Текст книги "Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…"
Автор книги: Михаил Казовский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Нина Александровна поднялась и, позвав слугу, что-то достала из сумки. Встала вновь на колени рядом с Михаилом и произнесла:
– Здесь, на святом для меня и моей семьи месте, я хочу подарить вам кинжал из коллекции Александра Сергеевича Грибоедова. Был куплен им во Владикавказе. Муж его любил и ценил. Надеюсь, что там, на небе, он будет рад видеть вас владельцем этой реликвии.
– О, благодарю.
Он взял торжественно, вытащил из ножен и поцеловал сверкнувший клинок. Разглядел на стали надпись по-персидски.
– Что здесь начертано?
– В переводе Саши: «Умирая – воскресай».
– «Умирая – воскресай». Лучший девиз для воина.
– И не только воина. Умирая телом, воскресай душой.
Лермонтов взял ее руку и поцеловал. Оба на коленях снова перекрестились и склонились перед распятием…
Позже, у себя в комнате, Михаил, взволнованный увиденным, услышанным, пережитым, глядя на кинжал Грибоедова, походил взад-вперед от окна к двери и обратно, затем быстро сел за стол и почти без помарок написал:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза – жемчужина страданья.
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный:
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
Бросив перо, он повалился на кровать и, закрыв глаза, прошептал:
– У меня есть кинжал Грибоедова. Я теперь преемник если не Пушкина, то Грибоедова точно. Я докажу всем, что это так.
Сел, тряхнул головой, рассмеялся:
– Вы еще лизать мне сапоги будете. Все, все! Мерзавцы…
3
Вечером в доме Чавчавадзе собрались близкие и друзья: барон Розен, князь Бебутов [33] с супругой, полковник Дадиани [34] , сестры Орбелиани (Майко и Майя) и их родственник – молодой поэт Николай Бараташвили [35] . После легкого ужина дамы музицировали, пели романсы, а поэты читали стихи на русском и грузинском. Лермонтов, по многочисленным просьбам, декламировал «Бородино». Вскоре старшее поколение удалилось за карточный стол, а молодежь села кружком около камина.
Самым именитым был жених Като – Давид Дадиани, сын правителя Мегрелии Левана V: худощавый, лощеный, с маленькими усиками. Говорил он мало, словно каждое его слово дорого стоило, и, как правило, по-французски.
Самым скромным выглядел Бараташвили, хотя по титулу тоже князь, но отнюдь не владетельный и совсем не богатый, – не имея средств к существованию, он работал чиновником Экспедиции суда и расправы. И писал лирические стихи на грузинском. Все они были посвящены некоей N, но по ряду признаков многие догадывались, что N – Като Чавчавадзе.
Сестры Чавчавадзе сидели рядышком: Нина Александровна – в черном глухом, Екатерина – в светло-сиреневом платье и с открытой шеей, на которую было надето жемчужное ожерелье.
Сестры Орбелиани на ее фоне смотрелись скромно: в сером и коричневом платьях, отделанных кружевами, простые прически с лентами; украшениями служили только серьги и броши.
Пили кофе и болтали на разные темы. Дадиани спросил Лермонтова:
– С легким ли сердцем вы покидаете Кавказ?
Тот ответил:
– Нет. Я, конечно, рад вернуться домой, но, с другой стороны, буду по Кавказу скучать. Здесь останется частица моей души.
– А сюжеты кавказские с собой повезете? – улыбнулась Като.
Михаил весело кивнул.
– Целый мешок сюжетов! Было бы только время сесть за письменный стол! Я иногда думаю об отставке.
– И о женитьбе тоже? – приставала младшая Чавчавадзе.
– О женитьбе пока не думаю.
Он глянул на Майко и отвел глаза.
– Отчего так?
– Чтобы сделаться главой семейства, надобно иметь прочные позиции в обществе. Не метаться, как я, с одного поприща на другое. Обрести статус. Может, к тридцати годам и созрею. Пушкин вот женился в тридцать один.
Дадиани поморщился.
– Пушкин женился поздно и неудачно. По вине его жены все и случилось: не смогла понять, что живет с гением. И что с гениями надо себя вести осмотрительно. Нина Александровна знает: ведь ее Грибоедов – гений.
Старшая Чавчавадзе не согласилась.
– Понимаете, Дато, гений гениален в чем-то одном. Скажем, в духовной сфере. А во всех других проявлениях вполне зауряден. Может пить, играть, волочиться за дамами, даже сплетничать, драться на дуэлях. Точно Сын Божий: внешне – человек, а по сути – Бог.
Майя Орбелиани задумчиво сказала:
– Значит, гений, как и Сын Божий, должен мученически погибнуть за всех людей?
– Как и Грибоедов.
– Пушкин, раненый, говорят, сильно страдал…
– Может ли гений умереть без страданий? Кто из гениев дожил до глубокой старости?
– Леонардо да Винчи.
– Вольтер.
– Гете.
Повернувшись к Бараташвили, Екатерина ввернула:
– Ну а вы, Николоз, готовы ли страдальчески умереть?
Молодой человек смутился, покраснел, как рак, и пробормотал:
– Да при чем тут я? Я не гений.
– Вы хотите дожить до старости?
– Кто не хочет! Каждый нормальный человек хочет.
– Я не хочу, – объявил Лермонтов с вызовом.
Все озадаченно уставились на него.
– Потому что считаете себя гением? – хмыкнул Дадиани.
Михаил ответил серьезно:
– Гений, не гений – это решать другим. И Богу. Я про другое: старость не дает озарений. Все озарения случаются только в юности. Реже – в зрелом возрасте. Значит, умирать надо не позже сорока, сорока пяти.
Неожиданно заговорила Майко:
– Как – жениться в тридцать и умереть в сорок? Не успев вырастить детей?
– Дети гению не нужны, – холодно отрезал поэт.
– Отчего ж? Вот у Пушкина – четверо детей.
– Говорят, что трое, – заметила Като, – младшая не его, а весьма высокопоставленной особы… В этом – подоплека дуэли…
– Ну не станем повторять досужие слухи, – упрекнула ее Нино.
– У Вольтера не было детей. И у Леонардо да Винчи.
– А у Гете были.
– Что это доказывает?
– Ровным счетом ничего.
Поэт упрямо повторил:
– Я хотел бы умереть в тридцать три.
– Как Христос? – тут же съехидничал Дадиани.
Майко вздохнула.
– Час от часу не легче: сначала в сорок, сорок пять, теперь уже в тридцать три. Я не понимаю.
– Гения понять трудно, – продолжал подшучивать владетельный князь.
Лермонтов поднялся с перекошенным от гнева лицом.
– Издеваться изволите? – впился он в Дадиани глазами. – Я не потерплю.
Тот воздел руки к потолку.
– Полно, дорогой. Я назвал вас гением – разве это издевка? Это признание вашего таланта.
– Вы прекрасно понимаете: я не про слова, а про интонацию. Интонация была оскорбительной.
– Да помилуйте – в мыслях не держал.
Михаил произнес зловеще:
– Я прошу у вас удовлетворения.
Дамы всполошились, стали убеждать мужчин прекратить их нелепую ссору, говорили, что поэт неправильно понял князя. Но тот настаивал:
– Я прошу у него удовлетворения. Или извинения.
Нина Александровна попросила с надрывом:
– Извинитесь, Дато, умоляю вас!
Князь тоже уперся.
– Да за что я должен извиняться? Никаких оскорблений не было. Он вообразил невесть что.
– Хорошо, пусть и не было, он вообразил. А вы извинитесь тем не менее. Чтобы не сделаться вторым Дантесом.
Лермонтов отреагировал.
– Отчего вы думаете, что он меня убьет? Может, я его?
– Этого еще не хватало! Мало было трагедий у нас в семье?
Екатерина присоединилась.
– Дато, в самом деле – что вам стоит принести извинения? Это моя личная просьба.
У Давида брови съехались на переносице и образовали складку, говорящую о крайнем неудовольствии.
– Если вы любите меня! – с вызовом сказала Като. – Если хотите счастья со мной!
Николай Бараташвили отвернулся и закрыл лицо руками: он дрожал, словно от озноба.
Помрачнев еще больше, князь проговорил:
– Хорошо, извольте.
Он поднялся.
– Михаил Юрьевич, я прошу меня извинить, если ненароком задел ваше самолюбие. Мне делить с вами нечего.
Лермонтов смягчился.
– Извинение принимается. Больше не сержусь.
– И пожмите друг другу руки, – предложила Майко.
– Совершенно верно: в знак примирения, – поддержала ее сестра.
После некоторой внутренней борьбы оба спорщика обменялись рукопожатием.
Все посидели какое-то время молча, чувствуя неловкость. Обстановку разрядила Като, взяв Давида под руку: «Мне необходимо сказать вам несколько слов…» Они ушли. Затем увела младшую Орбелиани Нина Александровна: «Майя, ты хотела посмотреть на мое рукоделие – с удовольствием покажу». – «Можно мне с вами?» – вызвался Бараташвили. «Разумеется, Николоз, пойдемте».
Лермонтов сидел напротив Майко. Понял, что оставили их нарочно. Он был взвинчен после ссоры, а теперь еще это испытание! Девушка, поняв его состояние, ласково сказала:
– Вы, оказывается, такой задира, Мишель.
Тот скривился.
– Он первый начал.
– Вот: типичные слова забияки.
– Никому не позволю надо мной глумиться.
– Разве было глумление? Вы действительно гений.
– И вы туда же?
– Все, молчу, молчу. – Сложенным веером она провела по его руке. И спросила вполголоса: – Вы читали мою записку?
– Да.
– Очень жаль.
У Михаила вытянулось лицо.
– Это отчего же?
– Оттого что была тогда крайне взволнована. А теперь спокойна. И могу сказать совершенно здраво: ни за князя, ни за вас замуж я не пойду.
– Вы его не любите?
– Конечно, нет. Мне его навязывают родные. Но для брака по расчету я не настолько стара.
– И меня не любите?
Девушка помедлила, опустив глаза.
– Вас люблю. – Снова помолчала. – Так по крайней мере мне кажется.
– Коли любите, почему замуж не хотите?
– Потому что вы этого не хотите. Зачем разыгрывать пошлую пиеску? Я навязываться не стану. И освобождаю вас от каких бы то ни было объяснений.
– Очень мило с вашей стороны. – Он поерзал на стуле. – Если честно, я и сам не знаю, чего хочу. Настроения у меня меняются, семь пятниц на неделе. То хочу стать художником, то поэтом. То продолжить карьеру военного, то уйти в отставку. То скакать на лошади, то пустить себе пулю в лоб! То хочу жениться, то остаться холостяком. Да, вы правы, что с таким сумасбродом, как я, вряд ли можно свить семейное гнездышко. – Он взял ее за руку. – Милая Майко! Вы такая чистая, светлая душой, образ ваш прекрасен. Питать вас несбыточными надеждами было бы преступно с моей стороны. Да, я не спорю: вы мне нравитесь. Очень, очень сильно. Но для брака пока не готов. Видно, на роду так написано. Господи, да вы плачете?
Девушка достала из рукава платочек, промокнула слезы.
– Нет, не смотрите на меня, это так – случайно. Мы отлично поняли друг друга. В словах ваших – только правда. То, что возникло тогда в Цинандали, мы напрасно приняли за серьезные чувства.
– Я вас никогда не забуду, Майко.
– Я вас тоже не забуду, Мишель.
– Я желаю вам найти свое счастье.
– Я вам того же, дорогой.
Появился хозяин дома – Александр Чавчавадзе. Улыбнувшись, спросил:
– Не скучаете, дети мои?
Майко покачала головой.
– Нет, разговариваем на разные темы.
– Предлагаю отметить мой выигрыш: князь и барон проиграли мне по двести рублей.
– О, прилично! Поздравляю вас, князь.
Вечер закончился долгим чаепитием. Лермонтов и радовался тому, что, согласно своей шутке, «от Орбелиани и подавно ушел», и грустил отчего-то. Может, оттого, что в который раз упустил свое счастье?
4
…
«Милая бабушка.
Это мое последнее письмо из Тифлиса: завтра поутру уезжаю в Россию и надеюсь написать Вам уже с дороги – видимо, из Ставрополя. Если погода и прочие обстоятельства будут благоприятствовать, то рассчитываю быть к Рождеству в Москве. А уж после Крещения – в Петербурге. Очень соскучился и хочу обнять всех, всех, кто ко мне расположен. Как там наши? Шан-Гиреи, Лопухины? То-то станем при встрече болтать сутки напролет!
Здесь я встретил многих милых людей и, сказать по правде, чуть было не женился на одной прекрасной грузинской княжне. Но потом вспомнил Вас, Ваше вероятное недовольство на сей счет и раздумал. Да и что толку теперь в женитьбе? Только лишние хлопоты и деньги. Послужу еще год-другой, попрошусь в отставку – а там видно будет.
Словом, все мои дела не так плохи; Баламут здоров, Никанор и Андрей Иванович тоже, оба ждут не дождутся уехать с Кавказа, кланяются Вам. Что там Дарья, жена Андрея Ивановича? Он в последние месяцы сокрушался, что не пишет она ему. Хоть они давно порознь и не раз он ее ругал за сварливость и скупость, все равно переживает и говорит: пусть и дура, а жалко, если что плохое случилось с нею. Добрый человек!
Мысленно я уже в пути. До встречи, милая бабушка. Целую Ваши ручки, прошу Вашего благословения и остаюсь покорный внук
М. Лермонтов».
5
Утро было ненастное: дождь со снегом, ветер и сильная влажность воздуха. Проводить корнета вышло все семейство Чавчавадзе, кроме маленькой Софико. Уложили в повозку гостинцы – сладости и вино для него самого и для сына Давида в Петербурге. Обнялись и расцеловались, говорили напутствия. Саломея перекрестила военного и сказала почти по-матерински:
– Да хранит вас Господь, Мишико. Укрощайте свой буйный нрав, помните, что вы должны беречь свой чудесный дар.
Он ответил с улыбкой:
– Полноте, Саломея Ивановна: да кому мой дар нужен в России? На что его беречь? Нынешней России нужны служаки, а не поэты.
– Перестаньте, все не так плохо. Вы нужны друзьям, нам, читателям.
Александр Гарсеванович поддержал жену:
– Мы не для царей пишем, а для их подданных, простых смертных. Не по воле царей, но по воле Господа. Как у Пушкина: «Веленью Божию, о муза, будь послушна, обиды не страшась, не требуя венца; хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца».
Лермонтов согласился:
– Да, оспоривать глупцов – последнее дело.
Нина Александровна на прощание трижды поцеловала его, обняла по-дружески:
– Пусть судьба отнесется к вам более милостиво, чем к обоим Александрам Сергеевичам.
– Спорное суждение, дорогая Нино. По мнению моего приятеля, милость Бога в том и состоит, что он берет к себе лучших и наказывает тем самым не их, а нас, грешных.
– Друг ваш – чудак, судя по всему.
Като, попрощавшись, сунула ему душистый конвертик.
– Это от известной вам особы, сами понимаете. Велено сказать, чтобы прочитали уже в дороге.
– Низкий поклон особе и поцелуй. В щечку.
– Обязательно передам.
Выехали с Андреевской улицы и, спустившись вниз к базару, присоединились к отряду казаков, сопровождавших почту и других путников, следующих по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. Снег валил не переставая, ветер слепил глаза, и прочесть письмо было невозможно. Только на первой остановке в селенье Пасанаури, высоко, в предгорьях Казбека, на почтовой станции, выпив чаю и согревшись, Михаил распечатал конверт. Единственная фраза была написана по-русски:
…
«Жаль, что Вы ничего не поняли. М.».
Он сложил листок вчетверо и подумал:
– Это вы ничего не поняли, Майко. – Затем тяжело вздохнул. – Я бы вам принес одни неприятности. – Вспомнил Катю Нечволодову и опять вздохнул.
Лермонтов вынул карандаш и на оборотной стороне письма набросал начало нового стихотворения:
Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж Востока,
Принес я, странник, свой поклон.
Уйми, Казбек, мое стенанье:
Боюсь спросить! – душа дрожит!
Ужели я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт?
Это четверостишие ему не понравилось, и он его зачеркнул, решив, что потом исправит.
О, если так! Своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
Позади была Грузия. Впереди была Россия. Новые события. Новая любовь. Главная в его жизни.
Часть вторая Княгиня Мэри
Глава первая
1
А теперь автор попробует набросать портрет петербургской красавицы Эмилии (Милли) Мусиной-Пушкиной.
Мужчин прежде всего поражало в ней сочетание вроде бы не сочетаемого – белокурых волос и небесной синевы глаз с черными бровями.
Белая, матовая кожа лица. Высокий лоб. Черные длинные ресницы. Маленький прямой носик, узкие овальные ноздри. Губы розовые, припухлые. Прекрасная шея.
Задумчивый, ясный взгляд. И серебряный голос, точно колокольчик.
У Эмилии были шведские корни. Отец ее, Карл Иоганн Шернваль, занимал высокий пост губернатора Выборга. А мать, Ева Густава, происходила из старинного рода фон Виллебрандтов. Жили они в Финляндии и имели российское подданство.
Отец умер в 1815 году (Милли шел тогда шестой год), и вдова вышла замуж за видного выборгского сенатора и юриста Карла Иоганна фон Валена. Так что отныне Милли стала зваться Эмилией Шернваль фон Вален.
В обоих браках у Евы Густавы родились пятеро детей: мальчик и четыре девочки.
Старший брат Милли, Карл Кнут, после университета Або стал военным и служил в генштабе у фельдмаршала Паскевича на Кавказе. Затем, уйдя в отставку, помогал статс-секретарю Финляндии графу Ребиндеру.
Старшая сестра Милли, Аврора, тоже слыла красавицей и едва не разбила семью финского генерал-губернатора и командующего отдельным финским корпусом графа Закревского. Но стараниями его жены, Аграфены Закревской, брак был сохранен, а прекрасную шведку удалось сплавить в Петербург и пристроить фрейлиной ее императорского величества.
Младшие сестры Милли звались Алина и Софья.
В 1826 году мать вывела юную Эмилию в свет в Гельсингфорсе (Хельсинки), и в нее моментально без памяти влюбился граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин.
Графу было в ту пору двадцать восемь лет. Раньше он дружил с декабристами, состоял в тайном обществе, но 14 декабря 1825 года находился по частным делам в Могилеве и поэтому не мог оказаться с другими заговорщиками на Сенатской площади. Тем не менее вскоре был задержан, просидел шесть месяцев в Петропавловской крепости, а затем указом Николая I отправлен служить в Петровский пехотный полк в Гельсингфорсе. Здесь-то и состоялось его знакомство с Милли.
Граф немедленно попросил у Евы Густавы руку ее дочери Эмилии. Но суровая мать не обрадовалась этой партии: ей не слишком льстило родство с опальным русским, к тому же он был старше Милли на 12 лет. Мать, пользуясь дружбой с генерал-губернатором Закревским, закрутила интригу, в результате которой Мусина-Пушкина удалили служить в глушь Финляндии.
Но не тут-то было: юная Эмилия проявила характер и заявила матери, что объявит голодовку, если та не даст согласие на брак. «Хорошо, голодай», – бросила матрона и наблюдала страдания дочери десять дней. Но когда у девушки начались голодные обмороки, вынуждена была смягчиться. Граф и Милли поженились 4 мая 1828 года, терпеливо дождавшись 18-летия девушки.
Между тем фрейлина императрицы Аврора Шернваль фон Вален стала пользоваться особым расположением Николая I, и, благодаря этому, вскоре ее зятю графу Мусину-Пушкину вышло послабление: в 1831 году ему разрешили уйти в отставку и уехать в подмосковное имение Валуево. Правда, без права выезда за границу. Здесь, в Валуеве, и родился первенец – Алексей.
Осенью того же года император и вовсе простил несчастного и освободил из-под надзора полиции. Граф с семьей вернулся в Петербург. Здесь родился второй сын – Владимир.
Мусины-Пушкины жили на доходы с имений в Московской, Могилевской и Ярославской губерниях. Посещали театры и балы.
Милли продолжала беспрерывно рожать – двое следующих сыновей умерли, не прожив и нескольких месяцев. Только в 1835 году появился на свет здоровенький и вполне жизнеспособный Александр.
Когда императрице надоели слухи о походах Николая I в покои фрейлины Авроры Шернваль, она распорядилась выдать ее замуж. Подыскали выгодную партию – егерьмейстера двора его величества, богача и промышленника Павла Николаевича Демидова. Он был славным человеком: добряк, толстяк, меценат. В 1812 году (14 лет от роду) оказался на поле Бородина в составе Кавалергардского полка. Позже, после тридцати, сделался курским губернатором. Жертвовал огромные суммы на нужды Академии наук, стал учредителем ежегодной Демидовской премии за лучшие сочинения. Вместе с братом на свои деньги построил детскую больницу в Петербурге, помогал инвалидам, нищим. Но здоровье имел неважное и был вынужден часто лечиться за границей. Поговаривали, что Аврора не слишком счастлива в браке.
В мае 1838 года Павел Николаевич с женой отдыхали в Германии. К ним приезжала Милли с детьми и младшей сестрой Алиной (Мусин-Пушкин по-прежнему считался «невыездным» и не смог к ним присоединиться). Затем, в конце августа, она возвратилась в Россию. Весь остаток лета и начало осени провела в Китае – небольшой деревеньке под Царским Селом, где снимали дом и Карамзины. Здесь-то Софья Николаевна Карамзина и познакомила Лермонтова с Мусиной-Пушкиной.
2
Знаменитый русский писатель-историк Николай Карамзин был женат дважды. Первая супруга умерла при родах дочки Сонечки. Во втором браке имел пятерых детей – двух дочерей и трех сыновей. Старший сын, Андрей, был военный, артиллерист, по годам – ровесник Лермонтова.
Карамзин умер в 1826 году. Его вдове было сорок шесть, она вела все хозяйственные дела. Принимала у себя известных писателей, художников, композиторов – завсегдатаями ее салона были Пушкин, Жуковский, Вяземский, Тургенев. Ей помогала падчерица – Софья Николаевна: у нее сложились очень добрые отношения с мачехой. Старую деву, Софью, интересовали только литература и искусство, целью ее жизни стала помощь новым талантам. Она «приметила» юного Лермонтова, пригласила к себе в салон, собрала друзей и попросила почитать стихи. Посетители пришли в восхищение. Жуковский взялся опубликовать его комическую поэму «Тамбовская казначейша».
После высылки на Кавказ Лермонтов появился в Петербурге в январе 1838 года, но потом был вынужден до конца весны отбывать службу в Новгородской губернии. В перерывах между дежурствами и смотрами сочинял стихи и прозу, написал «Песнь о купце Калашникове» и новеллы из журнала Печорина. Ездил в отпуск к бабушке. Та продолжала хлопотать по инстанциям и добилась своего: внука перевели поближе к столице – в Царское Село, в Лейб-гвардейский гусарский полк.
В первый же выходной – это было в пятницу, 2 сентября, – Михаил отправился в Ротонду, где обычно встречалась светская молодежь: танцевала, общалась, веселилась. И увидел Софью Карамзину.
Она была в светлом закрытом платье и в высокой шляпе с пером. Стройная, высокая, 36-летняя дама. Некрасивая, но с приятными, добрыми чертами лица. Увидев поэта, сразу оживилась и пошла навстречу.
– Господи, Мишель, наконец-то! Мы вас заждались. Ходят слухи о вашем новом шедевре – про Кавказ и Демона. Это правда?
Он поцеловал ей руку в перчатке.
– Так, безделица, право. Вряд ли достойна она вашего внимания.
– Ах, не скромничайте, голубчик, знаю, что лукавите. Вы должны нам ее прочесть. Приходите обедать. Вот хотя бы завтра.
– Завтра не могу, я на дежурстве.
– Приходите пятого. Будут именины Лизы – моей младшей сестренки, соберутся гости. Ваше чтение станет для нее подарком.
– Благодарю. Буду непременно.
– Заодно обсудим будущий спектакль.
– Что за спектакль?
– Мы решили поставить своими силами водевиль Грибоедова и Вяземского «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом». Вяземский – мой дядя, вы знаете? Сводный брат моей мачехи.
– Да, я слышал.
– Нам необходим исполнитель главной роли – Рославлева-младшего, гусарского офицера. Вы бы подошли идеально.
Михаил сделал вид, что испугался.
– Я? На сцене? Боже упаси!
– Ах, оставьте сомнения – мы же не для публики, а для себя, будут только свои. Кстати, познакомитесь с Милли. Помните, я о ней писала вам на Кавказ?
Он потер висок.
– А-а, графиня Мусина-Пушкина.
– Совершенно верно. Ей досталась роль Юлии, вашей жены, то есть жены Рославлева-младшего.
– А ее реальный супруг, Мусин-Пушкин, возражать не станет?
– Он и знать не будет. Приезжает сюда нечасто, раз в две недели, чтобы проведать деток, и опять в Петербург, за ломберный стол. Совершенно помешан на картах. Новый Германн.
– Хорошо, я подумаю.
– Тут и думать нечего, дорогой Мишель. Если вы откажетесь, мы поссоримся.
– Мой Бог, это ультиматум?
– Почему бы и нет? С вами, мужчинами, по-другому нельзя.
Лермонтов рассмеялся.
– Лучше возьмите меня в «карусель» в манеже.
(«Каруселью» назывались костюмированные выездки – конный карнавал пользовался большой популярностью в царскосельском обществе.)
– Да возьмем, возьмем. Итак, приходите в понедельник на именины.
– Гран мерси.
Михаил задумался: – И зачем мне эта Мусина-Пушкина? Новый роман с замужней дамой? Нет уж, извините. До сих пор меня совесть мучает, что наставил рога бедняге Нечволодову. Другое дело – Лиза Карамзина. Ей семнадцать лет – говорят, очень недурна. Если набиться к ней в пару на «карусель» – можно познакомиться ближе. Нет, Лиза, и только Лиза. Тем более имя мне родное. (Бабушку поэта звали Елизавета Алексеевна.)
3
…
«Милый мой Маешка.
Ты, поди, забыл о существовании своего двоюродного дядюшки? Ну, так я напоминаю тебе. Нынче я в Москве, отдыхаю от кавказских баталий генерала Вельяминова [36] , но в ближайшее время собираюсь в Петербург. Ведь мое назначение вышло: буду в твоем полку в Царском. Не желаешь ли поселиться, как прежде, в одной квартирке? Коли не поссорились раньше, то теперь уж не подеремся, чай.
Ты знаком с Вовой Соллогубом [37] , и поэтому тебя вряд ли удивит его пасквиль, писанный противу нас с тобою. По дошедшим до меня слухам, он сейчас корпит над гумористической повестью о большом свете, где выводит личности, известные, в виде карикатур. В частности, он читал в салонах отрывки, где героями у него граф Сафьев и корнет Леонин. Очень похоже на нас двоих. Граф у Соллогубки увлечен графиней Воротынцевой (чуешь намек на мою любовь к В.-Д.?), а Леонин – поэт, ищущий славы. Мы еще посмотрим, что он там в реальности пишет. Коли просто смех, как в твоей поэмке про Монго и Маешку, [38] – бог с ним; коли оскорбление, мы испросим у мерзавца удовлетворения.
Я соскучился по тебе ужасно. Знаю о твоих литературных успехах. Тут в Москве все с ума сходят от твоей «Казначейши», напечатанной в «Современнике». Отчего без подписи? Многие теряются в догадках, кто автор, не Жуковский ли, я же знаю, что ты, и всем говорю, что мой родственник. А «Купца Калашникова» еще не читал, но уже наслышан. Ты, глядишь, и в новые Пушкины выбьешься. Я горжусь тобою и желаю дальнейших озарений. Стану купаться в лучах твоей известности. Спросят через сто лет: кто таков граф Алексей Столыпин по прозвищу Монго? И ответят – это дядя самого Лермонтова! «А, – ответят, – тогда понятно!»
До скорой встречи, Маешка. Обнимаю.
Всегда твой Монго».
*
…
«Дорогой Монго.
Ты меня порадовал своим письмом несказанно. Предвкушаю наше совместное житье на квартирке (я договорился – будет та же самая, что и в прошлый раз, на углу Большой и Манежной улиц), буйные пирушки и походы к веселым девушкам. Ты, поди, всю Москву ужо уе?… Или половину? У меня новости скромнее, но одну красотку, что живет близ Софии, я тебе покажу – этакой затейницы в части амурных игр свет еще не видывал.
В понедельник иду на именины младшей Карамзиной. Говорят, душка. Очень надеюсь в нее влюбиться и затеять бурный роман. А потом, чем черт не шутит, жениться. В здешних светских кругах очень нравятся мои сочинения, так что скоро выйду в знатные женихи.
Я считаю дни до того, как увидимся. Приезжай скорей.
Твой любезный племянничек
Маешка Лермонтов».
4
Раньше Карамзины селились тоже в Китае, но с недавних пор начали снимать дом в центре Царского Села, напротив Александровского сада. Здесь они имели собственный цветник, палисадник и фруктовый сад. Гости, собравшись на именины Лизы, тут и расположились – кто сидел за столиком, кто расхаживал вдоль уютной галереи, кто играл с собачкой возле входа в теплицу. Все взоры обратились на вошедшего во двор гусарского офицера в красном доломане, синих брюках с лампасами и задорно заломленной форменной шапочке. Его фигуру портил короткий корпус: если бы вытянуть туловище на несколько вершков вверх, было бы то, что надо, а так он казался со стороны несколько приплюснутым.
– Господа, знакомьтесь, кто еще не знаком: корнет Лермонтов, восходящая звезда отечественной словесности, – громко представила вошедшего Софья Николаевна.
Первой подошла мать семейства – Екатерина Андреевна. Незаконная дочь князя Вяземского и графини Сиверс, она получила в девичестве фамилию Колыванова (от русского названия Таллина – Ревеля – Колывани, где родилась), а в замужестве стала Карамзиной. Невысокого роста, полная, с милым круглым лицом, она излучала добродушие и гостеприимство. Заговорила по-русски:
– Милости прошу, дорогой Михаил Юрьевич. Мы так любим ваши произведения, а сейчас просто в восторге от «Купца Калашникова».
– Вы преувеличиваете, сударыня. Мне еще расти и расти.
– Вы известный скромник, корнет. Разрешите представить моих детей. – С Андреем вы уже знакомы. Он тоже будет играть в спектакле. Вот – Александр, прапорщик, начинающий литератор. Не стесняйся, милый, у тебя стихи очень недурны. Вот наш младшенький – Владимир. Он учится на последнем курсе Петербургского университета, будущий юрист, а теперь на вакациях. Самый большой насмешник в семье, думаю, вы подружитесь. А вот и именинница – Лизонька. Ей недавно исполнилась семнадцать, девушка на выданье и уже получает признания в любви. Ну, молчу, молчу, это тайна, вы же понимаете, девичьи секреты нельзя разглашать!..
Девушка была худовата, из открытого платья выпирали ключицы. Да и носик хотелось бы видеть чуточку короче. Но веселые, добрые глаза искупали прочие недостатки. А уж по сравнению с Софьей Николаевной, своей сводной сестрой, она выглядела просто красоткой.
– Здравствуйте, мсье Лермонтов. Рада познакомиться.
– Я тоже. Разрешите преподнести вам в качестве подарка этот альбом. Там на первой странице мое стихотворение. Нет, не читайте вслух, это только для вас. Желаю вам здоровья и счастья.
Михаила перехватила Софья Николаевна и повела к своим друзьям. Первой оказалась графиня Евдокия Ростопчина, по-домашнему – Додо, поэтесса, лирикой которой восхищался сам Пушкин. У нее было больше публикаций, чем у Лермонтова, она подписывала стихи псевдонимом «Р-а». В свете судачили о ее романе с Андреем Карамзиным.
– Здравствуйте, Мишель. Как поживаете? Вы уже приглашены на свадьбу моей кузины?
Двоюродной сестрой Додо была Екатерина Сушкова – давняя пассия Михаила. Он слегка опешил:
– Кити выходит замуж? Я не знал.
– Да, за камер-юнкера Хомутова, начинающего дипломата. Они очень хорошо смотрятся вдвоем.
– Я бы смотрелся лучше.
– Кто же виноват? Сами упустили свой шанс.
– Ох, будто бы! Кити меня никогда не любила по-настоящему. Это была забава.
– С вашей стороны или с ее?
Он задумался и не ответил, а спросил:
– Так когда же свадьба?
– В середине ноября.
– Ну, еще не поздно ее расстроить.
