Текст книги "«Дальше… дальше… дальше!»"

Автор книги: Михаил Шатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Михаил Шатров
«Дальше… дальше… дальше!»

Людям Октябрьской революции посвящаю

АВТОРСКАЯ ВЕРСИЯ СОБЫТИЙ, ПРОИСШЕДШИХ 24 ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА И ЗНАЧИТЕЛЬНО ПОЗЖЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мы хотим говорить с теми, кто в октябре 17-го года и значительно позже стояли на авансцене Истории, пусть и по разные стороны баррикад.

Мы хотим дать им возможность говорить с нами.

Мы хотим увидеть себя в зеркале Революции, а Революцию – в каждом прожитом нами дне.

Всегда ли голос Революции – чистый и мощный – звучал в полную силу? Когда и почему он становился придавленным и еле слышным? Как мы давали заглушать его? И как нам удалось, несмотря на все это, совершить то, что совершили?

Мы хотим вопрошать прошлое, чтобы двинуться вперед, ничего на этот раз не оставляя за спиной.

Итак, с нами будут говорить…

КОРНИЛОВ, СВЕРДЛОВ, СТРУВЕ, СПИРИДОНОВА, МАРКОВ, КЕРЕНСКИЙ, ТРОЦКИЙ, СТАЛИН, ПЛЕХАНОВ, ОРДЖОНИКИДЗЕ, ЛУКОМСКИЙ, ДЗЕРЖИНСКИЙ, ЗИНОВЬЕВ, КАМЕНЕВ, МАРТОВ, ДЕНИКИН, ДАН, КРУПСКАЯ, БУХАРИН, ФОФАНОВА, РАХЬЯ, ЛЕНИН, а также РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ и полковник ПОЛКОВНИКОВ

Открывается занавес. Полукругом стоят 22 легких кресла, которые займут, выйдя на сцену, наши герои. Один за другим появляются:

Корнилов. Я, генерал Лавр Корнилов, в годину смуты и общего развала, вызванного слюнявыми либералами, повернул войска против Питера, чтобы загнать стадо в стойло, и не преуспел в этом из-за предательства Керенского. Настоящим заявляю: раскаяния не ведаю, корю себя не за выступление, а за мягкость и половинчатость при его осуществлении. 24 октября 17-го года застало меня в Быхове, в женской гимназии, превращенной в тюрьму для выдающихся генералов русской армии – моих соратников по выступлению.

Свердлов. Яков Свердлов, большевик. Погиб на втором году революции по глупой случайности – «испанка», грипп… Тридцати четырех лет… 24 октября был в Смольном. По-моему, в этот день я так оттуда никуда и не вышел, хотя рвался на Сердобольскую в квартиру Фофановой, где мы укрывали Владимира Ильича. В Центральном Комитете по поводу восстания единой точки зрения не было, а счет шел на секунды.

Струве. Петр Бернгардович Струве, философ, экономист, одногодок Ульянова-младшего. В молодости грешил марксизмом, сотрудничал с Лениным, имел неоднократное удовольствие делить с ним трапезу. Моя мачеха Калмыкова была его ярой поклонницей, и он у нас столовался. Я даже на его «Искру» дал 5 рублей, а может, и больше. Отрезвил 1905 год. Большевизия для меня – смесь русской сивухи с пойлом из Карла Маркса. Помогал Корнилову, Деникину, Врангелю. И дальше, в эмиграции, – тем, кто был рядом. Одинаково сильно ненавидел и Керенского, и Милюкова.

Умирал в 44-м в Париже грустно – Сталин колотил немцев, надеяться, казалось, было не на что. Иные из наших смирились с ним, какая разница, говорили, как будет Царь всея Руси называться – Генеральный секретарь или еще как. Империю расширил, земли отошедшие вернул, войну выигрывает, Россия второй державой мира становится… Я в перекрашенную большевизме не верю.

24 октября, когда еще можно было все повернуть, я в Питере объяснял, умолял, уговаривал, да никто не слушал. По ним колокол звонил, а они и его не слышали.

Спиридонова. Мария Спиридонова, член ЦК левых эсеров, из дворян. В революционном движении с юности, в 22 года, в 1906-м, стреляла в царского сатрапа, была схвачена жандармами, изнасилована. Прошла тюрьмы, этапы, каторгу. До и после Октябрьской революции стояла на позиции сотрудничества с большевиками и разделения с ними государственной власти. Развел нас Брестский мир, хотя лично я сначала разделяла позицию Ленина. 6 июля 18-го года руководила восстанием нашей партии против большевиков. Была арестована, приговорена к одному году условно, затем амнистирована. С 21-го года по 37-й – непрерывная цепь арестов и ссылок, хотя от политической деятельности я отошла, работала бухгалтером. Последний раз была арестована в Уфе. Обвинили в подготовке покушения на правительство Башкирии. Правда, в связи с тем, что все это правительство через несколько дней тоже оказалось в соседних камерах, заменили подготовкой покушения на Ворошилова, если бы он вдруг надумал приехать в Уфу.

Наблюдая за тем, кем и как заполняются камеры, поняла, что произошел антисоветский переворот. Свидетельствовать на процессе Бухарина, что наше июльское восстание было результатом сговора с ним, отказалась. Мои коллеги по Центральному Комитету Камков и Карелин не выдержали и такие показания на суде дали. В 1941 году за несколько часов до прихода немцев в Орел была расстреляна вместе с большевиком Христианом Раковским.

24 октября 17-го года была в Питере, в Смольном, помогала Военно-революционному комитету, куда наша партия входила вместе с большевиками.

Марков. Марков, Сергей Леонидович, генерал-лейтенант, начальник штаба Юго-Западного фронта, был арестован и препровожден в Быхов. После победы в Петрограде жидо-масонского заговора ушел на Дон, где командовал 1-м офицерским полком, а позже дивизией в составе Добровольческой армии. Убит в 18-м году. Со всем заявленным здесь генералом Корниловым полностью солидарен.

Керенский. Я, Александр Федорович Керенский, хочу говорить с вами с высоты прожитых мною восьмидесяти девяти лет. Увы! Я отпраздновал этот день рождения в полном одиночестве. В 1970 году никого из участников октябрьских эксцессов, кроме меня в Нью-Йорке и Молотова в Москве, уже не осталось.

Я пережил Ленина на полвека и своими глазами видел, чем обернулись для России организованные им похороны Февральской революции, февральской демократии, олицетворением которых в глазах народа был тогда я. Да, да, я был воплощением надежд и чаяний русского народа, связанных с демократией. Если хотите, Февральская революция победила только потому, что в Петрограде был я и не было Ленина, а проиграла… (Повернулся к Корнилову). Проиграла потому, что Корнилов… эта марионетка в руках безответственных промышленных кругов, заурядный армейский генерал, которого я поднял так высоко… возомнил себя спасителем России. Это он совершил преступление, разрушил единый фронт армии и власти против большевизма… Говорю это вам горько и искренне.

Корнилов(перебивает). Так же искренне, как в сентябре 17-го (читает из старой газеты): «Я никогда не сомневался в любви Корнилова к Родине. Не в злой воле, а в малом знании и в великой политической неопытности причина его поступков, грозивших государству немалыми потрясениями. Он должен быть казнен, но, когда это случится, я приду на могилу, принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом».

Струве. А что вы хотите от 90-летнего маразматика? Он ничего не знает, а то, что знает, – путает.

Свердлов. На совести этого демократа…

Керенский(запальчиво). Вам ли говорить о демократии! Начали с разгона Учредительного собрания, а чем кончили? Вы в 70-м году выгнали из «Нового мира» Александра Трифоновича Твардовского! Еще один признак расцвета вашей демократии?

Свердлов. Не понял. Это к чему?

Керенский. А это к тому, что я буквально до последнего своего вздоха внимательно следил за вашей жизнью и знаю все. Расчеты на мою неосведомленность тщетны! Я следил за всем! Я не генерал Корнилов, которому содержание газет докладывал вестовой, и то не каждый день. В библиотеке конгресса я читал и анализировал все, в том числе и записки друзей Струве, которые популярно объяснили, почему этот господин всегда брызгал слюной при имени Ленина, – ренегаты действительно всегда ненавидят и боятся своего прошлого.

Струве. Был фигляром – фигляром и остался.

Керенский. 24 октября 17-го года я, Министр-Председатель, Верховный Главнокомандующий, как обычно, был на посту в Зимнем дворце в бывшем кабинете Александра III.

Троцкий. Я, Бронштейн, Лев Давидович, партийный псевдоним Троцкий, сын, наверное, единственного в России еврея-помещика. В 18-м году отец, потеряв все свое состояние, навестил меня в Кремле. Для этого ему пришлось 200 километров от Херсона до Одессы пройти пешком. Все, что он думал обо мне, он выразил одной фразой: «Отцы трудятся, трудятся, чтобы заработать что-нибудь на старость, а потом дети делают революцию…» В революционном движении с 1896 года, с семнадцати лет. Участник II съезда партии, примыкал к меньшевикам, затем 15-летняя полемика с Лениным… В 1905 году один из руководителей первой русской революции, председатель Петроградского Совета рабочих депутатов, арестован, судим, приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь, бежал и эмигрировал. В 17-м году после Февраля вернулся, думал, что придется мне учиться у революции, но оказалось, что учителей явно не хватает, и мне самому пришлось учить революцию. В августе я вошел в большевистскую партию, на VI съезде был избран членом ЦК. Осенью снова стал председателем Петросовета, после Октября – нарком по иностранным делам, наркомвоен, председатель Реввоенсовета республики. Глубокие разногласия с Лениным по коренным вопросам теории и политики, которые вылились позднее в его фразу о моем «небольшевизме», имели место. Глубочайшие разногласия со Сталиным и партией, которые вылились позднее в мое изгнание из страны, – тоже реальность. Моя деятельность за рубежом по созданию IV Интернационала в противовес III – это не выдумка, все это было, как было и многое другое в этом плане. Я – солдат Мировой Революции, без колебаний отдаю себя на суд потомков.

Единственно, чего не было и быть не могло никогда и что я с презрением отвергаю, – не было разведок, не было никаких контактов со спецслужбами, кроме, пожалуй, одного-единственного… (Помолчав.) 20 августа 1940 года у себя в кабинете ударом ледоруба по затылку я был смертельно ранен неким Джексоном, под именем которого действовал испанец Рамон Меркадер… Справило свой бал сатанинское чувство мести.

Сталин. Возмездие не месть, возмездие всегда справедливо. Мы, большевики, всегда стояли на почве этой моральной категории. Что касается нашего испанского товарища Рамона Меркадера, то его роль проста и понятна: он привел в исполнение приговор пролетарского суда.

Троцкий. Вы убили меня даже без видимости суда, Сталин!

Сталин. Мы не собираемся связывать себе руки формальными соображениями, буржуазными моральными категориями, когда речь идет о безыдейной банде шпионов и убийц, давно переставших быть политическим течением в рабочем классе. (Залу.) Представляться мне не надо. И вехи моего пути здесь не забыты. Главная из них – я выиграл войну, которой не знала история человечества, сохранил ленинское наследие, построил социализм. Из этого и прошу исходить.

Керенский. Господин Генералиссимус, 7 ноября 1918 года, в первую годовщину октябрьских эксцессов, в газете «Правда» вы писали, что «вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством товарища Троцкого, которому партия обязана прежде всего и главным образом». В 24-м году вы утверждали, что Троцкий вообще никакой особой роли в октябрьском восстании не играл и играть не мог. А в 38-м году, в «Кратком курсе истории ВКП(б)», вы объявили себя фактическим руководителем восстания. Где же правда, господин Генералиссимус?

Сталин. Чем скорее пролетариат забудет о некоторых услугах, оказанных ему этим господином, тем будет лучше.

Плеханов. Плеханов, Георгий Валентинович… Вся жизнь до последнего вздоха отдана русскому рабочему классу, идее социализма. 24-е октября… Канун самого трагического дня моей жизни, когда Ленин повел рабочих на авантюру. Для человека, отдавшего жизнь пропаганде марксизма в России, это был крах… После случившегося я не прожил и года… Мне было всего лишь 62…

Орджоникидзе. Орджоникидзе, Григорий Константинович. В партии с 1903 года. С 26-го кандидат, а потом член Политбюро. Друг Сталина. В 22-м, когда мы занимались образованием СССР и я в Грузии представлял Москву, совершенно глупо вспылил и ударил товарища по партии – знаменитое грузинское дело. Ленин предложил исключить меня из партии на 2 года, чтобы никому не повадно было превращаться в Держиморду. Сталин меня от этой кары спас. Вопрос, который меня сегодня волнует, – проблема сопротивления большевика неправде: где та мера, которая не даст выйти за рамки большевизма?

Лукомский. Лукомский, Александр Сергеевич, 1863–1936, генерал-лейтенант, сподвижник генерала Корнилова, позднее – эмигрант. Изложенное здесь Лавром Георгиевичем разделяю полностью.

Дзержинский(польский акцент). Феликс Дзержинский, поляк, из дворян, в революционном движении с 1892 года. Пленум ЦК 20 июля 26-го года был для меня последним. Врачи меня предупредили, что выступать нельзя категорически… Но Троцкий, Зиновьев, Каменев так откровенно хотели свернуть голову нэпу, что отмалчиваться, отсиживаться было нельзя… Когда я сошел с трибуны, меня всего трясло… Так есть… через три часа все случилось… Мне было 49 лет… У меня не было шанса прожить дольше… если не в 26-м, так в 29-м, если не в 29-м, так вместе с другими… Почему? Потому что никакого подкопа под Ленина я вынести бы не смог… С болью, страшной болью вспоминаю последний, 14 декабря 22-го года, разговор, когда я неуклюже пытался выгородить Серго и Кобу в грузинской истории, а Ленин смотрел на меня так печально и все понимал. Ведь именно после этого разговора ему стало совсем плохо, и он больше в Совнарком не вернулся. Несу этот груз на себе.

Зиновьев. Зиновьев Григорий Евсеевич.

Каменев. Каменев Лев Борисович.

Зиновьев. В нашей жизни был не только октябрьский эпизод. Было и такое, о чем сегодня жалеть не приходится… и иное, за что мучительно стыдно.

Каменев. И стыдно, и больно, что мы, сотрудники Владимира Ильича, своими признаниями в связях с гестапо… убийстве Кирова… желании реставрировать капитализм… мы не только себя убивали…

Зиновьев. Конечно, до ареста у нас была возможность уйти от всего этого, но… 1 декабря вечером, после убийства Кирова, по всей стране стихийно возникали митинги и собрания… Я как член правления Центросоюза должен был выступить перед коллективом, но говорить не мог, слова застревали… Я был потрясен и потому, что хорошо знал Кирова, и потому, что прекрасно понимал, что нас ждет…

Каменев. Но сил самим принять единственно возможное… единственно верное решение… как это сделали потом Томский, Серго, Гамарник… На это сил не хватило.

Зиновьев. Если бы мы это сделали, мы бы сами подписали в глазах народа свой приговор.

Каменев. Да. Наверное. Но не осквернили бы себя… 24 октября я был в Смольном, принимал активное участие в событиях дня. Ошибка, связанная с нашим выступлением против восстания, была изжита.

Зиновьев. Я в этот день был в подполье, писал статьи для «Правды». В номере за 25 октября две мои статьи – передовая и еще одна.

Мартов. Я тот самый меньшевик Юлий Мартов, имя которого в Советской России было пугалом. Когда-то близкий друг Ленина, один из немногих, с кем он был на «ты»… Да… 24 октября… День накануне… Ну, конечно же, я был в Питере и делал все возможное, чтобы это не произошло, а если произошло, то совсем не так.

Деникин. Деникин Антон Иванович, генерал-лейтенант. Да, да тот самый Деникин… В 42-м году, когда Гитлер стоял у Сталинграда, я с презрением отклонил предложение переселиться в Германию. Краснов пошел к немцам, а я отказался, потому что до конца дней своих, до кончины в 47-м году в Соединенных Штатах, не переставал быть русским патриотом.

Сталин. Я полагаю, что советский народ помнит не того Деникина, который кокетничает своим отказом драться против своей Родины, а того Деникина, который был генералом-вешателем, кровью русских рабочих, русских крестьян залил Россию.

Деникин. Я воевал с ними в отличие от вас. Воевал. 24 октября вместе с генералом Корниловым был в Быхове, по-моему, играли в бильярд.

Дан. Дан, Федор Ильич, меньшевик, врач, до 22-го года был депутатом Моссовета, а затем выслан на чужбину, дожил до победы России во второй мировой войне. Подобно Милюкову, я приветствовал Сталина, понял, что большевизм, несмотря на глубокие недостатки, стал могучим фактором осуществления социалистической идеи. 24 октября вместе (жест в сторону Мартова) с Юлием Осиповичем делал все возможное, чтобы день 25 октября не вошел в историю человечества. К счастью, не преуспел.

Крупская. Крупская, Надежда Константиновна, в партии работала по просвещению. Жена Ульянова. 24 октября сидела в Выборгском райкоме, куда Фофанова приносила записки Ильича, а я их переправляла в Смольный.

Бухарин. Бухарин, Николай Иванович, родился в 1888 году в Москве, в семье учителей. В революционном движении с 17 лет. На VI съезде был выбран в ЦК, в составе которого был вплоть до ареста в 1937 году. Из важнейших этапов моей политической жизни считаю необходимым указать на брестский период, когда я сделал крупнейшую политическую ошибку. Но больше всего виню себя и как большевика и как человека за то, что не смог помешать тому «великому перелому», той «революции сверху», как ее называют, которая произошла в нашей стране в 29-м году.

Сталин. Это моя формулировка. От авторства отказываться не собираюсь.

Фофанова. Фофанова, Маргарита Васильевна, хозяйка последней подпольной квартиры Владимира Ильича. На моих глазах мучился – там дело всей его жизни решается, а он вынужден здесь сидеть. Знаю, меня не любят иные историки. Я говорю, как было, а они меня поправляют, потому что знают, как должно было быть.

Рахья. Эйно Рахья, финн, большевик, расстрелян в 1938 году в звании комкора. В 17-м году по поручению партии охранял товарища Ленина. В конце сентября привез Ильича из Выборга в Питер. Сталин набросился на меня: как посмел без разрешения ЦК? А 24-го вечером опять без разрешения ЦК я проводил Ильича в Смольный. Других «прегрешений» перед партией у меня не было.

Ленин. Ульянов-Ленин. Делать революцию значительно интересней, чем рассказывать или писать о ней. Поэтому займемся делом.

Освещается площадка, на которой выгорожен фрагмент квартиры Фофановой. Ленин стремительно поднимается на площадку, за ним идут Крупская, Фофанова и Рахья.

Ленин(осматривает декорацию). Очень похоже… (На цветы) А вот этого не было. Ну, откуда в Питере поздней осенью такие цветы? Художники, очевидно, съездили в музей?

Крупская. Этот угол был весь завален газетами. Я все ругалась…

Ленин. …неряхой называла…

Фофанова. Владимир Ильич, там детей в пионеры принимают.

Ленин. А детям в первую очередь не нужны потемкинские деревни… (Реквизиторам, которые окружили площадку.) И не белая скатерть, а обычная клеенка… (Скатерть меняют на клеенку.) Так, хорошо. Мы готовы.

Освещается площадка, на которой выгорожен фрагмент кабинета Александра III в Зимнем дворце. Керенский поднимается в кабинет.

Керенский(реквизиторам). На столе у меня был письменный прибор Николая II. А здесь, в углу, Андреевский флаг. Хотя нет, в октябре я уже не был морским министром… (Реквизиторам.) Здесь должно быть что-то революционное. Ну, например… ну, например… У Ленина в Кремле был кабинет заурядного директора плохонького банка… Я там не был, но знаю достоверно… Мы вообще никогда не были представлены друг другу, хотя наши судьбы перекрещивались не раз… Мы родились в один день – 22 апреля, правда, я на несколько лет позже… наши отцы в Симбирске трудились на ниве народного просвещения… мне было шесть лет, когда казнили Сашу Ульянова… Отец был потрясен, слег, я запомнил этот день на всю жизнь. В сущности, эта казнь и определила мой уход в революцию… Позднее отец не раз способствовал Ульяновым преодолеть обстоятельства, связанные с казнью Саши… Владимиру дали медаль… Характеристику в университет… Отец в отличие от меня очень высоко его ставил… Нашел! Нашел! Нужен красный бант! Красный бант! (Приносят красный бант, прикалывают на френч Керенскому, гардеробщики щетками пытаются снять с френча им одним заметную пыль). Не надо! Не надо! Френч утратит свой демократизм! Вот так… вот так…

Освещается площадка, на которой выгорожен фрагмент комнаты в Смольном, где заседал Центральный Комитет большевиков: столы, венские стулья, несколько кресел. Большевики поднимаются на площадку. Поначалу общение их друг с другом несколько скованно.

Дзержинский. Да, так есть… Это начиналось здесь…

Троцкий(реквизиторам) На столе была карта города, нам ее Смилга прислал.

Бухарин. Послушайте, а кто где сидел? Я уже не помню…

Свердлов. Да какое это имеет значение?

Сталин. Это имеет очень большое значение. Я сидел здесь, рядом с Лениным.

Бухарин. Коба, не выдумывай. Ты никогда здесь не сидел, ты всегда курил и поэтому торчал у окна или в углу.

Сталин. Я сидел здесь, рядом с Лениным. В забывчивости вы меня упрекнуть не можете, я всегда помню все.

Свердлов. Кроме того, что Ленина, как и Зиновьева, здесь никогда до 25 октября не было и быть не могло – они были в подполье, а после мы перебрались в кабинет Ильича.

Бухарин. Ну, хорошо, пусть твое место будет здесь. Но согласись, что ты всегда торчал у окна или в углу.

Сталин(упрямо). Я всегда был рядом с Лениным.

Троцкий. Это мы в «Кратком курсе» уже читали.

Свердлов. Этих разногласий у нас тогда не было, успокойтесь. (Бросив последний взгляд на декорацию.) Мы готовы.

Освещается площадка, на которой выгорожен фрагмент Быховской тюрьмы, классная комната с доской, в центре класса – бильярд, несколько кресел. Генералы поднимаются на площадку, осматривают декорацию.

Деникин. Какое было время… Иных уж нет, а те далече…

Лукомский. Художник – человек даровитый. Схвачено точно.

Марков(реквизиторам). Бутылочку коньяка, только шустовского…

Корнилов. Теперь все. Мы тоже готовы.

КВАРТИРА ФОФАНОВОЙ. 0 часов 10 минут 24 октября 1917 года

Фофанова только что вернулась: на стуле сумка с продуктами, торопливо брошенное пальто. Ленин у стола, просматривает принесенные бумаги. Фофанова разливает чай.

Фофанова. Я переволновалась: как вы тут один?

Ленин. Терпеливо ждал. Что на улице?

Фофанова. Спокойно. (Протягивает чашку чая.)

Ленин. Спасибо. Давайте мысленно пройдем весь маршрут до Смольного.

Фофанова. Зачем?

Ленин. На всякий случай. Я выхожу из вашего подъезда и поворачиваю…

Фофанова. Никуда вы из подъезда без разрешения ЦК не выходите. А будет разрешение, пойдете не один, поедете.

Ленин. Само собой. Но мало ли какие могут быть непредвиденные обстоятельства? Почему не подготовиться заранее?

Фофанова. А сами не пойдете?

Ленин. Через весь город, где на каждом углу меня могут схватить?

Фофанова. Ну хорошо… Вы выходите из подъезда…

Ленин. И по Сердобольской дохожу до Большого Сампсониевского проспекта…

Фофанова. На углу лавка, бакалея…

Ленин. На углу лавка, бакалея… Это там вы весь вечер потеряли?

Фофанова. Я таких ужасных очередей и не припомню. А что купила? Ерунду одну. (Вываливает содержимое сумки на стол.) Пачку сахара, пачку соли, хлеб и мелочь всякую. А заплатила за все это ровно в четыре раза больше, чем в начале лета. Вы бы слышали, что очередь кричала.

Ленин. Что?

Фофанова. Такая злоба, хоть топор вешай. Кто-то из Твери приехал, там вообще хоть шаром покати, вы, говорит, счастливые. Царя скинули, потому что народу совсем невмоготу было, а стало еще хуже. Что происходит, Владимир Ильич?

Ленин. Думаю, что самый критический момент нашей революции.

Фофанова. Сколько их уже было, этих критических моментов…

Ленин. Таких, как сегодня, не было. Любую революцию грубо можно представить тремя основными лагерями, тремя тенденциями… (Берет пачку соли.) Вот один лагерь – назад к тому, что было. Полный или не совсем полный, но возврат к старому. Контрреволюция. В основе – ненависть к народу. (Берет пачку сахара.) Второй лагерь – перекраска фасада, не меняющая сути старой системы. Топтание на месте, боязнь решительных действий. В основе – страх перед народом. (Берет буханку хлеба.) И третий лагерь – только вперед, только полный слом старой системы, ставка на революционную инициативу, самодеятельность масс, вера в народ. (Поднимается, обходит вокруг стола.) Да, эти три силы, эти три тенденции. Полгода назад революция провозгласила три лозунга: мир, хлеб и свобода. Что осуществлено? Ничего. Ибо свобода без мира и без хлеба – это не что иное, как свобода умирать от голода или от пули с сохранением возможности произносить при этом любые речи – что ж, утешение для нормальных людей очень слабое… Значит, ни один вопрос Февральской революции не решен – отсюда крах и кризис общенациональный. Нам говорят, что можно всю нацию сплотить на решение этих задач. Этим самообманом, иллюзией кормятся наши соглашатели, но посмотрите сюда – где здесь почва для общенационального единства? Как вы сплотите эти три лагеря? Как впрячь в одну телегу Корнилова, Керенского и нас? (Сдвигает соль и сахар.) Вот здесь есть возможность для блока: эти тянут назад, а эти топчутся на месте, а в революции шаг на месте – это уже три шага назад… (Смотрит со стороны, на придвинутые друг к другу пачки соли и сахара.) Нет, генералы сегодня не простят Керенскому, что он отвернулся от них во время корниловского мятежа… (Раздвигает соль и сахар.) Вот в эту щель мы и должны прорваться, пока они не сговорились друг с другом, плюнув на вчерашние обиды. Сейчас тот самый момент, когда взять власть ради мира, хлеба и свободы можно бескровно, с наименьшими потерями. Завтра уже такой возможности не будет. (Улыбнувшись.) Вот почему мне надо быть в Смольном. Итак, иду по Большому Сампсониевскому до Первого Муринского проспекта. Правильно?

Фофанова. Правильно. На трамвае можно доехать до Боткинской.

Ленин. Нет, рисковать не буду… (Смотрит на пачку соли.) Иду по Литейному и сворачиваю на Шпалерную… (Не выдерживает, берег пачку соли.) Генералы сегодня, конечно, проклинают тот день, когда поддержали Февраль, и безусловно готовят вторую корниловщину. А Керенский? (Берет пачку сахара.) Блок между ними обозначился, хотя механизма единства еще, наверное, нет…

Фофанова. Ну, а Керенский? Куда он-то весь вышел? Теперь о нем и слышать не хотят, всем осточертел.

Ленин. Перекраска фасада – это не революция! Бюрократические игры в реформы и ни одного подлинно революционного шага, чтобы сломать старую бюрократическую машину! Нельзя вызвать героизм и энтузиазм в массах, не разрывая решительно с прошлым, оставляя в полной неприкосновенности весь старый аппарат власти, превращая всю демократию в пустую говорильню. Гигантская заскорузлая армия чиновников, которая будет проводить реформы, подрезающие их господство? Делать революцию руками тех, кто ее так ненавидит? Над кем смеетесь, господа, кого дурачите? Посредством такого аппарата пытаться провести революционные преобразования есть величайшая иллюзия, величайший самообман и обман народа. И Керенский нам это доказал сполна! Нет, он не такой дурак, чтобы публично проповедовать философию топтания на месте. Подождите, говорит он, будет лучшая ситуация, будет более выгодный момент, зачем забегать вперед, зачем раздражать, давайте поступать вдумчиво, ну и так далее. А тем временем под давлением правого лагеря идет на все новые уступки и уступочки, и революционный заряд народа медленно, но верно тает и испаряется. И правые не дураки, зачем им сейчас идти напролом, нахрапом, когда они ежедневно получают по частям то, что им нужно? Здесь революция потеснилась чуть-чуть, здесь еще немного, а здесь уже больше… И наши дураки Балалайкины кричат «Ура! Победа!», усматривая победу в том, что правые не глотают их сразу.

Фофанова. Так что же делать, Владимир Ильич?

Ленин. Идти в Смольный. Вопрос сейчас стоит так: либо сложить руки на груди и ждать, пока задушат революцию, либо рвануться вперед.

Фофанова. Восстание?

Ленин. Да, восстание. Голод не ждет, разруха не ждет, крестьяне поджигающие усадьбы и захватывающие земли, не ждут. Война не ждет. Генералы в Быхове не ждут. А у нас в ЦК хотят ждать. Вот почему надо идти. Итак, Шпалерная…

Фофанова. Владимир Ильич, посмотрите на часы.

Ленин(улыбаясь). Черт возьми, никак не могу дойти до Смольного, все время кто-то мешает – то генералы, то Керенский, то наши… Спокойной ночи, Маргарита Васильевна, а я еще немного посоображаю.

БЫХОВ. 0 часов 17 минут

На авансцене площадка с фрагментом Быховской тюрьмы и четырьмя генералами. Остальные внимательно наблюдают за «показаниями» генералов, готовые в любой момент вмешаться; манера поведения свободная: выходят, возвращаются, курят и т. д.; Корнилов и Марков, скинув кители, начинают играть в бильярд, Лукомский просматривает газету, Деникин с рюмкой в руке размышляет вслух.

Деникин. Дали мне роту. С чего я начал, молодой военный интеллигент? Решил доказать, что солдату палка не нужна. Рота училась плохо и лениво, и меня убрали. Сверхсрочник фельдфебель Сцепура по этому поводу выстроил роту на плацу, поднял многозначительно кулак в воздух и сказал внятно и раздельно: «Теперь вам не капитан Деникин. Понятно?»

Марков. От двух бортов в середину. Всему виною отмена крепостного права.

Лукомский. Запоздалая отмена. На 20 лет раньше – мы бы давно уже были Европой.

Марков. Присовокупите сюда всю подлую работу, начатую декабристами, продолженную Виссарионом… Герценом… А всякие там Михайловские… Успенские… Щедрины и Ключевские – кто измерит их разрушительный вклад?

Корнилов. Третий от борта в угол. Присовокупите туда же и Бердичев. Стереть бы его с лица земли за все наши обиды, и на его месте – джунгли.

Марков. Зачем джунгли – чертополох.

Деникин. Сегодня стихия захлестывает… И в ней бессильно барахтаются люди-человеки, не слившиеся с ней. Помню вагон, набитый серыми шинелями, а в проходе человек – высокий, худой, в бедном, потертом пальто… Нестерпимая духота, многочасовая пытка стояния, а со всех сторон издевательства. И вдруг истерический крик: «Проклятие! Ведь я молился на русского солдата, а теперь, если бы мог, собственными руками бы задушил!..» Странно, но его оставили в покое…

Лукомский. Тем не менее Февраль открыл для России…

Марков. В Феврале начался путь России на голгофу… Восьмой к себе в угол.

Лукомский. Извините, Сергей Леонидович, согласиться с вами не могу решительно! Неужели у нас с вами такая короткая память? Неужели мы забыли всю бездумность, всю бездарность, если не сказать больше, нашего обожаемого монарха и его режима? Катастрофа продовольственного дела, катастрофа на транспорте, на заводах – мы то с вами знаем, что это не выдумка социалистов. Бездарность в делах внутренних известна каждому, а бездарность в делах военных, кто, как не мы с вами, ощущали ежеминутно? Итог войны на сегодня – восемь миллионов русских за четыре миллиона немцев – не приговор ли всему строю? Двух русских за одного немца – так, извините, воевать каждый балбес сможет! Романовы с тенью Распутина были обречены, и Февраль для страны был благом. Не случайно весь мыслящий генералитет встретил его с пониманием. Вспомните Брусилова: «Если выбирать между Россией и государством, я предпочитаю Россию». И Лавр Георгиевич поддержал Февраль решительно.