Текст книги "Полтора-Хама"

Автор книги: Михаил Козаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Михаил Эммануилович Козаков
Полтора-Хама

ГЛАВА ПЕРВАЯ. О ничем не замечательной девушке, Нюточке Сыроколотовой

Имя у города – Дыровск.

На географической карте Ильина он не значился. Никак не значился.

Иные русские города квадратиками на карте представлены, иные – цветными кружочками, Дыровск же ни того, ни другого знака для себя не обрел – обидели город…

В прогимназии, бывало, на уроках географии, старый Поликарп Иванович учил класс искать Дыровск так

– …На север простирается наша великорусская губерния – розовый неправильный четырехугольник. Следите, господа; к к ну губерния имеет причудливые очертания: как бы жирная запятая… Понятно? Запятаечка эта как бы хвостиком соприкасается с границами Малороссии – зеленая краска. Вот, госпо-да, в конце этой запятой – на хвостике, господа, – если его чуть-чуть мысленно продлить к югу живем мы с вами. Запомните этот знак препинания: за-пя-тая…

Трудно было ученикам дыровской прогимназии мысленно удлинять каждый раз этот «хвостик» – порешили меж собой дополнить раз навсегда отечественную карту: долговязый Петька Рыжник пырнул ножиком в конец розовой запятой – пырнул так, что учинил видимую прореху на обоих красках – розовой и зеленой (сгубил ножиком добрый десяток чужих губернских верст).

И произнес при этом с гордостью историческую фразу

– Здесь будет город заложен!

С тех пор никто из учеников дыровской прогимназии не ошибался насчет расположения родного города – с закрытыми глазами, на ощупь, ковыряли пальцем Петькину прореху – Дыровск.

Кстати: старую карту и по сей день приносят на уроки географии в дыровской трудовой школе – учиненный долговязым парнем знак прежде всего бросается в глаза молодым школьникам. Его на старой карте никак не удалить, как не удалить много ветошного, что и по сей день осталось в самом городе.

Каждым утром, к девяти, Анна Сидоровна Сыроколотова (для всего города – короче: Нюточка Сыроколотова, Нюточка) спешила по улице Третьего Интернационала к зданию местного партийного комитета, где служила машинисткой. Всегда чистенькая, опрятненькая – она обходила пыльные залежи так, чтобы не запачкать белых туфелек, не запылить вуалевого пестрого шарфа, накинутого на белокурую, чуть-чуть завитую голову.

Такой она и сохранилась – впоследствии – в памяти здешних горожан: опрятно одетой, быстро, мелкими шажками семенящей по улицам, с тонкой худощавой талией, с слегка наклоненной набок белокурой, покрытой шарфом головой. В витрине местного фотографа была выставлена, в числе прочих, и ее карточка; после всего того, что произошло с Нюточкой, фотограф поместил ее карточку на видном месте – и первое время дыровские девушки считали своим долгом, проходя, остановиться у витрины.

Правда, внимание дыровских девушек могла привлечь, по вполне понятным причинам, и другая карточка: эта последняя была выставлена рядом с Нюточкиной – предприимчивый фотограф как нельзя лучше учел любопытство дыровцев к обоим «героям» случившегося происшествия. Во всяком случае, о Нюточке в городе говорили долгое время.

Дом, где помещался партийный комитет, принадлежал раньше Сыроколотовым.

Незадолго до революции Сидор Африканович, отец Нюточки, понеся крупные убытки в каком-то коммерческом деле, продал этот дом другому, приезжему купцу. Дом был прадеда, деда и отца – широкий, просторный, добротный, и раньше висели в комнатах фамильные сыроколотовские портреты в дубовых тяжелых рамах; дуб был в стульях, столах, во всей мебели – и, казалось, пудами его откладывалось время старой сыроколотовской жизни. Словно врастало все в дом, и – не сдвинуть.

Нюточка помнит: вот здесь, где теперь комната женотдела, – была ее спаленка. Икона в углу, а над самой кроватью – дубовый овал, чуть наклонивший пытливый образ бабки Анфисы, что снималась раньше в старомодном платье, в оттопыренных фижмах.

Не хотелось иметь в спаленке бабкин портрет – пожелала повесить над кроватью цветные английские открытки – и услышала в ответ от родителей:

– Не балуй, Анна. Не балуй. Ишь что задумала! Бабка твоя Анфиса восемьдесят один год прожила в довольствии, в счастьи. Да-да… Завещала изображение свое внучке оставить. Что сама имела на своем веку, того и ей желать хочу», – говорила…

Так и смотрела всегда на Нюточку с портрета бабушка в фижмах, а лицо у бабки Анфисы совиное, нос крючком пригнулся, и ввечеру всегда, когда сумеречные тени играют лицами, чудилось Нюточке, что нахохлилась бабушка в дубовой оправе, зло нахохлилась – гляди, прикрикнет с портрета.

Теперь отец взял в аренду небольшой флигелек, в нем низкие и – кажется так – легкие комнаты, и над кроватью Ню-точки висят для украшения комнаты две синие гравюры из легкой серии Salon de Paris. Они говорят о жадной молодости и о не менее жадной человеческой любви, они изображают то и другое, – и часто Нюточка подолгу смотрит на синюю матерчатую бумагу гравюры, вдруг расплывающуюся перед глазами в одно неясное волнующее пятно… Тогда можно уже уронить голову на подушку, зарыться в ней, лежать неподвижным разгоряченным пластом: так начинался всегда тихий, немой бред – мечты.

Вот:

«Все равно, кто… Любимый. На Кавказ уехать. В Ташкент!…»

И на службе: щелкает по клавишам, бегают тонкие пальцы по металлической лестничке букв, вяжет Нюточка Сыроколотова тесьму чужих мыслей, а в голове неотступно – свои: о жизни, о судьбе, о неузнанной любви.

Кто из девушек не думает так в пыльном городе Дыровске!…

Дома часто открывала шкатулку из крымских черепашек, брала оттуда узенькую записную книжку, служившую дневником, перечитывала все с первой страницы, делала очередную запись, долго просиживая над ее составлением. А на дне шкатулки лежал документ – давно известный, слегка уже пожелтевший. На нем была наклеена марка в восемьдесят копеек; ее кто-то перечеркнул косым тонким крестом – и всегда казалось Нюточке, что так перечеркнул кто-то и ее собственную жизнь.

И если нужны читателю некоторые дополнительные сведения к тем кратким, что даны до сих пор о Нюточке, – то их восполнит этот документ:

«Сим свидетельствуем, г. Дыровска, Церкви Покрова Пресвятыя Богородицы, что в Дыровске в метрической книге за 1897 год, части первой о родившихся женска пола под № 103, значится таю у Дыровского купца Сидора Африканова Сыроколотова и законной жены его Елизаветы Игнатьевой, обоих православного исповедания и первобрачных, родилась двенадцатого июня, а крещена двадцать первого июня 1897 года дочь Анна. При крещении восприемниками были: Харьковской губернии, Чугуевского уезда купец Алексей Иванов Стрельников и Курской губернии, Старо-Оскольского уезда купца Василия Прокопиева Сини-цына жена Мария Федорова».

Высчитывала: девяносто семь – девятьсот двадцать три – еще неделя, другая, и исполнится Нюточке двадцать шесть лет. И каждый раз, когда думала Нюточка о том, – становилось жаль себя самой, и, чтоб никто не видел, плакала у себя в комнате.

Вот и все, что может пока сообщить читателю о Нюточке бесстрастный повествователь. Ничего особенного в ней не было – ни красоты, ни талантов, ни возвышающих ее душевных качеств; она ничем не отличалась от очень многих здешних девушек и, как и город ее на географической карте, ничем не была отмечена до сих пор во внимании дыровских горожан.

Тем не менее именно ей суждено было стать «героиней» этой повести.

ГЛАВА ВТОРАЯ. В городе появилось новое лицо – Полтора-Героя

Когда строили железную дорогу, то и тогда обидели заштатный город Дыровск; не дойдя до него восемнадцати верст, дорога, неизвестно почему, сделала в этом месте тупой угол, словно повернувшись задом, и свернула к югу, налево, оставив дыровских горожан в бессильном недоумении. Еще больше усугубило эту обиду гордое и недосягаемое железнодорожное наначальство: там, где образовался на путейской карте тупой угол, выстроили станцию и окрестили ее именем соседнего села -"Пески».

Поистине, оскорбление, нанесенное городу, было незаслуженным. Это могли бы засвидетельствовать железнодорожному начальству и станционный кассир, и единственный станционный носильщик, и, наконец, все дыровские извозчики, выезжавшие к каждому поезду: село Пески никак не могло претендовать на выстроенную близ него станцию, так как всякий, кто высаживался на ней, следовал отсюда только и Дыровск, и, наоборот, уезжали только из города. Но и здесь безропотным горожанам пришлось смириться. Из всех них только извозчики имели некоторое основание не сетовать на железнодорожное начальство: пешком от станции до города никак не пойдешь – и дыровские извозчики, пользуясь этим, назначали за проезд такие цены, что высаживавшиеся из поезда, впервые сюда приехавшие, искренно присоединяли свой возмущенный голос к ропоту обойденных начальством дыровских горожан.

А из всех извозчиков, вызывавших негодование приезжих пассажиров, выделялся этим владелец пары серых в яблоках – Давид Сендер.

Вот – о Давиде Сендере: еврей, а у него лицо румяное, бурое – мужичье лицо, глаз – голубой, славянский и силища – десятерых: пятью пудами бросается играючись, легче и быстрей, чем кто другой, – руганью.

И нравом своим отличался Давид Сендер от всех остальных извозчиков-евреев: крепко пил, но почти никогда не видели его пьяным; семьи у него не было, но некоторые дети торговок, крестьянок, модисток могли бы по справедливости считать его своим отцом; он был упрям, как все извозчики, но упрямство его иногда переходило в надменное озорство – тогда, когда другой бы на его месте обратился к пассажиру если не подобострастно, то уж во всяком случае услужливо.

О Давиде Сендере же рассказывали, например, вот такое.

Случилось ему брать со станции приезжего пассажира в тот момент, когда двое остальных извозчиков отъехали уже со своими и свернули далеко на тракт. Сендер, не слезая с козел, поджидал высадившегося из поезда молодого человека, бегавшего по зданию станции следом за носильщиком, выкупавшим багаж приезжего. Молодой человек выскочил к стоянке извозчиков и, увидев свободный фаэтон, торопливо бросил извозчику:

– Извозчик, я тебя беру…

Сендер, ухмыльнувшись, кивнул головой. Приезжий привлек его внимание своим необычным для здешних людей видом: на нем были коротенькие штаны, а снизу, до колен, были надеты плотные черные чулки, заканчивавшиеся вверху скрученным утолщенным ободком и обтягивавшие толстые, как у женщины, икры; из кармана модного покроя пиджачка торчал цветной шелковый платочек: он, желтые длинноносые ботинки, четырехугольные стеклышки пенсне подчеркивали, в представлении дыровского извозчика, и без того бросавшийся в глаза фатоватый вид пассажира.

Когда багаж был выкуплен и носильщик положил уже чемодан в кузов, Давид Сендер мельком посмотрел на приезжего и сказал:

– А сколько дадите?

– Да столкуемся: ты ведь не жид и не агмянин, чтоб тохговаться!… (Молодой человек картавил и говорил капризным тоном избалованного юноши.)

– Почти что! – прищурил с усмешкой Сендер свой голубой глаз. – Только знать все-таки полагается: я ведь вольный – сам себе хозяин.

– Мне же в самый Дыговск, мне – к моему кузену: в Липовцы, к доктору Юзлову. Потом, ты знаешь, учти (не пгавда, носильщик) – кгоме меня тут уже нет пассажигов, и ты… ты поедешь иначе домой погожняком!

– Верно! – продолжая щуриться, согласился Сендер. – Что ж тут делать – проиграл я. Проиграл – это верно. Так в Липовцы вам, барин, говорите?

– В Липовцы. Сколько? Ну, скорей…

– Пять целковых! – равнодушно сказал Сендер и открыл свой, до сего прищуренный, глаз, весело посмотревший на молчавшего все время носильщика.

Носильщик хитро улыбнулся: до Липовцов брали всегда не дороже зеленой бумажки.

– Ты с ума сошел, извозчик! – обиженно вскрикнул молодой человек и, словно ища сочувствия, недоумевающе посмотрел на носильщика. – Подтвегди ты ему, голубчик, что больше нет пассажигов: ему некого будет везти!…

– Окромя его, еще Никита был сегодня да Янкель у поезди – так те уже в город уехали… – не отвечая на вопрос, притворно-уныло пожал плечами носильщик. – Вы, барин, один, да и он, выходит, как бы один…

– Барин одного себя сосчитал. А, Василь? Снимай чемодан… вот так.

– Заговогщики… – брезгливо поморщился молодой человек. – Хищная пговинция. Ну, четыге рубля?

– Нет, – сказал Сендер и взялся за вожжи.

– Еще полтинник.

– Прощай, Василь… Эй, вы ходуны мои, ходунчики!

– Эй! Остановись! Получай пять…

Сендер остановился и обернулся к приезжему:

– Согласны, барин?

– Согласен.

– А на что согласны, барин? – серьезно и как будто даже озабоченно спросил Сендер?

– Пятегку даю.

– Так я же шесть просил!

Молодой человек был в отчаянии; он робко и заискивающе смотрел на носильщика, который, кстати сказать, не понимал теперь, чего хотел Давид Сендер.

– Голубчик, носильщик! Скажи ему, что говоил про пягегку!

– Вроде… – согласился тот.

И тихо добавил, махнув угрюмо рукой:

– Давайте, барин, сейчас его цену да езжайте. Лошади у него получше других.

– Даю!… – истерически выкрикнул молодой человек и схватился рукой за карман.

– Семь? Невже, барин, семь даете? – насмешливо улыбался издали холодный голубой глаз, упрямо засевший в круглом буром лице извозчика.

– Как?! Семь уже?! Да что ж это тут у вас – разбой?! Ты что, смеешься?…

– Семь да рубль на водку, – коротко засмеялся Сендер и ударил кнутом пыльное кожаное сиденье.

– Тьфу! – плюнул озадаченный носильщик.

– Что ж это?… Что ж это такое?… – смотрело на него жалкое, как будто похудевшее в одну минуту, желтое лицо с ребячески маленьким носом, на котором еле держались теперь четырехугольные стеклышки пенсне. – Меня ведь ждут там… я могу жаловаться, но я не такой…

– Ша! – сердито вдруг отозвался Сендер. – И за пятнадцать не повезу. Порожняком поеду, чтоб не было моим лошадям обидно такого пассажира везти! Обязан я возить? Не обязан: я не земский ямщик, а сам себе барин. Не нравитесь вы мне – и все тут.

И прежде чем молодой человек успел ответить, Давид Сендер дернул вожжами, и пара застоявшихся почти галопом понесла его к тракту.

С тех пор прошло много лет. В короткий, полукруглый ус вошла седина, и стал он, вместо русого, сивым – чуть светлее мохнатой оттопыренной брови, убыло озорство, но своенравным как был Давид Сендер, так и остался.

Вместе с зрелым возрастом пришла хозяйская деловитость, которая смешивалась еще в нем с грубоватой хитрецой и жуликоватостью, а местные извозчики – если послушать их – склонны были даже обвинить его в темных проделках и в связи с преступным миром, хотя прямых доказательств тому не имели. К тому же они все побаивались Давида Сендера и предпочитали жить с ним в дружбе, и он нередко оказывал им услуги.

Даже тогда, когда прочное, казалось, извозчичье благоденствие его было прервано неожиданным арестом Сендера и всего его имущества (а это случилось тогда же, когда у всего Дыровска было уже на устах имя Нюточки Сыроколотовой), – даже тогда приятели извозчики не верили в окончательную гибель этого благоденствия. Они ошиблись на этот раз, так же, как по-своему ошибся в Давиде Сендере еще один человек, для которого эта ошибка оказалась роковой.

Но – будем последовательны в нашем повествовании.

В один из весенних дней во двор к Давиду Сендеру явился и посыльный местного военного комиссариата и передал ему под расписку бумажку за печатью и подписью комиссара. Комиссар предлагал ему выехать обязательно к сегодняшнему вечернему поезду и доставить в город прибывающего в Дыровск нового военрука, товарища Стародубского.

– Чего так? – спросил Сендер. – Пускай ваш комиссар свой выезд пошлет, а у меня свои дела имеются.

– Так что все казенные лошади в срочном разгоне. Деньги свои получишь. Доставишь – и утром получишь.

– А почему казенные лошади в разгоне? – посмотрел на посыльного Сендер. – У кого это такие важные дела?

– Известно, какие бывают дела… Сендер тотчас же сообразил:

– Банды? Опять? Может, опасно ехать?

– Эх, трусило! Где Пески, а где Снетин!

– Ладно, – сказал Сендер. – Готовьте завтра денежки: мои кони нэп уважают!

За час до прихода поезда он вместе с остальными тремя извозчиками расположился у станционного подъезда.

– Давидка! – удивлялся один из его сотоварищей. – А где же наш уговор – ездить всем по очереди и четвертому не приезжать?..

– Что это за свинство!…

– Без волнений! Я уже своего пассажира знаю. И он показал предписание из военкомата.

Он действительно узнал «своего пассажира» среди кучки торопившихся к выходу людей, только что вылезших из поезда. И даже не столько потому, что прибывший был в военной форме, сколько по тому, на ком она была надета.

Военрук Стародубский был громадного, почти саженного роста, черты лица у него были крупные, усы, брови, бачки -смолянисто-черные, густые. В обеих руках у него было по чемодану (они были велики и, как убедился Сендер через минуту, тяжелы), но приезжий нес их свободно и легко, не укорачивая и не заплутая шагов, что указывало, несомненно, на его большую силу.

Он посмотрел на извозчиков, словно ожидая встретить среди них кучера в военной форме – лошадей военкомата. Удивленно взмахнул бровями и чуть-чуть нахмурился, не найдя их. Но Давид Сендер уже дал знать о себе. Он быстро пошел навстречу к приезжему и протянул руки к его чемоданам.

– Товарищ военрук – пожалуйте! Лошади дожидаются. Приказано привезти вас.

Стародубский смерил взглядом коренастую, крепкую фигуру говорившего и отдал ему оба чемодана. Теперь военрук невольно заметил силу извозчика: последний с такой же легкостью нес грузную поклажу. «Не плох, сукин сын!» – подумал о нем тогда же и, усаживаясь уже в фаэтон, сам не зная почему, – полюбопытствовал:

– Как зовут тебя, а?

– Давид Сендер, товарищ военрук, – обернулось к нему с козел бурое обветренное лицо, в свою очередь с любопытством еще раз посмотревшее на седока. – Эй, вы, ходуны, пошли!

– Силы в тебе порядочно, вижу… – одобрительно улыбаясь, сказал Стародубский.

– Бог не обидел, – поощренный похвалой, крякнул самодовольно Сендер. – Меня в городе всякий большой и малый гражданин знает: спросите – скажут, кто есть извозчик Давид Сендер. Эй, дорогу освободи!

Серые в яблоках (гордость хозяина) рванулись и впереди всех бодрой рысцой побежали по дыровскому тракту. А через два часа, уже вечером, они доставили военрука в тихий маленький город.

– Куда прикажете? – спросил Сендер.

– Вези в гостиницу – куда ж тут больше!

Вот отсюда, из гостиницы, и пошло через несколько дней гулять по городу не совсем обыкновенное прозвище, данное военруку Стародубскому. Отсюда и пошли о нем те первые сведения, которые вызвали к нему немалый интерес со стороны многих дыровских горожан.

Почти саженный рост приезжего, широкое, сильное тело делали военрука заметным в городе. Так и установилось за ним прозвище: Полтора-Героя. И дала его не кто иная, как содержавшая «меблированные комнаты с обедами» вдова Юлия Петровна (сама имевшая прозвище: «коммунальное ложе»).

Показался героем (именно – героем!) приезжий жилец молодившейся Юлии Петровне. Во-первых, он назвал ее, при первой же встрече, давно забытым уже здесь словом «мадам», а, во-вторых, на вопрос ее, Юлии Петровны, кто он такой, – неожиданно отрапортовал, «как в старое время»:

– Бывшей службы пехотный капитан, ныне – военрук Стародубский.

Воскрешенное слово «мадам» – уже этого одного было достаточно, чтобы вызвать похвалу «истосковавшейся по культуре» Юлии Петровны Синичкиной, открытое же упоминание прежнего офицерского чина – это было смело, даже самоотверженно, это геройство!…

Впрочем, была еще одна причина, вызывавшая искреннее удовлетворение Юлии Петровны поступками военрука Стародубского. Но поведать об этом – это значит быть не совсем скромным и уподобиться той самой ехидничавшей коридорной девке Анютке, которая, уходя ночью из номера приезжего губернского кооператора, ясно слышала в соседнем номере восторженный шепот своей хозяйки… Прочь, прочь недостойное подслушивание и соглядатайство!

С легкого языка Юлии Петровны так и осталось в городе и военруком: Полтора-Героя. Это необычное прозвище обещало скучающим дыровским дамам очень многое. Чем черт не шутит – все может случиться! А почему этому самому «черту» не одарить безропотный Дыровск одной из своих великолепных «шуток»?

Разного ожидали дыровские горожанки: бывший пехотный капитан мог оказаться обладателем прекрасного голоса – почти шаляпинского, может быть; или он сможет быть украшением любительских спектаклей местного наробраза, играя в них Несчастливцева или роль Неустрашимова – мужественного героя из не менее мужественной «коммунистической трагедии» «Красная Свобода», написанной признанным здесь «рабоче-крестьянским поэтом» – Левой Посвистак, бывшим когда-то агентом по продаже сельскохозяйственных орудий.

А если Полтора-Героя лишен был артистических дарований («Это было бы очень печально», – вздыхали местные дамы.), то уж во всяком случае, он имел все необходимые данные стать во главе общественного (не комсомольского) спортивно-экскурсионного кружка и взять в свои руки, скажем, организацию загородных «культурно-просветительных пикников» и катанья на лодках. С ним будет весело и приятно – в этом никто из дыровских мечтательниц не сомневался, – да уж и очень хорошо рекомендовала всем военрука вполне довольная им Юлия Петровна Синичкина…

Так отнеслись к приезду его горожанки. Горожане же безмолвствовали и выжидали.

А когда Полтора-Героя, пожив несколько дней в меблированных комнатах – с огорчением отпустившей его – Юлии Петровны, переселился по ордеру в дом бывшего купца Сыроколотова, где раньше жил его, военрука, предшественник, – горожане и горожанки не без основания считали, что пребывание его в семье Сидора Африкановича будет наилучшим образом способствовать наиболее тесному знакомству с бывшим пехотным капитаном.

Однако военрук Стародубский вскоре же всех разочаровал. Он не обнаружил ни особых качеств, ни особого своего внимания к местному «беспартийному обществу», о чьей симпатии к нему, бывшему пехотному капитану, поспешил доложить старик Сыроколотов.

Первых постигло разочарование – горожанок. Встречаясь на базаре с Нюточкиной матерью, они неизменно спрашивали об одном и том же:

– Ну, что? Как военрук, Елизавета Игнатьевна? Как наш Полmopa—Героя? А?

Нюточкина мать морщилась, неодобрительно кривила губы и делала жест отчаяния.

– По-прежнему!

– А что?

– Пьет – вот что! Как лошадь какая… Угрюмничает!

– Скажите-ка на милость! Пьет? А… а Нюточка как ему?

– Нюточке он не пара – о чем уж тут говорить! Он к ней -псе равно что к вам… – успокаивала Елизавета Игнатьевна подозрения любопытных горожанок.

– Так говорите – пьет? Угрюмничает? – в раздумье переспрашивали они, и кто-нибудь из них, из сочувствия к пьющему Полтора-Герою, тотчас же находил причину такого состояния военрука:

– Неудивительно, знаете, конечно… Ей-богу, неудивительно! Ведь сознательный русский человек и запить теперь может. Каково ему, настоящему военному? А? Понятное дело, иродово племя на коне!…

А вскоре о военруке Стародубском перестали расспрашивать, и прозвище его, Полтора-Героя хотя и осталось за ним, по получило оправдание только лишь в глазах благодарной Юлии Петровны. Дыровский базар – место, где узнавались наиболее интересные новости и сплетни, – забыл о военруке и снова зажил своей обычной жизнью.

Вот так.

К полудню затихал базар – застывал трясущийся людской студень, брошенный вдоль каменной мостовой у старой церкви Покрова Пресвятыя Богородицы.

В небе – солнце скороспелое чрево свое горячее выперло, духота на земле, размеренность; в городских домах закрыли (для «холодка») деревянные ставни, хозяйки давно уже состряпали обед, нужды в покупке уже ни у кого нет, – а базар все же не исчезает, людской студень не растапливается на солнце, не растекается от духоты.

До позднего дня хлюпается, трясется, бубнит базар у ног Покрова Пресвятыя Богородицы, а прикроется денное горячее чрево предвечерним паутинным оползнем – студень тает.

И остаются уже тогда, словно обглоданные кости: голые ларьки на запоре, базарные лавы да десяток дыровских нищих, подбирающих, соревнуясь с дыровскими собаками, базарные отбросы.

А до солнечного оползня – и завтра так будет, и вчера было, под солнцем ли, под дождем ли – хлюпались люди в дыровском студне, словно законсервированная жидкость: не меняясь.

У церковной ограды и до самых дверей «Сельхозкоопа», сидя рядком на тротуаре и нахлобучив картузы, покуривали и беседовали местные извозчики о своих всегдашних делах – о ценах на овес, о конских торгах, назначенных в военкомате, о руках военкоматского завхоза: прилипают ли к ним бумажки, и сколько нужно, чтоб они прилипли… Почти нет работы для извозчиков в самом Дыровске, потому что коротки улицы в Дыровске и оскудел карман у здешнего горожанина.

У базарных ларьков – свои разговоры, и тоже о ценах; на мясо, рожь, на гуся и на яйца, на кожу и материю.

А последнее время еще политикой на базаре занимались. Соберутся соседи по ларькам и обсудят все.

– Херзон, говорят, Джонбулю на коммунистов двигает – во как!

– Джонбулю? Это как же?… Пулемет вроде али держибабель?

– Держибабель – не иначе!

– Да уж не скажу наверно, только известно, что выдумал англичанин против коммунистов новую штукенцию. Сам вчерась слыхал: хамсомол в газете вычитывал. У нас, известное дело, насупротив такой выдумки…

– Ни хрена! Не выдумать против Джонбули! Никак!

– Наши больше насчет обложения да налогов!

– А он, гляди, и припрет суднами к самой Москве!

– Будьте у Верочки!…

…За тротуаром, подпоясанная железной оградой – долгие годы нерушимо стоит старая церковь. Снять ее, оскудевшую, из-за ограды, поднять над дыровским студнем и опустить над ним, над хлюпким скопищем дыровских горожан – колпаком послужит. По мерке.

Глухой колпак… Тяжелый…