Текст книги "Алмазы Якутии"

Автор книги: Михаил Серегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 11

– Кончай, батяня, пошли – вдарим по маленькой, – Павел вышел из кухни в гостиную, где возле окна, как на посту, сидел с биноклем Вилен Михайлович.

Был ранний вечер, но скупое якутское солнце давно закатилось за далекую сопку. Яковенко-старший, чтобы его было не так заметно снаружи, погасил в комнате свет и сидел в полной темноте.

– Батя, – еще раз позвал Павел.

– Отстань, Пашка. – Вилен Михайлович сидел, словно прилепленный к подоконнику суперцементом.

– Сколько можно сидеть? – Павел, не зажигая света, плюхнулся на диван. – Два дня уже никого там нет.

– Дурак ты, Пашка, – бросил Вилен Михайлович, не отрываясь от оптического прибора, – ради таких денег можно немного и посидеть.

– Да ты и так словно на посту...

– Чует мое сердце, Паша, чует – что-то намечается. Не зря я сюда переехал, не зря квартиру поменял, чтобы можно было в окна смотреть. Куда, ты думаешь, все подевались, а?

– Поехали на свадьбу, к молодым, – выдал Пашка свою теорию.

– Нет, Паша, – прохрипел Яковенко-старший, – невеста с матерью в Свердловск укатила несколько дней назад. А Егор с ними не поехал. Почему он с Кюкюром остался?

– Дела какие-нибудь... – неопределенно прогундосил Павел.

– Ну какие дела, Паша, у него могут быть в Якутске?

– Мало ли...

– Вот именно, мало. Он остался, чтобы забрать камушки. Таныгин, видно, не выдержал, открылся будущему зятю.

Вилен Михайлович говорил с придыханием, словно сам открывал страшную тайну.

– Помнишь, Паша, три дня назад Кюкюр домой вернулся?

– Это когда ты на ночь глядя поперся куда-то?

– Поперся, Паша, поперся. Волка ноги кормят. Не все же нам по окнам глядеть, когда-то нужно и за дело приниматься. Кюкюр в тот вечер до дома не дошел. Шепелев за ним людей прислал. Якут в машину сел, и больше я его не видел. Живым не видел.

– Ну? – Павел сделал вид, что заинтересовался сообщением отца. – Что же он, замерз, что ли?

– Убили его, Паша, – еще больше понизив голос, сказал Вилен Михайлович.

– Ты-то откуда знаешь? – с сомнением спросил Пашка.

– Как только Таныгина увезли, я сразу же заподозрил что-то неладное. Никогда в жизни Кюкюр на таких машинах не ездил. Значит, кому-то понадобился. То есть ясно как дважды два кому – Шепелеву. Увезли Кюкюра, а у меня сердце не на месте, Паша. Чую, что тайна без меня откроется. Но все же, думаю, не все потеряно. Зятек его будущий у окна стоял, когда якута увозили. Видно, он тоже почуял неладное. Гляжу это я – мотается по комнате как неприкаянный. Несколько часов комнату шагами мерил, потом собираться начал.

Яковенко-старший замолчал.

– Ну и что? – Пашка не выдержал и стал торопить отца.

– А то, Паша, – продолжил Вилен Михайлович, – понял я, что нужно мне поглядеть, куда это он? Собрался я по-быстрому, прихватил оптику и успел вовремя, он как раз из дома вышел. Я за ним. Иду так на расстоянии, думаю, куда же это он? А он прямо к офису Шепелева. Только он на территорию вошел, как из гаража «Волжанка» выехала. Он – к стене. Тоже скрывается. Потом – шасть в ворота. У меня сердце заколотилось – думаю, нужно поглядеть, а как поглядишь? Осталось только ждать. Дело, надо сказать, все быстро провернулось. И пятнадцати минут не прошло. Хоть я и тепло оделся, но все же успел слегка озябнуть. Только когда я выстрел услышал, меня еще больше знобить стало.

– Так ты не видел ничего, да? – встрял Пашка.

– Кое-что видел, Паша, видел, – понизив голос, произнес Вилен Михайлович. – Немного погодя после выстрела из гаража вылетел этот полярник, махнул через забор и – Васькой звали. За ним один из этих гоблинов в красной куртке. Но, я так понял, не догнал он его: вернулся один. Минут через тридцать менты подъехали. Я-то напротив сижу – через дорогу в бинокль за всем наблюдаю. Когда ворота открыли, я так и охнул. Якут лежит прямо перед воротами, мертвее мертвого. Его простыней накрыли и на «Скорой» в морг отправили. А куда же еще?

– Значит, это полярник якута уложил?

– Дурак ты, Паша, – Вилен Михайлович на минуту поставил бинокль на подоконник, – зачем ему своего будущего тестя убивать, да еще при свидетелях? И потом, когда он на улицу выбежал, пистолета у него не было. Сдается мне, заварушка там у них вышла. Шепелев что-то прознал насчет алмазов и решил у Кюкюра все подробности выяснить. Только тот не сказал ничего.

– Это-то ты с чего взял?

– А с того, Паша. У якута лицо выглядело что твоя отбивная. Пытали они его. Зятек будущий помочь ему решил, но тоже вляпался. Его как пить дать подставили. Этот майор, что с машиной приехал, так и ластился к Карагодину.

Вилен Михайлович снова умолк.

– Пойдем-ка и правда дербалызнем, прочистим горло и мозги, – поднялся он со своего боевого поста. А Варька где? – щурясь от яркого света, спросил он, заходя на кухню.

– Ты че, батя, не слышал ничего? Она же к матери поехала. Собралась и уехала. Перед этим скандалила долго.

– Да? – Яковенко-старший устроился на табурете за кухонным столом.

На столе стоял самогон в литровой бутылке из-под американского спирта и одиноко бурел соленый огурец на тарелке.

– Пашка, – Вилен Михайлович поднял на сына недовольный взгляд, – где закуска?

– Так говорю же, Варька ушла, – вздохнул сын, почесав себя за ухом, – надоело ей, видите ли, в прислугах у нас ходить. Сука, – как-то без особой обиды добавил он.

– Ну ничего, сынок, скоро заживем, а Варька твоя скоро проситься к нам станет.

Он поднялся и пошел в кладовку. Вскоре вернулся, неся в руках несколько банок: с тушенкой из кабана, с маринованными огурчиками, с салатами.

– Достань-ка сала, Паша, – отец принялся открывать принесенные консервы.

Вскоре стол был сервирован довольно-таки сносно. Пашка разлил самогон по стаканам.

– Ну, Паша, – глава семьи поднял стакан с бело-мутной жидкостью, – за скорейшее обогащение.

Они чокнулись и выпили.

– А Варька, хрен с ней, сама прибежит, – закусив, произнес Вилен Михайлович. – Или другую себе найдешь. За тобой такие девки будут бегать, Паша!

Выпили еще. Пашке начинали нравиться такие перспективы. Но его теперь сильно беспокоило исчезновение Родионова.

– Так чего, батя, куда же этот полярник делся-то? – спросил он, наливая по третьей.

– Соображать надо, Паша, головой. – Яковенко-старший постучал себя указательным пальцем по виску. – Ты-то сам как думаешь?

– Может, его давно уж схватили и теперь выпытывают, где наши камушки лежат? – предположил тот.

– Нет, Паша, ушел он, ушел, как пить дать. Как только он сбежал, в ту же ночь Карагодин за квартирой Кюкюра наблюдение поставил. Вон «жигуленок» красный до последнего под окнами его караулил. Значит, еще не схватили. Только сегодня снялся «жигуленок»-то. Соображаешь, что это значит?

– Поймали... – с испугом произнес Пашка.

– Может, и поймали, Паша, но я так не думаю. Если больше двух суток поймать не смогли, то теперь уж и подавно. Чует мое сердце, ушел он от них. Но если «наружку» сняли, значит, знают или предполагают, что далеко он уже и сюда не вернется. Логично?

Вилен Михайлович поглядел на сына замутненным взглядом.

– Логично, – быстро согласился сынок. – Только, батя, никак я в толк не возьму, если они его с техникой да с бригадой найти не смогли, то как мы найдем? Ведь я так понимаю, что надо его найти, чтобы от него тайну выведать.

– В том-то и дело, Паша, что я знаю, куда он направляется. Тогда, в шестьдесят третьем, когда банда на наш конвой напала, ранило меня. Не то чтобы сильно, но больше никого в живых не осталось – всех положили. Меня бы тоже порешили, но я вовремя мертвым прикинулся. Лежу это я и одним глазком за всем наблюдаю. На гимнастерке, чувствую, кровь теплом растекается, а я смотрю.

Вилен Михайлович опрокинул в себя еще полстакана самогона и захрустел огурцом. Еще не дожевав, стал говорить дальше:

– Этих бандитов двое в живых осталось. Один постарше – лет этак сорок, а другой – помоложе. Осмотрелись они, видят – мертвые все. У меня в тот момент сердце в пятки ушло. Когда отстреливались, испугаться еще не успел, а вот когда они наших осматривать стали, вот тогда испугался, врать не буду. Лежу – не дышу. К счастью, не заметили они, что живой я. Слышу, шаги удаляются. Я снова глаз приоткрыл. Вижу – тот, что постарше, поднял револьвер, направил его в грудь молодому и... В общем, положил он его. Это чтобы алмазами не делиться. Тот как стоял, так и свалился с открытыми глазами. Тогда старший, даже не взглянув на него, быстро направился к машине. Положил револьвер и хотел уже в кузов запрыгнуть. Только недострелил он молодого. Тот сел, винтовку свою нащупал и, прицелившись, пальнул старшему в спину. Вот такие дела.

– Так что, ящик так в машине и остался? – Паша даже забыл про самогон, еще остававшийся в бутылке.

– Слушай дальше. – Было видно, что ему приятно вспоминать прошлое. – Малец-то старшего недострелил. Видно, уж сил не хватило прицелиться как следует. Но ранил хорошо, а сам после этого копыта откинул. Старший минуты две словно мертвый лежал. Я уж, грешным делом, начал думать, как бы самому этот ящик прихватить. Времени, думаю, мало, нужно по-быстрому алмазы куда-нибудь запрятать, пока люди не набежали. Только начал подниматься, а этот недостреленный зашевелился, но почему-то не за ящиком полез, а в сторону. Я так думаю, у него болевой шок тогда случился. Только он до кустов долез, как на полянку якут вышел. «Тьфу, – думаю, – принесла тебя нелегкая». У меня мысль про этот ящик с алмазами накрепко в голове засела. Якут, значит, вышел на полянку, где трупов полным-полно, а недостреленный из кустов вылезал и – пушку на него. Тут из кустов пацан этого якута выскакивает и «папа» кричит. Бандюгану это только на руку. Он ствол на мальца наставил и велел якуту за лошадью сходить. А у якута лошадь с волокушей неподалеку оказалась. Приказал ему бандит ящик достать и на волокушу вместе с собой погрузить. И они в тайгу уехали.

Яковенко-старший замолчал, плеснул себе еще самогона, но пить не стал. Он сидел, держа стакан обеими руками, но был не за столом на кухне, а где-то в тайге, там, где почти сорок лет назад произошла кровавая трагедия.

Из сомнамбулического состояния его вывел голос Павла.

– И это все, батя? Батя! – недовольно окликнул он отца, хотя тот сидел напротив него.

– Чего? – вздрогнул Вилен Михайлович.

– Это все, я спрашиваю?

– Почти.

– Что же еще? Ты знаешь, где алмазы?

– Нет.

– Тогда какого черта ты мне здесь сказки рассказываешь? Ты же ничего не знаешь! Как ты собираешься искать наши бриллианты?

– Во-первых, не бриллианты, а алмазы, они необработанные, – спокойно возразил Вилен Михайлович. – Во-вторых, я знаю, что ящик не нашли, а значит, они где-то там, неподалеку. И в-третьих, Кюкюр-то уж наверняка это знал.

– Чего ж ты сразу-то у него не выведал?

– Меня ведь потом на лечение отправили. Ранили меня, не забывай. Потом, когда меня по здоровью из органов комиссовали, я на другую работу устроился. Хотел сразу под Мирный вернуться, да побоялся, как бы не заподозрили чего. Через пять лет я все-таки бросил все и завербовался на Север. Сразу в Мирный попасть не удалось – просто так тогда с места на место не бегали. Но ничего страшного не произошло, сын, – улыбнулся Вилен Михайлович, – когда я в очередной отпуск отправился в Мирный, мне очень повезло. Начал я там бродить по тайге, заходить в якутские улусы, расспрашивать потихоньку о том случае. Один якут мне тогда проговорился, когда я очередную бутылку водки открыл, что Таныгин только недавно вернулся. Ему тогда лет восемнадцать-двадцать было. Но в улусе у него никого не было, кроме молочной сестры, родители в лагерях погибли, поэтому уехал он сюда, в Якутск...

– Может, забрал он клад? – перебил отца Пашка.

– Ну сам подумай, стал бы он так жить, если бы алмазы забрал?

– Наверное, нет, – Пашка опять почесал за ухом. – Чего ж ты не попытался выведать у него про алмазы?

– И как ты себе это представляешь, а? – наклонил голову отец. – Прихожу я к нему и говорю: «Расскажи про камушки», – да? Я, Паша, умно поступил. Приехал за ним сюда, нашел его. Деньги, которые у меня были на квартиру, потратил. Тогда это не так-то просто было сделать. Уж потом, через несколько лет, когда уже ты появился, я ту свою квартиру на эту поменял, чтобы всегда его в поле зрения держать.

– Эх, батя, – резанул рукой Пашка, – раньше бы ты мне все рассказал, я бы нашел к этому якуту подход.

– Правильно сделал, что не рассказал, – нахмурился Вилен Михайлович, – ты бы все испортил. Молод ты еще, Паша.

– Ну и что же ты собираешься теперь делать? – Павел пропустил обидное замечание мимо ушей. – Нужно же полярника искать!

– Вот мы и будем его искать, Паша. А если не найдем, поедем под Мирный и там ждать будем. Он непременно туда доберется, чует мое сердце.

– А если не доберется?

– Доберется, Паша, доберется.

– Тогда чего его искать, – заметил довольно ленивый Паша, – нужно сразу в Мирный ехать. Там его поджидать.

Вилен Михайлович с интересом поглядел на сына. Ему показалось, что в его замечании есть доля здравого смысла. Вилен Михайлович разлил остатки самогона по стаканам и насадил на вилку ломоть сала.

Выпив, он закусил и отодвинул от себя стакан.

– Завтра решим, как будем действовать, – заплетающимся языком произнес он, – а пока нужно хорошенько отдохнуть.

Опрокинув по дороге табурет, он отправился отлить.

– Да чего здесь думать, батя? – Пашка был не менее пьян, чем отец.

Пошатываясь, он направился следом.

– Едем в твой улус и будем его на месте ждать.

– Э-э, парень, – придерживаясь рукой за стенку, Яковенко-старший навис над унитазом, – думать никогда не поздно. Ты горячку-то не пори, а тоже подумай хорошенько. Может, чего умного надумаешь.

– Так ты уверен, что Родионов доберется до Мирного? – Пашка встал на пути у отца, когда он, сполоснув руки, пошел в спальню.

– Дай ему бог, чтобы он добрался, – заплетающимся языком проговорил Вилен Михайлович, отстраняя сына с дороги. Если он не доберется, все – хана нам с нашими алмазами.

– Батя, – Пашка пропустил отца и поплелся за ним, – а почему ты думаешь, что полярник расскажет нам, где спрятаны алмазы?

– Соображаешь, – хлопнул его по спине отец. – Сделаем так, чтобы рассказал.

– А как?

– Думай, Паша, думай.

Глава 12

Кроны падали в небо, как в водоворот. Потом вдруг снова появлялись, опять ныряли, и казалось, этому не будет конца. Неожиданно ярко полыхали просветы между ними. Белый свет бил в глаза. Последний туман рассеялся, и Егор понял, что двигается. Лежа на спине? Его по-прежнему изнурял озноб, но пронизывающего холода снизу он не чувствовал. Егор приподнял голову. Взгляд его наткнулся на широкую спину в овчинном полушубке. Лошадь шла медленно, спокойно. А сам он катился в низких санях, прикрытый тяжелым, пропахшим потом и дымом зипуном.

На голове у мужика была лисья шапка с опущенными ушами. Егор хотел окликнуть возницу, но в гортани застрял колючий ком. Но мужик сам повернулся, и Егор увидел пронзительной голубизны глаза, румяные щеки и светлые усы, с застывшим на них инеем.

– Эк тебя, – качнул мужик головой.

Голос у него был добрый и насмешливый.

– Ты кто? – наконец выдавил из себя Егор.

– А ты? – иронично сощурил свои детские глаза мужик.

– Егор, – сказал Родионов и сам усмехнулся – уж больно по-идиотски выглядело начало разговора.

– А я Митрич, – представился мужик, – вот по делам ездил. Смотрю, ты лежишь... Думал, откинулся, пульс проверил, нет, гляжу, дышишь...

– Мы где? – спросил Егор.

– В тайге, – хохотнул в усы мужик, – где ж еще...

– Я спрашиваю, какой тут поблизости населенный пункт?

– Никакого... – коротко рассмеялся мужик. – Вернее, есть, только тебе туда нельзя.

– Это почему? – удивился Егор.

– Там твоя фотка на доске почета мотается. Я тебя сразу узнал. Преступник.

– Какого ж черта ты рецидивиста спасаешь? – горько усмехнулся Егор.

– В тайге, брат, свои законы... Да и разве можешь ты мне чем-то навредить? Ты ж еле дышишь!

– И что ты со мной думаешь делать? – насторожился Егор.

– Подлечу немного да на волю выпущу. А если дурака станешь валять, – мужик кивнул на лежавшую возле него двустволку, – мы не таких еще рецидивистов видали!

Егор шевельнул рукой. Словно подтвердив его догадку, мужик заговорил с сочувственной нотой в голосе:

– Я рану твою смотрел, хреновая рана, но вылечить можно... Только бы доехать.

– А ты что в тайге делаешь?

– Живу, – снова рассмеялся Митрич.

Голос у него астматически глох и подрагивал. Но, похоже, Митрич был оптимистом.

– То есть в изоляции?

– Ага. Вначале с семьей жил, а потом в лес ушел, – кивнул Митрич, – заели меня бабы. У меня их три – жена и две дочери. Вот, еду от них, гостинцев возил, проведал... Живут так себе, конечно...

– Зачем же ты от них ушел? – с недоумением спросил Егор.

– А ты зачем по тайге шныряешь? – снова обернулся Митрич и приковал к Егору внимательный взгляд.

– Так ты же знаешь, я – преступник.

– Не похож, – проницательно ответил Митрич, – а может, и похож, – сделал он задумчивое лицо.

– Далеко еще до твоей хаты?

– Прилично, верст сорок будет. Да ты не нервничай, к утру доберемся. Кто ж это тебя покусал?

– Волки, кто ж еще, – вздохнул Егор.

– Да-а, зверь нынче гнилой... Видать, полевок мало, мелких грызунов... Так-то волк – хищник правильный... умный то есть. Так просто с бухты-барахты нападать не будет. Ну, если корову чует или лошадь... А на человека – ни-ни. Боится, серая башка!

Митрич по-доброму рассмеялся.

– А вертолета ты не видел? – Егор встревожился, вспомнив о том, что его, по всей очевидности, должны были искать люди Шепелева.

– Не-а, – отрицательно покачал головой Митрич. – А что, за тобой охотятся и с воздуха?

– Охотятся, – подтвердил Егор.

– Странно, что еще не поймали.

Жар у Егора не ослабевал. Голова кружилась, и все медленно ехало перед глазами. Егор опустил веки.

– Худо тебе? – Митрич остановил лошадь, слез с саней и приблизился к Егору.

Достал из-за пазухи металлическую фляжку и приставил Егору ко рту.

– Пей.

Егор втянул отдающий хвоей острый запах самогона.

– На кедровых шишках самогон, – деловито пояснил Митрич, – да ты уже пил, только не помнишь. Я тебе давал, когда ты в отключке был, – усмехнулся он.

Митрич приподнял Егору голову, и тот сделал неловкий неэкономный глоток. Самогон пролился на куртку. Родионов поморщился.

– Давай еще, тайга хлюпиков не любит, – не отступал Митрич, – у меня такого добра навалом. Пей, не боись.

Егор снова хлебнул. Края фляжки противно липли к губам. Но следом за терпким запахом зелья его затопило сладкое ощущение разливающегося по телу тепла.

– Много тебе в твоем состоянии нельзя, а так, для эпатажу, как говорится. – Митрич сам глотнул из фляжки и довольно крякнул: – Лекарство...

Он сделал еще один внушительный глоток и рукавицей вытер губы. Они стали у него розовые как у младенца. Щеки тоже зарумянились.

Между тем день стал убывать. Небо серело и медленно гасло. Егор задремал. Ему чудилось, что он разговаривает с Кюкюром в самолете, летящим из Австралии в Антарктиду. А то виделась Ирина, которая якобы училась с ним в одном классе. У Егора постоянно смыкались глаза. Он просыпался от мнимого усилия – ему казалось, что он руками размыкает веки и взглянуть на Ирину ему никак не удается. Он, конечно, знает, как она выглядит, но видит ее умозрительно. Ирина ничего не замечает – ему с трудом удается скрыть свою непонятную слепоту.

Он снова вынырнул из забытья, потревоженный голосом Митрича. Тот не то напевал, не то ритмично самому себе рассказывал:

 
Вдоль тракта машины как птицы летели,
А сосны и ели... ту-ту... в колыбели...
 

Митрич повторил еще несколько раз эту стихотворную фразу и глубоко вздохнул. Он никак не мог заменить это «ту-ту» подходящим по размеру и смыслу глаголом.

– Черт! – выругался он и снова вздохнул.

Митрич продолжил стихоплетствовать. Егор рассеянно слушал его. У Митрича ничего не выходило, и он, плюнув, перешел к другому стиху. В нем говорилось о благотворном влиянии иконы Божьей Матери на неокрепшую детскую душу. Справившись с этим нехитрым, но искренним творением, Митрич удовлетворенно промолвил: «Хорошо».

Егор ловил себя на мысли, что ситуация изобилует абсурдностью. Вот он едет на санях, а какой-то полузнакомый мужик читает стихи, покачивая головой. Его ищут как преступника, Свердловск – черт знает где, Ирина – в Свердловске, Кюкюр застрелен. Он слушает кривобокие незатейливые вирши этого лесного гнома. Хотя на гнома Митрич похож лишь сутулой осанкой. А так он крепенький, хотя и не широкий в плечах мужик, отзывчивый, простой, невредный.

Егор слабо улыбнулся. Температура не спадала, все тело ломило, рана пульсировала. Но у него все же появилась перспектива.

– Так ты поэт? – заговорил он.

– Поэт, – спокойно подтвердил, словно лавры славы были самым обычным для него делом, Митрич. – Потому и ушел. Ну не совсем поэтому, – зевнув, поправился он, – надоело все...

После такого обобщения воцарилась пауза.

– Я лес люблю, волю, покой, – воодушевленно продолжил он, – а дома слишком много шума, дела, дела... То огород копай, то погреб чини, то воду носи... А я не только поэт, еще и писатель.

– Писатель? – усмехнулся Егор. – И что же ты пишешь?

– Рассказы. На романы пока духа не хватает, а рассказы – хорошо...

– О чем? – лениво спросил Егор.

– О лесе, о зверях, о приключениях... По-моему, неплохо выходит, – скромно похвалил он себя, – вот только с изданием ничего не получается. Дали в местной газете одной дамочке, ну, той, которая ошибки исправляет, так она весь рассказ испортила. Я не захотел его печатать.

Вдалеке тарахтел тетерев. Митрич машинально прислушался. Потом повернулся к Егору, весело подмигнул.

– И какие ж у тебя приключения? – вопросами Егор хотел отогнать от себя беспокойство по поводу разыскивающих его людей. – И смешные, и не очень... – помолчав, сказал Митрич. – Бывают даже грустные. Но мне больше смешные нравятся. Вот, например, такое. Окончил я лесной институт и послали меня в тайгу, лесником, практике учиться. Иду я как-то летом по лесу. Ну, с ружьем, понятно, как без него? Вижу – кедр огромный поваленный. Видать, молния сбила... Ага... Полянка, значит, маленькая... Ну, кедр-то и лежит. Я перелезаю через него и, значит, падаю... И прямо на медведя! Этот похабник, значит, ягод да муравьев нажрался и дрыхнет. Так вот, медведь-то ни хрена спросонок не понял и – наутек. Я – в другую сторону. Косолапый бежит, а из него говно свищет! Во как обосрался! – со смехом закончил Митрич.

Егор улыбнулся.

– У зверей, у них все как у людей. Испугался – обосрался! – разразился глухим хохотом Митрич.

Он опять достал фляжку и немного отпил из нее.

– Охочусь я часто: на лис, медведей, лосей, косуль, не говоря уж о зайцах и птицах! – гордо произнес Митрич. – Я ведь тебя чем лечить, думаешь, буду? Медвежьим жиром. Есть у меня еще тюлений жир. Один юкагир с Севера привез. Здесь улус неподалеку, от моей избы километров пятнадцать будет. Якутов там – раз, два и обчелся. Так вот, этот юкагир... На самом-то деле он якут, но клянется, что предки его юкагирами были и жили раньше где-то в низовьях Лены и на Индигирке... Только мне чудится, заливает он. А потом, у меня еще ягоды да травы припасены, сам увидишь! Хозяйство у меня небольшое, но дельное. Лошадь, две козы, куры...

Когда пучки сереющего света, пробивающиеся сквозь смыкающиеся в вышине кроны, померкли настолько, что под ветвями зашевелились синеватые, бутылочного оттенка тени, Митрич повернул налево. Через полчаса они выехали на узкую, извилистую, покрытую толстой наледью дорогу.

– Думал, побыстрее здесь будет ехать, да, видно, не очень, – мотнул он головой и снова приложился к фляжке. – Мороз нынче упорный...

Егор закрыл глаза.

– На рассвете будем, – успокоил его Митрич. – Не боись...

Когда на тайгу наползли сумерки, Митрич все еще погонял лошадь. Видимо, решил идти всю ночь. Последняя не заставила себя ждать, просмолив липкой копотью высокие кроны. Митрич несколько раз останавливался, вливал в рот Егору самогону и продолжал движение.

Ехали они молча. Лес наполняли тревожные ночные звуки. Егору даже послышалось жалобное подвывание. Ветра не было. Что же это, опять волки? Лошадь запрядала ушами, потом издала короткое настороженное ржание.

– Волк воет, – подтвердил его догадку Митрич, – расшалились, бедолаги.

По мере того как повозка двигалась по дороге (движение это было затруднено наледью), вой приближался. Жалобные ноты уступили нетерпеливым, требовательно-тоскливым. Митрич морщился и качал головой.

– Лошадь, лешие, чуют, – сказал он хриплым от затаенного волнения голосом, – по следу идут. Но я мою Машутку не отдам, как я без нее?

Егор думал не только о волках. Больше всего его мысли занимал так и не появившийся вертолет. Шаткость его положения не давала ему покоя. Он ни на минуту не сомневался, что люди Шепелева не прекратят погони за ним. Не для того они его подставляли и пытали Кюкюра. Его лежание на повозке было лишь временной передышкой. Он предвидел впереди нелегкий путь и не был уверен, что выживет.

Между тем вой шлейфом тянулся за повозкой. Послышался легкий треск ветвей. Точно пахнуло сквозняком. Справа. Волки бежали меж деревьев, преследуя повозку. Вскоре и слева послышались похожие звуки.

Митрич пальнул в воздух. Потом стеганул лошадь. Она прибавила скорость, но быстро двигаться не могла. Мешала ледяная короста на дороге. Повозку заносило, Егора то и дело подбрасывало на ней.

Справа скользнули две быстрых тени. Митрич пальнул в их сторону, они исчезли. Потом появились снова, неуловимые, хищные, терпеливые. Они словно ждали, когда Митрич расстреляет всю обойму.

Митрич перестал палить и более спокойно теперь реагировал на их появление из-за деревьев. Егор приподнялся на повозке, с трудом повернул голову назад. За ними бежало по меньшей мере шесть волков.

– Ну бестии, ну черти, – приговаривал Митрич, погоняя лошадь. – Давай, Машутка, беги, мать!

Машутка старалась изо всех сил.

– Ни хрена не боятся, – недоумевал Митрич, – дьяволы – и только!

Волки не отставали, расстояние между ними и повозкой неуклонно сокращалось. Егор приподнялся на повозке. Митрич озабоченно посмотрел на него.

– Куда ты, парень? Лежи! – Давай помедленнее, я попробую их усмирить. – Родионов нащупал карабин.

Потом тяжело перевернулся на живот и прицелился. Митрич пожал плечами и чуть сбавил темп. Первый выстрел грянул в темень как раскат грома. Мимо. Зато второй попал точно в цель. Отброшенный пулей, волк взвизгнул и рухнул на снег.

Это посеяло замешательство в стае. Их черные тени стали отдаляться. Егору казалось, что он сидит в кино и смотрит фильм, надев стереоочки. Когда-то он был в Сочи и первый раз в жизни увидел такое чудо. События разворачивались на берегах Красного моря. Часто под водой. И Егор всякий раз радостно или испуганно вскрикивал, когда какая-нибудь рыба наплывала на него. Точно так же вел себя и весь зал.

– Думаешь, бросят за нами гнаться? – усмехнулся неунывающий Митрич. – Погоди, еще придется попотеть. Есть, конечно, шанс, что они за своего собрата примутся...

Он оказался прав. Волки сменили тактику и теперь не так наседали. Погоня продолжалась всю ночь. Митричу не раз приходилось стрелять.

Часам к пяти утра волки исчезли. Словно оборотни. Повозка свернула в чащу и стала углубляться в тайгу. Они проехали еще десяток километров, прежде чем на тесной поляне перед ними выросли изба и примыкающие к ней деревянные постройки. Послышался радостный собачий лай. Из конуры выскочила густошерстая дворняга.

– Тпру-ру-у! – скомандовал Митрич. – Живой? – обернулся он к Егору.

Того бил озноб. Голова была свинцовой, он едва мог приоткрыть веки. Слабость сковала тело. Он лежал, точно полено, и удивлялся, что может еще что-то слышать и видеть.

Пес облаивал Егора.

– А ну! – замахивался на него Митрич, – заглохни, Буян! Щас, щас, – засуетился он.

У конюшни высилась резная коновязь – серге. Митрич привязал лошадь, поспешил к Егору. Он помог ему подняться с повозки, доковылять до избы. Пес вился у ног, мешая идти. Митрич то и дело замахивался на него, тот игриво отбегал, а потом вновь осаждал идущих.

Митрич снял щеколду, втащил Егора в сени. Там пахло сушеными травами и грибами. Над покрытым вытертой клеенкой столом висели гирлянды лука и чеснока. Митрич потянул за изогнутую железную ручку тяжелую, обитую кожей дверь. Обивка с боков торчала клоками. Они оказались в горнице, которую на две части делила высокая русская печь. Огромная тигровая кошка, свернувшаяся на ней клубком, зевнула, лениво потянулась, изогнувшись с восхитительной гибкостью, и спрыгнула под ноги хозяину.

– Глашка, пшла, не до тебя, зараза, – обняв Егора, Митрич тащил его к застеленной старым пледом деревянной кровати.

Он усадил Егора на нее, потом закинул его ноги, снял обувь. Разделся сам. Потом занялся печью. Принес из сеней заготовленные дрова, выдернул из стопки пожелтевших газет несколько листков и развел огонь.

– Вот так оно теплее, – удовлетворенно констатировал Митрич, разгибая сутулую спину.

Он стал стягивать с Егора куртку. Тот как мог шевелился, старясь помочь Митричу. Рана на ноге запеклась, и, чтобы размочить ткань штанов, Митрич нагрел таз воды, куда бросил щепотку зеленовато-желтого порошка.

Потом поставил на печь чайник. Когда из носика повалил густой белый пар, Митрич снял чайник с печи и стал готовить лекарство. Для начала он слазил под стол, достал оттуда мешок с травами. Быстро отсортировал те, что были ему нужны. Потом взял ступку, небольшой каменный пестик и, бросив в посудину по щепотке из разных кульков, стал толочь.

– Думаешь, я тебя аспирином буду лечить? – ухмыльнулся он. – Нет, брат, у меня тут народная медицина... Я таблеток с детства не потребляю. Помню, мать давала, а я их под подушку клал. Еще чего! – с упрямым видом воскликнул он. – Чтобы я себе организм засорял!

* * *

Егор видел все как в тумане. Он даже не мог понять, в действительности ли это все происходит или во сне. Перед его глазами шла волнами деревянная стена с приколотой на ней репродукцией картины, кажется, Рембрандта. Старуха со свечой. Пламя свечи, ложась на морщинистую кожу жидким розоватым золотом, преобразило ее лицо, сделало взгляд непередаваемо выразительным. Словно осветило не лик, а душу. Вокруг головы старой голландки мягко смыкался полог коричневато-коньячного сумрака. Его бархатные складки, как кулисы, висели над этим полыхающим овалом.

В бредовом угаре, когда мысли вращаются, как белье в стиральной машине, только с мучительной медлительностью, Егор стал вспоминать, что же это за картина. Название все никак не давалось ему, и он бросил это занятие. Он повернул голову и увидел хлопочущего у стола Митрича. Тот сосредоточенно что-то мешал, толок, пересыпал из крынки в крынку. Потом поставил приготовленную смесь, разведя ее в небольшом количестве горячей воды, на печь и, помешивая, тихо запел. Когда отвар был готов, он принес с лежанки в углу еще одну подушку, предварительно взбив ее, и подложил Егору под голову. Потом обмотал кружку вафельным полотенцем, сел на табурет рядом с кроватью и поднес кружку к губам Егора.