Текст книги "«Горячий свой привет стране родной…» (стихи и проза)"

Автор книги: Михаил Чехонин

 
На песок сыпучий и холодный
Гребни волн выбрасывают льдины.
Море, море, как ты зло сегодня.
Хмуришь брови на слепое солнце.
 
 
Помнишь сказку мудрую такую:
Жил старик со старою старухой,
Попросил он рыбку золотую
Сжалиться над жизнью безнадежной…
 
 
Море жизни сказками покрыто,
Но не видно чуда золотого,
В каждой сказке – старое корыто,
В каждой песне – присказка смешная.
 
 
Никого не видно в синем море,
Только волны белые гуляют.
Как ты зло сегодня, мое море,
Хмуришь брови на слепое солнце.
 

1939

 
Тихий дворик, качели,
За воротами лают собаки,
На окне потемнели
И повяли усталые маки.
 
 
Воздух сладкий и клейкий,
Бьют к вечерней в соседнем соборе.
Кошки ищут лазейки
В покосившемся старом заборе.
 
 
Завтра вновь воскресенье —
Будут шумные гости, наверно.
Сон неслышною тенью
Накрывает меня и Жюль Верна…
 
 
Тигр, как Жучка, залаял,
Задрожало змеиное око.
Тихий дворик растаял
В синей дали реки Ориноко.
 

 
Ты был со мной, властитель гордых дум,
Когда на голос музы дальних стран
Я шел в пустыню, где ревел самум,
Грозя похоронить мой караван.
 
 
Смеялся ты, когда разбитый наш
Корабль стонал от ветра и огня,
Глотая дым, мы шли на абордаж —
Ты лез вперед, чтоб заслонить меня…
 
 
О сколько раз, сжимая карабин,
Я пробирался в девственных лесах,
И долгим эхом каменных ложбин
Ты укрощал мой непонятный страх.
 
 
Как можешь ты безмолвствовать теперь,
Когда фокстрот танцуют дикари,
Когда вокруг так пусто от потерь
И вдаль идут чужие корабли….
 
 
И я в тоске бесплодных горьких дум
Не вижу больше музы дальних стран —
Меня слепит безжалостный самум,
Меня влечет в пучину океан!
 

 
Тонут дни в какой-то дикой мгле.
Гибнут ночи в солнце золотом —
Все внезапно стало на земле
Непробудным, непонятным сном.
 
 
Счет минутам и векам пропал,
Словно звезды вышли из орбит,
Полетело все в один провал —
Человек, пылинка, трилобит.
 
 
Захлестал огней каких-то рой
По стеклянным, неживым глазам.
И небольно, словно он не мой,
Камень сердца треснул пополам…
 
 
Но качнулась вдруг ночная тень
И вспугнула наважденье прочь…
О какое счастье, что есть день!
О какое счастье, что есть ночь!
 

 
Послушны северные скифы
И шлю послов в Пелопоннес…
И волны пенятся о рифы,
И героические мифы
Вплетает в жизнь седой Зевес.
 
 
Смеются дерзкие вакханки
В тени магнолий и дубов.
И торопливые служанки
Спешат к прекрасной лесбианке —
Вести ее на пир стихов…
 
 
Гремят по всей Итаке трубы,
И льются песни молодых…
Объятья радостны и грубы,
И шепчут трепетные губы:
«Ты самый лучший мой жених!»
 

Так судьба стучится в дверь

 
Прощай, святая иллюзорность
Надежд бесценно молодых,
Ты обратила непокорность
В удушье дум полубольных.
 
 
Душа, как сумрачные своды,
Покрыта плесенью времен,
И годы, медленные годы,
Хоронят юношеский сон.
 
 
Они уносят в беге тайном
Тщету моих прекрасных грез,
Лаская жизнь лучом случайным
На фоне злых метаморфоз.
 
 
Они идут от мрака к свету
И снова падают во мрак;
В мифологическую Лету
Направлен их бесславный шаг.
 
 
Туда, где холод замогильный
Венчает вечностью добро,
Где гордо царствует всесильный
Его Величество – Зеро.
 

 
Я простился с теми пристанями,
Что по-русски тихими зовут.
Я спою над пенными волнами
Обо всем, что в сердце берегут.
 
 
Пусть мое лицо обвеют ветры —
Жизнь страшнее, чем полярный круг,
Не заглушит буря моей песни,
Не скует и холод моих рук.
 
 
И назад едва ли поверну я,
Мои мысли – это сталь и медь;
О труде великом повествуя,
Сердце их заставит закипеть…
 
 
И когда я встречусь с кораблями,
Я товарищеский дам салют —
И они простились с пристанями,
Что по-русски тихими зовут.
 

1929

 
В небе дорожка света,
Разлетевшаяся золотистой пудрой.
Солнце – божок из Тибета,
Ласковый и мудрый,
Сонно кивнул головой
И, медленный и чинный,
Ушел. Башенный бой
Вспугнул рассеянного господина…
Ветер, как блудливая кошка,
Взмахнул хвостом на крыше.
В сердце стало дрожко,
Но как-то глубже и выше.
Восемь, девять, десять часов…
Больно считать удары,
Приготовлено столько слов,
Нежных долгих старых.
Зря. Так и не пришла.
Холодно. Смешно и пусто…
Мысль бесконечна и зла —
Так говорил Заратустра.
 

 
Над городом весела пелена
Безмолвного, белесого тумана,
А сквозь нее пустынная луна
Смотрела в мир назойливо и пьяно.
Молчали улицы и сохли от дождя,
И фонари горели и молчали,
И чья-то одинокая душа
Блуждала и томилась от печали,
И кто-то долго плакал на луну…
А сонный мир, качаясь и зевая,
Глядел, как, окунаясь в синеву,
Рождались миги, тут же умирая.
 

 
А что если все позабыть
И вновь не прийти никогда?
И вечно тебя вспоминать,
И чуда какого-то ждать,
И быть несчастливым всегда.
 
 
И в темную, душную ночь
Прийти к молчаливым кустам,
В глубокий глядеть небосвод
И думать, что, может быть, там
Незримое счастье живет.
 
 
А жизнь будет тихо шагать
И скучные дни воровать,
Потом подкрадется и смерть
И тихой и верной рукой
Прольет над любимой землей
Последнюю каплю души…
 
 
Я завтра, конечно, приду,
И в нашем цветущем саду
Мы будем обнявшись бродить
И молча друг друга любить.
 
 
Но полночь наступит, когда
Ты снова простишься со мной,
И я, прижимаясь щекой
К холодному лбу твоему,
Подумаю снова тогда:
«А что если вновь не прийти
Никогда?»
 

 
Точно змейка прикоснется
Кожей ласково зеленой
И томительно вопьется
В сердце жертвы обреченной.
 
 
Пляской – лаской наслажденья —
Мысли темные развеет,
И огнем прикосновенья
Душу бедную согреет.
 
 
Тихим ядом утешенья
Усыпит больную совесть,
И накроет легкой тенью
Снов мучительную повесть…
 
 
Если с дрожью сладострастья
Хочешь мести глянуть в очи,
Если хочешь призрак счастья
Увидать во мраке ночи, —
 
 
Выпей чувственный напиток
Думы горько прихотливой,
Вечно сладостный напиток
Сплетни – змейки шаловливой.
 

 
Молчи, безработное сердце,
И смейся над черной нуждой,
Ты скоро, наверно, узнаешь
Последний, решительный бой.
 
 
Давай твою руку, товарищ,
Ты будешь в борьбе не один,
Познавший суровою жизнью
Всю ложь золотых середин.
 
 
На клич городской баррикады
Мы выйдем из темных углов
И сбросим в колодец забвенья
Надменных и глупых врагов…
 
 
А после на знамени ярком
Мы впишем наш лозунг святой:
Спи, прошлое, жизнь в настоящем,
Жизнь – солнечный путь над землей!
 

 
Меня теперь уже никто не вспомнит,
Никто не обернется на мой шаг —
Холодный ветер в спину мне погонит
Сухую пыль да лай чужих собак.
Пройду с горы, где озеро седое
Зеленой тиной глянет на меня…
Проходит жизнь, проходит все земное,
Пустыми побрякушками звеня.
Спокойные, родные Палестины,
Все те же вы, да я уже не тот —
Заглядываю в окна, у рябины
Ищу того, кто больше не живет.
Все умерли, уехали, уплыли,
В пустом саду торчат гнилые пни —
Тропинки лишь, наверно, не забыли
Моей веселой детской беготни.
Вот площадь, где, бывало, от футбола
Всегда висел мальчишеский кагал,
Но где была приветливая школа,
Теперь стоит трехъярусный вокзал…
Пора домой, пусть в памяти потонет
Все то, что я так бережно хранил…
Меня теперь уже никто не вспомнит,
Никто не скажет: «Здравствуй, Михаил».
 

 
Да, я из той холодной дали,
Где шум лесов и рокот вод
Плетут канву такой печали.
Какой не знает ваш народ.
 
 
Там песня – птица золотая —
Приносит радостный привет,
Там ветры буйные гуляют.
Лаская грусть, какой здесь нет…
 
 
Я берегу больную ласку
Прозрачных, северных ночей —
Я лучше расскажу вам сказку
О странной родине моей.
 
 
Но не просите песни звонкой,
Когда мне не о чем скорбеть, —
Я слишком сыт для грусти тонкой,
Я слишком счастлив, чтобы петь.
 

 
Еще одно воспоминанье,
Еще один глоток вина —
Не омрачай мое сознанье
Виденьем завтрашнего дня.
 
 
Не пережитое тобою
Еще сегодня не прошло,
Оно парит над головою
Невозмутимо и светло.
 
 
А завтра – праздничные ризы
Или последнее прости,
Какие новые сюрпризы
Захочет жизнь преподнести.
 
 
Пускай слепое ожиданье
Не видит завтрашнего дня —
Еще одно воспоминанье,
Еще один глоток вина.
 

 
Там, где пронзительно и остро
Гуляет ветер над водой,
Лежит мой заповедный остров,
Покрытый снежной пеленой.
 
 
Туда, в безжизненные грани,
Меня надежды понесли —
Найти в холодном океане
Последний путь своей земли…
 
 
Я мыслю: волею упорной
Раздвинуть каменные льды,
Пусть мой корабль плывет по черной
И узкой полосе воды.
 
 
И близкий так к заветной цели,
Я клич бросаю в темноту:
Беснуйтесь, снежные метели,
Вы рвете только пустоту.
 

1932

 
Дорога поет и шумит, как река,
Съедая на сердце тоску,
Как кони степные, летят облака
В каком-то горячем скаку.
 
 
Уж скоро потянутся птицы на юг
Крикливой такой чередой —
Дорога, старинный и верный мой друг,
Дай снова обняться с тобой.
 
 
Знакомые песни я вновь узнаю —
Да, это моя сторона.
Вот только боюсь, что в домашнем краю
Никто не узнает меня.
 
 
Придут посмотреть заграничный костюм,
Да слов не найдется со мной.
И я замолчу, спотыкаясь от дум,
Усталый, нелепый, смешной…
 
 
Старинная бабка на чей-то вопрос
Прошамкает только: «Кажись…
И ликом похож, и отцовский и рост,
Ну что же, пришел – так садись».
 

 
Остров прекрасной жалости
В море житейских бед.
Мама, купи мне, пожалуйста,
Трехколесный велосипед…
 
 
Помнишь, зелень крапивная
Дико цвела у крыльца?
Ты была тогда очень красивая,
С полным овалом лица.
 
 
С вечными, звонкими песнями
В праздник пекла пироги,
Весело прыгали блесками
Серьги и кольца твои…
 
 
Да. Да. Конечно. Разумеется.
Сказка превращается в быль,
Память же былью развеется,
Как ветром дорожная пыль.
 
 
И никому не надо шалости,
Растянутой на тридцать лет…
Мама, купи мне, пожалуйста,
Пробочный пистолет.
 
 
Отчего ты так молчалива,
На тебе не видно лица…
А чудная была крапива
У самого крыльца!
 

1939

 
Вечер – сторож долгих снов —
Разомкнул свои объятья,
Словно символы проклятья
Стали остовы домов.
 
 
В тихом беге на восток
Гасли искры золотые,
Сыпал стрелы ледяные
Ветер – яростный стрелок.
 
 
Где-то плакал хриплый альт
Обескровленной машины,
Оскорблено бились шины
О бесчувственный асфальт…
 
 
На заплеванных углах,
Ожидая пьяной шутки,
Зябко жались проститутки
С кротким ужасом в глазах.
 
 
Ночь была полна чудес…
Где-то пели и плясали.
Но пришло полно печали
Утро – блудный сын небес.
 
 
Свет упал, и сторож снов
Снова сжал свои объятья.
Словно призраки проклятья
Были тени от домов.
 

 
Ветер, ночью заблудившийся, играл,
В темном небе плыли звезды-пузыри,
Желтых листьев сумасшедший карнавал
Собирался веселиться до зари.
Ветер песенки насвистывал, шутя
С тополями на бульваре городском,
И, о чем-то вспоминая и кряхтя,
Пререкался с буйным ветром старый дом.
 
 
А за окном плакала одинокая
Девушка с лакированными ногтями.
У ней красные глаза и тихое сердце.
На комоде – фотография мамы,
А отца она не помнит…
Ветер, ветер, пожалей одинокую
Девушку с лакированными ногтями.
 
 
Ставни хлопали в восторге от игры —
Представленье удалось, как никогда.
На балконе, там, где бедные миры,
Даже лопнула какая-то звезда.
Только глупые смотрели фонари,
Как уходит ночь, зевая широко,
И бледнели, и тускнели от зари,
И вздыхали, беспричинно и легко…
 

 
Ни родины, ни дома, ни семьи
И никого, кто ждал бы его где-то,
Все для него – чужие и свои
В любой стране и в каждой части света.
 
 
Весь круглый мир он так исколесил
Развинченной и медленной походкой,
Он отдыхал там только, где любил,
Где песни пел и пил вино с красоткой…
 
 
Вот он идет – прямой, как истукан,
В зубах «гаванна» терпкая, как жалость,
В глазах воспоминанье дальних стран,
А в сердце – бесконечная усталость.
 
 
На поясе болтаются ножи:
Один морской, другой для харакири.
Что для него спокойствие души,
Когда душа, как гость в пустой квартире.
 
 
Опять запели жерла белых труб,
И он спешит расстаться до заката,
И сердце ноет вновь, как старый зуб,
И облака опять летят куда-то…
 
 
Прощай, земля! И вновь горят зрачки,
Глотая даль последней части света,
В груди легко от сумрачной тоски
И от того, что кто-то плакал где-то…
 

 
Бег времени отсчитывая мерно,
Стоят на полках старые часы.
Как много тайн они хранят, наверно,
Какие им, наверно, снятся сны…
 
 
На циферблатах медных и картонных
Вся гамма выражений наших лиц;
Условный час застенчивых влюбленных
И нудные минуты продавщиц.
 
 
Рассказывают, кашляя устало,
О прошлых днях каминные часы,
И глухо стонет сердце из металла
О том, что гибнут в ржавчине мечты…
 
 
Двенадцать. Часовщик сгибает спину…
Ночь на дворе, но нужно сдать заказ —
Он честно платит жизни-господину
За право жить – ценой усталых глаз.
 
 
Его искусство – это лишь терпенье,
Упорный труд, а может быть, любовь,
Он видит тайну вечного движенья
Потерянных мгновений и миров.
 
 
Он лечит часовые ревматизмы;
Часы должны играть, ходить и бить…
Смешной чудак, он чинит механизмы,
Но жизнь свою не может починить.
 
 
О ней уж позаботится, наверно,
Другой искусный, мудрый часовщик,
И маятник отстукивает мерно
Летящий в бездну лет за мигом миг.
 
 
Когда ж рассвет в свои права вступает,
Бросая в окна яркие лучи,
Все так же бьют, и медленно вздыхают,
И вспоминают прошлое часы.
 

 
Из тебя не выйдет танцовщицы
Даже негритянского балета,
На тебя глазеют эти лица
Только потому, что ты раздета.
 
 
Ты люба измученным от счастья
Пьяного, двенадцатого часа,
Только потому, что на запястья
Ты надела кольца папуаса…
 
 
Ночь проходит, хлопая глазами,
Кончен танец страсти и мученья —
Пятна лиц колючими словами
Щедро рассыпают поощренья.
 
 
Танцуй и пой, веселая и злая,
Тебя зовет ночной притон господ,
Весь глупый мир глазами попугая
Спешит глядеть на голый твой живот.
 
 
Твоя печаль безмерна и бездонна,
В горячем реве ярких медных труб,
Никто не знает, черная Мадонна,
О чем смеешься ты углами губ.
 
 
Лишь рано утром, пьяная от шутки,
Безумной шутки прихоти людской,
Ты выплеснешь над личиком малютки
Весь тихий ужас матери святой.
 
 
Пусть этот мир безжалостен и звонок
К любви твоей и нежности большой —
Молчи и знай, что черный твой ребенок,
Быть может, будет с белою душой.
 

 
По утрам здесь продают газеты.
А когда ленивый и вечерний
Сумрак сочиняет силуэты —
Он приходит, горестный и древний.
Камни улиц медленно вздыхают,
Ноют кости, и уходят силы,
И о сердце лишь напоминают
На руках извилистые жилы.
В точках глаз иссушенные мысли
Ищут к одиночеству участья,
Корень зла и в сокровенном смысле
Пустошь человеческого счастья.
И не может время и пространство
Заглушить тоски о мудрой жизни,
Боли исступленного упрямства —
Думать о потерянной отчизне…
Окна дышат ресторанным гамом,
Шевеля голодные надежды.
За углом Иаков с Авраамом
Чинят чьи-то старые одежды,
Горестно вздыхают животами,
Ищут блох и чешут поясницы…
И бесшумно бродят над домами
Блики электрической зарницы.
Жизнь и смерть царапают друг друга.
Время здесь не оставляет меты.
Мира нет – есть только этот угол.
По утрам здесь продают газеты.
 

 
За каменной оградой ты живешь,
За крепкою стеной стоит твой дом —
Ты горести свои там бережешь
О прошлом, о прошедшем, о былом.
За окнами бегут живые дни,
Проходит дрожь по всей большой земле —
Но в комнате твоей горят огни,
И пыль лежит на письменном столе.
Я знаю, что под ветхостью одежд
Душа твоя по-прежнему она,
Но тяжестью несбывшихся надежд
Придавлена, невинная, она.
И мысль еще по-прежнему юна
И жаждет ласк и праздничных затей,
Но, бедная, тобой обречена
На вечный плен задушенных страстей…
 
 
Я прихожу беседовать с тобой
О новых песнях, людях и делах,
Но ты в ответ качаешь головой,
Как маятник бездумный на часах.
Мне кажется, что жизнь твоя легла
Дорогою меж царственных могил —
О гордость, гордость, скольких ты могла
Лишить ума, и радости, и сил…
Погибший, но не сломленный в борьбе,
Прощай, старик, философ и поэт,
Я ухожу, дивясь твоей судьбе, —
А ты стоишь и долго смотришь вслед.
 

 
Не счесть алмазов в каменных пещерах —
Какой знакомый музыкальный стих,
В нем страстные напевы баядерок
Сплетаются с молитвами святых…
 
 
Горят во лбу зеленые сапфиры
У истуканов, мрачных и немых,
И на утесах гор хранят мундиры
Покой господ, надменных и чужих.
 
 
Никто не видит в храмах, освященных
Заветами забытых мудрецов,
Как умирают толпы прокаженных
У белых стен причудливых дворцов.
 
 
О Индия прочитанных романов,
Страна слонов и ядовитых змей,
Страна чудес и сказочных обманов —
Когда ты станешь проще и светлей?
 
 
Когда твои нерадостные боги
С высоких пьедесталов упадут?
Когда твои холодные чертоги
Узнают жизнь и что такое труд?
 
 
И в солнце ослепительном сверкая,
Колышется прозрачный океан —
Молчит страна. От края и до края,
Зарывшись в грезы, дремлет Индостан.
 
 
И шепчут сумасшедшие факиры,
Что будет грех, отмщенье, страшный мор,
И снова разноцветные мундиры
Стоят на страже по утесам гор.
 
 
И снова льются песни о химерах,
О призраках, о змеях, о святых…
Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть рабов на рудниках глухих.
 

 
Он к нам пришел из дальних стран,
Усталый, сумрачный и строгий —
В его бровях лежал туман
И пыль ветров с большой дороги.
 
 
Он был когда-то общий друг,
Но мы его с трудом узнали,
Он к нам вошел, в наш тесный круг,
Чужим от странствий и печали.
 
 
Он был не стар еще, но век
Его уже был на исходе.
Он попросился на ночлег
При всем собравшемся народе.
 
 
Его спросил один из нас,
Когда улегся шум приветствий:
«Ты был, наверно, много раз
На перепутьи многих бедствий…
 
 
Скажи, когда беспечный смех
В жилища наши постучится,
Когда наступит мир для всех,
Уставших верить и молиться?»
 
 
Он промолчал. И, как мудрец,
Изрек ответ правдиво-жесткий:
«Когда вернется наконец
Последний странник в дом отцовский…»
 
 
Он нам поведал все свои
Молитвы, горести и встречи,
И были странны, точно сны,
Его отрывистые речи.
 
 
Мы разошлись, когда вдали
Погас прощальный луч заката.
Мы думали, что мы нашли
Опять потерянного брата.
 
 
Но утром, лишь умыв лицо
И посидев со всей семьею,
Он снова вышел на крыльцо
С пустой котомкой за спиною.
 
 
Один из нас сказал ему:
«Чудак! Ведь здесь так все знакомо.
Так мило сердцу твоему,
Куда теперь, ведь ты же дома?»
 
 
Но он, взглянув на темный лес
И в даль, размытую дождями,
Сказал: «Прощайте…» И исчез,
Как будто вовсе не был с нами.
 
 
И мы, смущенною толпой,
Вернулись всяк к своим заботам:
Ходить за бедною землей
И обливаться тяжким потом.
 
 
Поить скотов, колоть дрова,
Следить за ростом своих малых,
Считать их именем года
И ждать бездомных и усталых…
 
 
И кто бы что бы ни сказал
Потом о страннике суровом —
Никто его не поминал
Пустым и старым, глупым словом.
 

 
Дуй, ветер, дуй. Пой, ветер, пой.
Ты улетал куда-то многократно,
Но возвращался каждый раз обратно
И примирялся с собственной судьбой.
 
 
И я живу, томясь в своих кругах —
Они мне так мучительны и тесны,
Я рвусь туда, где дали неизвестны,
Но возвращаюсь, сломленный, в слезах.
 
 
И солнце, озаряющее землю,
Смеется над суетностью моей —
Когда, усталый от своих страстей,
Я песне брата по оружью внемлю.
 
 
Преступный зов молчит в моей груди.
Дуй, ветер, дуй. Пой, ветер, —
Ты не один на этом белом свете
Не знающий, что будет впереди…
 
 
Прекрасный мир колышется в кругах,
И бесконечно это колыханье,
И безупречно это основанье,
Потерянное в сумрачных веках.
 

 
Опять трубит победный рог
Свой зов воинственно суровый,
Сзывая запад и восток
Сразиться грозно в битве новой…
 
 
Опять прольется, как вода,
Живая кровь рекою алой,
И запылают города
Во мраке ночи одичалой…
 
 
С кем будет истина тогда,
Чье будет право новой жизни,
Найдет ли хищная орда
Обратный путь к своей отчизне?
 
 
Я не мечтатель и пророк,
Но я предчувствую развязку —
С кого-то снова мудрый рок
Сорвет ликующую маску.
 
 
И чьи-то громкие дела
Слетят в бездонную пучину,
Где вечный страж добра и зла
Замкнет их черную судьбину…
 
 
Так пусть же близится исход —
Но в этой битве вечно правой
Пусть победит лишь мой народ
Великий, вещий, величавый.
 

1938

 
Играл оркестр бессмысленно и пусто,
Шумели все в припадке болтовни
И двигались напористо и густо
Туда, где жгли бенгальские огни.
 
 
Смертельный праздник был велик и жуток.
А поезда во все концы путей,
Дрожа от свиста, слез, вина и шуток,
Уже везли вчерашний сад детей.
 
 
Здесь никому не страшен гул орудий,
Но смерть глядит из каждой пары глаз…
Как стар весь мир, как скучны эти люди
И весь их пыл воинственных проказ!
 
 
Сегодня вечер душен и вульгарен —
Напрасно жгли бенгальские огни.
Сегодня мир так горестно бездарен
От этой музыки, от этой болтовни…
 

1942

 
Бессильно слово и беззвучен стих
Перед лицом всемирного страданья,
Когда не слышно голоса живых,
Когда от мертвых нет воспоминанья…
 
 
Когда горят в кощунственном огне
Жилища, освещенные веками, —
Тогда нельзя не плакать в тишине
Горячими и жутки слезами.
 
 
Но после слез рождается в груди
Такое чувство, гордое и злое,
Что даже тот, кто вечно позади,
Мгновенно превращается в героя.
 
 
Такой восторг от гневного вина,
Что даже мысль становится туманной,
Такая боль, что даже смерть сама
Становится любимой и желанной…
 

1942

 
Голодали взрослые и дети…
Это была страшная зима.
Смерть ждала кого-то на рассвете,
И стояли в снежном туалете
Черные, разбитые дома.
 
 
Приходили крепкие солдаты,
Хохотали, били по лицу —
Все, что было дорого и свято,
Все летело в яму без возврата —
Жизнь, казалось, двигалась к концу.
 
 
Я не видел тягостных кошмаров,
Я читал в газетах о войне.
Но и дым бесчисленных пожаров,
Но и боль нанесенных ударов
Отдавалась сердцем в тишине.
 
 
Если мне, живущему в покое,
Эта явь казалась только сном —
Как же там – уставшие от боя,
От мороза, холода и зноя,
Могут жить и строить новый дом?
 
 
Вспомни время страшное России,
Ужас первой, памятной зимы…
Если живы там еще родные,
Если могут вынести другие —
Значит, может вынести и мы.
 

1942