Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Прекратите, Мишель, я ценю шутников, но такие шутки не совсем уместны.

– Да какие шутки? Я приду на свадьбу и все испорчу.

– О, прошу вас, прошу. Проигрывать надо уметь.

– Партия не окончена. Мы еще поборемся с мсье Хомутовым – кто кого! Как он смел увести невесту у меня из-под носа!

– Господин корнет! Вы невыносимы. Для чего вам это? Вы же все равно на Кити не женитесь.

– Разумеется, не женюсь. Я не умалишенный.

– Так тогда зачем?

Михаил усмехнулся.

– Скажем, из азарта.

– Это не игра, сударь. Вы уже сломали играючи жизнь Варваре Лопухиной, ныне Бахметевой.

Лермонтов оскорбленно поджал губы.

– Замолчите, Додо. И не поминайте имени Вареньки всуе.

Евдокия хмыкнула.

– Не сверлите меня глазами, а то прожжете.

– Запросто прожгу.

Софья Николаевна, прекращая спор, повела гостя к галерее, где играла с собачкой миниатюрная дама в темно-синем бархатном платье. Ее лицо, шея и ручки были словно сделаны из фарфора.

– Дорогой Мишель, разрешите вас познакомить с Милли Мусиной-Пушкиной.

В этот момент Михаил моментально забыл о Лопухиной, о Сушковой, обо всех остальных женщинах на свете. Какие синие глаза! Даже не чисто синие, а, скорее, синие в крапинку: более темные пятнышки на светло-синем фоне, мозаично-синие. Взгляд доверчивый, прямо детский.

– Рад знакомству, сударыня.

– Я тоже рада.

– Говорят, нам с вами играть в спектакле мужа и жену?

– Это было бы занятно, – она улыбнулась.

– Не в спектакле, а в спектаклях, – уточнила Карамзина. – Мы решили ставить два водевиля.

– А не слишком ли много?

– Да они короткие.

– А какой второй?

– Скриба и Мазера «Карантин». Вам, Мишель, отведена роль негоцианта Джонато. Читали?

– По-французски – да.

– Мы и собираемся играть по-французски.

Подошел слуга с бокалами шампанского на подносе.

– Давайте выпьем за успех нашего предприятия. Это будет нечто грандиозное!

Лермонтов поморщился.

– Ох, не знаю, не знаю, господа. С детства не играл в домашних спектаклях.

– Ничего, в паре с дорогой Милли быстро войдете во вкус.

Чокнулись, пригубили.

– Расскажите Мишелю о кораблекрушении, которое случилось с вами по дороге в Германию. Это любопытно. Я пока пойду распорядиться насчет стола. – И мадемуазель Карамзина упорхнула.

Михаил удивился.

– Кораблекрушение? В самом деле?

Мусина-Пушкина застенчиво улыбнулась.

– Громко сказано. Но по сути верно… Я с детьми и младшей сестрой ехала в Германию к старшей сестре Авроре Демидовой. Мы отплыли на пароходе «Николай» и несмотря на май попали во льды. Так страшно было смотреть, как льдины бьются о борт корабля! Мало того: перед самым заходом в Травемюнден в трюме вспыхнул пожар.

– Господи Иисусе!

– Женщин и детей начали грузить в шлюпки. Несколько человек утонули на наших глазах. Царствие им небесное! Наконец добрались до берега: он был такой скалистый, необитаемый. Мы полураздетые: так как было раннее утро, нас из-за пожара подняли прямо с постели. Бедная моя сестрица Алина вся дрожала от холода, и один кавалер отдал ей мундир, чтобы она согрелась. Очень галантный мужчина! Это был сеньор Корреа – посланник Испании в Швеции.

– Испанец? У меня испанские корни, между прочим.

– Я слышала, будто шотландские?

Лермонтов потупился.

– Версии разнятся… Ну и как же вы спаслись на пустынном берегу?

– Наши доблестные мужчины отправились на разведку и нашли неподалеку деревню. Там мы обогрелись, выпили чаю и взяли лошадей, чтобы добраться до Травемюндена.

– Настоящее приключение!

– Да, теперь смешно, а тогда было не до смеха.

Софья Николаевна пригласила гостей к столу. Михаил предложил Эмилии руку, и она молча согласилась, сделавшись тем самым его дамой на этот вечер. Графиня нравилась Лермонтову все больше и больше: простотой, не манерностью, искренними суждениями, ясной белозубой улыбкой, звонким смехом, тонкими изящными пальчиками с ухоженными ногтями. Было в ней что-то непосредственно-детское и, вместе с тем, взрослое, женственное, вызывающее страсть.

После нескольких перемен принесли десерт – мороженое с персиками. Но не успел Лермонтов съесть и двух ложек, как раздался командный глас Софьи Николаевны:

– Господа, корнет Лермонтов милостиво согласился прочитать для нас свою новую поэму о Демоне. Просим!

Общество поддержало:

– Просим, просим!

Он поднялся и достал сложенные листки. Затем внимательно посмотрел на зрителей.

– Я хочу предупредить, что работа над поэмой еще ведется. Некоторые места мне пока не нравятся. И я учту ваше мнение, коли выскажете его…

Михаил откашлялся и негромко начал:

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летел над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой…

Гости слушали внимательно, ловя каждое слово. Описание Грузии вызвало возгласы восхищения, а убийство жениха Тамары – неподдельное волнение. Наконец наступила главная сцена – приход Демона в монастырь к его избраннице.

Я тот, чей взор надежду губит,

Едва надежда расцветет,

Я тот, кого никто не любит

И все живущее клянет;

Ничто пространство мне и годы,

Я бич рабов моих земных,

Я враг небес, я зло природы,

И, видишь, я у ног твоих.

Лермонтов читал вдохновенно, глаза его горели неземным светом, словно сам Демон говорил устами поэта. Слушатели внимали с суеверным ужасом, глядя, как мятые листки мелко вздрагивают в руках гусарского офицера.

И только за скалой соседней

Утих моленья звук последний,

Последний шум людских шагов,

Сквозь дымку серых облаков

Спустился ангел легкокрылый

И над покинутой могилой

Приник с усердною мольбой

За душу грешницы младой…

После финальных строк наступила гробовая тишина. Все сидели потрясенные.

Михаил достал носовой платок, вытер выступившие на висках и на лбу капли пота. Он сразу как-то сгорбился, превратившись из Демона в обычного литератора. С неуверенностью в голосе спросил:

– Не понравилось?

Все задвигались, дамы начали обмахиваться веерами. Первой нарушила молчание мать семейства – Екатерина Андреевна.

– Михаил Юрьевич, это превосходно. Так хорошо написано, словно само Провидение водило вашей рукою. Но зачем вы избрали такую тему?!

Лермонтов не понял.

– Отчего же нет? Что вас смущает?

– Все смущает, все! Ибо вы коснулись того, что таит в себе очень опасные вещи. Вы коснулись не просто потустороннего мира, но такой его сферы, где душа человека сразу гибнет. Демон! Про́клятый Создателем! Нет ничего ужаснее! – И она суеверно перекрестилась.

– Дорогая Додо, неужели и вы так думаете?

Евдокия Ростопчина откликнулась.

– Право, я и не знаю, что думать. Ваша поэма совершенна, она словно мастерски ограненный алмаз. Но нельзя не разделить мнения Екатерины Андреевны. Вы играете с такими материями или не материями, ибо это область духа, что становится страшно. За последствия.

В разговор вступил младший Карамзин – Владимир Николаевич.

– Ты усугубляешь, Додо. Да и вы, мама́, слишком впечатлительны. Нет здесь никакой мистики. Я, вы знаете, человек нерелигиозный. Не атеист, боже упаси, а, скорее, экуменист и даже пантеист. Библия, Коран для меня – больше литературные памятники, нежели священные книги. В свете этого, конфликт Господа и Демона – для меня лишь метафора, часть глобального мифотворчества. Господин Лермонтов вправе брать подобную тему без фатальных последствий для себя.

Екатерина Андреевна продолжала упорствовать.

– Литератор не имеет права затрагивать потусторонний мир.

– А иконописец? – возразил ей сын. – Он изображает иной мир. Есть иконы Страшного суда, Апокалипсиса. Ну и что? Разве это плохо кончалось для богомазов?

Мать покачала головой.

– Не знаю. Ты, конечно, ученей меня, без пяти минут кандидат и силен в красноречии. Мне трудно с тобою тягаться. Но сердцем я чувствую, что сфер потустороннего касаться нельзя. Это табу.

Спор пошел по второму кругу. Лермонтов опустившись на стул рядом с Мусиной-Пушкиной, заглянул ей в глаза.

– Вы того же мнения, Эмилия Карловна?

Графиня вздохнула.

– Затрудняюсь ответить, Михаил Юрьевич. Я потрясена вашими стихами. Вы, конечно, гений… первый после Пушкина… Но я боюсь за вас! – Она посмотрела на него так пронзительно, что ему сделалось неловко.

– Да чего ж бояться? По моим подсчетам, я должен умереть не раньше тридцати трех лет. Значит, впереди еще девять.

– Разве это много?

– О, вполне достаточно, чтоб успеть высказать все, что хочется.

Страсти постепенно улеглись. Дамы музицировали, пели, первой вокалисткой вечера была признана именинница Лизонька. Затем все танцевали под фортепьяно. Лермонтов пригласил Милли, но она вежливо отказалась, сославшись на головную боль.

– Тогда давайте выйдем на свежий воздух.

– Хорошо, пойдемте, – она накинула на плечи ажурную шаль.

Вечер был не по-осеннему теплый. На прозрачном небе мигали звезды. Сад стоял безмолвный, словно бы уставший за лето.

– Дышится легко, – тихо сказала Эмилия Карловна. – Я люблю это время, полное таинственных шорохов, призраков и видений. В детстве мы с сестрой перед сном, лежа в своих кроватках, пугали друг друга. Было и смешно, и страшно!

– Я вас напугал своей поэмой?

– Да, отчасти. Мне впервые довелось слышать подобное… Вы великий поэт и должны беречь свой талант.

Он пожал плечами.

– Что значит беречь? Не служить, не браниться, не скакать верхом, а сидеть взаперти, затворившись от мира? Невозможно и нелепо. Коли ты поэт – будь любезен вращаться среди людей, для которых пишешь, о которых пишешь, слушать разговоры, участвовать в них, находить сюжеты. Только летописцы-монахи могут сочинять в своих кельях.

– Вы, конечно, правы. Уходить от мира нельзя. Но среди людей столько злых! Ненароком могут задеть… Как задели Пушкина, оскорбив его в лучших чувствах.

Помолчав, Лермонтов сказал:

– Существует мнение, что Дантеса направляли очень высокопоставленные особы.

Мусина-Пушкина кивнула.

– Да, не исключено. Слишком серьезная интрига была затеяна. О подобных вещах я знаю не понаслышке. Взять хотя бы мою сестрицу Аврору… Вы, должно быть, слышали?

– Слышал. Как ее супруг? Все еще хворает?

– Подлечился на водах, слава богу. – Словно что-то вспомнив, вдруг заторопилась. – Ну, мне пора. Не люблю надолго оставлять на няньку детей.

– Сколько им?

– Старшему, Алешеньке, скоро будет семь, Вове – шесть, Саше – два.

– Одни мальчики.

– Да, мой муж этим доволен, я же хотела бы еще и девочку.

Лермонтов вздохнул.

– Если бы Бог наградил меня дочкой, я бы назвал ее Марией – в честь моей бедной покойной маменьки.

– Машей, Машенькой… – чуть слышно повторила Милли. – Однако мне надо распорядиться подать мою коляску.

– Я сейчас распоряжусь. Вы позволите вас сопроводить до дому? Время позднее…

– Не стоит утруждаться, Михаил Юрьевич: у меня двое слуг. А вас, наверное, ждут на празднестве.

– Может, вы и правы. Тем более, что нынче я не верхом. Надеюсь на новую встречу в доме Карамзиных.

Наклонившись, он поцеловал ей руку.

– Да, я тоже буду надеяться. – И она слегка пожала ему ладонь.

Это был весьма недвусмысленный знак.

Провожать Эмилию Карловну вышли все. Помахав на прощание, женщина уехала.

Михаила немедленно взяла под локоток Софья Николаевна и шепнула на ухо:

– Она прелесть, да? Вы, конечно, в нее влюбились?

Лермонтов усмехнулся.

– Может быть. Чуть-чуть. Будущее покажет.

– Вы скоро увидитесь. Приходите послезавтра на репетицию.

– Мерси бьен. Стану жить надеждой на эту встречу.

5

Первую в России железную дорогу проложили год назад между Петербургом и Царским Селом. Многие пока опасались по ней ездить – например, Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова, умоляла его приезжать в столицу только на лошадях. Но Столыпин-Монго ничего не боялся и решил опробовать новый вид транспорта. Своим слугам (конюху и лакею) он наказал прибыть следом конным ходом. Поэтому сам ехал налегке, с небольшим саквояжем.

Михаил, извещенный по телеграфу, ожидал Алексея Аркадьевича на станции.

Их родство было следующим: Елизавета Алексеевна доводилась отцу Монго – Аркадию Алексеевичу – родной сестрой. Таким образом, формально Монго приходился Михаилу двоюродным дядей. А по возрасту – почти что ровесником: дядя был младше племянника на два года!

Прозвище же появилось так. В Школе гвардейских прапорщиков Алексей увлекался книжкой Мунго Парка – путешественника по Африке, сам хотел ехать в Африку по его следам и постоянно твердил: «Мунго, Мунго». Лермонтов подарил ему однажды щенка и в насмешку назвал Мунго. А слуга Столыпина начал звать собачку просто Монькой. Вот и вышло: Мунго – Монька – Монго. Незлобивый Алексей на кличку не обижался, сам веселился, а потом привык, да и все привыкли.

Станция была свежевыкрашенная – деревянный вокзальчик, больше похожий на сарай, с кассой, скамейками и буфетом. Газовые фонари. Механические часы на стене.

В ожидании поезда Лермонтов вышел на перрон. Мокрые доски под ногами говорили о недавнем дожде. Небо хмурилось, приближалась настоящая осень.

Наконец прозвонил колокол – приближался паровоз. Выглядел он зловеще: тупорылый, красный, в клубах пара и дыма, валившего из трубы. Чухая и свистя, протащил вдоль платформы несколько вагонов. На перроне было больше зевак, нежели встречающих.

Из второго вагона вышел великан в экзотическом облачении кавказца – бурке, архалуке и косматой шапке, за пояс заткнут кинжал. Пышные усы победоносно торчали. Черные глаза сияли лукавством и мужской энергией.

– Монго!

– Маешка!

Родичи обнялись, Михаил при этом был не выше плеча гиганта.

– Ты, Маешка, я гляжу, сильно возмужал, и усы стали гуще. Да, Кавказ закаляет.

– Только не меня: я за все время пребывания на Кавказе был всего в одной серьезной переделке, да и то случайно.

– Не жалей, племянник: настоящая война – это не веселое приключение, а грязь.

Вслед за Алексеем из вагона вышел статный господин в темной невоенной шинели и высоком цилиндре, с тростью в руке. На его слегка удлиненном холеном лице были написаны аристократизм и снисходительность к окружающему миру: дескать, мир, конечно, плох, но не стоит из-за этого слишком огорчаться.

Монго с воодушевлением произнес:

– Разрешите вас познакомить, господа. Мой дражайший родственник корнет Михаил Лермонтов. Вы, должно быть, читали его дивные стихи. А это мой случайный попутчик – граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин. Мы прекрасно провели время в дороге за беседой.

«Вот кому она принадлежит», – с горечью подумал Михаил.

– Да, стихи ваши нынче в моде. Только и слышишь по салонам: «Лермонтов, Лермонтов». А «Смерть поэта» – просто блестяще, – сказал граф.

– Ваше мнение да государю бы в уши.

Мусин-Пушкин поморщился.

– Знаю о ваших неприятностях. Что делать? Кто избег монаршей опалы? Государь не хочет знать никаких отклонений от его точки зрения. Он, как геометр, признает лишь прямые линии. Все зигзагообразные отметает.

Монго вмешался.

– Господа, здесь не место для дебатов на подобные темы. Столько посторонних ушей! Не пора ли в город? Лошади в нашем распоряжении есть?

– Да какие лошади! – отмахнулся поэт. – Тут идти пять минут пешком.

– А Владимиру Алексеевичу, видимо, придется нанимать извозчика – до Китайской деревеньки путь не очень близкий.

Мусин-Пушкин кивнул.

– Да, я знаю, не в первый раз. Скоро заберу семейство в Петербург. После бабьего лета.

«Значит, в октябре, – мысленно отметил Лермонтов. – Времени еще много».

Выйдя со станции, попрощались, церемонно раскланявшись. Алексей спустя некоторое время произнес:

– Милейший человек, независимого ума и парадоксальных суждений.

– А как прелестна его жена! – вырвалось у Михаила.

Монго удивился.

– Ты с ней знаком?

– Познакомился давеча у Карамзиных.

– Я видал ее год назад на балу у Лавалей. Хороша, но сестра поизящней. Та, которая замужем за Демидовым.

– Может, и поизящней, не знаю, но Эмилия Карловна – просто чудо.

Дядя улыбнулся.

– Э-э, да ты влюблен, как я погляжу.

Племянник вздохнул.

– Мог бы и влюбиться, если бы не муж. Совестно наставлять рога хорошему человеку.

– А по мне, это не имеет значения. Ну и что, что муж? Коль ты муж, будь готов к появлению на башке рогов. Я вот расположен к Мусину-Пушкину – ты сам видел, но случись возможность завести романчик с его женой – ни минуты бы не раздумывал, ей-бо. И не потому, что я негодяй, просто он на моем месте сделал бы то же самое.

Михаил не согласился.

– Ты известный башибузук. Ничего святого.

Монго расхохотался.

– Только ты не строй из себя Архангела Михаила!

Квартирка, снятая Михаилом, находилась на втором этаже и включала в себя три комнаты для господ, комнату для слуг, туалетную и столовую. Окна выходили на Софийский собор, близ которого и располагался Лейб-гвардейский гусарский полк. Алексей, бросив саквояж в своей комнате, обратился к племяннику:

– Ты не против, если с нами поживет мой кузен Алексей Григорьевич? Он ведь тоже доводится тебе двоюродным дядей.

Лермонтов поморщился.

– Был бы только рад, если бы не его нрав. Ты же знаешь, он страшный педант. Дискутировать с ним – одно, а вместе жить – совсем другое. Изведет нравоучениями по праву старшего.

– Понимаю. Но отказать тоже совестно. Думаю, терпеть придется недолго – скоро выйдет его новое назначение, и он съедет.

– Разве что недолго.

А пока Алексей Григорьевич не приехал, вечер провели весело – накупили вина, разных вкусностей и отправились навестить прелестницу Дашеньку, пышнотелую вдову, в гостях у которой перебывала четверть гусарского полка. Дашенька была большая затейница по части любви и не брезговала общением сразу с двумя, тремя или даже четырьмя кавалерами.

6

Лермонтов прочитал пьеску Грибоедова и Вяземского, в которой ему предстояло играть, и она ему не слишком понравилась. Легкий, ни к чему не обязывающий водевильчик. Плоские, однозначные персонажи, а сама ситуация, по-существу, нереальная. Только в водевиле старший брат главного героя может не понять, что его дурачит не настоящий гусар, а переодетая женщина.

Участвовать в этом балагане сразу расхотелось. Но, с другой стороны, подвернувшуюся возможность познакомиться поближе с Мусиной-Пушкиной упускать было глупо. Монго прав: муж мужем, а роман романом. Тем более, что муж тоже не святой: в свете говорили о его побочной семье то ли в Москве, то ли в Ярославле. Что ж, ему можно, а жене нельзя?

Михаил собирался на репетицию со всей тщательностью, загоняв Андрея Ивановича: тот чистил сапоги и мундир, сбегал за брадобреем и в мускусную лавку за одеколоном и бриолином. В результате поэт был свеж, выбрит и надушен. «Хоть сейчас под венец, – оценил его расфуфыренность Монго, лежа на кровати, как античный римлянин на пиру. – Бедный Мусин-Пушкин! Шансов не стать рогоносцем у него мало». – «Мон шер, я не на свидание иду, а на репетицию». – «Совмещаешь одно с другим, это очень мудро».

Лермонтов явился в дом к Карамзиным на пятнадцать минут раньше срока. Он был слегка взволнован и старался скрыть взволнованность под личиной беззаботной веселости. Чтобы успокоиться, вышел на крыльцо покурить. Вместе с ним вышел и Владимир Николаевич.

– К сожалению, полноценной репетиции не получится.

– Отчего? – удивился Михаил.

– У мадам Эмилии дома неприятности, и она, скорее всего, не приедет.

– Неприятности?

Будущий юрист понизил голос.

– Строго энтр ну [39] – мне по секрету сказала сестрица, – ее муж, Владимир Алексеевич, сильно проигрался. Около семидесяти тысяч.

– Господи Иисусе!

– Умоляет Эмилию Карловну попросить у Демидова. А она не соглашается. Произошел скандал, он едва не поднял на нее руку. Муж умчался в бешенстве в Петербург, а жена лежит бездыханная от мигрени. Вуаля [40] .

Михаил погрустнел.

– Да-с, весьма обидно. Ну да ничего не попишешь: милые бранятся – только тешатся.

Карамзин махнул рукой.

– Помилуйте: «милыми» давно уже не пахнет. Брак у них на грани распада, это всем известно.

– Вот как? Я не знал.

– Граф – милейший человек, но безумный игрок. Может просадить за вечер состояние. Весь в долгах. Иногда детям на еду не хватает.

– Бедная Эмилия Карловна.

– Вышла в юности замуж по глупости. Начиталась французских книжек: ах, лямур, лямур! Вот вам и лямур. Замуж выходить лучше по расчету.

– Вовсе без любви?

– Для женитьбы достаточно простой симпатии. Потому как амуры крутить – это одно, а семью строить – совершенно другое.

Репетицию начали со сцен, где не была занята героиня Мусиной-Пушкиной: выходные куплеты дочек содержателя почтового двора, диалоги мужчин на станции. Лермонтов сначала был рассеян, пропускал свои реплики, но потом втянулся и финальные куплеты ( «Наши замыслы все шатки, наша мудрость все туман, вечно люди будут падки и к обманам, и в обман» ) очень сносно исполнил. Чисто и на подъеме.

Неожиданно отворилась дверь, и вошла Эмилия – немного осунувшаяся, бледная, но с веселым блеском в глазах.

– Здравствуйте, господа. Извините за опоздание.

Софья Николаевна пошла навстречу.

– Милли, дорогая, наконец-то! Мы уже не ждали.

Мусина-Пушкина слабо улыбнулась.

– Я сама не думала: голова с утра болела ужасно. Но потом взяла себя в руки, встала и приехала.

– Ты умница! – Хозяйка обратилась ко всем: – Господа, предлагаю сделать маленький перерыв и выпить чаю. А потом продолжим. Федот, неси самовар! Лиза, помогай разливать.

Михаил подошел к Милли, проводил за стол.

– Я так рад, что вы приехали.

– Правда? – Подняла она на него глаза.

– Истинная правда. Я в спектакле участвую только из-за вас.

– Да будто бы?

– Не люблю представлений. То есть театр я люблю – настоящий, умный театр; даже если это комедия, но хорошая, умная комедия. А домашние спектакли меня раздражают.

– Чем же?

Он пожал плечами.

– Профанацией, вероятно.

– Вы чересчур строги. Мы же это делаем для себя просто, чтобы повеселиться. А не в видах высокого искусства. Выбираем пиески нам по зубам. Или вам не нравится Грибоедов?

– »Горе от ума» превосходно. Жаль, что запрещено к постановке. А наша пиеса – посредственная.

– Фу, какой вы злой критик. Отнеситесь к этой затее без особых претензий.

Оживленно болтая, пили чай. Евдокия Ростопчина, как всегда, трещала без умолку. Александр Карамзин рассказывал светские анекдоты. Андрей морщился: «Где ты набрался этой дряни, брат? Слушать тошно». Все смеялись.

Затем продолжили репетицию. Проходили сцену Рославлева-старшего (в исполнении Андрея Карамзина) с Юлией (Мусиной-Пушкиной) в мужском наряде. Милли смешно пыталась говорить басом.

В два часа пополудни, утомившись, сели обедать. Тут уже заправляла мадам Карамзина, от души потчуя гостей. После десерта отдыхали в саду.

Лермонтов подсел на скамейку к Мусиной-Пушкиной.

– Разрешите? Не помешаю?

– Нет, конечно, сделайте одолжение. Ваше внимание так лестно.

– Отчего же?

– Сами знаете. Вся читающая Россия восхищается вашими стихами.

Он игриво прищурился.

– Скоро и прозой будет восхищаться.

– В самом деле?

– В самом деле – не знаю, будет ли восхищаться. Но из прозы кое-что у меня готово.

– Повесть? Роман?

– Затрудняюсь ответить.

– Как сие понять?

– Несколько повестей, объединенных одним героем. В целом получается вроде бы роман.

– Очень любопытно.

На крыльцо вышла Софья Карамзина, потрясла мешочком с бочонками.

– Кто в лото будет, господа?

Мусина-Пушкина спросила:

– Не желаете, Михаил Юрьевич?

– Нет, увольте, мне уже пора. Заступаю на дежурство в восемь вечера.

– Жаль. Но я надеюсь, что послезавтра мы снова увидимся на репетиции.

– Я тоже надеюсь.

Михаил поцеловал ей руку, встал, кивнул, щелкнул каблуками.

– Честь имею, Эмилия Карловна.

– До свидания, Мишель. – Она взглянула на него так тепло и приязненно, что поэт подумал: «Провалиться мне на сем месте, если это не приглашение к развитию отношений!» И, веселый, воодушевленный, раскланялся с хозяевами.

Зайдя по дороге домой на почту, он получил с десяток писем, в том числе от бабушки и от Безобразова из Караагача. Вскрыв второй конверт, прочитал известие: умер Нечволодов, и его вдова, Екатерина Григорьевна, спрашивала полковника, знает ли он адрес Лермонтова в Петербурге. Безобразов не рискнул ей ответить без дозволения самого Михаил Юрьевича.

У него потемнело в глазах: он не знал, как вести себя в этой ситуации.

7

Пушкины и Мусины-Пушкины состояли в дальнем родстве: их объединял общий предок – выходец из Пруссии, приближенный Александра Невского, Ратша. Точно так же и Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин состоял в родстве с фрейлиной ее императорского величества Екатериной Мусиной-Пушкиной. Разумеется, император Николай I не обошел вниманием и эту симпатичную девушку, как не обходил вниманием большинство фрейлин своей жены, многие из которых имели от него детей.

Заминая очередной альковный скандал, начали искать подходящего жениха, чтобы взял в жены даму на сносях. И, конечно, нашли: им стал корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Серж Трубецкой. Он был страшный повеса и бретер, за свои выходки не единожды подвергался опале и высылке. Сейчас в очередной раз сидел на гауптвахте в ожидании воли императора (на Кавказ? в Сибирь?), как вдруг ему сказали: коли женишься на беременной фрейлине, то искупишь свою вину. Трубецкой заметил: «Но ведь всем известно, от кого дитя». А ему в ответ: «Не твоя печаль, рассуждать не надо. Надо исполнять, говорить, что якобы ты встречался с Екатериной тайно больше года. Мол, ребенок твой». Делать нечего, корнет согласился.

Летом 1838 года родилась девочка, окрещенная Софьей – Софьей Сергеевной Трубецкой.

Ко взаимному удовольствию, Екатерина с дочкой вскоре навсегда уехала за границу.

10 сентября Серж явился в Царское Село и прямым ходом направился на квартиру к Лермонтову и Монго. Ибо, во-первых, он приходился шурином Алексею Григорьевичу Столыпину, жившему с ними, во-вторых же, был участником тайного общества, именуемого «кружком шестнадцати» («les seize») [41] .

Этот кружок сложился в Петербурге в начале 1838 года: собирались дома у кого-нибудь из участников, пили пунш и болтали на запретные темы – декабристы, конституция, крепостное право. Лермонтов читал вслух стихи. Словно не было для них в России жандармского III Отделения, сыска, стукачей… Разумеется, впоследствии все из них в той или иной степени поплатились за свое легкомыслие (или инакомыслие?) – в основном службой на Кавказе.

В кружок входили (в алфавитом порядке):

1. Браницкий-Корчак

2. Валуев

3. Васильчиков

4. Гагарин

5. Голицын

6. Долгорукий А. Н.

7. Долгорукий С. В.

8. Жерве

9. Лермонтов

10. Паскевич

11. Столыпин А. А. (Монго)

12. Столыпин А. Г.

13. Трубецкой

14. Фредерикс

15. Шувалов А.П.

16. Шувалов П.П.

Многие из них так или иначе будут участвовать в данном повествовании, и тогда автор расскажет о них подробнее. А пока вернемся к Сержу Трубецкому, появившемуся в квартире Лермонтова – Столыпиных.

Статный голубоглазый блондин, он сиял улыбкой и размахивал бутылкой шампанского.

– Господа, всем привет от моей сестрицы, а твоей, Алексей Григорьевич, законной супруги. Кланяться велела и еще сказать, что стараниями великой княжны назначение твое, считай, состоялось. Жди приказа.

Старший из Столыпиных раскрыл объятия.

– Дай тебя расцелую, шурин, за хорошую весть. Вот что значит иметь женой фрейлину ее императорского величества!

– Ну, сказать по правде, основную лепту внес мой братец Алекс, находящийся под особым покровительством Лаллы-Рук [42] .

– Хорошо, – согласился Алексей Григорьевич. – Скажем так: вот что значит иметь шурином друга августейшей особы!

– За это надо выпить.

– Да, всенепременно.

Снарядили слуг сбегать за едой и добавочной выпивкой и начали выпытывать у приезжего петербургские новости.

– Да какие новости, господа? Только и разговоров, что о бурном разрыве Мусина-Пушкина с женой. Этот фат проигрался в пух и прах и хотел занять у Демидова, свояка, а Эмилия была против. Он ей говорит: «Если я пущу себе пулю в лоб, долг придется платить тебе – все равно пойдешь просить у Демидова; так зачем же доводить меня до самоубийства?» А она ему: «Поступай, как хочешь, а просить у сестры и зятя мне совестно». Он ей говорит: «А оставить мужа в бесчестье не совестно?» А она ему: «Отчего муж не думал о своей чести, сидя за ломберным столом?» В общем, он решил продать или заложить одно из имений, а она грозится больше с ним не жить.

Монго крякнул.

– Ну-с, теперь лафа нашему Маешке!

Трубецкой не понял.

– А Маешка-то здесь при чем?

– Он влюблен в Эмилию по уши.

– Поздравляю!

Лермонтов незло огрызнулся:

– Слушай больше этого фалалея. Врет и не краснеет.

– Разве не влюблен?

– Да ни боже мой.

– Ты врун ужасный, – отозвался Монго, а затем обратился к Сержу: – Он вообще заврался: соблазнил на Кавказе подполковничью жену, и теперь она грозится разыскать его в Петербурге, а Маешка дрожит, словно заячий хвостик.

– Да иди ты в жопу! – Михаил швырнул в двоюродного дядю хлебной коркой. – Не умеешь хранить секреты.

– От друзей и родичей у меня нет секретов.

– Господа, хватит спорить, – оборвал препирательства Алексей Григорьевич. – Предлагаю выпить за любовь. Мне скрывать нечего: я женился на Мэри Трубецкой по любви, и живу в любви, и хотел бы умереть с ней, как в сказке, в один день.

– Ты счастливый человек, – вздохнул Лермонтов.

– Нешто ты несчастлив? Вон какие дамы тебя любят.

– Преимущественно чужие жены.

Трубецкой заметил:

– А зато Бог наградил тебя талантом поэта. Жаловаться грех. Потому как редко случается – и талант, и счастье в семейной жизни.

– Жаль, что редко.

– Это, брат, природа. За любовь!

– За любовь! – сдвинули все бокалы.

Вечером Алексей Григорьевич читал у себя в комнате. А Монго с Сержем навострились в гости к Дашеньке. Предложили Михаилу, но тот отказался, заявив, что должен учить роль в спектакле.

8

Главный начальник III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, шеф жандармов граф Александр Христофорович Бенкендорф прибыл на доклад к самодержцу в понедельник 21 сентября 1838 года к двум часам пополудни. Был он в полной форме лейб-гвардейского жандармского полуэскадрона: темно-синий мундир, эполеты, аксельбанты, голубая лента через плечо. Плоские бакенбарды, небольшие усики – аля Николай I, и высокий лоб, уходящий в лысину; под глазами мешочки.

О нем доложили, Бенкендорф вошел, отрапортовал. Император поднялся из-за стола, предложил сесть напротив в кресло и устроился сам. Александр Христофорович сообщил, как идет работа над проектом новой линии железной дороги – между Петербургом и Москвой. Деньги требуются немалые. Император кивал: да, немалые, но что делать, это веление времени, вон в Европе сколько уже дорог, а в такой огромной России – не смешно ли? – только из столицы в Царское Село и Павловск.

Обсудили настроения в петербургском и московском дворянстве. Николай спросил: не усилить ли цензуру над прессой? Иногда проскальзывают в печать сочинения сомнительного свойства. Бабушка, Екатерина Великая, при ее либеральных взглядах поступала с вольнодумцами жестко.