Текст книги "Час крысы"

Автор книги: Михаил Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Михаил Зайцев
Час крысы

1. Блок «Монте-Кристо»

Кубинские сигареты исчезли с прилавков советских магазинов в конце 80-х. Оставшись без привычного курева, ярые почитатели «Лехерос», «Партагас», «Монте-Кристо» и прочих весьма специфических табачных изделий с Острова Свободы страдали всерьез и отчаянно. Таковых почитателей было немного, однако они с удовольствием выкладывали за некогда дешевый табачок вполне приличные деньги. И неудивительно, что хитрован Леха, разглядев за спиной чернокожего бармена выставленный на продажу блок «Монте-Кристо», сразу же оживился и, путая иностранные слова с русскими, компенсируя лингвистические пробелы в образовании выразительной жестикуляцией, принялся объяснять, что хочет купить этот блок, который, кстати, стоил сущую мелочь в валюте даже по меркам моряков из Страны Советов.

Подтянувшиеся вслед за Лехой к барной стойке Валера с Павлом понимающе перемигнулись – мол, друг Леха учуял прибыль и здесь, в достаточно пафосном питейном заведении. А старпом Михалыч, четвертый белый человек в сплошь чернокожем баре, тем временем озадаченно оглядывался по сторонам.

Сегодня утром Михалыч обещал выпивку троице ангажированных им друзей-матросов сразу по окончании «дела». Старпом планировал выполнить обещание не сразу, а по возвращении с иностранного берега на борт. Но, как говорится, черт попутал Михалыча – проходя мимо зеркальной витрины с крупной надписью «BAR», старпом королевским жестом направил матросов в питейное заведение. За дверью остался шумный и знойный центр портового города с пестрой толчеей прохожих всех оттенков кожи. Интернационал остался снаружи, в баре сидели исключительно черные господа негры.

Вопреки запретам ислама, религии, господствующей на африканском континенте, господа местные негры пили отнюдь не прохладительные напитки, хотя и со льдом. И одеты завсегдатаи бара были богаче, чем подавляющее большинство их соплеменников на улицах города. Разряженные по европейской моде, пьющие негры, вроде бы цивилизованные, вроде бы без религиозных предрассудков, смотрели на белых гостей как настоящие дикари-людоеды. Михалыча зазнобило от их прицельных, снайперских взглядов. Озноб в сорокаградусную жару – ощущение, прямо скажем, препротивнейшее.

А матросикам хоть бы хны! Молодые дураки не обращали внимания на людоедские взгляды. Один смешно пытался договориться с похожим на бездушного идола барменом, двое других с ухмылочками наблюдали за потугами друга.

«Жаль, что мы не по форме одеты», – подумал многоопытный Михалыч, одернув дрогнувшей рукой футболку на пузе. Правильно подумал. Весьма возможно, будь четверо советских граждан, пусть и не в военной, но в форме, чернокожие расисты повели бы себя несколько иначе, более мягко.

«Сваливать нужно, пока не поздно», – подумал старпом, но, увы, было уже поздно.

– Негр, эй! – повысил голос бесшабашный коммерсант Лешка. – Ты чего, глухой? Гив ми плиз, мать твою в лоб, сигареты «Монте-Кристо», ферштейн? Ван блок, андестед?

Идолоподобный бармен, глядя сквозь голосистого Лешку, не спеша поднял эбонитовую руку и лениво ткнул розовой, вялой ладошкой в раскрасневшееся лицо белого. Этак вальяжно, как скотину какую, отпихнул Лешку от стойки бара.

Думаете, переодетые в гражданское советские моряки с научно-исследовательского судна «Академик Келдыш» сразу же кинулись в драку? Ни черта подобного! Вмиг ставший серьезным, Валера схватил изрядно обалдевшего Лешку за плечо и оттащил подальше от стойки. Павел, который прилично владел английским, высказался на этом международном наречии в том смысле, что, ежели белые рожи кому-то здесь не по нраву, так нет проблем, белые уходят. Высказался и первым шагнул к двери. Однако из-за столиков уже поднялись несколько чернокожих верзил и черный как смоль коротышка негр.

Верзила в двубортном полосатом костюме деловито потопал к дверям, отрезая белым путь к отступлению. Коротышка оскалился неожиданно золотозубой улыбкой и походя, приближаясь к стойке бара, возле которой сгрудилась белая молодежь, врезал кулаком по солидному животу Михалыча. Старпом, охнув, согнулся. Коротышка, примерившись, стукнул ему по затылку, и Михалыч грузно упал на пол.

Недомерок с двумя рядами золотых зубов, примериваясь перед ударом по затылку Михалыча, малость задержался в своем поступательном движении к барной стойке. Его обогнали здоровяк, схожий лицом с Нельсоном Манделой в юности, и негр в яркой рубашке. Похожий на Манделу агрессор замахнулся кулаком, намереваясь по-боксерски свернуть челюсть Валерке. Негр в яркой рубашке протянул руки-грабли к англоговорящему Пашке так, как это делают борцы вольного стиля.

Один умный человек как-то изрек: всегда можно отказаться от любви, но от драки – никогда. Эту нехитрую аксиому наша троица заучила еще в подростковом возрасте, и посему Валерка не стал дожидаться, когда кулак негра свернет ему челюсть, а шлепнул ладошкой по предплечью замахнувшейся руки, согнул колени и очень сильно, скользящим ударом сверху вниз заехал похожему на Манделу расисту белым кулаком по причинному месту, по ширинке добротных брюк.

У Павла столь же лихо контратаковать не вышло. Руки-грабли поймали его шею в замок, нагнули и, если бы не Леха, то негритянское колено пренепременно расквасило бы слегка обгоревший под знойным солнцем Африки нос русского матроса.

Леха налетел всем телом, живым тараном на рукастого верзилу. Сомкнутые в замок черные пальцы разжались, отпустили пойманную шею. Леха и рукастый кубарем полетели на пол, а к Паше шагнул золотозубый недомерок.

Освобожденный от гнета черных пальцев, Павел устоял чудом, случайно, по недогляду природы сохранил относительное равновесие. Весьма и весьма относительное. А из положения дисбаланса умеют красиво атаковать разве что адепты стиля пьяницы. Балансирующий Павел сработал некрасиво, но, к величайшему сожалению, сверхэффективно. Он вцепился в кудрявую шевелюру недомерка мертвой хваткой и дернул его на себя, отшатнувшись при этом в сторону. Увы, рывок получился исключительно сильным. Увы и ах, золотозубый споткнулся, и в результате курчавая голова приложилась виском о кромку барной стойки.

Голова коротышки и кромка стойки, встретившись, породили звук столь громкий и страшный, что тут же повскакивали с насиженных мест все те посетители черного бара, что доселе лишь созерцали происходящее.

Кто знает, быть может, и сам коротышка прежде, чем дал дуба, услыхал, как смачно треснула височная кость его компактного черепа.

И на мгновение в баре воцарилась та тишина, говоря о которой принято упоминать полет мухи. Перестали копошиться на полу Леха и рукастый негр. Заледенел в нелепой позе пострадавший, похожий на Манделу, черный расист. Застыл в боевой стойке умелый рукопашник Валера. Даже неадекватный по причине легкой контузии Михалыч перестал стонать. И, понятно, окоченела вскочившая с мест прочая публика.

Ровно одно мгновение, один удар сердца Павла, ставшего нечаянным убийцей, царила абсолютно мертвая тишина. Ровно то мгновение, которое понадобилось мертвому телу с разбитой головой, чтобы упасть к ногам Паши, ткнуться кровоточащим виском в советские «летние ботинки», здесь, в Африке, выглядевшие как зимние.

Между прочим, эта мощная обувь помянута вовсе не всуе. Тяжелым ботинкам еще предстоит сыграть свою кардинальную роль в судьбе русского парня Паши Лыкова...

Ненароком убитый чернокожий рухнул, запачкав красным советскую обувь, и бар взорвался хором гортанных воплей. Негры вопили, лавиной двинувшись к стойке, опрокидывая стулья, шатая столы, с которых падало стекло, которое тут же топтали.

Легко догадаться, чем бы закончился единый порыв черной публики, кабы не хладнокровие Валеры. Ничуть не растерявшись, он перемахнул через стойку, его каучуковый кулак ткнулся в подбородок идолоподобного бармена, отправляя того в нокаут. Валера схватил с полки бутылку и метнул ее в зеркальную витрину заведения.

Витрина брызнула блестящими осколками. Сотни острых зеркал полыхнули желтизной экваториального солнца. Шедшие мимо бара прохожие шарахнулись во все стороны от оскалившейся дыры, вынуждая водителей открытых авто, мотоциклов и мотороллеров терзать тормоза, крутить рогатые рули и рули-баранки.

Разбив витрину, Валера запустил следующей бутылкой в ряды нападающих, чем заметно сбил их прыть, заставив шарахнуться в стороны почти так же, как и прохожих на улице.

Вторая бутылка попала в локоть негру, еле-еле успевшему прикрыть голову. Третью бутылку Валера метнул в потолок. Она разлетелась вдребезги над головами, окропляя их сладким ликером и осыпая зелеными стекляшками. Прыть и негодование черных господ сошли на нет. У всех практически дрогнули колени, все до единого инстинктивно сгорбились, пряча головы, поднимая руки к искаженными злобой и страхом лицам.

– Ко мне! – заорал Валерка, хватая обеими руками за горлышки сразу целую пригоршню полных бутылок.

Сообразительный Лешка откатился колобком от рукастого негра, подскочил, будто мячик, плюхнулся грудью на стойку бара и неуклюже перевалился через нее.

Павел тоже собрался было преодолеть препятствие, но взгляд его уперся в распростертого на полу Михалыча, и Паша, оттолкнувшись спиной от стойки, прыгнул к старпому, припал на одно колено, подхватил Михалыча под мышки, приподнял, поволок к стойке.

И тут чуть не сорвалась с петель дверь на улицу – в заведение ворвались чернокожие полицейские, с револьверами и деревянными палками-дубинками.

– Слава богу... – прошептал Паша, опуская Михалыча обратно на пол, усаживаясь рядом со старпомом и утирая дрожащей, как в лихорадке, рукой холодный пот со лба.

2. Два часа спустя, плюс еще неизвестно сколько

Лишь через два часа Павел пришел в себя. Он был нормальным, среднестатистическим молодым человеком, и его опыт (а точнее – опыт его организма) переживания стрессов сводился к обычному минимуму. Едва в заведение ворвались полицейские и отпала необходимость активных действий, у Павла закружилась голова и потемнело в глазах от избытка адреналина. Полицейские ворвались в бар, и все завсегдатаи заорали про убийство. Само собой разумеется, орали они на незнакомом русскому моряку местном наречии, однако и олигофрен догадался бы, о чем они спешат сообщить полиции. Они брызгали слюной, тыкали в Павла пальцами и жгли его глазами. Они как будто забыли и про начало инцидента, и про Валерку, который только что швырял в них бутылками. Тем более их совершенно не интересовали ни Леха, ни контуженный старпом Михалыч.

Под аккомпанемент гортанных криков слуги местной Фемиды окружили Павла плотным кольцом. Он не сопротивлялся, он только повернул голову и успел увидеть, как Леха задирает руки кверху, а Валера кладет ладони на затылок. Он успел глянуть мельком на готовых с радостью сдаться друзей прежде, чем получил тычок в скулу палкой-дубинкой за то, что вертел головой. Кольцо полицейских сжалось, запястья Павла сковали наручники, чужие умелые руки выскребли все – документы, деньги, сигареты – все, что было в карманах.

Пока его везли в пыльном полицейском фургоне, скула распухла, отчего ощутимо заплыл левый глаз. И еще, пока везли, ему разбили нос в кровь.

Павла повалили в проходе между двух рядов кресел для полицейских. Он оторвал лицо от липкой грязи, но чья-то подошва наступила ему на затылок, и нос сплющило о грязный пол, из ноздрей закапала кровь. Его везли долго, кровь успела свернуться и перестала капать.

Полюбоваться зданием полицейского участка Павлу не дали. Его выволокли из фургона, порвав при этом рубашку, практически оторвав воротник, выволокли, и на шею легла деревянная дубинка, нагнула. Руки у Павла были скованы спереди, и две дубинки втиснулись между локтей и ребер, заработали рычагами, нагибая тело еще ниже. Согнутого в три погибели Павла завели – вели, как барана на убой, – в казенное помещение и швырнули в одиночную камеру, размером чуть больше кладовки в московской квартире Лыковых.

В камере отсутствовала «параша», но присутствовала клякса засохших человеческих экскрементов в углу, над которой жужжал целый рой мошек. Здесь не было нар, но была куча тряпья в углу, и над нею тоже кружили насекомые. Здесь было сумрачно, поскольку жиденький свет пробивался лишь сквозь зарешеченный вырез-квадратик в железной двери. Здесь было жарко, как в сауне, но это полбеды – Павел Лыков с детства нормально переносил жару. Беда в том, что в камере было ужасно, безумно душно.

Однако, наперекор духоте, запахам и боли от побоев, Павел мало-помалу пришел в себя. Действительность перестала казаться кошмарным сном, сердце стучало часто, но ровно, адреналин отхлынул, и к арестанту Лыкову вернулась способность совершать обдуманные поступки. Правда, ненадолго.

Скованными руками Павел дорвал рубашку, кое-как утер кровь, стер грязь с лица, пот, прислонился боком к теплому железу двери, встал так, чтобы дышать через зарешеченный квадрат, и так, чтоб при этом можно было отпугивать рваными лоскутами обрадованных появлением человека мошек. «Сегодня 19 августа, – вспомнил Павел. – Наша посудина отчаливает послезавтра. За двое с половиной суток инцидент должны разрешить. Ведь не оставят же меня здесь гнить, в самом деле?.. В крайнем случае, наши задержат отплытие...»

Да, так уж случилось, что русский моряк Павел Лыков влип в историю аккурат 19 августа 1991 года, в тот судьбоносный день, когда в далекой Москве вновь стал актуальным лозунг: «Лес рубят – щепки летят».

Мелкая летающая сволочь становилась все назойливее, что вынуждало размахивать рваной рубашкой все активнее, потребляя все больше и больше кислорода, а его сквозь оконце с решеткой поступало в каменный мешок самый минимум. Некоторое время Паша держался, однако вскоре под черепной коробкой все затуманилось, и он понял, что еще немного, еще чуть-чуть, и кранты – сознание покинет тело, которое осядет безвольно на тошнотворный пол. И тогда, собравшись с силами, Павел забарабанил в дверь браслетами наручников. Он и кричать при этом пробовал, но из пересохшего горла вырвалось лишь жалкое подобие хрипа.

Облизнув сухим языком немеющие губы, Павел накинул на голову остатки рубашки, чтоб обеспечить хоть какую-то защиту, хотя бы лицу, от летающей сволочи, и весь сосредоточился на ударах сталью о железо. Он барабанил в дверь, как ему самому казалось, очень и очень долго, и вот, наконец, за дверью послышались шаги. Павел стряхнул с головы лоскуты рваной рубахи, отступил на шаг, собрался прохрипеть по-английски... Он и сам не знал, что надо хрипеть. Например, прохрипел бы, что является советским подданным и требует немедленно связаться с посольством СССР. Он бы прохрипел про свои права, на худой конец, про право на глоток воды. Он бы сумел выдавить из Сахары в горле членораздельные звуки, наверное, сумел бы, если бы пришедший на стук человек стал с ним разговаривать. Но Павел даже не рассмотрел толком, кто пришел, что за чин – дверь, скрипнув запорами, скрипя петлями, отворилась, в каменный мешок ворвался водопад слепящего света, и деревянная дубинка ударила по темечку измученного матроса Лыкова. И узник пал лицом в засохшие экскременты. И у насекомых начался пир...

...Очнулся Павел от качки, свежести легкого бриза и запаха океана. Он так и не узнал никогда, сколько часов, а быть может, и суток, провел в забытьи. Может быть, он иногда приходил в чувство, лежа в карцере-душегубке, но не запомнил этих кратких проблесков сознания. А сейчас он лежал на палубе небольшого катера. Он и еще несколько чернокожих арестантов. А вдоль бортов сидели на корточках, сжимая в руках допотопные карабины, негры-конвоиры в форме, слегка отличной от полицейской.

Павел приоткрыл правый глаз, левый заплыл окончательно и категорически отказывался открываться. Чесалась нещадно распухшая, истерзанная насекомыми скула. Противно ныла шишка на темени, болела голова, на губах было солоно и мокро. И тело ощущало, хоть и слабо, соленую влагу. Павел догадался, что его недавно окатили водой, скосил глаз и увидел валявшееся неподалеку ведро на веревке. Увидел и улыбающихся конвоиров. Пара из них улыбалась особенно широко. Эта пара глядела на оживающего Павла, как победители тараканьих бегов на оправдавшего их надежды прусака. Павел увидел и скривившиеся в досаде лица двух других конвоиров, и то, как эти раздосадованные достают из нагрудных карманов мятые купюры. Павел догадался – пара радостных спорила с парочкой раздосадованных – очухается белый или его предстоит волочь с катера так же, как и на катер.

Павел поднатужился, ему удалось приподнять голову. Живучий белый узрел, куда везет его утлое суденышко: в форт-тюрьму.

Мог ли несколько дней тому назад русский матрос Лыков предположить, что ему доведется рассматривать сей старинный форт одним глазом, лежа на палубе тюремного катера? Совсем недавно он смотрел на далекий форт-остров, расположенный вдали от основного фарватера, ведущего в порт, смотрел с борта «Академика Келдыша» и слушал трепотню Валерки, который уже бывал в этих водах. Скупой на слова Валерка коротко и по делу рассказывал про порт, город на горизонте и обмолвился про форт, который построили еще колонизаторы, а сейчас там местная тюрьма. И Лешка, помнится, сравнил форт с островом-тюрьмой из любимой книги про графа Монте-Кристо.

На самом деле тюрьма в океане более походила на ту постройку, которую российские телеманы смогли рассмотреть десять лет спустя в серии передач «Форт Баярд».

За стенами крепости имелись большой двор для заключенных и дворик поменьше, административный. По сути, форт был одной здоровенной замкнутой стеной-домом. В толще стены имелись жилые и подсобные помещения, по вертикали она делилась на этажи-ярусы.

Администрация и охранники занимали все этажи-ярусы, кроме первого – вокруг двора для зэков. Двери многочисленных камер располагались по периметру этого двора, и днем они были открыты, днем зэки свободно перемещались по своей вотчине, до тех пор, пока с яруса-галереи над камерами не поступал сигнал отбоя. Приказу подчинялись сразу и безоговорочно все, кроме ЗК, сотрудничавших с администрацией.

У нас, в России-матушке, сотрудничающих с администрацией ЗК называют «козлами», и они являются антиподами «блатных». Здесь же, на этом веселом острове, «козлов» назначали тюремные блатные авторитеты. Местные «козлы» закрывали засовы камер под бдительными взглядами с верхнего яруса. Задвинув все засовы со стороны двора, «козлы» уходили в свою камеру, и во дворик спускались охранники, дабы запереть их. А утром «козлов», и только их, охрана выпускала. И они шли вместе с вертухаями за водой и хавкой для прочих ЗК. Они заносили во двор дневной рацион провизии, и за ними закрывалась решетка с прутьями толщиной в руку. Решетка блокировала единственную лестницу на второй ярус. «Козлы» отпирали камеры товарищей по несчастью, угодивших на этот остров-мышеловку. Впрочем, большинство арестантов они и делегировавшие их авторитеты таковыми «товарищами» не считали. Тюремное большинство жило впроголодь и постоянно мучилось от жажды. Представители этого большинства ссорились за привилегию выноса экскрементов и трупов, что поощрялось лишним глотком воды. Жизнь большинства зэков не стоила и цента.

Когда на остров-тюрьму привозили свежую порцию живого и полуживого человечьего «мяса», то всех загоняли по камерам, как это делалось перед сном. Всех, кроме «козлов», разумеется. Двуногое мясо заводили или вносили во двор, решетка закрывалась, и «козлы» отпирали камеры. И вновь в замкнутом пространстве двора наступал беспредел. Охранники со второго яруса наблюдали за подопечными с любопытством, но никогда в дела зэков не вмешивались. Никогда, что бы ни происходило внизу, в этом африканском тюремном аду.

Павел самостоятельно прошел весь путь от пирса до двора, где ему предстояло жить, а для начала выжить. Его шатало, он волочил ноги, шаркал подошвами, однако шел, как зомби. И тлеющий уголек сознания зомби-Лыкова удивлялся, что ноги передвигаются, а тело держит относительное равновесие, что удается преодолевать все подъемы и спуски.

Войдя в тюремный двор, Павел прислонился к железным прутьям закрывшейся за спиной решетки. Его черные попутчики-арестанты отошли в сторону. Они предпочли держаться подальше от белого. «Козлы», мельком поглядывая на вновь прибывших соплеменников и внимательно на «белую ворону», быстро сновали от одной запертой камеры к другой, открывали, щелкали тяжелыми засовами. Разумеется, в первую очередь они выпускали своих авторитетных хозяев.

Павлу светило в глаз солнце, он прикрыл единственное послушное веко, и его вспотевшая спина заскользила по прутьям двери-решетки. Он опустился, присел на корточки, уронил голову на грудь.

Он был еще слишком слаб после длительного обморока в карцере-душегубке. Короткий переход его измотал, как будто не сотни метров пришлось прошагать, а на Эверест взбираться. Павел слышал, как двор наполняется звуками незнакомой речи. Он услышал, как звуковое волнение приближается, точно прилив, и вздохнул глубоко. В больной голове отсутствовали мысли, но белый человек в черной тюрьме спинным мозгом чувствовал, что грядет опасность, и, подчиняясь примитивным рефлексам, готовился к драке.

Его окружили полукольцом, заслонив солнце. Правый глаз ощутил тень, открылся, увидел иссиня черные тела, много. Все, кроме одного, как и Павел, обнажены по пояс. У одного на широких плечах болтаются бретельки фиолетовой майки. Многие босы, у некоторых – примитивные сандалии. У одного, в майке, сандалии «made in USA». На некоторых надеты шорты, у остальных на чреслах нечто вроде семейных трусов. Ноги негра в майке и фирменных сандалиях прикрывают расклешенные трубы льняных штанов по щиколотку.

Одетый богаче всех негр шагнул, отделился от полукруга свиты и произнес на ломаном английском:

– Белый, снимай джинс.

Павел с трудом, скользя лопатками по прутьям, поднялся, отодвинулся от решетки на полшага и тоже по-английски спросил:

– Зачем?

Стоявшие полукругом захохотали дружно и задорно, а «собеседник» русского моряка бедрами стал показывать, что ожидает «белую ворону» в клетке с черной стаей.

И Павел прыгнул, он одним неожиданно резким прыжком разорвал дистанцию между собой и непристойно жестикулирующим авторитетом.

Павел взлетел, развернувшись боком в стремительном прыжке и выбросив вперед ногу, обутую в увесистый «летний» ботинок советского производства. И ребро подошвы врезалось в прикрытую льняными штанами голень. И сильно врезалось! Негр вскрикнул, присел, схватился за пострадавшую кость, а Павел уже отскочил назад, к решетке.

Смех прекратился. Коленопреклоненный черный авторитет задрал кудрявую голову, снизу вверх посмотрел на Павла, оскалился и прошипел, морщась:

– Ты труп, белый.

Африканец, ругнувшись по-своему, поднялся, сжал кулаки, хромая пошел на Павла.

Белый вновь прыгнул. И хотя на сей раз негр этого ожидал, все же он не успел отреагировать, столь стремительной, как будто бросок скорпиона, была атака белого инородца.

На сей раз атакующий не ретировался сразу после удара ребром подошвы по голени. На этот раз он отшиб врагу голень и наступил каблуком на куцые пальцы, выступающие из-под тесемки фирменной сандалии. И одновременно размашистым дугообразным ударом заехал негритянскому авторитету в черное ухо. Проделав все это буквально за секунду, белый вновь отскочил к решетке.

Павлу казалось, что еще на один атакующий, третий наскок, который окончательно добьет чернокожего гада, сил у него должно хватить. Он ошибался. Его измученный организм растратил все последние резервы. Едва Павел отскочил к решетке, как перед единственным зрячим глазом возник дурманящий туман, в больной голове закружилось, тошнота подступила к пересохшему горлу, не давая вздохнуть, и русский пленник черного континента рухнул ниц, провалившись в забытье.