Текст книги "Чёс (сборник)"

Автор книги: Михаил Идов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– О, ребята, смотрите, – Брет указал пальцем на шоссе. Впереди, тускло подсвеченный тремя лужицами желтого света, теплился дорожный щит с надписью “Добро пожаловать в Иллинойс, землю Линкольна”. Место второго из трех iв Illinoisне вполне убедительно занимал силуэт самого Иллинойса, похожий скорее на  V. Впервые с Питтсбурга настроение у всех было достаточно игривое, чтобы, как отчего-то полагается при пересечении границы между двумя штатами, на миг оторвать ноги от пола машины.

– Йе-е-е! – прокричал Брет, когда щит пронесся над ними, шлепнув ветром по крыше.

– Йа-а-а! – отозвался Тони.

– Ура, – тихо сказал Эдди, покосился на промолчавшего Алана и увидел, что тот, наморщив под челкой лоб, набирает кому-то эсэмэс. Считаные секунды спустя с легким рассыпным перезвоном, которым в мультфильмах обычно сопровождается мановение волшебной палочки, пришел ответ.

– Все супер, – поднял голову от экрана Алан. – Слава говорит – можно!

4.

Они переночевали в мотеле на Саут-сайд, сняв один номер с двумя кроватями за семьдесят пять долларов плюс налог. Город не оставлял другого выбора. Если ты спишь в микроавтобусе на природе, ты бунтарь и романтик. Если ты спишь в микроавтобусе посреди Чикаго, ты бомж, труп или в процессе превращения из первого во второе. За завтраком в польском дайнере Алан поймал чей-то беспарольный интернет и не поддающимся расшифровке тоном сообщил, что “Гритц” вывесили у себя на странице вчерашний ролик с In the Ghettoи что он собирает “интересные” комментарии. На этом группа выдвинулась в клуб, сделав туристический крюк через Стейт-стрит.

– Янки-отель, – сказал Алан, указывая на кукурузные початки башен Марина-Сити. Он имел в виду фотографию этих зданий на обложке Yankee Hotel Foxtrot, знаменитого альбома Wilco. Это был восьмой визит группы в Чикаго, и Алан шутил так в каждый из семи предыдущих. Первые четыре раза он делал это бессознательно, после чего в шутку превратилось само повторение шутки. Эдди, Тони и Брет послушно рассмеялись.

Микроавтобус трясся на рифленой стали моста, сквозь решетку мельтешила река цвета палаточного брезента.

Концерт “Гистерезиса”, обкатанный до галечной гладкости годами работы по клубам, барам, культурным центрам, студенческим столовым, пляжам, театрам, стриптизам (дважды), актовым залам, сетевым кафе, галереям, парковым ракушкам, продвинутым боулингам, частным лофтам, крышам, уличным ярмаркам, радиостанциям и баскетбольным аренам (хорошо, арене, в 2005-м, на разогреве у Dashboard Confessional), проходил так. Они внаглую начинали с Failed State. Это была идея Алана. Он стремился избежать положения, в котором, по его словам, “зритель, ждущий хита, с каждой новой песней все больше презирает группу за высокомерие, а группа все больше презирает зрителя за непонимание”. На самом деле, как он признался однажды Эдди, дело было даже не в этом. Последние пару лет и хита-то мало кто ждал. Больше всего Алана теперь бесил тот смутный отблеск узнавания, что проскальзывал по залу с первыми аккордами Failed State, – а, так вот я кого слушаю, – и он стремился стереть его с лиц как можно скорее.

Недостаток у этого подхода был один: к первому номеру половина зрителей еще не успевала подтянуться. Поэтому на пике своего кабаре-периода, прошлым летом, группа на всякий случай заканчивала концерты репризой той же песни, на сей раз в нарочито грубой кафешантанной обработке. Бутлег этой версии приобрел даже определенную сетевую известность под названием Weilled State(в честь Курта Вайля), которое придумал разместивший видео анонимный остроумец. Эдди казалось чрезмерным играть одну и ту же вещь дважды за сорок минут, но щекотать клавиши в развязно-веймарской манере было слишком весело, чтобы возражать вслух.

Заработав изначальное расположение аудитории, Алан кратко представлял группу (всегда одной и той же фразой – “Мы здесь, и мы “Гистерезис”) и с головой бросался в новый материал: как минимум три вещи подряд с последнего на данный момент альбома. Именно здесь для Эдди решалась судьба вечера. Алан, как акционер публичной компании, требовал не абсолютных цифр, а тенденции к росту. Перед сценой могла стоять горстка людей, но если в ответ на новые песни покачивались в такт шевелюры и притоптывали “конверсы”, то Алан отыгрывал остаток сета на маниакальном подъеме, раздавал за кулисами комплименты и тащил группу в какой-нибудь претенциозный бар; у него была страсть к питейным заведениям с усатыми барменами в подтяжках и сложносочиненными коктейлями, болтовней про ингредиенты которых – желтки, щавелевый сироп, черт знает что еще – он мог грузить Эдди часами, пока Тони и Брет дули пиво под презрительным взглядом дежурного усача. И наоборот, зал мог быть забит, гарантируя по меньшей мере, что этим вечером группа сможет пропустить по два-три ретрококтейля, не залезая в долги еще глубже, но, если на второй или третьей из новых песен в толпе начиналось брожение и поглядывания на часы, Алан сникал. Это было видно даже со спины. Он становился сантиметра на три ниже.

Эдди, Тони и Брет переглядывались. Они уже знали, что им предстоит. Собирая оборудование после концерта, Алан молча, медленно, мрачно наматывал шнур от микрофона себе на локоть – второй признак грядущей бури. На этом этапе еще существовал способ спасти положение. Необходимо было вытащить Алана из-за кулис в зал – отоварить талончик на бесплатный дринк, послушать следующую группу и дать ему наговорить про нее язвительных гадостей. Если за это время к нему подходил кто-нибудь незнакомый (в идеале девушка, но и юноша с минимальными следами мыслительной деятельности на лице сошел бы) и говорил, как круто выступил “Гистерезис”, Алан более-менее успокаивался. О ретрококтейлях речь в ту ночь не шла, но и шторм проходил стороной, изойдя на мелкую морось.

Если же этого не происходило, то стоило бару опустеть, как у концерта появлялось второе отделение. Солировал Алан. Он начинал с придирок. На сцене ни фига не было слышно. Тони опять ускорился во второй половине Roman a Clef. Эдди опять плавал на Umich, ну выучи уже одну партию, ты не в джазе. Брет опять играет как ебаный робот. В толпе одни бейсбольные кепки, омерзительно. Что эти уроды в нас находят? Идите слушайте ваш Nickelbackили кого вы там еще любите. Промоутер – мудила. Клуб – говно. Я не понимаю, зачем мы вообще все это делаем.

Последняя фраза была ключевой: после нее злость Алана теряла фокус, зато обретала размах. Почему никто не видит, что мы лучшее, что сейчас есть в американской музыке? Нам скоро двадцать пять / двадцать семь / тридцать, сколько еще это может продолжаться? В этом месте Тони на правах взрослого обычно пытался напомнить Алану, что музыка может быть самоцелью. Мужик, я старше вас всех ровно на десять лет, и мне похуй. Потому что я ни к чему не стремлюсь, я всего достиг. Моя мечта – играть, вот я и играю. И если бы ты попробовал найти хоть какое-то удовольствие в самом процессе, ты бы не реагировал так сильно на мнения разных ублюдков.

Этот довод не срабатывал ни разу. Зато он резко приближал кульминацию. Тони, то, что ты описал, называется хобби. Ты мне советуешь относиться к музыке как к ебаному хобби? Почему бы мне тогда не пойти работать в банк, купить дом в Нью-Джерси, разжиреть в нем, а по вечерам с ребятами хуячить рок-н-ролльчик в гараже, пока жена не позовет ужинать? Хочешь, сука, чтобы я стал ТОБОЙ?

Здесь, как правило, с грохотом падал табурет. Эдди хватал под локотки Алана, Брет – Тони. До развязки оставалось совсем немного: извинения, слезы, самоуничижение (я ужасный вокалист, я знаю. Вернемся в Нью-Йорк, опять возьму уроки), рвота и сон.

От концерта в “Дабл дор” Эдди с тоской ожидал сценария номер два. Седьмое июля выпало на воскресенье, последний день длинного праздничного уик-энда: все, кто мог покинуть Чикаго, сделали это 3-го. С другой стороны, может, это было и к лучшему. Фанатов “Гритц Карлтон” Эдди откровенно боялся. “Гритц” играли кантри-рэп – жанр, пионером и до поры до времени единственным представителем которого был самопровозглашенный реднек, кокаинист, республиканец и сутенер Кид Рок. Эдди пытался представить себе человека, который бы слушал – да что там, слышал – обе группы; кроме бывшего рок-критика газеты “Виллидж войс” Роберта Кристгау, на ум не приходил никто. Диаграмма Венна с аудиториями “Гритц” и “Гистерезиса”, горизонталь которой отвечала бы за уровень образования, а вертикаль – за вероятность владения огнестрелом, выглядела бы так:

* * *

“Гритц” только что закончили саундчек и, кажется, не собирались покидать гримерку до самого концерта. Их было несметное множество, человек двенадцать. Как подобает любому уважающему себя рэп-коллективу, функции доброй половины его членов оставались загадкой. Парни могли быть охранниками, роуди, барыгами или духовой секцией. По помещению слонялись, раздвигая плечами клубы конопляного дыма, здоровенные негры в футболках размером с пододеяльник; худые не то реднеки, не то хипстеры в майках-алкоголичках, белея лезвиями ключиц, резались в юкер на клепаном торце ящика из-под микшерного пульта; две блондинки на стрипперских каблуках, одна в мини-юбке лилового винила и тесном топе с драконом, другая в джинсах, полумесяцем разорванных под левой ягодицей, и косухе, на спине которой переливался стразами фирменный череп “Гритц”, нервно о чем-то перешептывались в углу. Поодаль играл на укулеле карлик; Эдди решил считать его галлюцинацией.

Лидер всего этого шапито Эй-Кей (основательно прогуглив все связанное с группой, Эдди знал, что его настоящее имя Эдмунд Кочауски) в куртке Carharttи грязно-желтых афрокосах развалился на протоптанном диване у дальней стены, раскинув ноги: одну на журнальный столик перед собой, на котором уже собралась внушительная для двух часов дня коллекция пустых бутылок из-под пива, другую – вдоль самого дивана, так что сесть с ним рядом было физически невозможно. Низ его лица под темными “авиаторами” покрывал, как лепнина балкон, бугристый орнамент оспяных шрамов.

– Иди с ним, что ли, поздоровайся, – Тони легонько пихнул Алана плечом. Весь “Гистерезис”, робея в унисон, жался к стене у входа, однако негласная иерархия поп-музыки требовала, чтобы на поклон к одному фронтмену вышел другой. Алан вздохнул и своей самой беззаботной походкой направился к дивану. Одна из блондинок, в косухе, проводила его взглядом.

– Приветик, – хрипло сказал Эй-Кей, не меняя позы и не снимая очков. – Пива?

– Нет, спасибо, – ответил Алан. – Я из “Гистерезиса”. Большой ваш фанат.

– Блядь, я не могу на это смотреть, – сказал Брет на ухо Эдди.

Несколько секунд Эй-Кей сидел без движения, что-то соображая. Наконец нужный нейрон добежал сквозь все расставленные метилкарбинолом и тетрагидроканнабинолом препоны до своей цели.

– А! – Лицо рэпера осталось непроницаемым, но тело слегка шевельнулось. – Так это вы ролик записали? Как там… “Приходите или оставайтесь в гетто?”

– Ага, – глядя в пол, произнес Алан. Ближайший негр в огромном ти-шоте медленно повернул голову в сторону диалога.

Молчание длилось дольше, чем хотелось бы. А затем Эй-Кей во весь голос расхохотался, правой ногой стуча по журнальному столику и правой ладонью шлепая по ноге. Во рту его сверкала скобка бриллиантов.

– Ну ладно, – выдавил он наконец сквозь смех и кашель. – Вы мне реально нравитесь. Вот честно. Тру. Но вот фанаты наши… – Эй-Кей сощурился и шумно втянул воздух сквозь оскаленные зубы, что означало сомнение. – Да не, шучу, они-то вас точно полюбят. Как братьев, йо.

Ровно через шесть часов после этого разговора и две минуты тридцать секунд после начала разогревающего сета, посреди второго припева Failed State, в Алана полетела первая за его концертную жизнь бутылка.

Снаряд был запущен наискосок с правого фланга и, таким образом, сначала попал в поле зрения Эдди. Это была бутылка из-под пива “Гус айленд”, не худшего, кстати, чикагского эля. Судя по провожающему ее вращение ирокезу брызг, метатель даже не допил пиво до конца: необходимость срочно нанести физический ущерб певцу оказалась сильнее жажды. Бутылка летела по довольно высокой дуге, что дало Алану время отшатнуться, и приземлилась перед большим барабаном, разметав по сцене пенную звезду. Алан не перестал играть, но замолчал и, с гремящей за плечами караоке-версией хита, стал вглядываться в зал.

Опасения, они же надежды, Эдди по поводу праздничного уик-энда не оправдались. Перед сценой вертелись в броуновском движении сотни стриженых голов, будто грузовик вывалил тонну дынь в горную реку. Хотя концерт шел с возрастным ограничением 21+, как минимум половина казались Эдди подростками. Подавляющее большинство имели тот особый вид, слегка затравленный и волчий одновременно, что сопровождает белую бедность. Едва ли кто-то из них возмутился роликом про гетто. Они просто терпеть не могли “Гистерезис”. Если точнее, плевали они на “Гистерезис” – они ненавидели мидл-класс, закодированный, как понимал теперь Эдди, в каждом аспекте группы: в подчеркнуто европейских, без единого септаккорда или блюзовой ноты, гармониях и бескровном бите, в облегающей черной рубашке Алана, в постных ухоженных лицах всей четверки, в латинском названии. Эдди почти уважал их за это.

Алан продолжал отчаянно всматриваться в толпу, ища непонятно что – то ли обидчика, то ли сочувствие. Взамен из темного бурления в самом центре зала вылетела вторая бутылка.

В этот раз он успел только прикрыть лицо локтем. Стекло гулко стукнуло в кость. Бутылка в целости отрикошетила на монитор, скатилась вниз по его закругленной передней панели и завертелась на полу, издевательски выбирая кандидата на поцелуй. Алан сделал несмелый шаг назад и споткнулся о шнур. Микрофон развернулся на стойке, будто оглядываясь в поисках певца, и выдал скрежещущую завязку. Она послужила сигналом – Брет и Эдди бросили играть; через пару тактов остановился и Тони. Повисшую тишину тут же атаковали сотни подростковых глоток, стиснутых единым триумфальным порывом.

– Пошли на хуй! – орал кто-то прямо в первом ряду. – “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”!

Алан дикими глазами обвел товарищей. Принявшая удар левая рука безвольно висела, пальцы сжимались и разжимались.

– “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – Клич подхватили сзади. Вскоре этот лающий слог со встроенным хай-хэтом “тц” сотрясал весь клуб, как самодостаточный танцевальный хит. Со своей точки Эдди явственно видел заводилу – тот стоял, а точнее прыгал, так близко к сцене, что попадал в направленный на Алана софит. Это был белобрысый, большеухий парень лет двадцати с невинным прыщавым лицом, искаженным в двойном экстазе победы и предвкушения. Алану он, кажется, был виден не хуже.

– “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – Эдди встревоженно наблюдал, как Алан, попятившись было, возвращается к микрофонной стойке и берется за нее неушибленной рукой. Даже из-за клавишных было видно, как побелели его костяшки. Петь он не собирался.

– “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – орал белобрысый. Его прыщи сияли в фиолетовом свете. Бицепс Алана дернулся под тесной рубашкой. Микрофонная стойка оторвалась от пола.

Из всех возможных способов отвлечь друга и предотвратить драку тот, что пришел в голову Эдди, являлся не самым очевидным, но придумывать другой времени не было. Одним движением вывернув до предела громкость, Эдди заиграл рифф, со вчерашнего вечера известный как “Мантра смирения”.

Алан благодарно взглянул на него и опустил стойку. По его лицу расползалась совершенно неуместная улыбка. Еще миг, и Эдди понял ее причину: рифф “Мантры” идеально ложился на скандирование “Гритц”.

Это же понял и Тони, тотчас начавший вторить толпе мерным боем в “бочку”, а за ним и Брет. Эдди, не переставая играть правой рукой, левой перевел сэмплер в режим записи. К сэмплеру шла линия от вокального микрофона – иногда, под настроение, Эдди вылавливал отдельные ноты Алана, закольцовывал их, размывал ревербом и ставил на низкой громкости как амбиентный фон. Еще три точных удара по кнопкам – и вопли “Гритц” полетели в зал.

Если бы Эдди мог позволить себе сейчас роскошь рефлексии, то он поразился бы, вероятно, наглости самой идеи: взять крик, требующий твоего ухода со сцены, и вернуть его кричащему в виде новой песни. Все равно что поймать на лету гранату и швырнуть обратно, успев перевязать подарочной ленточкой. Но на рефлексию времени не было. Рифф раскачивал клуб, Тони в позе распятого Спасителя лупил по крэшу и райду на каждой доле, Алан уже поднял к лицу “Телекастер” и вместо микрофона истошно орал: “Мантра смирения!” в гитарный пикап. Минуту-другую спустя Эдди понял, что “Гритц! Гритц! Гритц!” доносится только из сэмплера. Сквозь ретрококтейль из пота и выбитых потом слез он бросил беглый взгляд в зал. И увидел, как в пекле алых прожекторов корчится перед сценой, сожрав ползала, многоголовый спрут слэма.

Дети танцевали.

* * *

Пока “Гритц Карлтон” доигрывали свой полуторачасовой сет, в гримерке остались только две давешние блондинки непонятного предназначения. Одну, в топе с драконом, уже забалтывал Тони; его правая рука рисовала в воздухе какие-то небоскребы, в то время как левая поглаживала дракона от головы к хвосту. Алан восседал на диване в почти той же позе, что Эй-Кей до него, полностью расстегнув рубашку, чего раньше не делал никогда, и сосредоточенно смотрел в телефон. По центру впалой груди проложил русло ручеек пота. Рядом присела блондинка в косухе.

– А вот на “Чаухаунде” пишут, что обязательно нужно заглянуть в “Эйвиари”, – крикнул он Эдди через всю гримерку. – Экспериментальная миксология. Это Грант Эйкетц, который “Алинеа”. Или все-таки лучше в “Чаркоул”? Там только одиннадцать мест, правда.

– Понятия не имею, – ответил Эдди, утирая лицо подолом майки. – Ты слышал, что в зале был Марк Ричардсон из “Питчфорк”? Мне звуковик только что сказал.

– Ебал я “Вилы”, – важно заявил Алан. Блондинка бросила к потолку кулак и испустила негромкий одобрительный возглас. Это, кажется, была ее рефлекторная реакция на формулировку “ебал я…”. Эдди сомневался, что у нее имелась четко сформулированная позиция по данному музыкальному порталу.

– Не уколись, – подал голос Брет. Стоило группе зайти в гримерку, он, не смущаясь барышень, разделся до трусов – Брет в принципе вел себя так, будто прижившиеся на нем с колледжа слои жира являлись родом одежды, – и теперь копался в сумке, выбирая новый наряд. Внеконцертный образ Брета ничем не отличался от концертного и состоял из пары джинсов Uniqlo(на самом деле двух одинаковых пар), потертого ремня-косички из разноцветных тесемок, некоторые из которых, лопнув, выпутались на свободу и образовали вокруг желейных бедер Брета подобие бахромы, и пяти маек в ротации столь жесткой, что, разбуди его кто-нибудь посреди ночи специально с этой целью, Эдди смог бы оттараторить порядок их чередования, не открывая глаз: красная с гербом Марокко, желтая с шестиногим огнедышащим псом – логотипом итальянской сети бензоколонок Agip, черная с надписью “Я ненавижу понедельники”, овсяного цвета с гербом дома Старков из “Игры престолов” и еще одна черная, без рисунка, зато в нежно-перламутровых пятнах крахмала от неудачной (или, наоборот, особенно удачной) стирки. Брет выбрал герб Марокко. Это означало хорошее настроение.

Эдди огляделся, заставляя себя запомнить этот момент. Никакого голливудского чуда там, на сцене, не произошло – восемьсот фанатов “Гритц Карлтон” не стали в одночасье поклонниками “Гистерезиса”. Но, отпрыгав, отпинав, отлягав, оттоптав и отмахав свое под “Мантру смирения”, они достаточно вымотались и подобрели, чтобы дать группе закончить сет. И это, как ни странно, казалось Эдди началом кардинально нового этапа. Того самого, о котором он тихо просил высшие силы вчерашним утром на выжженном солнцем холме близ Янгстауна.

– Ну что, решено, попробуем пробиться в “Чаркоул”, – сказал Алан, поднимаясь с дивана. – Крисса, вы с нами? – куртуазно спросил он косуху. – Джин с клубничным гаспачо!

– Чё? – переспросила, очевидно, Крисса. – Не. Я Бекку подожду. – Ее подруга и Тони каким-то образом успели исчезнуть из гримерки. – Ну и мы вообще-то с Эй-Кеем и все такое.

– Яволь, майн фюрер, – отрапортовал Брет, вытягиваясь по струнке. – Я готов пить пиво за десять долларов стакан.

– Если у тебя есть идеи лучше, говори.

– Ну вообще-то, – усмехнулся Брет, – с учетом недавних событий выбор сегодня стоит предоставить Эдди.

– Да ну, ерунда какая, – сказал Эдди. – Пойдемте в “Чаркоул”. Сейчас только лицо ополосну.

Слова Брета действительно заставили его покраснеть; он спешно вышел из гримерки и зашагал по длинному коридору, опоясывающему сцену сзади, в поисках туалета. Зеленая краска на стенах вибрировала от прущих справа инфразвуковых басов. Над головой покачивались тусклые лампочки на голых витых шнурах.

За углом коридор упирался в дверь с пришпиленной цветной фотографией, запечатлевшей мужской орган и явно выдранной из старого порножурнала: современная эстетика жанра не одобряла столь бурной растительности. Фотография тоже дрожала от баса, сообщая органу немного несчастный вид. Впечатление усугубляла безжалостно расположенная кнопка.

Эдди взялся за влажную ручку, открыл дверь и обнаружил за ней довольно стандартное панно. Бекка, с вывернутой в подобие корсета виниловой мини-юбкой, опиралась локтями на раковину в позе стрелка в тире, переминаясь с каблука на каблук. За ней, пружиня на полусогнутых коленях для компенсации разницы в росте, неистовствовал долговязый Тони. Параллельные взгляды любовников встречались в треснутом зеркале. По ободу раковины скакал вогнутый обмылок, с каждым толчком приближаясь к падению.

– Извините, – сказал Эдди, быстро закрыл дверь и зашагал обратно. Басы резко остановились. Повисшая без них относительная тишина казалась абсолютной. Даже рев и аплодисменты из-за стены ложились на уши приятным шелестом.

– Алло, Слава? – услышал Эдди из-за угла и замедлил шаг. Понятно: Алан вышел в коридор, чтобы избежать издевок Брета, и опять звонит Дикушину.

– Слава, это я. Мне нужна помощь. – Эдди остановился окончательно. Судя по близости звука, Алан стоял прямо за углом, сантиметрах в сорока. Так близко, что слышен был голос Дикушина в его трубке: не слова, но сам факт голоса.

– Бубубубу, – произнес телефон.

– Мне нужно срочно поработать над завистью и ревностью. У тебя есть для этого какие-нибудь алгоритмы?

– Бубу бубубубу бубу, бубубу бу бубубубу.

– Нет, это другое. Внутри группы.

– Бубу?

– Да. Как ты догадался? Он же обычно такой тихий.

– Бу бубу бу.

В этот момент на другом конце коридора с грохотом распахнулась дверь, ведущая со сцены, и раздался топот армии “Гритц Карлтон”.

– Извини, я перезвоню, – сказал невидимый Алан и замолк.

Эдди переждал секунду-другую и осторожно выглянул из-за угла. Взмокшие “Гритц” гурьбой, как футбольная команда, набивались в гримерку; последним шел Эй-Кей без очков. С его свалявшихся дредов капала вода. Завидев идущего навстречу Алана, рэпер издал громогласный рык и заключил коллегу в объятия.

– Это был вышак, – приговаривал он, тряся Алана. – Ваш второй трек! Блядь, вышак. Топ. Молитесь, чтобы у нас записи не осталось, а то я этот хук стопудово спизжу. Шучу, шучу. А хотите, куплю его у вас? Чтобы по чесноку? А? Где мои евреи? – Эй-Кей пнул дверь в гримерку и завалился внутрь в поисках, резонно было предположить, менеджера или юриста группы. – Йо, где мои евреи?!

Эдди внезапно посетила мысль, что стоило бы как-то предупредить Тони с Беккой. Кто знает, насколько либеральные взгляды на любовь и личный выбор развил в себе господин Кочауски за годы карьеры в кантри-рэпе. Эдди сделал неуверенный шаг назад по коридору, в сторону пришпиленного органа, и остановился. Тони взрослый человек. И схлопотать один разок в морду ему может даже пойти на пользу. Шаг вперед. Какое “в морду”, эти ребята его пристрелят и не заметят. Ты их видел?! Шаг назад. Почему сразу “пристрелят”, это расизм. Шаг вперед. При чем тут расизм, Эй-Кей поляк, Тони темнее его в десять раз. Шаг назад. Да ладно, не будет он ни в кого стрелять. Шаг вперед. Алё, этого человека зовут Эй-Кей. Эдди развернулся и, сбиваясь на бег, поспешил к туалету.

Он был почти у цели, когда дверь открылась ему навстречу. Тони на ходу возился с ремнем; особого беспорядка во внешнем виде Бекки Эдди не заметил.

– Ты все это время на стреме стоял? – удивился Тони.

– Он тебя ревнует, – сказала Бекка. – Ха-ха.

– Или тебя. Кстати, как он тебе? Вас вдвоем не оставить? Не верь тому, что говорят о китайцах.

– Тони, заткнись, – сказал Эдди. – Я нам всем сегодня жизнь спас. Тебе дважды. А если сейчас позвонит Пинар, то трижды.

Они молча прошли в гримерку, где в полном составе зажигал клан “Гритц”, пополнившийся пятью или шестью группис из аудитории. Эй-Кей отхлебывал водку из горла; между колен у него устраивалась поудобнее брюнетка с проколотыми ушами, носом, переносицей и пупом. Судя по тому, чем занимались на другом конце дивана Крисса и карлик, о собственнических чувствах лидера Эдди волновался зря.

В углу, сторожа груду аппаратуры, ждали одетые и собранные Алан и Брет. Глядя на них посреди чикагской вакханалии, Эдди с доходящей до боли ясностью понял, что более родных и милых ему людей у него в этой жизни нет и не будет.

– Ну наконец-то, – Алан картинно посмотрел на часы и зашипел: локоть саднил от удара бутылкой.

– А я тут пока анекдот придумал, – сказал Брет, наклоняясь к уху Эдди. – “Учитель, мне нужна новая мантра смирения. Потому что старая РЕАЛЬНО ЗАЕБАЛА!”

– Смешно, – ответил Эдди. – Очень.