Текст книги "Захват Московии"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Одолели очень невесёлые мысли. Вспомнили Достоевского, слезу ребёнка и долго, зло ругали ацтеков, которые мучили детей перед жертвоприношением, чтобы выцедить побольше слёз в дар их идиотским богам с раскрашенными мордохарями… Какие это боги? Хищняги! О, проклятые ацтеки! Они умели размягчать камни соком какого-то неведомого растения, придавать им любую форму, как идеальные каменные шары, найденные в Коста-Рике, скатанные в честь дурацких разноцветных мордатых богов-злодеев! По башке бы их этими шарами!

Вагнер долбил на всю макушку. Крещендо гналось за глиссандо, адажио змеиными тропами пробиралось к ушам, чтобы проскочить сквозь них прямо в душу и выворотить её. Глаза – окна души, рот – её рупор, уши – трубы…

Тут мы услышали, что в дверь стучат, и, кажется, ногами.

Старик, спрятав отпитую водку и выставив пустые бутылки на стол, поспешил к дверям, откуда понеслось:

– Чего у тебя тут, концерт? Я с работы пришёл, поспать не могу! – И в комнату заглянул пузыристый тип в майке и синих штанузах, скользнул глазами по пустым бутылкам, но Самуилович чётко выдал информацию:

– Всё выпили, Паша, опоздал, – на что тип недовольно указал рукой на проигрыватель:

– Раз всё выпили, так тише сделай шарманку, хули веселиться? – и, поколебавшись и еще раз осмотрев стол, удалился, сказав мне неприязненно: «Здрассьте!», а Самуиловичу погрозил кулаком: – Смотри, в милицию позвоню! – на что Самуилович трусливо побежал к проигрывателю делать музыку тише, а я подумал, что если Самуилович боится милиции, то, значит, в ней он сам не работает: если бы работал, не боялся бы сам себя?.. Логично. Так что Алка врёт с три чемодана!

Потом бутылка вернулась на стол, мы помянули восьминожку, у которой восемь ног, и все всегда голодные, оживились, стали ходить по комнате, смотреть книги. Самуилович что-то говорил о декабристах, Наполеоне, потом открыл картинку – «вот, Павел I» – и спросил, не нахожу ли я, что наш нынешний глава – копия Павла I:

– Тот же малый рост, тот же туповато-задумчивый, дебиловатый взгляд, узкие плечи, несуразные черты лица, нос картошкой…

Я посмотрел. Да, похож. Ну и что?

– Нос курнос? А у кого нет? Все русские друг на друга…

– Да, но Павел I по матери немец.

Это меня тоже не убедило, даже если бы я знал, о чем идёт у нас такой поджарый спор. Я вспомнил наш семинар по сказкам и сказал, что русская собака даже лает по-другому – вот, как по-русски собака лает? «Гав-гав»? А по-немецки – «wau-wau», «вау-вау», так протяжно, противно, как будто русские своих собак дразнят, а немцы своих – бьют:

– А кошка? А корова? На семинаре мяукали и мукали…

И мы начали в голос показывать друг другу, как надо лаять и хрюкать. После тоста о девятерых, что одного не ждут, а водку жрут, я ослабел. В голове всё было залито чернилами, и диван, колыхаясь, хрипло чертыхался, а лампа над столом как будто искрила… и я не мог ответить на вопрос старика, как меня «величать по батюшке»:

– Величально-печальная… Клеменсович… Клемович…

– А, Климентьевич!

– Да, Климентинович… А вот – кто такие Захаровы?.. Юрьины?.. Нет династии Романовых, а где они, куда ушлые, пришлые? – Я вдруг вспомнил продавца мороженого на Невском, на что старик начал усмехаться и кивать:

– Да-да, настоящая фамилия нашей династии – Захарьины-Юрьевы. Романовыми их стали называть из-за того, что они были в родстве с Анастасией Романовной, женой Грозного… Первый, Михайло Романов, плакал в Ипатьевском монастыре перед коронацией, отчаянно не хотел идти царём, и последний, Николай с семьей, через 300 лет тоже плакал в Ипатьевском доме перед расстрелом… – Я не верил, но старик, еще раз подтвердив: – Да-да, именно так, такой рок, Ипатьевский, – со скрипом встал и с чашкой в руке направился к окну, где стоят мерзлотный гриб; несгибучими руками поднял банку (отчего гриб противно шевельнулся), налил в чашку, выпил: – Ой, хорошо! Освежает! Хотите попробовать?

Это было последнее, что я хотел бы сделать в жизни, но он может подумать, что я, немец, трус?.. Нет, я не трусец, как дядя Пауль!..

– Давайте! – И подал ему свою чашку, где раньше был чай.

Он налил. Я взял и, прикрыв глаза, надпил. Было кисленько, как лимонад. Но тут я нечаянно приоткрыл один глаз, который против воли дал мне заметить, как отвратительно колыхнулся в банке своим мёртвым скользким боком этот белый бугорчатый эмбрион… И внутри тоже всё закачалось, пошло выходить наружу…

Я побежал в коридор. Коридор побежал на меня. Дверь не желала пропускать к унитазу, ручка двери кусала пальцы, и я не удержал до раковиныхлынувшей рвоты… Отдышавшись, сел на край ванны, но в себя прийти не мог. Тянуло лечь, сейчас же лечь и навсегда закрыть глаза… Я заполз в ванну, в пустое холодное железо, но оно было сейчас таким приятным… тянуло прижаться щекой к его шершавой шкуре-шкире, замереть, завернуться в морозный металл, завертеться вместе с ним…

…Обрывки мыслей начали шарить в непроницаемой пустоте, а откуда-то доносились щелчки тряпки и добрый голос говорил:

– Ничего, с кем не бывает… бужулушка пурынит… Сейчас вытрем… Это всё от перешотки… Клутно пришуробило…

ОПРИЧНИНА

Так управлялась Московия при всех прежних уже умерших великих князьях. Так же повелось и при нынешнем великом князе, пока не взял он себе в жены княжну Марию, дочь князя Михаила Темрюковича из Черкасской земли. Вообще великий князь до женщин – большой охотник, берёт женщин в ту же минуту, когда захочет, будь то обед или приём послов. Когда великий князь едет по городам и сёлам, молодые бабы (не из черни) должны, заголившись, выставлять в окна срамные места, за неисполнение – казнь всей семьи, а князь берёт себе, какую пожелает.

Эта-то Темрюковна и подала великому князю совет, чтобы отобрал он для себя из своего народа 500 стрелков, щедро пожаловал их одеждой и деньгами, чтобы они повседневно, и днем и ночью, ездили за ним и охраняли его (у них в Черкассии и на Кавказе у каждого князя есть такой отряд). С этого и начал великий князь Иван Васильевич всея Руси и отобрал из своего народа, а также и из иноземцев особый избранный отряд, куда и я попал. И так устроил опричных и земских. Опричные – это были люди великого князя, земские же – весь остальной народ. Вот что делал дальше великий князь. Он перебирал один за другим города и уезды и отписывал имения у тех, кто по смотренным спискам не служил со своих вотчин его предкам на войне; эти имения раздавались опричным.

Князья и бояре, взятые в опричнину, распределялись по степеням не по богатству, а по породе. Они целовали крест, что не будут заодно с земскими и дружбы водить с ними не будут. Кроме того, опричные должны были носить черные кафтаны и шапки, ау колчана, куда прятались стрелы – что-то вроде метлы или кисти, привязанной к палке, и отрубленную собачью голову. По этому узнавали опричников.

Согласно присяге, опричники не должны были говорить ни слова с земскими, ни сочетаться с ними браком. А если у опричника были в земщине отец или мать, он не смел никогда их навещать. А кто из опричных будет просто разговаривать с земским, то тут же казнить обоих – был приказ великого князя.

Великий князь из-за мятежа выехал из Москвы в Александрову слободу – в двух днях пути от Москвы. Оцепил эту слободу воинской силой и приказал привести к себе из Москвы и других городов тех бояр, кого он потребует. Также послал в земщину приказ: «Судите праведно, наши виноваты не были бы». Тогда-то из-за этого приказа земские и пали духом, поняли, кто «наши», а кто «чужие». Любой из опричных мог, например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему будто бы некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видал обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом или батогами до тех пор, пока не заплатит. И тут никому не было пощады: ни духовному, ни мирянину. Опричники устраивали с земскими такие штуки, чтобы получить от них деньги или добро, что и описать невозможно. И поле не имело здесь силы: все бойцы со стороны земских признавались побитыми; живых их считали как бы мертвыми, а то и просто не допускали на поле, убивая по дороге.

Великий князь приезжал из Александровой слободы в Москву и убил Прохора Челяднина, брата одного из первых бояр в земщине, а именно Ивана Петровича Челяднина. На Москве в отсутствие великого князя он был первым боярином и судьей, охотно помогал бедному люду добиваться скорого и правого суда; несколько лет он был наместником и воеводой в Лифляндии – Дерпте и Полоцке. Пока он был наместником в Дерпте, немцы не знали беды.

После него наместником и воеводой был князь Андрей Курбский. Как только понял эту штуку с опричниной, пристроил он свою жену и детей, а сам отъехал к королю польскому Сизигмунду Августу. На его место прибыл боярин Михаил Морозов. Этот оболгал лифляндцев перед великим князем так, что великий князь приказал вывести всех немцев с женами и детьми из Лифляндии, из Дерпта, Феллина и Нарвы в свою землю, в 4 города: Кострому, Владимир, Углич и Кашин.

А великий князь вместе со своими опричниками ехал и жег по всей стране села вместе с церквями и всем, что в них было, – с иконами и церковными украшениями. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур, а потом насиловали и убивали.

Великое горе сотворили они по всей земле! У земских лопнуло терпение! Они начали совещаться, чтобы избрать великим князем князя Володимира Алексеевича, на дочери которого был женат герцог Магнус, а великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан. Первыми боярами и князьями в земщине были следующие: князь Володимир Андреевич, князь Иван Дмитриевич Бельский, Микита Романович, митрополит Филипп с его епископами – Казанским и Астраханским, Рязанским, Владимирским, Вологодским, Ростовским и Суздальским, Тверским, Полоцким, Новгородским, Нижегородским, Псковским и в Лифляндии Дерптским. Надо думать, что и в Ригу думали посадить епископа. Все эти епископы ежегодно должны являться в Москву на митрополичий выезд в Вербную субботу; потом все монастыри, монахи и попы соборные, т. е. те, которые входят в совет. А при великом князе в опричнине, говоря коротко, были князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Алексей Басманов и его сын Федор и другие.

В это время великий князь ушел с большим нарядом; он не знал ничего об этом сговоре и шел к литовской границе в Порхов. План его был таков: забрать Вильну в Литве, а если нет, так Ригу в Лифляндии. Он думал взять Ригу лаской или хитростью. Но это не удавалось, и тогда он решил взять город силой. Тогда под Ригой пало несколько тысяч поляков. Узнав об этом, великий князь приказал послать за Вильгельмом Фюрстенбергом и поставить его перед собой.

Великий князь в своем одеянии сидел со своим старшим сыном. Опричники стояли в палате – по правую руку великого князя, а земские – по левую. Вильгельм Фюрстенберг предстал перед великим князем в своем обычном платье. Я стоял неподалеку от Вильгельма Фюрстенберга и толмача Каспара Виттенберга, чтобы слышать, правильно ли толмач толмачит.

И вот великий князь начал и сказал: «Бывший магистр Лифляндии! Мы хотим тебя пожаловать и опять посадить тебя в Лифляндии. Только ты должен свято обещать и скрепить обет присягой, что ты завладеешь и всем остальным: Ревелем, Ригой и Финляндией, всем, что принадлежало твоей бывшей державе. После тебя в нашей прародительской вотчине, простирающейся до Балтийского поморья, будет править молодой магистр Вильгельм Кеттлер». Вильгельм Фюрстенберг сказал в ответ великому князю: «Того я не слыхал и не ведал, что Лифляндия до морского берега Остзеи твоя прародительская вотчина». Великий князь возражал: «Но ты же видел огонь и меч, убийства и казни. Ты видел, как пленниками были уведены из Лифляндии и ты, и другие. Так теперь держи ответ: что же ты хочешь делать?» Вильгельм Фюрстенберг отвечал: «Я приносил присягу римскому императору: на этом я готов жить и умереть». Великий князь разгневался на это, и Вильгельм Фюрстенберг был отослан обратно в Любим. Если бы он согласился, он должен бы отправиться с великим князем под Ригу, а все немцы были бы пожалованы деньгами и одеждой. Но ничего из этого не вышло.

Князь Володимир Андреевич открыл великому князю сговор и все, что замышляли и готовили земские. Тогда великий князь распустил слух, что он вовсе не хотел идти в Литву или под Ригу, а что он ездил «прохладиться» и осмотреть прародительскую вотчину.

На ямских вернулся он обратно в Александрову слободу и приказал переписать земских бояр, которых он хотел убить и истребить при первой же казни.

Под Александровой слободой, в 3 верстах от нее на юг по Московской дороге, была застава, Каринская по названию. И те, кто был при великом князе в Слободе, не могли выйти и никто извне не мог войти без памяти, т. е. памятной записки в качестве удостоверения. Об этом узнали все неверные слуги своих господ – земских. И когда кто-нибудь из них подходил к заставе и говорил: «У меня есть дела господарские», – его тотчас же доставляли от заставы в Слободу, в приказ, и всему, что бы ни говорил он о своем господине, всему давалась вера.

А великий князь продолжал: приказывал приводить к нему всех бояр одного за другим и убивал их так, как ему вздумается, – одного так, другого иначе.

Митрополит Филипп не мог долее молчать ввиду этого. Он добром увещевал великого князя жить и править подобно своим предкам. И благодаря этим речам добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных, очень тяжелых цепях. А великий князь вновь избрал митрополита – по своему желанию.

Затем великий князь отправился из Александровой слободы вместе со всеми опричниками. Все города, большие дороги и монастыри от Слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами, как будто бы из-за чумы, так что один город или монастырь ничего не знал о другом. Где великий князь оставался на ночь, поутру там все поджигалось и спаливалось.

И если кто-нибудь из его собственных избранных людей, из князей, бояр или их слуг, приходил из Москвы на заставу и хотел проникнуть в лагерь, того приводили от заставы связанным и убивали тотчас же. Некоторых приволакивали к великому князю нагими и гоняли по снегу до смерти. То же самое было и с теми, кто хотел уйти из лагеря в Москву и был схвачен стражей.

Когда великий князь со своими опричными грабил свою собственную землю, города и деревни, душил и побивал насмерть всех пленных и врагов – вот как это происходило. Было приставлено множество возчиков с лошадьми и санями – свозить в один монастырь, расположенный за городом, все добро, все сундуки и лари. Здесь все сваливалось в кучу и охранялось, чтоб никто ничего не мог унести. Все это должно было быть разделено по справедливости, но этого не было.

Когда великий князь отправился во Псков, ко мне прибежали несколько купцов, которые пришли из Холмогор. У них было много сороков соболей, и они опасались, как бы их не отобрали. А потому хотели расторговаться, ибо дороги были крепко заняты заставами. Они говорили: «Господин! Купите у нас наших соболей и дайте за них сколько вам будет угодно». – «Но, – отвечал я, – у меня нет с собою денег!» – «Так дайте нам расписку: мы получим деньги от вас на вашем дворе в Москве». Я мог бы получить этих соболей и без денег, но не сделал этого. Причина: я имел дела и дружбу с Петром Вислоухим, сборщиком на Пустоозере, который собирает годовую дань соболями с самоедов. Я им отказал.

Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы; одел и накормил их, составил из них отряд. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то расспрашивали честью, где – по монастырям, церквам или подворьям – можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро.

Как-то однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились вовнутрь и начали грабить, забирали иконы и тому подобные глупости. А было это неподалеку от двора одного из земских князей, и земских собралось там около 300 человек вооруженных. Эти триста человек гнались за какими-то шестью всадниками. В то время только я один был в седле и, не зная еще, были ли те шесть человек земские или опричные, стал скликать моих людей из церкви к лошадям. Но тут выяснилось подлинное положение дела: те шестеро были опричники, которых гнали земские. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских.

Когда те увидели, что из церкви двинулось так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил одним выстрелом наповал; потом прорвался чрез их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке.

Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на пороге. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей…

Когда я поспешил опять во двор, те шестеро опричников упали мне в ноги и воскликнули: «Мы благодарим тебя, господин! Ты только что избавил нас от смерти. Мы скажем об этом нашему господину, и пусть он донесет великому князю, как рыцарски держался ты против земских. Собственными глазами видели мы твое бережение и храбрость». Я же, обратившись к моим слугам, сказал им: «Забирайте, что можно, но поспешайте!»

Затем мы проехали всю ночь и подошли к большому незащищенному посаду. Здесь я не обижал никого. Я отдыхал.

Когда великий князь отправился грабить свой собственный народ, свою землю и города, то взял меня с собой, я был при великом князе с одной лошадью и двумя слугами; когда же я вернулся в свое поместье с 49 лошадьми, то из них 22 были запряжены в сани, нагруженные всяким добром, которое я послал на мой московский двор.

Когда великий князь пришел в Старицу, был сделан смотр, чтобы великому князю знать, кто остается при нем и крепко его держится. Тогда-то великий князь, узнав о том, как я спас опричников, сказал мне: «Отныне ты будешь называться – Андрей Володимирович». Частица «вич» означает благородный титул. С этих пор я был уравнен с князьями и боярами. Иначе говоря, этими словами великий князь дал мне понять, что в этой стране всякий иноземец занимает лучшее место, если он в течение известного времени умеет держать себя согласно с местными обычаями.

Затем великий князь пришел в Тверь и приказал грабить все – и церкви, и монастыри, пленных убивать, равно как и тех русских людей, которые породнились и сдружились с иноземцами. Всем убитым отрубали ноги – устрашения ради; а потом трупы их спускали под лед в Волгу.

Великий князь стоял под Тверью пять дней. Сначала ограбили всех духовных, начиная с епископа. Простые жители думали, что тем дело и кончится, но через два дня опричники бросились в город, бегали по домам, ломали всякую домашнюю утварь, рубили ворота, двери, окна, забирали всякие домашние запасы и купеческие товары, свозили в кучи, сжигали, били кого ни попало. Сам великий князь собирал пленных половчан и немцев из тюрем, их тащили на берег Волги, в присутствии царя рассекали на части и бросали под лед. Из Твери царь уехал в Торжок, и там повторилось то же, что делалось в Твери. Но в Торжке великий князь едва избежал опасности. Там содержались в башнях пленные немцы и татары. Великий князь явился прежде к немцам, приказал убивать их перед своими глазами и спокойно наслаждался их муками, но, когда оттуда отправился к татарам, мурзы бросились на Малюту, тяжело ранили его, потом убили еще двух человек, а один татарин кинулся было на самого великого князя, но его остановили. Всем татарам, подвешенным на деревья, были разрезаны животы, из которых свисали кишки, едомые собаками.

Великий князь ушёл под Великий Новгород и расположился в 3 верстах от него. Из Новгорода был предатель князь Володимир Андреевич, поэтому великий князь хотел наказать этот город особо. Он послал разведчиков, чтобы в городе прошел слух, что он ушёл в Лифляндию. А между тем он вошел в Великий Новгород, во двор к архиепископу и отобрал у него все его имущество. Были сняты также самые большие колокола, а из церквей забрано всё, что ему полюбилось, даже ворота с главного собора. Так-то пощадил великий князь этот город!

Тем временем к городу подошло отборное войско палачей. Предводителем его был Малюта Скуратов. Войско было послано вперед, чтобы помешать всякому бегству горожан, а всех, кто ни попадется навстречу, убивать и грабить.

Как сигнал для совершения убийств был избран колокольный звон к святому причастию. Свита не взирала ни на пол, ни на возраст. Погибали изрубленные на части люди и скот, опозоренные насилием девушки, проколотые копьями дети, рушились подожженные постройки, объятые пламенем дома. 700 женщин с несчастными детьми были утоплены в реке Волхове под предлогом того, будто они пренебрегли приказанием и честью государя, намеревались под конец жизни помолиться домашним богам, не спросив на то позволения палачей. Они были подвергнуты недостойным поношениям и тотчас же брошены с детьми в воду.

Знатные горожане, задушенные ремнями, вывешивались из филенчатых окон. И даже посадники и их помощники, запертые в здании, где заседали, уничтожались особо усердствовавшими холопами. Многочисленных окон здания было недостаточно для казней, и, чтобы приготовить место для повешения следующих, ремни с ранее повешенными и умирающими обрезались. Трупы оставались в куче, и разъяренная толпа растаскивала их крюками, добивала на всякий лад и сбрасывала в реку.

Каждый день великий князь поднимался и переезжал в другой монастырь, где снова давал простор своему озорству. Он приказывал истязать и монахов, и многие из них были убиты. Таких монастырей внутри и вне Новгорода было до 300, и ни один из них не был пощажен. Потом начали грабить город. По утрам, когда великий князь подъезжал из лагеря к городу, ему навстречу выезжал начальник города, и великий князь узнавал таким образом, что происходило в городе за ночь. Целых шесть недель без перерыва длились ужас и несчастье в Новгороде! Все лавки и палатки, в которых можно было предполагать наличность денег или товару, были опечатаны. Великий князь неизменно каждый день лично бывал в застенке. Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; всё, что воинские люди не могли увести с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали или рвали щипцами.

Затем были казнены все пленные иноземцы; большую часть их составляли поляки с их женами и детьми и те из русских, которые поженились на чужой стороне. Были снесены все высокие постройки; было иссечено все красивое: ворота, лестницы, окна. Опричники увели также несколько тысяч посадских девушек. А некоторые из земских переодевались опричниками и причиняли великий вред и озорство; таких выслеживали и убивали на разный манер – например, посадив в мешок, забивали камнями, и много таких мешков шевелилось и стонало на улицах, полных трупами людей, собак, лошадей и кошек.

А великий князь отправился затем дальше во Псков. Когда утром он въехал в город, его встретил юродивый Никола по прозвищу Салос. Он поднес великому князю кусок сырого мяса. «Я христианин и не ем мяса в пост», – сказал великий князь. «Ты хуже делаешь, – сказал ему Никола, – ты ешь человеческое мясо». Это так подействовало на великого князя, что он никого не казнил, но только ограбил церковную казну и ушел от Пскова обратно в Александрову слободу – со всеми деньгами, со всем добром и многочисленными большими колоколами. В эту пору было убито столько тысяч духовных и мирян, что никогда ни о чем подобном и не слыхивали на Руси.

В Слободе он тотчас же приказал построить каменную церковь: в ней он сложил все, что было забрано наличными деньгами; в церкви были вделаны врата, которые он взял от церкви в Великом Новгороде; врата были отлиты с историческими изображениями; при церкви же были повешены украденные колокола.

После того великий князь открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича, а его домашних женщин и детей велел раздеть донага, позорно изнасиловать и задушить. Из его, Володимира Андреевича, бояр, близких и домашней родни никто не был оставлен в живых.

И всё время ночами светила красная луна, и люди говорили, что она красная оттого, что души мёртвых притягиваются к луне, и в дни побоищ и сражений она наливается кровавым цветом.