворотливости.

– Пейте мою кровь,– напутствует вслед артельщик, угощаясь напоследок еще полстаканчиком виски. А кто его знает, рачительного доку, сколько белья он загнал в порту налево: каждый пробавляется чем может. И уносит он наволочку брезгливо, как дохлую кошку за шиворот, прямиком в мусорный контейнер. И потом долго моет руки горячей водой с мылом.

И после этого все чувствуют себя законно оправданными пред лицом полиции и закона и, следовательно, уж теперь доподлинно ни в чем не виновными.

И пока доходят до дома, все это удаляется в памяти незначительным эпизодом, превращаясь в одну из тех случающихся за рейс историй, которые приятно на берегу вспоминать за бутылкой.

9. ЛЮБОВЬ ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ

И вернулись наконец в родной порт: встречи, объятия, жен год не видели, семейные праздники, дети на год выросли...

Представьте себе первую брачную ночь после года без бабы! Коньяк, пот, сбитые простыни и полуразломанная кровать...

И вот под утро уже, светает, лежит наш давешний вахтенный в изнеможении тихий, счастливый, опустошенный, рядом с едва дышащей, блаженно полумертвой женой: лежит и смотрит отрешенно перед собой в предрассветный сумрак. И в душе его, омытой до кристалльной прозрачности любовью и пронзительной сладостной благодарностью, происходит движение – высокое и доверительное. И он тихонько зовет:

– Маш, а Маш...

– Что, милый...

– Вот ты лежишь со мной, а ведь не знаешь...

– Чего не знаю, милый?

– Много не знаешь...– ровно и тихо говорит он, чем-то скрытно подтачиваемый, не то с виной, не то с угрозой.

– Да все я про тебя знаю, глупый...– Какие там грешки у матроса в рейсе. Какая жена этого не понимает. Дурачок; нашел время.

– Да нет, Маш, я правда...

– Ладно тебе сейчас. Иди ко мне...

Но он отодвигается слегка, выпивает рюмку, закуривает и произносит:

– А вот что бы ты сказала, если б оказалось, что я в чем-нибудь виноват?

– Кто ж ни в чем вовсе не виноват. Наверно, простила бы какнибудь...

Он настаивает:

– Нет, Маш, а если что-то серьезное? Если б я, скажем, преступление совершил?

Она уже в сон обрубается, вот пытает, завел шарманку...

– Ой, ну какой ты преступник... Давай поспим...

– Нет, а если серьезное? Ну, скажем... человека убил.

Нет – вы понимаете вот это движение русской, достоевской пресловутой души?

– Да куда ж тебе,– жалеет его,– человека. Ты и муху-то убить не можешь...– И похрапывает уже.

То-есть не принимают всерьез, подвергают сомнению способность его души к крупным поступкам! пусть к злодеянию, но...

– А если? – толкает ее, не отстает.

– А если – так смотря кого, есть такие, что я бы сама убила.– И норовит заснуть.

– Что,– спрашивает,– и простила бы?

Гладит она его по щеке, прижимается теплым телом: ну конечно простила бы, куда ж она денется. Все хорошо, спи, милый...

Но он ее пихает локтем для бодрствования, и говорит:

– А ведь я, Маша, правда человека убил.

Сколько можно валять дурака, убил так убил, а теперь пора спать, через час детей поднимать в школу.

– Не веришь мне?

– Всему я верю, не мучь ты меня!

Она ж его любит! верит ему! ждет, детей воспитывает! не может он от нее такое в душе таить, обманывать ее!..

– А дело так было,– говорит он.

И рассказывает ей всю историю.

И закончив, гасит последнюю сигарету, вздыхает со скорбью и гигантским облегчением и вытягивается в постели, чтоб теперь спокойно заснуть. И отрадно ему до слез и спокойно, что и он теперь чист и честен перед ней, и она у него такая, что все поймет и простит.

А жена смотрит на него; смотрит; и говорит:

– Вить, а Вить...

– Что?

– А ты бы сходил покаялся...

– Куда еще?..

– Ну куда... в милицию.

С него от этого предложения весь сон слетает:

– Ты... чо?

– Я ж вижу, ты мучишься... а так тебе легче будет...

– Ты что,– говорит,– всерьез? Посадят ведь.

– Если сам покаешься – тебе снисхождение сделают.

– Кто – милиция? они сделают.

– Обязаны. Закон такой есть – явка с повинной.

Юридические познания жены вгоняют его в дрожь.

– Ты что,– говорит,– хочешь одна с детьми остаться, что ли? Или надоел, другого завести успела? а меня, значит – побоку и в зону, благо и повод подвернулся? Ах ты сука!

Но у нее в глазах уже засветился кроткий свет христианского всепрощения, и она его материнским голосом наставляет:

– Ты не бойся. Я буду хранить тебе верность, посылки посылать буду, на свидания ездить. Детей выращу, воспитаю, о тебе им все рассказывать буду. А тебе за хорошую работу срок сократят. Я тебя обратно в квартиру пропишу.

– Да ты что,– головой мотает,– да на фига ж тебе это надо?..

– Нет,– говорит,– Витя, ты со мной по-честному – и я с тобой по-честному. Уж надо по совести, по справедливости. А иначе я не смогу.

Он все цепляется за надежду, что она невсамделишно, не всерьез. Какое там.

– Никуда я не пойду,– говорит как можно спокойнее.– Ты что?

– Как же ты людям в глаза смотреть будешь? А я как людям в глаза смотреть буду?..

– Плевал я на твоих людей вместе с их глазами!

– А тогда,– говорит печально,– я сама на тебя заявлю, что ты виновник...

– Посадишь?!

– Ты не бойся. Так тебе же лучше будет. Я буду хранить тебе верность...– и т. д. и т. п.

– Кто ж тебе поверит?!

– Сам говорил – у вас вся команда в свидетелях.

Ну... Эх. Наливает она рюмки, чокается с ним, целует крепко.

– Ты,– благословляет,– не бойся. Так тебе же лучше будет.– И, подумав, светлеет – утешает: – А может еще, простят тебя. Ведь ты ж не хотел, правда? Это ж как несчастный случай... тем более на первый раз. Да и денег,– добавляет,– там почти и не было.

Утром он совершенно деморализован и разобран в щепки: сломался. Бессонные страсти, алкоголь и душевные терзания – все нервные силы исчерпаны: он трясется и на все согласен – да, раз лучше так – значит, так.

Жена плачет и собирает ему в портфель белье, зубную щетку, мыло и сигареты. Он целует и гладит детей, она в дверях припадает истово к его груди, потом падает на постель, кусает подушку и все плачет.

А он, значит, топает сдаваться в милицию.

10. НЕ МЕШКАЙ У ЦЕЛИ: ИДИ КУДА ШЕЛ

В тюрьму кто же торопится. Поэтому сделал он остановку у пивного ларька, принял душевно пару кружечек, покурил, любуясь на белый свет, зеленую листву, твердь земную и женщин, по этой тверди прелести свои несущие,– хорошо-то как, Господи!..– и построил маршрут таким образом, чтоб пройти мимо следующего пивного ларька. А от того ларька, добавив, наметил зигзаг в сторону рюмочной. И в рюмочной той, сквозь табачный туман и сивушную радугу, и мужицкий неторопливый гомон (прощай, свобода! я любил тебя) увидел того друга-подвахтенного. Тот тоже в первое утро вылез прогуляться по улицам, душу опохмелить.

По рюмочке: – За благополучный приход!

– А знаешь,– прощается,– я ведь сдаваться иду.

– Кому сдаваться?..

– Ну кому... В милицию.

– Куда?!

– Гм. Вообще-то, наверно, в прокуратуру надо.

– Зачем?!

– С повинной.

– Как это?..

– За повинную,– объясняет,– скидку дают. А по первой судимости могут срок сократить. На треть.

– Т-ты чо – гребанулся?!

– А может, и больше, чем на треть...

– Погоди-ка,– советует друг,– я еще возьму. Тебе мозги поправить необходимо. Ты себя чувствуешь как?

– Да я б,– вздыхает,– в общем, и не пошел бы: жена настояла.

– Ты – жене рассказал?!

– Как же такое скрыть... мы ведь в любви живем; она верит мне.

– Так это она тебе по любви насоветовала в тюрягу идти?!

– Тебе не понять... тут в душе дело... ты любил вообще?..

Другу плохо. Друг берет еще. Погоди, говорит, шлепнем. Куда спешить. Успеешь. И всячески ему вправляет мозги: убеждает. Но этот чем больше пьет, тем больше мрачнеет: твердеет; и цель в его сознании становится все неотклонимее. На автопилот мужик стал.

И ложится на курс: уходит. А друг бросается к автомату – звонить третьему: "Срочно! спускайся вниз! поговорить надо!" – "Что за спех?.." – "Он в прокуратуру пошел!" – "Кто? Чего?" – "Сознаваться!!!"

Тот ссыпается на улицу, они срочно соображают: как? чего? что делать? – высвистывают боцмана. Боцман: "Трах твою в пять!!!" Втроем бегут к артельщику! Первое утро, все дома, все с похмелья, соображается плохо: в команде начинается паника!

Решают: перехватить, напоить до отклюка – и в канал сбросить: кранты. Другие возражают: а жена-то? ведь тоже теперь знает! Горячие головы кричат – и жену следом! А вдруг она уже кому-то рассказала? Кричат: зубы гадам спилить напильником, чтоб все выложили, кому уже растрепали! Самые спокойные возражают: давайте с доктором посоветуемся, он человек умный, образованный, он сообразит.

Доктор: ох; он же всех заложит! Там же все размотают; все сядем.

А наш бедолага движется себе неторопливо зигзагообразным маршрутом от пивной до рюмочной и до следующего ларька, и уже под конец рабочего дня добирается до прокуратуры – в геройском настроении, готовый принять вину и пострадать.

И из прокурорской приемной навстречу ему вываливается половина команды и, тыча в него пальцами, орет:

– Вот он!

– Мерзавец!

– Убийца!

– Держите, уйдет!

Это, значит, пока он пил и страдал, гурьба верных друзей опередила его и хором выложила прокурору: свершил он зло один и втайне, но они бдительно прознали, однако до родного порта молчали из патриотизма. Дабы предотвратить международный скандал и соблюсти репутацию советского морфлота: не позволим запятнать флаг пароходства! Скрепя души, горевшие праведным гневом: чесались руки за борт гада спустить – но самосуд осуждается советским законом, а закон для них свят. Потому наказали злодею сразу по прибытии на Родину идти в прокуратуру и чистосердечно сознаваться. Да... но так он молил попрощаться с семьей, что снизошли они мягкосердечно (виноваты!..) и дали ему сутки на прощание и сборы: а утром сдаваться и каяться. Однако доверяй, но проверяй: пришли проконтролировать, как честные и сознательные граждане, хотя и излишне гуманные: ну как передумает, скроется, или еще чего по злобе и страху выкинет, оговорит всех!

Прокурор выпучил глаза на это массовое помешательство и поинтересовался, не приходили ли они в Мировом Океане случайно районы испытания империалистами неконвенционного психического оружия? а несвежей туземной пищей случайно не питались?

Артельщик обиделся, доктор головой покачал.

А как они вообще это узнали? А после визита полиции заподозрили, сопоставили, прижали гада к стенке и раскололи! Ага... А почему капитана не поставили в известность? А потому что имеют понимание о флотской чести: капитан обязан выполнять долг и сообщать всем инстанциям по команде, а они его уважают и хотели оставить не при чем. Это – флот!

О Господи твою мать, говорит прокурор.

А, вот он, пришел!!! Хватайте!!!

А он, действительно, держится очень благородно в пьяном остекленении и все берет на себя одного. Он пострадать пришел. И плохо все понимает. И со всеми соглашается.

11. ПСИХ

Прокурор звонит капитану. Капитан принимает валокардин, приезжает, дает показания, и его на "скорой" увозят с приступом в больницу. Прочие валят в ближайший кабак успокоить нервы и подумать о будущем. А виновника, с трудом подписавшего признание, придерживают в предвариловке. И у прокурора начинается дикая головная боль: что делать дальше?

Дело международного масштаба. Убийство иностранного гражданина. Честь флота и державы. Не напороть бы горячки.

Он звонит горпрокурору, тот звонит в областную прокуратуру, оттуда – в Управление пароходства, оказываются задетыми МИД и Министерство морфлота СССР, и эта эпидемия головной боли распространяется все шире. И никому совершенно это ЧП не нужно! Все сходятся на одном: черт бы драл этого идиота вместе с его женой, совестью и всеми потрохами! уж лучше сидел бы себе тихо!.. Мало ему убийства, так ему теперь нужен еще и скандал.

Но уже поздно! Знает куча народа, бумаги официально зарегистрированы и пошли в ход – закрутилась машина!..

А пока суд да дело – всей команде закрыли визы, впредь до выяснения полной картины. Помполита исключили из партии и списали с флота; причем эту кару вся команда как раз восприняла со злорадным удовлетворением: вот тебе-то так и надо, дармоед, приставлен воспитывать – так воспитывай, не допускай убийства на вверенном тебе судне!

Доктор перешел работать в районную поликлинику участковым врачом, отплавался, эскулап. Отлил матросику спирту на доллар!.. Зло одно от этих долларов. Особенно когда рублей не хватает.

А у капитана оказался инфаркт, и он после больницы торчал печально дома, глядя в окно, как ржавеет под дождиком неотремонтированный "форд"...

Само же судно отогнали в плановый ремонт, с глаз долой, благо по тому плану ремонт уж лет пять как полагался. И в пароходстве подумывали, не переименовать ли его на всякий случай: нет у нас вообще такого парохода – о чем вы говорите? не понимаем. Там, кстати, впервые заинтересовались: а кто она, собственно, была такая, эта Вера Артюхова? да и была ли еще...

А тот наш знай долдонит: да, совершил убийство, и желаю понести наказание и искупить вину. Да может тебе почудилось? Нет – запросите полицию того порта. Да мало ли кто там утоп! Нет – вяжите меня, это я убил! Хоть ты с ним тресни.

И принимается в конце концов простое и здравое решение, которое всех должно устроить и разрядить ситуацию. Назначается психиатрическая экспертиза, и признают его добрые психиатры душевнобольным. Ослабла психика моряка от монотонной работы в замкнутом пространстве. Отсутствие земли и женщин, жаркий климат – ну и помрачился слегка. Разновидность миниально-депрессивного психоза. На него, значит, надавил нечуткий коллектив – и он предпринял самооговор. Что вы видите на этой картинке? Ну: шизофренические фантазии.

Вызывают жену: он у вас убить может? Говорит: ни в жисть бы не подумала. А фантазировать может? Да, говорит, он у меня романтик, о душе любил рассуждать. А-а, о душе? вот видите? типичная шизофрения.

И дело прекратили, а его законопатили в психушку. И стали лечить. Он орет: я убил!! Ему бах аминазина – и ходит тихий-тихий, только слюни пускает. А, тихий, депрессия? бах ему инсулиновый шок, чтоб прыгал веселее.

Что вы думаете? Через несколько месяцев действительно вылечили. Стал он соображать, наконец, что к чему. Да: ничего не было. Да: придумал. Конечно: был болен; понимаю. А теперь лучше. Почти здоров. Да, выйти хочу, но сначала надо до конца вылечиться. Загляденье, а не больной, любо-дорого поглядеть.

12. КАРЬЕРА ПРАВЕДНИКА

Дома он поплакал у жены на груди и выпил водочки, чтоб полегчало. Утром еще поплакал, и потом опять выпил.

Так и повелось: утром плачет, вечером пьет. Неделю пьет, месяц пьет. А утром плачет.

Когда он проплакал свою сберкнижку, жена хватилась в доме кой-чего из украшений и одежды. Произошел разговор, и он безропотно отправился обратно в психушку и попросил его еще полечить. С ним побеседовали и сказали, что он в общем здоров, а если насчет алкоголизма, так можно пройти курс наркологического лечения. Он был на все согласен, наркологическое так наркологическое: лечите, родимые. И полечили бы, да мест не было.

Тогда они стали плакать с женой вместе, а пил он один. Потом и пить стали вдвоем. Она скоро бросила, потому что ему это не помогало, а расходы увеличились вдвое. И детей растить надо было.

С флота его, естественно, списали вчистую, и в паспорт шлепнули статью о психической болезни. С такой статьей на работу могут взять только коробки клеить. Он клеил коробочки, а сам утром плакал, а вечером пил. И днем пил, с такими же клейщиками коробочек, как он сам. А чтоб меньше плакать, стал и с утра пить.

А жизнь есть жизнь, хотя никакая это не жизнь, а одно паскудство. И жене эта нежизнь вконец обрыдла. Конечно: одно дело – верно ждать возвращения из тюрьмы любимого мужа, очищающегося от греха, и совсем другое – жить в квартире с рехнутым плачущим алкоголиком. Дети ведь. И сама еще не старуха. Хотела сдать его в ЛТП, но все-таки пожалела. И в конце концов она с ним развелась и разменяла квартиру, воткнув его в комнату без окна в коммуналке.

Регулярно стал он наведываться к воротам порта и просить скольконибудь бывшему мореману на опохмел. Все знали его историю, и приходящие из рейса – а приходы он следил тщательно – отсыпали щедро: это даже вошло в ритуал. Но ритуалы, связанные с материальными затратами, раздражают людей, и со временем его стали гнать.

Недавно я видел его в сквере по Петра Лаврова, прямо рядом с Литейным. Там сидело на скамеечке рядком пять таких же ханыг.

Из углового магазина вышли трое с бутылкой и принялись озираться. Крайний со скамейки проворно встал и приблизился к ним: протянул стакан из кармана. Они выпили по очереди, и ему налили грамм сорок – за стакан. Он глотнул, поблагодарил и вернулся, передав стакан следующему, а сам сел теперь с другого края скамейки, в конец очереди, передвинувшейся, таким образом, на одного человека. И к новой компании пошел уже со стаканом следующий. Есть, оказывается, у ханыжек такая форма выпивать бесплатно.

БАЙКИ СКОРОЙ ПОМОЩИ

ОГНЕСТРЕЛЬНОЕ

О старый Ленинград, коммуналки Лиговки и Марата! Только врачи и милиция знают изнанку большого города. Какие беспощадные войны, какие античные трагедии. Не было на них бытописателя, запрещена была статистика, и тонут в паутине отошедших времен потрясающие душу и разум сюжеты: простые житейские истории.