355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Веллер » НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 23 » Текст книги (страница 1)
НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 23
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:36

Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 23"


Автор книги: Михаил Веллер


Соавторы: Роман Подольный,Александр Силецкий,Дмитрий Биленкин,Владимир Гаков,Игорь Росоховатский,Виктор Колупаев,Сергей Другаль,Александр Горбовский,Евгений Филимонов,А. Горцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

НФ: Альманах научной фантастики 23 (1980)

ВЫПУСК 23


Евгений Войскунский. «Стремится к человечности…» (О рассказах этого сборника)


ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ


Роман Подольный. Закон сохранения


1

Ничто здесь уже не могло помочь.

Заслуженный самосвал – облупившаяся краска, стертые до корда рыжевато-белесые гигантские шины, лицо в кабине с разинутым в крике ртом навис над зелененьким «жигуленком», зелененьким, как листья молодой березы. Между автомобилями, сошедшимися почти нос к носу, еще оставалось какое-то пространство – десятки сантиметров, но не хватало ничтожных долей секунды, чтобы машины врезались друг в друга.

Ничто не могло здесь помочь, но милиционер Севастьянов все равно бежал к месту неизбежной катастрофы, бежал изо всех сил. Хотя он не мог успеть одолеть и десятой части расстояния, отделявшего его от автомобилей. А столкновения все не происходило. Только что резво мчался «жигуленок», только что нелепо вывернул ему навстречу с проселка самосвал – тоже на неплохой скорости, недаром его занесло по палым листьям на другую сторону шоссе, – только что они вышли почти в лоб друг другу, и все быстро, стремительно, резко. А то, что сейчас видел бегущий Севастьянов, происходило словно на киноленте, пущенной в замедленном темпе. Самосвал и «Жигули» сближались, сближались и никак не могли сблизиться. Нашлепок грязи на ободе первого колеса самосвала медленно-медленно передвигался вокруг оси… Севастьянов успел подумать, что вот так, наверное, перед смертью успевают в последние секунды обозреть всю свою жизнь, потому что время почти останавливается, но ведь он-то не умирающий? Это на месте водителя «Жигулей» можно так…

И тут он понял, что добежал. Машины сошлись почти вплотную, но «жигуленок» успел отвернуть в сторону, хотя делал он это чрезвычайно медленно – и слава богу, иначе сшиб бы самого Севастьянова.

Из «Жигулей» вывалился толстый потный человек в измятой шляпе. С самосвала спрыгнул высоченный детина с бледным застывшим лицом. Его тяжелые ботинки приземлились совсем рядом с Севастьяновым, и тот невольно откачнулся. А в следующую секунду детина уже обнимал и целовал водителя «жигуленка», а тот безвольно подчинялся, опустив крупные руки с желтыми, изъеденными – химией, наверно, какой-нибудь – ногтями.

– С какой скоростью шли? – спросил Севастьянов.

– О чем спрашиваешь, шеф? – крикнул шофер. – На смертельной для такого случая – это точно. Я уже себя на нарах видел, на нарах, а у меня только-только дочка родилась.

Севастьянов записывал показания водителей, потом обмерял место происшествия, делал эту стандартную работу в двухсотый по крайней мере раз. И то, что стало ему ясно сразу, подтвердилось со всей бесспорностью очевидного: машины должны были столкнуться. Это было неизбежно, и вот – не случилось.

Водители, слегка успокоившиеся, подошли к милиционеру:

– А зачем все это? – спросил человек из «Жигулей». – Ведь ничего же не случилось…

– Не случилось… А вы-то хоть понимаете, почему не случилось?

– Не понимаю, но радуюсь.

– Точно, ребята. Радоваться надо. – Лицо у шофера самосвала порозовело. – Давайте, знаете, у меня с собой «московская». Не журись, шеф, не журись – я прямо в кабине заночую, никуда не поеду отсюда – ноги дрожат.

– А этот товарищ, – невольно засмеялся Севастьянов, – тоже с машиной здесь останется? Да и мне до конца рабочего дня еще далеко. Ты езжай, брат, только талон дай – проколю на память.

– Коли, коли, тут спорить не буду. – Детина излучал радость всеми порами лица, теперь уже красного, хоть к заветной «московской» его и не допустили.

Севастьянов попрощался с водителями – молодой отец при этом ухитрился поцеловать его в щеку – и устало пошел к своему посту.

И тут откуда-то из-за деревьев появился невысокий мужчина в черном свитере, из которого был выпущен ворот мятой коричневой рубахи, в мятых синих брюках, с большим коричневым саквояжем в левой руке. Опытный взгляд Севастьянова автоматически зафиксировал все эти признаки «несамостоятельности» парня, как сказала бы его, Севастьянова, жена, весьма самостоятельная и ответственная – за Севастьянова – женщина.

А вот лицо парня описать было бы трудно, только запомнить легко. Пришлось бы, наверное, просто сказать: подвижное. Глаза, нос, скулы, брови – все играло, дышало, жило. Подпрыгивали одна за другой и снова опускались брови, похожие то на жирные прямые тире, то на извилистые запятые. Он то и дело морщил лоб и нос, чуть отдувались и снова подтягивались щеки, нижняя губа оттопыривалась…

Поглядев на это лицо, Севастьянов понял, что в измятости одежды виноват не ее хозяин, не его жена, хотя таковая, ежели она есть, мученица: на таком человеке что угодно изомнется в две минуты. Но таких людей – это Севастьянов тоже почувствовал – не по одежке встречают.

– Товарищ милиционер! – Мужчина чуть-чуть заикался, чуть-чуть, самую малость, может быть, только от напряжения.

– Слушаю вас. – Севастьянов откозырял.

– Разрешите узнать, сколько, по-вашему, времени прошло между выездом самосвала на дорогу и… тем, как автомобили разминулись?

– Сам не пойму. – Взгляд любопытного человека был так простодушен, а голос так вежлив, что Севастьянова потянуло на откровенность. – Мне показалось, секунд семь-восемь. Бежал я вон от того столба, тут метров пятьдесят пять – так оно как будто и получается. Но выходит, что машины-то за эти секунды проехали – обе – метра три. И то «Жигули» из трех метров до места, где у машин передние бамперы вровень пришлись, по крайней мере два с половиной проехали. А самосвал словно бы и вовсе на месте стоял.

– Да, любопытно. – Мужчина поставил саквояж на землю, вынул блокнот и углубился, по-видимому, в расчеты.

Говорят, есть люди, которые улыбаются одними глазами. Он улыбнулся всем лицом – от подбородка до корней волос. Но в улыбке этой было что-то грустное.

– Спасибо. Сто восемьдесят тысяч четыреста двенадцать секунд я потерял. Не так уж много, правда? Обидно только, что рассчитал плохо. Можно было втрое меньше отдать. До свидания.

Он поднял саквояж и пошел к подрулившему к обочине маленькому служебному автобусу.

Севастьянов молча смотрел ему вслед. Последних слов собеседника он не понял. Но он сегодня очень многого не понял. Да и вообще на милицейской работе приходится много видеть такого, что понять невозможно.


2

– Аля, в «Одессе» идет «Благослови детей и зверей». Не ближний край, но нам просто необходимо прогуляться, а фильм прекрасный. Что же, проигрывая в расстоянии до кинотеатра, выигрываем в силе кинофильма. Закон рычага, он же проявление закона сохранения энергии. Сегодня я острю, как Аркадий Райкин. Ах, Аленька, Аленька, я, собственно говоря, сделал только то, что давно надо было сделать. И раньше одни теряли время, другие берегли, третьи просто-напросто растрачивали. Женщины вон вообще отвоевали себе право опаздывать всюду, кроме как на работу. Человек ведь только делает вид, что боится времени, на самом деле он с ним запанибрата. Изображает бога времени с косой, страшным стариком, а помните, что с этим Хроносом древние греки сделали? Собственный сын Зевс сверг его с мирового престола и в Тартар отправил.

Храброе существо – человек! Пусть руками бога, а сверг иго времени. И обратите внимание – руками бога, ведавшего громом и молнией. Это, если хотите знать, прямо указание предков, что справиться со временем должна современная электроника. На этом я стою, как Мартин Лютер… который, правда, стоял на чем-то другом.

– Вы шутник, Михаил. А если серьезно – как вы пришли к этой своей идее?

– Да от того самого рычага и пришел. От закона сохранения. Хочешь выиграть в одном – обязательно надо в другом проиграть. Даром в этом мире ничего и никому, Аленька моя, не достается. Я говорю, как Эмерсон – был такой американский философ: если душа твоя жаждет чего-нибудь, о человек, возьми это и заплати положенную цену. Так вот всегда: хочешь взять плати.

– У людей бывает и иначе! – с вызовом сказала она.

– Так я же про природу, Аленька, про природу говорю, как Мичурин. Милостей от нее не дождешься. Хочешь получить дополнительно время в одном месте, отдай в другом. Вот вчера, знаете, две машины чуть не столкнулись. А я как раз ехал в автобусе на опытный полигон и только-только вышел ноги поразмять. А с аппаратом я расстаюсь, лишь когда он в институтском сейфе. Ну, успел включить свое полюшко так, чтобы один из автомобилей в него попал. То есть рисковал, конечно; попала бы граница поля на водителя, его бы холодненьким из машины вынули, но не включил бы поле – так тоже он в живых не остался бы.

– Значит, спасли человека? – Она остановилась.

– Ну да. Не удержался. Хвастаюсь, как Мюнхгаузен. Только это правда.

– А сколько времени потеряли?

– Всего пятьдесят часов! А можно было обойтись и четырнадцатью. Понимаете, время ускоряется в небольшом объеме пространства вокруг меня, а в секторе, охваченном полем, замедляется. Произведения объема каждого пространства на временной коэффициент должны быть равны… Фу! Я заговорил как учебник физики.

– Будущий учебник физики. Ну, и что же дает ваш рычаг времени?

– Все что угодно. Вот в больнице надо на сложную операцию часа два, а в больном жизни на две минуты. Помещаем его в N-поле и растягиваем время.

– Но у кого-то оно пойдет быстрее?

– Да. Почему-то обязательно в том объеме времени, который мы ускоряем, должен находиться человек. Из расчетов это как будто не следовало… Но я предчувствовал. Время идет для всего и всех – для камня, микроба, березы, мыши, – но только человек понимает, что оно идет. Я уже на гориллах пробовал – не выходит. Не везет, как Галилею… Тому тоже не хотелось каяться, да пришлось.


3

Новый полигон времени расположился в уютной горной долине. Только вот высоковато немного и дышать с непривычки поначалу трудновато. Не хватает воздуха – как марафонцу в конце пути.

Врач Для качает головой. Сердце у Михаила Григорьевича изношенное, не для гор. Но для новых опытов с N-полем нужны перепады атмосферного давления, а здесь у ущелий такие удобные стенки. И лазить на них будут товарищи с альпинистским опытом. Он, изобретатель, останется там, где ему еще можно дышать. А в вертолете будет кислородная маска.

Врач Алевтина Николаевна может все это поломать. Но с Михаилом слишком трудно. И она сама боится, что вмешается в планы института уже по личным соображениям: чтобы уберечь не просто великого ученого, а близкого ей человека. И еще боится Аля, что не вмешается тоже по личным соображениям знает, что Михаил этого не простит. А пока она так колеблется, Михаил уже все сделал. То есть делали другие – он только объяснил начальству, чего он хочет, и нашлось кому подобрать подходящую долину в горах, перебросить туда нужное оборудование и людей, собрать финские домики, доставленные на вертолетах.

Врачу Алевтине Николаевне стыдно, что она все это допустила. А Аля гуляет по вечерам с Михаилом. Какие здесь небывалые, невозможные растут цветы – похожи на одуванчик, но размерами с кулак, а то и детскую головку. Детскую головку.

По паспорту он моложе на полтора года. А на самом деле… На самом деле еще моложе. Купается в ледяном озере. Легко сажает ее на плечо. Она держится, обхватив его голову. Седую уже голову.

Но теперь он осторожен. Он не будет – обещал – стареть быстрее обычного. Есть же в его группе люди, которые с радостью жертвуют минутами и часами – молодые доноры времени, отдающие, как доноры крови, то, что у них пока в избытке. И не зря отдают – опыты ставят, научные работы пишут.

Аля и Михаил сидят ранним утром на сером бугристом камне, спрятавшемся от научного городка за боком огромной скалы.

Он читает Киплинга:

Я думал, будет время,

Мне не изменит пыл,

И, выжидая юность,

Весну я отложил.

И вот, сперва в тревоге,

Потом в тоске узнал,

Что я, Диего Вальдес,

Великий адмирал!

– Вот как давно это делали! – смеется Аля. – Эх ты, тоже все торгуешься со временем.

– А что? Можно и поторговаться. Только в кредит оно не отпускает. Юность, говорят поэты, рвущийся товар. Все равно ведь она проходит, так лишь бы не напрасно. Я-то старел не зря, как Фауст навыворот.

Из-за угла скалы появляется человек.

– Тревога, Михаил Григорьевич! – говорит он. – Объявлен общий сбор.

По дороге к домикам сбивчиво объясняет. Чуть ниже, на полкилометра, до полусотни километров в сторону, поселку угрожает сель. Время такое, весна, да еще поздняя весна, снег в горах тает, крошечные речушки – курица вброд перейдет – в эту пору превращаются в чудовищные потоки из камней и грязи. Знаете, что было с Алма-Атой пятьдесят лет назад? Аля не знает, и уже Михаил объясняет ей: полгорода обратилось тогда в озеро из грязи.

– У нас просят вертолеты – вывезти людей из поселка. Ваше слово, Михаил Григорьевич.

– Просят. Имеют право требовать! Заправляйте.

– Уже заправлены.

Огромные винты дрожат, трепещут, постепенно раскручиваясь над кургузыми кабинами.

Изо всего, что только создано современной техникой, вертолеты меньше всего походят на машины – во всяком случае, пока не взлетят. Нет в их очертаниях той строгости, что у самолетов, автомобилей, тракторов. Скорее это добродушные домашние животные, некрасивые, зато живые.

Три вертолета уже поднялись. Четвертый Михаил Григорьевич просит на минуту задержаться. Исчезает в своем домике, появляется оттуда с саквояжем.

– Полечу поглядеть.

Аля смотрит на него. Он на нее не смотрит, и она успевает влезть в кабину.


4

Михаил Григорьевич сидит на туристском походном стульчике. Две изогнутые металлические трубки и кусок полотна… На коленях – общая тетрадь. Справа стоит приоткрытый саквояж. Слева – мешок с консервами, канистра с водой. Он хвалит себя, что сразу догадался сказать про воду. Доставляют регулярно. Речка, конечно, пересохла.

Впервые в жизни у него оказалось достаточно времени – на все, что только он может сейчас делать. И не с кем торговаться из-за времени. Он отгорожен от мира самой прочной на свете стеной, от такого медлительного большого мира. Временной коэффициент сейчас один к двум тысячам. Ничто живое не выдержит, если в части организма время пойдет в две тысячи раз быстрее. Птиц жалко. И насекомых. Заденут хоть крылышком границу – и все. Но делать нечего. Вон вал селя – в сотне метров сзади. Михаил не оглядывается, он и так знает, что никуда этот вал не денется, с места не сдвинется, пока включено N-поле. Жалко, что пришлось охватывать такой огромный объем пространства. Зато ясно теперь, что прибор может и это. До сих пор на такое не замахивались, не рисковали – жалели время. Его и других доноров. А теперь деваться было некуда.

Надо продумать вот такой вариант: что если в N-поле будет помещен человек в состоянии анабиоза? Будет ли в этом случае работать рычаг времени? Вряд ли. Но попробовать следует. Запишу в программу экспериментов.

Деревья – черт их знает какие, вот дурак, никак не мог ботаникой поинтересоваться, все, понимаешь, времени не находил – уже второй раз теряют листья. Программа природы. Для них уже второй раз приходит жестокая горная зима, хоть солнце и палит вовсю.

Михаил уходит в палатку. Семнадцать часов бодрствования – семь часов сна. Не меньше семи. Он давно обещал это Але. Еще в Москве. Сколько лет прошло с тех пор? Для Али – три недели.

Воду, еду, лекарство, письменные принадлежности ему забрасывают.

Есть удобное место. Для стоит как раз там. И смотрит. А что она может увидеть? Он же движется в две тысячи с лишним раз быстрее, чем она и все они там, в этом фантастически медлительном мире к северу от зоны М-поля, где живет Михаил, Зато мир к югу от этой зоны еще медлительнее. В один час Михаила укладывается меньше двух секунд людей, которые сейчас хлопочут в поселке, увозя из-под удара детей и женщин, пока мужчины сооружают заградительные заслоны на пути селя. Зато там, где нависает над пересохшей речушкой чудовищно-безобразный вал селя – песок, глина, обломки скал, серо-желтое вспененное месиво – двум годам Михаила соответствуют только полсекунды. Вал движется не для него и не для них. Полтора года одиночества. Гора исписанных общих тетрадей. Хорошо, что он об этом подумал заранее. Вот книг надо было попросить. Они не догадались. Не успели догадаться. Ведь у них прошло лишь шесть часов.

Хорошо, что он придумал когда-то, как сделать, чтобы можно было отходить от аппаратуры, – оставаясь в пределах зоны, конечно.

Медленно-медленно встает после короткого тревожного сна очень уставший человек. Только не хватает, чтобы он сейчас умер. Аппарат ведь тут же отключится. Валидол под язык. Не помогает. Нитроглицерин. Аля говорила нитроглицерин надо принимать только лежа. Но и ей не проверить сейчас, как он принимает лекарства.

Сегодня у них вечернее свидание. Он придет – для нее – на три секунды раньше. Должен прийти. А здорово сдвинулось солнце за эти полтора года одиночества. Он выходит на поляну. Аля на месте. Как все эти месяцы. Как все последние часы. Ее видно хорошо. А чтобы она его увидела, требуется выдержка. Как в фотографии. Полчаса надо простоять неподвижно. Увидела. Рванулась к нему. Остановилась – вспомнила про невидимую стену. Бросила к его ногам камень, обернутый в лист бумаги.

"Милый! Эвакуация заканчивается. Остались минуты. Отключай аппарат. Вертолет сбросит тебе лестницу".

Да, вот оно в небе, доброе летающее животное конца XX века. Жалко, она не услышит, а то бы Михаил сообщил, что стоит на своем, как Лютер. Или как статуя Командора. Обратной связи из мира ускоренного времени, к сожалению, нет. Отсюда записку с камнем не кинешь – давно проверено. Начинаются всякие парадоксы, с ними еще предстоит разобраться.

Аля держит руку у сердца. Смотрит на него. Хорошо.

Аля еще видела его стоящим на ногах, а он падал. И снова она увидела Михаила, когда он уже лежал на земле. Что случилось, она поняла, увидев какую-то букашку, осторожно, медленно-медленно вспрыгнувшую на обтрепанный рукав ковбойки.

И тут же в уши ударил рев селя, отпущенного временем.

В вертолет, повисший в полуметре от земли, ее втащили силой.


Дмитрий Биленкин. Париж стоит мессы

– Итак, ребенок родился, – шепотом сказал Баллах и обтер руки ветошью.

Горд устало кивнул.

Машина висела в воздухе, ни на что не опираясь. Масляный подтек на переднем овоиде напоминая прищуренный глаз – казалось, что машина искоса следит за людьми. В зазор между ней и платформой мог свободно пройти ребенок. Было так тихо, что редкое потрескивание газосветной трубки под сводом наполняло собой весь огромный цех.

Позади Горда и Валлаха теснилась небольшая толпа. Одинаковые спецовки придавали всем облик рабочих, хотя даже инженеров здесь было меньше, чем обладателей научных степеней и титулов. Выделялась лишь плотненькая, в черном переливчатом костюме фигура Мильонера – специального представителя директората. Сложив руки на животе, он с радостной улыбкой проворно оглядывал окружающих. Лица создателей отражали сложную смесь настроений. Машина существовала теперь отдельно от них, она была фактом, над которым уже никто не был властен. В это плохо верилось после того, как она столько лет вынашивалась в сознании, после того, как она принадлежала им даже в материале, который сопротивлялся, капризничал, доводил до бешенства, до упадка сил и который надо было день за днем оживлять, чуть не дыханием отогревая каждый винтик и каждый нерв. В ту секунду, когда она, дрогнув, стала приподниматься, все эти люди сделали такое мысленное усилие помочь ей, подтолкнуть, что сейчас испытывали усталую опустошенность, которая медленно заполнялась сознанием полного и очевидного успеха.

Заговорили все как-то сразу и бестолково.

– Висит, черт ее дери!

– Теперь и руки можно пойти вымыть…

– Красавица, а?

– Знаете, мне еще не верится…

– Эх, бутылку шампанского не догадались разбить!

Горда хлопали по плечу, тормошили, он растерянно улыбался. Сверкнув золотыми ободьями очков, протиснулся Мильонер, крепко пожал руку.

– От имени правления…

– А также господа бога и общества матерей-кормилиц, – пробормотал Баллах. – Ох и высплюсь же я сегодня!

– Да, да, – живо подхватил Мильонер. – Конечно, конечно, вам следует отдохнуть. Хочу только напомнить, что завтра в десять доклад на расширенном совете, будут ответственные лица из…

– Послушайте, Мильонер, будьте хоть сейчас человеком, – сморщился Баллах. – Пошли, – подтолкнул он Горда.

"Я все-таки сделал это, – подумал Горд. – Все-таки сделал".

Он оглянулся на машину. Она напоминала уснувшего в воздухе китенка. Масленый глаз смотрел на человека, как бы недоумевая, зачем здесь эта подвижная козявка и чего она, собственно, хочет.

– Сотрите масло, – приказал Горд. – Хотя нет, не надо…

Оставив «гепарда» на обочине, Горд медленно двинулся в глубь желто-багрового осеннего леса. Ноги вяло загребали мокро шуршащие листья. Голова после праздничной выпивки слегка кружилась, в мыслях была неуютная горечь. Отчего бы это? Может, он просто устал, вымотался? И ждал свершения слишком долго, так что уже и триумф не радовал? Нет, им владело что-то другое. Опустошительное чувство, будто он отдал машине самого себя, перелился в нее до капли, и теперь ноги несут лишенное всяких желаний тело. Буддисты говорят о переселении душ, тогда как ближе к истине была бы идея переселения личности конструктора в созданную им технику.

Чепуха! Хотя отчего же? Двадцать лет жизни отдано чему-то, что теперь стало самостоятельным. Независимым, как окрепший ребенок, который рано или поздно заявляет отцу: "Все, ты свободен, живи отныне как хочешь!"

Наоборот, в том-то и фокус, что наоборот! И дело не в доводке. Отныне он. Горд, станет тенью созданного. О нем будут говорить: "Человек, который…" Словно этим ом только и ценен. А может, так и есть? Что в нем такого, чем еще он выделяется среди миллиардов людей? Он обыкновенен, тогда как сделанное им грандиозно. Странно! Неужели его неповторимая личность, ему лишь присущие чувства, воспоминания, все, чем он жив, ничто по сравнению с Машиной?

А хоть бы и так… Машина – плод его мысли. Она как жемчуг разумной жемчужницы. И пока существует она, для человечества существует он, Горд. Творец должен умереть в своем произведении.

Ну, знаете! Он есть, он сам по себе, всегда им будет, вот только сейчас он подустал и выпил капельку лишнего…

Листья под ногами зашуршали громче – Горд ускорил шаг. Шоссе, к которому он вернулся, было пустынно. Дверца осталась незащелкнутой, внутри горел сиротливый свет. Горд захлопнул дверцу, включил зажигание и обогрев. Вокруг смутной массой темнел лес, низкие облака над дорогой сочились влагой и холодом. Автомобиль в этих вечерних сумерках показался Горду островком тепла и уюта; свет индикаторов на приборном щитке был прост, надежен и ясен.

"Вот так, старушка. – Горд любовно погладил глянцевый обод руля. Кончен твой век. Тебя заменит другая машина. Ты против? А тебя не спрашивают…"

Он завел мотор, привычно и сладостно ощущая свою власть над двухсотсильной машиной.

"Расхлюпался, – сказал он себе, набирая скорость. – Ты победитель. Ты рванул человечество в двадцать первый век. Ты! Выпей снотворного и не забудь, что в десять ноль-ноль тебя будут ждать очень важные персоны. Потому что ты сделал Машину. Пошли они все к черту…"

Пело под колесами шоссе, и уносились прочь тополя, похожие на старух с заломленными к небу руками, позади оставались сонные домики ферм, где спали, ворочались, храпели во сне. Ветер скорости рвал брех потревоженных собак, наливал мускулы силой. Уныние давно покинуло Горда, ему казалось, что само пространство земли бежит и вращается, повинуясь движению его руля.

Проснулся он без усилий. Окна были зашторены, в полутьме оранжево светился циферблат настольных, у изголовья, часов. Тускло, как омут ночью, поблескивало стекло книжного шкафа.

Стрелки приближались к восьми. Можно было не вскакивать, можно было понежиться, точно на каникулах в детстве. Голова была свежей, отдохнувшей, мысли текли ровно, тон их был светел, вчерашнее забылось.

Не глядя, Горд включил транзистор. В тишину комнаты тотчас ворвался приподнятый голос диктора.

– …антигравитация. Официальный представитель фирмы, господин Мильонер, заявил вчера, что успешное испытание антигравитационного двигателя доктора Горда означает революцию в технике транспорта, строительства, межпланетных полетов. "Тяжесть побеждена! – сказал представитель фирмы. – Вскоре человек без труда достигнет самых дальних планет Солнечной системы". Подробности сообщены не были, однако мы надеемся…

Речь диктора перебил телефонный звонок. Начинается! Выключив приемник, Горд схватил трубку.

– Да, слушаю… Баллах? Рад тебя слы… Что-что? Как это не будешь на совещании? Не понимаю… Какое лицо? Слушай, ты просто перебрал… Что? Да успокойся же! Сейчас приеду, жди!

Горд с досадой отбросил трубку. Вечно с Валлахом что-то случается. Как при всех затруднениях, рука привычно потянулась к сигаретам. Огонек зажигалки заставил зажмуриться. Нервная затяжка обожгла легкие. Горд закашлялся, вскочил, отбросил штору, торопясь, пересек спальню и, ослепленный хлынувшим светом, впопыхах зацепил ногой стул.

Чертыхнувшись, он машинально потер ушиб и вдруг обнаружил, что по ткани пижамных штанов скользит нечто нелепое, зеленое, и это нелепое – его собственная рука!

Оторопев, он продолжал смотреть, как шевелятся пальцы, еще вчера такие обыкновенные, а сейчас неправдоподобно чужие, страшные, уродливо-зеленые.

Сорванная пижама отлетела прочь, и зеркало равнодушно отразило все его кошмарное, немыслимое, зеленое с головы до пят тело. Внезапный и ужасный факт осознается, однако, не сразу, и еще несколько секунд Горд тупо смотрел на свое отражение в зеркале, сжимая в пальцах спокойно дымящуюся, забытую им сигарету.

Залился телефон. Горд долго его не слышал. Наконец услышал, каменно снял трубку.

– Слушай, Баллах, со мной то же самое…

Но это был не Баллах. Голос в трубке ревел, молил, всхлипывал, – слов нельзя было разобрать. "Мир сошел с ума", – отрешенно и даже спокойно подумал Горд.

Мир действительно сошел с ума, потому что рыдающий голос принадлежал Мильонеру.

За окнами лежал искристый снег. Тугие лапы елей гнулись под тяжестью белых наметов, но голубые прозрачные тени всюду напоминали о близкой весне.

– Я слушаю, – сказал Горд, не оборачиваясь.

– Все, собственно. – Баллах кинул обгоревшую спичку в пепельницу, промахнулся, но не стал поднимать. – Ты будешь спорить с выводом медицинских светил? Глупо.

– И бесполезно?

– И бесполезно. Повторяю по пунктам. Во-первых, именно антигравитация придает коже тот изумительный лягушачий цвет, который отрезал от общества тебя, меня, всех, кто соприкасался с работающей машиной. Во-вторых, от этого, как утверждают медики, нет средств защиты. Лекарств тоже. Позеленение безвредно для здоровья? Пусть так, но вечный, с прозеленью, загар – это не для нормального человека. Никто не жаждет стать зеленым негром. Гнусный цвет. Посему антигравитации не быть. Жалеешь?

– Дурацкий вопрос…

– Прости.

Горд отвернулся от окна. Его лицо на ярком фоне выглядело черно-зеленым.

– Послушай, Баллах… Я верну тебе твой вопрос в несколько иной форме. Зачем жив человек?

– Ну, знаешь! – Под Валлахом заскрипел диван, одной босой пяткой он почесал другую. – Оставь эту тягомотину философам.

– Нет своего мнения?

– Да как сказать… Чисто наблюдательным путем я установил, что люди живут затем, чтобы есть, пить, спать, размножаться, то есть затем, чтобы жить.

– Не вижу, чем твой человек отличается от животного.

– А он и не отличается.

– Тогда чего ради он придумывает всякие машины?

– А шут его знает!

– Врешь… Когда мы сутками корпели над машиной, ты был весел, свеж и насвистывал. В те дни у тебя было все, но ты плевал на все, тебе была нужна машина. На жратву, на выпивку, на сон, на само здоровье плевал. Сейчас у тебя тоже есть все, но нет машины. И ты не встаешь с дивана, ты опустился, лежишь в пижаме, изводишь бренди, хандришь.

– Загар, мой милый, зеленый загар. Не люблю быть прокаженным. К чему, однако, весь разговор?

– Хочу выяснить, где и в чем мы ошиблись.

– Стоит ли? Биологи в один голос твердят, что эффект позеленения изящный, не правда ли, термин? – нельзя было предусмотреть.

– Я не об этом. Может быть, ошибкой было само открытие антигравитации?

– Смотри, куда тебя занесло! По такой логике и двигатель внутреннего сгорания изобретать не стоило.

– А кто доказал, что автомобили, станки, ракеты сделали нас счастливей?

– Кто, кто… Мы с тобой были бы куда счастливей в пещерах. Ни тебе лаборатории, ни чертежей, даже детектива нет почитать, и алкоголь не открыт, чтобы в нем утопиться со скуки.

– Значит, сытость еще не все?

– Хватит! – Валлах рывком приподнялся. – К дьяволу философию! Да, да, я хочу заниматься машиной! И ты хочешь! Позеленей мы трижды! Мы мрем от безделья, да! Ну и что? С антигравитацией покончено. Точка. То, что мы сделали, требует непомерной платы. Ваша сдача, господь бог. Тасуйте карты заново, авось нам теперь повезет и мы создадим что-нибудь безвредно-полезное, самоочищающуюся, например, от грязи обувь. Но вряд ли, выдохлись мы с тобой…

– Я вас не побеспокоил? – послышался за дверью голос Мильонера.

Вид у Мильонера был деловой и целеустремленный. Он сел, поставил у ног портфель, протер запотевшие с мороза очки. Трудно было поверить, что несколько месяцев назад этот человек мог рыдать в телефонную трубку. Сейчас он излучал самоуверенность, и даже лягушачий цвет лица выглядел не уродством, а знаком приобщения к какой-то особой высокой касте.

– Господа, – начал он стремительно. – Мне поручено выяснить ваше отношение к идее дальнейшего, с учетом всех обстоятельств, использования антигравитации.

– Мы много об этом думали, – сказал Горд. – Использование автоматических антигравов в космосе весьма перспективно, поскольку при этом исключается контакт аппаратов с людьми. Кое-что в этом плане…

– Простите, Горд, нам бы хотелось, чтобы вы взяли проблему шире.

– То есть?

– Космос – лишь одна из сфер приложения антигравитации. На Земле, в строительстве, например…

– Исключено! Вам должно быть известно, что, как показали замеры, спектральный радиус действия антигравитационных волн в установках типа "подъемный кран" составит от одного до двух километров. Конечно, в особых случаях, в пустыне…

– Наконец, есть сфера транспорта. – Мильонер будто не слышал слов Горда.

Горд пожал плечами и кинул на Валлаха взгляд, в котором ясно читалось: "Ты что-нибудь понимаешь? Я нет".

– Пожалуйста, сходите с ума без моего участия. – Баллах помахал в воздухе голой пяткой и демонстративно повернулся к стене.

На Мильонера жест не произвел впечатления.

– Так как вы на это смотрите? – повторил он вопрос. И поскольку Горд смотрел непонимающе, добавил: – Короче говоря, речь идет об использовании антигравитационных машин при участии людей.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю