Текст книги "Дезертиры"
Автор книги: Михаил Гиголашвили
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Шнайдер качает седой головой:
– Знаете, был такой фокусник Гудини, который мог за секунду наручники снять и спастись. Мы не Гудини, и наручники с нас снимут только тогда, когда создадут законы, а не расплывчатые абстрактные формулы. А до этого будем вот так слушать всякие небылицы и гадать, сбежит он или будет ждать депортации, что маловероятно. А этот, сегодняшний... Мне кажется, он вообще не русский, русские разговорчивее и приветливее, помногу и подолгу говорят, а он что-то гавкнет и замолкнет. На северянина похож. Наймит из Балтии, наверное... Они стрелять умеют, мой отец их лучшими стрелками называл. Кстати, вам известно, что в Европе наиболее склонны к самоубийству венгры и литовцы?.. Одни, видимо, слишком импульсивны и эмоциональны, а другие, наоборот, от чрезмерного спокойствия. Он оттуда, как вы думаете?..
– Вообще похож. И по выговору тоже. А что, только такие убийцы и дезертиры сдаются?.. Женщин красивых нет? – увел я на всякий случай разговор от Балтии, помня, как вылез с советом не вписывать литовский язык, хотя в первой анкете он, между прочим, был записан, и если кто-нибудь сравнит эти данные, то можно ждать неприятных вопросов...
Шнайдер хитро и быстро улыбнулся:
– О!.. И женщины бывают!.. Вот недавно, – он понизил голос и исподтишка огляделся, – одна красавица-белоруска попалась. Ну просто на обложку журнала! Удивительной красоты лицо! Изящество, шарм, холеность. Вот рассказывает она, как она мучалась, терпела, голодала, а когда переводчик вышел за кофе, вдруг рукой просит, чтобы я диктофон выключил, а сама мне жестами показывает: мол, делай со мной, что хочешь, я твоя, лишь бы все о'кей было. И спешит, чтобы успеть: вначале на меня показывает, потом на себя, а потом ручки складывает под щеку, мол, вместе спать будем. А когда я брови поднял, она такие жесты откровенные в ход пустила, что не по себе стало... И на диктофон не забывала показывать: мол, не просто переспать, а чтоб и дело ее сделалось. И смешно и грустно. Что же у них там творится, если такие женщины бегут?.. Да, подобную красоту у нас тут на руках носили бы... Супружеские партии обеспечены.
– Ну и надо принять, ради улучшения эстетической обстановки. Чем больше красавиц – тем приятнее жизнь, – пошутил я.
– И я того же мнения, – зажмурился Шнайдер, а я подумал, что, может, красавица старалась не зря.
После кофе мы вновь поднялись в кабинет, протокол уже был перепечатан, и я перевел его Витасу. Он безучастно кивал головой, глаза его потухли. Когда с формальностями было покончено, Витас, спрятав за пазуху свой временный паспорт, в коридоре невзначай поинтересовался, как тут братков найти, а то скучно очень, ни баб, ни картишек, ни хоботок в водяре запятнать, тоска смертная. Где искать братков, я не знал, но он все равно поблагодарил меня за добрые советы, которые я ему давал:
– И будь здоров, удачи тебе наххху...
Я уже попрощался с бирбаухом и вышел из здания, как увидел, что и араб-переводчик Хуссейн идет к своей машине. Нам было по пути. Оказалось, Хуссейн все утро опрашивал двух курдов из Ирака, мужа и жену, стариков, которые перешли через горы в Турцию, на корабле приплыли в Италию и оттуда на поездах пробрались в Германию.
2. Кремлина с Мавзолейкой
Дорогой тезка, в прошлом письме я подробно доложил тебе, как переводчиком подрабатывал. В первый раз все трудно делать, сам знаешь. Хуссейн, который давно работал в лагере, по дороге рассказал много интересного. Картины захватывающие. Кстати, он сам тоже лет двадцать назад проделал подобный путь, убежав от Саддама Хусейна.
Сюда, в Германию, бегут и тутси и хуту, и желтые и черные, курды из Ирака и иракцы из Ирана, Турции, алжирские террористы и тамильские повстанцы, преследуемые гомосексуалисты и обманутые лесбиянки, девки из борделей и наемные убийцы, карабахские ветераны и абхазские сепаратисты, белорусы от красного порядка и украинцы от коррупции, монархисты от коммунистов и коммунисты от монархистов, албанцы от сербов и сербы от албанцев, мусульмане от христиан и христиане от мусульман. Евреи, конечно, тоже бегут, но объяснить толком, от кого они на этот раз убегают, не могут, поэтому им, как почетным беглецам, немцы придумали обтекаемое название: "Kontingent-Flьchtlinge", "контингент(ные)-беженцы" (наверно, в смысле "из контингента вечных беженцев").
И если уж эти племена, народы и языки сюда добежали и в жизнь внедрились, то выкурить их потом очень трудно. Недавно вот по ТВ сцены из полицейской жизни Франкфурта-на-Майне показывали: немцы-полицаи, вооруженные до зубов, в бронежилетах и масках, поймали 17-летнего барыгу-латиноса, поволокли его в участок и пытаются допрос снимать, а он, не будь дурак, молчит. И не только потому молчит, что у него право такое есть, а потому, что рот шариками кокаина забит. И полиция это знает, но у нее, в свою очередь, нет права залезать пальцами (и другими предметами) в "отверстия тела", поэтому она латиносу ничего сделать не может (все это – пережитки Нюрнбергского процесса, немцы стали осторожны и опасаются, как бы их вновь во всех смертных грехах не обвинили). Постоял он у стены, посверкал белками, немцы его 650 набарыженных марок ему возвращают и отпускают. За месяц у него это 68-й привод, а посадить не могут – факта нет...
А почему, спрашивается, его на родину не отправляют?.. А потому, что паспорта у него нет, а главное, он забыл страну происхождения. Вот забыл, где родился – и все тут. "Куда ж его отправлять?" – резонно объясняет полицай. Каково?.. Забыл – и все тут. То ли в Колумбии на свет появился, то ли в Перу, не помню, голова болит, к врачу пора, обед скоро... С одной стороны, гнилой либерализм, с другой – тупость исполнителей, до абсурда доходящая. Да попадись такой барыжонок с кокаином во рту нашей доблестной милиции, ему бы не только все "отверстия тела" ножкой от стула пооткрывали бы, но еще новых бы насверлили, которые природа забыла создать. А тут нет – иди, продавай дальше, народу кокаин нужен стрессы снимать и либидо стимулировать.
А сейчас, говорят, новая страшная опасность на Европу надвигается китайцы. Раньше как было?.. Налетели скифо-гунны или монголо-татары, все повырезали, пожгли – и улетели. А сейчас, в век техники, все обстоятельно происходит. Дело в том, что слишком много китайцев расплодилось, до полутора миллиардов доходит, – согласись, много, для чего столько? И вот повелел их сегодняшний великий кормчий, чтоб по три миллиона китайцев в год из страны убиралось бы к чертям собачьим восвояси (спасибо, что три, а не тридцать или триста!..). Пусть бегут во все концы земли, китайскую мафию крепят и, кстати, деньги в Китай родственникам пересылают, а государство с них свой налог возьмет. Америка и Канада уже отказались их принимать, так китайцы теперь на Европу пошли – а куда еще, не в Африку же, где своих нищих хватает?..
Недавно опять вызвали переводить. Во второй раз ехать было веселее, хотя опять пришлось в пять утра вставать и в поезде досыпать, под тихое предшкольное шуршание сонных мальцов. Дорога к лагерю была уже известна. Я решил пойти пешком.
Шагая по темной аллее, ловлю себя на мысли, что с интересом, но без эмоций ожидаю, кого и что придется сейчас переводить, и никаких угрызений или жалости ни к кому не испытываю. Воистину, даже капля власти портит человека, не то что ведро, бадья, цистерна или океан. И мыслю я уже как здешний, местный, свой. И смотрю на все новыми глазами, которые тут, за десять лет жизни, прорезались. И стою уже обеими ногами по другую сторону баррикад, чем раньше. И если я тут живу, то и мыслю уже, как здешний.
Бирбаух встретил меня как знакомого. На столе – початая бутылка пива, на мониторе – сетка каких-то расчетов. Напротив, в зале ожидания, темно. В комнате переводчиков встречаю Хонг, которую видел в прошлый раз. У нее – кофе в термосе и складные чашечки. Мы разговорились. Она оказалась вьетнамкой, двадцать лет живущей в Германии, и сама (как и араб-переводчик Хуссейн) когда-то проделала весь беженский политпуть:
– Раньше получить убежище было куда легче, – рассказывала она, щуря свои щелочки от сигаретного дыма и поглядывая на меня так, как поглядывают маленькие желтолицые женщины на больших белых мужчин: с уважением, интересом и априорной покорностью. – Немцы были рады всякому беженцу: с интересом встречали, гражданство, квартиру и работу тут же давали, по собраниям водили и цветы дарили. Мы из Северного Вьетнама. Муж был дипломатом, служил в Европе, знал шесть языков и был знаком с разными людьми. Ну и остался, когда узнал, что дома против него что-то затевают.
Она элегантно покачала головой в разные стороны и, обхватив пузатый термос своими детскими ручонками, долила кофе в чашечки, а я подумал, что, не скажи она, сколько ей примерно лет, и не будь у нее мешочков под глазами и морщинок возле ушей, ей можно было бы дать и двадцать. А будь мешочки пообъемнее и морщинки поглубже и пошире – и все семьдесят. А еще говорят, расовых различий нет. Как это нет, если мы китайцев или негров в массе друг от друга не отличаем и они для нас – как кролики на ферме, все одинаковые?.. Как, впрочем, и мы для них.
– А что вы потом делали? – спросил я из вежливости.
– Муж работал переводчиком, как и я. А вы?.. Тоже бывший беженец?..
– Нет, я работу нашел, официально приехал. Перевожу вот тоже понемногу, уклончиво ответил я.
– Я еще потом университет кончила, работала в судах и на таможне. Всякое повидала, – говорила она, а я с умилением вслушивался в ее странный немецкий язык с вьетнамским акцентом, в слова, произносимые с мелодичным шелестом, цоканьем, щебетом и колоратурой гласных, звучащих, как флейта, которую пробуют перед концертом. Слова были будто украшены бубенцами и трещотками, и сквозь эту авангардную музыку причудливо проступали остовы слов.
Вошла фрау Грюн, потрясла нам основательно руки, дала папки, попросила ознакомиться и потом привести беженцев, которые уже ждут. Коллега Хонг получила двух абсолютно идентичных вьетконговцев, на моей папке – фото вполне приличного мужчины с бородкой-бланже и данные:
фамилия: Лунгарь
имя: Андрей
год рождения 1960
место рождения: г. Москва, Россия
национальность: русский
язык(и): русский
вероисповедание: православный
Он оказался крепеньким, аккуратно подстриженным мужичком, с бороденкой на обычном северном лице (таким может быть и Вася из Пскова и Гюнтер из-под Ганновера). Застиранные армейские брюки-хаки, тельняшка и джинсовая куртка. В руках он мял козырявую застиранную шапочку с надписью "Coca-Cola". Судя по брюкам, опять дезертир. "Из армии?" – хотел спросить я его, но передумал: неприятно, если он примет это за расспросы с умыслом, а меня – за "человека из КГБ", который пытается у него что-то выпытать. Поэтому я просто пожал ему руку и попросил идти со мной.
В "музыкальной гостиной", увидев стол для снятия отпечатков, он замер, а потом с горечью, качая стриженой головой и натирая руки особым порошком, произнес с некоторым пафосом:
– 20 лет честно-благородно служил родной Родине, а теперь вот как с преступником... Но жизни путь не повернуть. Это для чего же отпечатки?..
– Для проформы, – ответил я. – Их сейчас в общую картотеку отправят.
– Сверять будут? – прищурился он.
– Не знаю, я тут во второй раз, – оградился я на всякий случай от ненужных расспросов.
Пока фрау Грюн и молодая практикантка-блондинка (с увесистой грудью, курносым носом и оленьими глазами) налаживали фотоаппарат, натягивали перчатки и мазали новые чернила на полосу, я читал данные на листе, уточнял и вписывал их в новый формуляр. Лунгарь вежливо заметил, что на самом деле он родился не в самой Москве, а в поселке Московский, но теперь это уже часть столицы, и поэтому он решил прямо писать "Москва". Речь фонетически чистая, выговор московский, проглатывающий гласные и выпевающий согласные. Он говорил охотно, иногда витиевато-цветисто:
– Немцы культурны до безобразия. Я поражаюсь абсолютной чистоте и дикому порядку до невменяемости. Никто не плюет своей слюны на улицу, не сморкаются в кулак, пьяных нет, женщин не задевают, все улыбаются с приветом, машины ездят аккуратно, пропускают пешеходов, непотребной грязью их не замарывая и не пятная... Когда это только у нас тоже будет?
– И как это вы все успели заметить? – Судя по дате прибытия, он тут всего пять дней.
– Да это невооруженными глазами видно, и очков не надобно. Не обязательно сто лет жить. Вышел на улицу – и смотри, куда глазом достать.
На вопрос о вероисповедании он усмехнулся:
– С 20 лет в армии и партии корячусь. Бывший коммунист. Пишите, что хотите. Да, православный, понятно, не мусульманин же!.. Нельзя дважды крестить, нельзя дважды хоронить... – Он мял в руках свою шапочку, передвигал под столом ноги и исподтишка посматривал на округлый зад практикантки, маячивший перед нашим столом.
– Хороша девочка? – спросил я.
– Хороша, – согласился он и почесал бороденку. – Полгода с женщинами ничего не было. Дома жена сохнет... Вообще она у меня слаба на передок, за столько дней-часов наверняка кто-то у нее завелся, а я тут, как петух бройлерный... Да чего делать?.. В запутуху вляпался – теперь расхлебывать.
Фрау Грюн подвела его к столу и начала поочередно прикладывать пальцы вначале к чернильной полосе, а потом к бумаге, а он так горестно и печально заприговаривал: "Ай, стыдно, ой, нехорошо! Совсем неладно, плохо, стыдно!..", – что фрау Грюн спросила, не плохо ли ему.
Узнав, что ему не плохо, а стыдно, она засмеялась:
– Он же дезертир?.. Это ничего, не страшно.
– Не только дезертир, но и преступник, по всем Россиям разыскиваемый, охотно пояснил Лунгарь, когда я, желая его успокоить, перевел слова фрау Грюн. – Вот такие вот плакатищи на улицах понаразвешали – опасный, мол, особо преступник! Это я-то, божья коровка, опасный?..
– А что вы такого сделали? – спросил я, решив, что раз он сам все это говорит, значит, хочет, чтобы его об этом спрашивали, специально дает информацию и за "гэбистский" мой вопрос не сочтет.
Он махнул рукой:
– Такая бодяга неуклюжая получилась!.. Без вины виноват – и все тут. Конечно, хлеб режут – крошки летят, но как-то уж очень неприятно крошкой немой и малой быть...
В комнату без стука вошел мужчина средних лет, с брюшком и в свитере, и спросил у фрау Грюн, где его беженец (он назвал его "Kunde", клиент).
– Вот, познакомьтесь с господином Тилле, вы сегодня работаете с ним, сказала мне фрау Грюн; мы дружелюбно пожали друг другу руки.
Втроем направились по коридору. Лунгарь не знал, где ему идти: впереди или позади нас. Он то закладывал руки за спину, то совал их в карманы, бормоча:
– Вроде и не под арестом, а что к чему – неясно... В непонятках тону...
А Тилле шел, насвистывая, и громко всех приветствовал: с одним поговорил об отпуске, с другим – о каком-то карточном долге, пошутил с секретаршей, перекинулся словами с коллегой в открытую дверь (двери стояли открытыми, как и во многих других ведомствах). Мы в это время тупо торчали рядом.
– Немцы-ы! – то ли с уважением, то ли со скрытой насмешкой тянул Лунгарь, вытягивая губы трубочкой, поднимая брови и приговаривая нараспев: Н-е-ем-цы-ы!.. Фр-ии-ц-ы!.. Вот где я оказался, прапорщик российский, у кого временного приюта жизни прошу! А что делать-то – ни за хрен собачий, как пьяный ежик, пропадать?.. Лучше уж германцу сдаться... Как говорится, кому Канары, а кому и нары...
Кабинет у Тилле оказался намного больше и стол намного шире, чем у Шнайдера, весь завален папками и делами. На стене – две разные карты мира и два календаря, под ними – еще один квадратный столик. Телефон звонил беспрерывно, кто-то входил и о чем-то спрашивал, кто-то что-то приносил и уносил, и я понял, что Тилле – начальник повыше тихого и вежливого Шнайдера.
– Так, вы новый у нас?.. Ах, уже работали?.. Со Шнайдером?.. Он еще не на пенсии?.. – говорил Тилле, перекладывая по столу бумаги и поглядывая исподтишка на Лунгаря; тот ясными глазами смотрел вперед, жевал бороденкой и мял шапочку. – Так. Кого мы имеем?.. Дезертир? Чечня?
Лунгарь два последних слова понял без перевода:
– Я, я, дезертирус аус Чечня. Из-под стражи убежал. С риском для жизни-здоровья и со множеством травм души и тела.
Тилле настроил диктофон, вставил кассету и начал задавать дежурные вопросы. Лунгарь отвечал без запинки, четко называя цифры и даты (по дороге я предупредил его, чтобы он был осторожен с датами. "Ясно, немцы", – ответил он тем же неясным полууважительным-полунасмешливым шепотом). Документов у него не было. Мы быстро добрались до родителей, родных и семьи. Все были живы-здоровы.
Тилле едва заметно поморщился:
– Придется всех родственников с адресами и датами в протокол заносить, передал мне чистый бланк, сам набрал чей-то номер и (пока мы с Лунгарем заполняли бланк) со смехом выяснял подробности вечеринки, где бедняга Ханс выпил 10 бутылок пива и совсем окосел, а Марианна дала ему пощечину за то, что он, кажется, ущипнул ее.
– Веселится. А я полгода в побеге, – грустно-злобно прошептал Лунгарь. Жаль, немецкого не знаю. Как тут, курсы дают, не знаете?
– Трудно сказать. До окончательного решения – наверняка нет. А потом все дадут.
– А ты сам что-нибудь решаешь? – тревожно вгляделся он мне в глаза.
– Что я могу решать?.. Я только перевожу.
Перешли к биографии. Лунгарь подробно рассказал, какую школу, где и когда окончил. Потом три года учился в машиностроительном техникуме, после чего пошел в армию, стал бессрочником.
– Какие причины побудили вас стать профессиональным военным? Расскажите подробнее, – попросил Тилле и выключил диктофон, и я отметил про себя, что перед каждым важным вопросом и он, и Шнайдер выключали устройство – очевидно, чтобы лучше вникнуть в суть ответа и потом сформулировать его, как надо.
Лунгарь как-то замялся, шапочка завертелась в руках быстрее, бороденка заерзала.
– Может, он и не поверит, но из-за квартиры вся бахрома моей жизни спуталась. В армии квартиры давали, а нас в трех малых комнатах десятеро больших жило. У меня как раз основательная любовь с девушкой в ходу была, а встречаться негде, отсутствие материальной базы. Она пилила меня все: "Что ты за мужик, места потрахаться найти не можешь!". А мне после техникума все равно на два года солдатом идти. Я и решил – чем еще два года по казармам вшей питать, лучше уж человекообразную квартиру получить и с женщиной спать ложиться, а не с отбоем. Так и вышло все безобразие. Сейчас бы ни за какие баксовые рощи-кущи в военные не пошел бы, а тогда молод был. И глуп, как пробка от портвейна.
Тилле внимательно выслушал его, сказал:
– Из-за квартиры?.. Это вполне может быть... Кстати, прапорщик – это вроде унтер-офицера?.. – включил микрофон и сжал ответ Лунгаря в одну емкую фразу. Потом задал следующий вопрос: – Кем, когда и где служили? В чем состояли ваши непосредственные задачи? Сколько получали жалования? Имеются ли сбережения?
Лунгарь сразу и охотно откликнулся:
– Двадцать лет в работе, с 1980 по 2000. Богом в лютое наказание был определен прапорщиком в войска МВД. Отлично жил, все было, что человеку умеренному надо, зарплату платили, а как пошла эта демократия наша презервативная, так все и лопнуло, как майский шар в синем небе. А насчет сбережений... Копить деньги на черный день как-то начал, но отсутствие дней белых помешало... Чего уж там сберегать?.. К нулю плюсовать нуль?..
На просьбу сказать, чем вообще занимаются войска МВД, он пояснил, что войска доблестного МВД в основном охраняют лагеря, зоны и тюрьмы, которых по России пропасть:
– Ну и Кремлину с Мавзолейкой, само собой.
– Какую Кремлину? – не понял я.
– Кремль наш любимый с алой звездой во лбу и Мавзолей, где великий цуцик отдыхает... Наломал, падла, дров – и в ящик, под стекло, а ты тут вертись, как карась на сковородке... Но я всегда был в хозчасти. По снабжению.
Тилле усмехнулся:
– На снабженца не похож. Они все толстые.
– Да и я не был худ, в дороге отощал. Полгода в бегах, не шутка. Как личность и человек получил излишне много травм души и тела.
Дальше выяснилось, что последние семь лет он служил в Ставрополе, откуда иногда приходилось сопровождать колонны с провиантом и грузами в Чечню:
– Головной-то мозг всей заварухи – в Ростове, там и штаб, и трибунал, и бухгалтерия, и морг с крематорием, нате-пожалуйста. А у нас в Ставрополе только хавка-обувка, сгущенка-тушонка, патроны-снаряды и подобная дребедень. Но я с оружием дела не имел, все больше по пище. Эх, знать бы наперед, где споткнешься... Перевелся бы куда-нибудь. Вот в Заполярье звали, думал, холодно будет там слишком, да на юге так припекло, что все бросить и бежать без оглядки, как волку гонимому, пришлось.
И он обстоятельно рассказал о том злосчастном дне, когда его послали сопровождать две цистерны с горючим в Грозный. Ехали под прикрытием БТР, в котором сидели три солдата и лейтенант Николай, родственник по жене. БТР шел впереди, Лунгарь сидел в кабине первого бензовоза, во второй машине был только шофер-солдат. Ночью, где-то в Чечне, на дороге вдруг появились бандиты, человек пятнадцать, в черных намордниках и маскхалатах. Они протянули "ежа" через шоссе. БТР впереди шел и "ежа" даже не заметил, а бензовозам пришлось остановиться.
– Кто были эти бандиты? Чеченцы? – невзначай поинтересовался Тилле.
– Кто их знает?.. Сейчас же все на чеченов валят. Где что не так – все горцы злые. Темно было, ночь, приказывал один, с гранатометом, а другие молчали, только бензовозы окружили и автоматы стволистые понаставили. Стрельнут – и пиши-пропало!
Главарь с гранатометом приказал оружие бросать и выходить. Лунгарь по рации передал в БТР, чтоб оружие не применяли, а то бандюги под прицелом держат, за пару сотен литров подыхать неохота. Туда-сюда, уговорил он Николая сдать оружие и выйти из БТР. Бандюги никого не тронули, только БТР подожгли, сели в бензовозы и укатили, а они побрели пешей гурьбой в Грозный, где явились в комендатуру и все рассказали:
– Что тут началось!.. Шум, визг, вой собачий!.. Всякие оскорбления личности и тела!.. "Суки-бляди, твари-сволочи, с врагом сотрудничаете, бензин загнали, деньги взяли, оружие продали, честь замарали, совесть запятнали, доблесть заговняли, честь изваляли!.." Избили, как водится, до полусмерти, прежде чем мы слово сказать успели, и под конвоем в Ставрополь отправили, а там уже звери из ФСБ поджидали, даже какой-то генерал явился. Генерал в России – это же не должность и не звание, а счастье пожизненное, – начал Лунгарь впадать в философию (глаза загорелись, волосы взъерошились сами собой), но я попросил его не отвлекаться. – Пришел генерал, посмотрел на нас, рюмки три коньяка выпил, в лицо нам, изменникам и трусам, плюнул и ушел, а его твари подколодные, блюдолизы-лизоблюды поганые, опять измолотили до упаду пульса и температуры и в наручниках на ночь бросили. Человек в наручниках – уже не человек. Мне пять лет грозило, а Николаю как офицеру все восемь топорщилось. Солдатиков три дня на губе продержали и выпустили, а на нас дело открыли и в трибунал передали.
– Позвольте, но если бы вы действительно сотрудничали с чеченцами, то зачем вам было самим являться в комендатуру? – остановил его Тилле. Подумайте, какой смысл?.. Ведь нелогично? Каждый солдат знает, чем это грозит. Неужели ваше командование этого не понимало?..
– Понимать-то оно все понимало, чтоб ему пусто было, но виновных найти надо, кто-то за все отвечать должен?.. Вот мы и оказались виновными. Как там про стрелочника?.. Гайку отвинтил – и все, под суд! А что делать было?.. Перестрелку начинать?.. Героев играть?.. Рембов?.. Да ведь никто спасибо не скажет. Николай с тремя салагами, я, божья коровка, и солдаты-шоферишки, которые и оружия-то толком не нюхали!.. Так взорвали бы бензовозы – и все. Бандюганам что – вошли в лес и пропали, а тут гори за милую душу, как Зоя Космодемьянская!.. На хер нужно – скажем дружно!.. Каждая тварь и даже каждая травинка имеет право на жизнь, а хомо человек – и подавно! – добавил он патетически.
Тилле пожал плечами:
– Конечно. Дальше!
В Ставрополе сидели в военном КПЗ. На третий день дело так поворачивается, что ему, Лунгарю, тоже восьмерик грозит: следствие показало, что это именно он вынудил Николая сдать оружие и без боя лапки поднять. И тогда решил Лунгарь бежать за границу, ибо в России обязательно найдут. Подговорил Николая драку затеять, когда в туалет поведут. И когда вышли и драку затеяли, то и сбежал через стену, пока Николай от солдат отбивался.
– Из военной тюрьмы можно так легко убежать? – усомнился Тилле.
– А это не настоящая тюрьма, это только временные камеры при комендатуре.
– Опишите подробнее, как это произошло.
Лунгарь нарисовал схему двора, стену, закоулки и вахту:
– Тут вахта, там стена невысокая, если солдаты не мешают, то можно на крышу туалета залезть, а оттуда на стену. На стене проволока есть, но ток в ней отключен, ради экономии, и часовых нет, здание в городе стоит. Вот так и вышло.
– Хорошо. Но почему этот Николай тоже не сбежал? Почему вам помог, а сам остался?
– А он не хотел из России уходить, патриот хренов. Родные берега его держат, к березкам мертвой петлей привязан. И штрафбата не боялся, побывал там уже когда-то. Ему, кстати, пять лет дали и год за мой побег присовокупили, всего, значит, шесть. Можете проверить: Николай Кравцов, осужден в ноябре прошлого года, сидит где-то в Коми.
Тилле что-то отметил у себя на листе:
– А вы откуда знаете, что он осужден и где он сидит?
– Жене звонил из Турции, она сказала.
Так начались его странствия. У жены родственники были в Армавире, дали денег немного, и он, где попутками, где пешком, добрался до Сухуми, оттуда на автобусе доехал до Тбилиси, а из Тбилиси на частной машине уехал в Ереван.
– И что, за все это время никто документов не проверял?.. Сухуми – это ведь Абхазия?.. Там же недавно война была?.. И теперь должна быть граница?.. переспросил у меня Тилле, поглядывая в атлас.
– Конечно. И посты русской армии, миротворцы так называемые, вроде как на Балканах голубые каски.
Лунгарь энергично махнул рукой:
– Да нету там никакой границы!.. Дал 10 долларов этим миросранцам – и иди куда хочешь, – а Тилле усердно записал все города и даты и еще раз сверил маршрут по атласу (у него он тоже был заложен на Северном Кавказе). Спросить, почему надо было делать такие крюки с заездами в Тбилиси и Ереван, он не догадался, а я промолчал – какое мое дело?..
В Ереване Лунгарь нанял такси, которое завезло его куда-то в горы, к границе с Турцией, которую он ночью и перешел. Добрался до Стамбула, четыре месяца жил с русскими бомжами, работал на черных работах, разгрузке и уборке.
– Как он без документов столько времени там был?
– Два раза турки поганые ловили, – тут же согласился Лунгарь. – Один раз просто отпустили, а другой раз избили дрючками до смерти и пригрозили, если не уеду, прибить вообще до исчезновения жизни. Басурмане, что с них взять, хорошо, что кожуру живьем не содрали и в кипяточке не сварили!.. Они, кстати, и посоветовали сдаваться в Германию...
Этот пассаж Тилле выслушал особенно внимательно, покачав при этом головой:
– Мы, как всегда, самые глупые.
Лунгарь помогал в овощной лавке, мыл тротуары, убирал урны, кое-как собрал деньги, и знакомый турок свел его с человеком, который за 400 долларов устроил его на сухогруз, который шел в Италию. На корабле тоже работал, мыл палубы, а в Триесте, во время разгрузки, сумел незаметно в кузове грузовика за коробками спрятаться и за пределы порта выехать. Сел в поезд. И его тут же поймали: билета не было, проводник поднял шум. На следующей станции полицейские арестовали его, продержали сутки в участке, пытались узнать, кто он: албанец, серб или румын, чтобы отправить обратно, а потом, услышав, что он хочет в Германии просить убежище, выписали ему двухнедельный паспорт и приказали побыстрей убираться из Италии.
Этот рассказ тоже очень заинтересовал Тилле:
– А где этот паспорт?.. Где?.. Если найти, то клиента можно – и нужно отправить обратно в Италию. Правило третьей страны, – тихо добавил он для меня.
Но Лунгарь сделал большие глаза:
– Паспорт этот временный?.. А выкинул к чертям собачьим перед Францией, чтоб обратно не отбросили. Италию эту хренову, почти 500 километров, пешком ногами насквозь прошел и во Франции оказался. Вот дрянь страна!.. Грязь, бардак, чистоты и порядка нет ни грамма, плоды культуры в грязи валяются и по лужам мокнут.
Во Франции Лунгарь пару раз заходил в полицию, хотел, чтоб и там ему временный паспорт выдали, потому что "к дисциплине привык", но французы-кусочники только посмеялись и прогнали его прочь, а во второй раз, узнав, что паспорт ему нужен, чтобы в Германию уехать, сами купили ему билет на поезд и под надзором отправили к чертям собачьим в Неметчину – пусть боши разбираются.
Тилле опять поднял брови и обратился ко мне:
– Слышали?.. Это называется партнеры по ЕС!.. Союзнички!.. Что Италия, что Франция!.. Он десять стран прошел, и никто на себя ничего брать не захотел!.. Конечно, зачем?.. Пусть немцы отдуваются!.. Вот как дело обстоит!.. Спросите его, почему он вообще с таким упорством сюда шел?.. Почему в Италии, Франции или Турции не остался? – уже раздраженно спросил он.
Лунгарь шлепнул кепку на стол и почесал бороденку:
– Турция – мусульманская страна, в ней жить невозможно без потери сознания. Противно их вой пять раз на дню слушать и на их толстые рыла смотреть. В Италии и Франции жизни нет совсем: шум, гам, гавканье, вонь, копоть и мотоциклы, полиция противная, нищие донимают, черноты курчавой больше, чем в Чечне. А Германия и Англия – это семена цивилизации, цветник в саду жизни. Поэтому прошу, чтобы меня временно оставили в этом зимнем раю!
– В его положении быть таким разборчивым не пристало, – выключив микрофон, проворчал Тилле под нос. – Франция ему не нравится, в Италию он не хочет!.. Спросите, что ему вообще, по его мнению, грозит в случае возвращения на родину? И что значит "временно"?
Лунгарь по-ленински сжал в кулаке кепчонку и потряс ею:
– Грозит родной трибунал и срок, восемь и три за побег, вот и все одиннадцать. А почему временно... Вот тут раньше Гитлер был, крутил-вертел, как хотел, немцев разума лишил, на другие народы понатравил, костры подлые зажег и фашизм произвел. Но после войны немцы сумели измениться. Когда и у нас эта подлая клика уйдет от власти и придет новый Сталин, который порядок наведет и этот ублюдочный капитализм прихлопнет, тогда и я с удовольствием поеду назад, к жене и детям, мед семейный ложками кушать. Потому искренне прошу временно при жизни оставить, а там видно будет.
