Текст книги "«Панургово стадо»"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
7. По газетным полосам
Орган тяжелой индустрии «Индустри унд Гандельсцейтунг» в спокойной, деловой статье обсуждал возможность использования обезьяньего труда на фабриках и заводах:
«…Опыт Фридриха Пфейфера – это первая ласточка в области замены человеческого труда трудом обезьян крупных пород, преимущественно орангутангов, шимпанзе и горилл. Конечно, потребовалось и перевооружение цехов особенными, сверхусовершенствованными машинами».
Научная комиссия, состоящая из видных зоологов и биологов, на рассмотрение которой поступил пфейферовский так называемый «обезьяний проект», отнеслась к нему вполне положительно, нашла его, безусловно приемлемым, практически осуществимым и даже полезным.
Группа же инженеров указывает, что как бы ни была совершенна машина, но для управления ею все же необходима рука, направляемая человеческим разумом. Но и инженеры согласились, что применение обезьяньего труда возможно в некоторых простейших отраслях фабрично-заводского труда.
По сведениям, полученным из первоисточника, оборудование «обезьяньих цехов» на заводе Ф. Пфейфера уже закончено. Производилось несколько пробных работ, давших блестящие результаты.
Официальное открытие и пуск «обезьяньих цехов» состоится завтра в присутствии правительственной экспертной комиссии…»
Бульварная вечерка «Ахт Ур Абендблат» в большом фельетоне воспевала не без лирики «этих славных, умных зверей, работавших каждый за четверых. Мы не могли без умиления смотреть на добрые, располагающие к себе физиономии кротких экзотических гостей, вливающих свежую живую струю в нашу отечественную промышленность…».
Берлинский орган фашистов «Гевиссен» поместил интервью с Фридрихом Пфейфером, начинавшееся так:
«С господином Пфейфером мы встретились на острове Нейверн, на его обезьяньей ферме-питомнике.
Патрон был в смокинге цвета сенегальских негров, золотистой панаме и коричневых ботинках. Беседа наша то и дело прерывалась могучим ревом питомцев фермы, будущих немецких рабочих. Присев в тени старого, средневекового нейвернского маяка, господин Пфейфер сказал нам:
«Я уверен, что вскоре вся моя фабрика будет обслуживаться только обезьянами. Я на всю жизнь избавлен от горькой необходимости связываться с этими головорезами! Вы понимаете, конечно, что я говорю о так называемых «сознательных пролетариях». И они и главари их – коммунисты – еще молоды, неопытны, зелены, чтобы бороться со мной, Фридрихом Пфейфером… Вы спрашиваете, чья идея поставить обезьяну у станка, кто ее разработал, кто воспитывает моих четвероруких рабочих? Это не важно! Считайте, что все это делаю я, так как монополия принадлежит только мне.
В будущем месяце ферма дает мне для моих фабрик еще пятьсот самых лучших, уже дрессированных экземпляров. А потом мы принимаемся за выполнение крупного заказа для комбината Стиннеса. Как видите, дело на полном ходу!
Наши рабочие? А мне до них какое дело? О, я еще проучу этих бунтарей! Отныне стачки нет! Стачка умерла!..»
«Да здравствует стачка!» Так «Роте Фане» начала статью под заглавием «Обезьяны-стачколомы».
«До какой дикости доходят наши капиталисты и прочие господа с Рейхенштрассе в своем понимании роли рабочих на производстве – видно из факта организации так называемых «обезьяньих цехов» Ф. Пфейфера. На запрос нашего стачечного комитета, каковы его условия, Пфейфер ответил лаконично:
«Продолжительность рабочего дня та же, но заработная плата уменьшается на двадцать процентов за счет механизации производства. Иных условий не приму! Эксплуатация обезьяньего труда рентабельнее. Ясно?»
Вполне ясно, г-н Пфейфер! Но мы люди, а не обезьяны, и потому имеем законное право требовать нормальной оплаты труда. Условия Пфейфера не приняты! Мы объявили стачку. Да здравствует стачка!
А в заключение спешим поздравить фельдмаршала Пауля Гинденбурга. Наконец-то он нашел себе достойных союзников – обезьян…»
Один лишь «Берлинер Берзен Курьер», орган биржевиков и банкиров, без всяких комментариев и тем паче лирики в отделе хроники сообщил:
«Акц. о-во «Панургово стадо». Цель общества – эксплуатация обезьяньего труда на фабриках и в сельском хозяйстве. Состоялось уже первое заседание правления. Единогласно постановлено контрольный пакет передать г-ну Фридриху Пфейферу, члену-учредителю и председателю правления о-ва.
Учредительные акции распределены полностью. По проверенным сведениям, на столичных, гамбургской, кельнской и прочих крупных биржах акции «Панургова стада» ежедневно повышаются. Последний паритет – 480».
8. Четыре карты
Араканцев сгреб в кучу все эти газетные листы и устало положил на них, как на подушку, голову.
– Что с тобой, Андрей? Ты за последнее время на себя не похож!
– Ничего особенного. Просто мне противно, и я устал круглые сутки драться с орангутангами. С таким трудом благодаря тебе получил я должность обезьяньего надсмотрщика на фабрике Пфейфера, а теперь я вижу, что все это напрасно. Один я не могу взбунтовать обезьянье стадо. А проникнуть на остров Нейверн, чтобы изучить тайны дрессировки, чтобы взорвать изнутри это дьявольское дело, мне по-прежнему не удается. Твой отец упорно не доверяет мне и не пускает на ферму. Вот и все! Я просто переутомился, а потому, может быть, мне и лезут теперь в голову дикие, нелепые мысли.
– Какие мысли?
– Прости меня, Долли, но мне начинает казаться, что я плохо знаю тебя. У нас начинается борьба, лютая борьба. В этой борьбе и ты когда-то хотела принять участие. А теперь мы видим тебя одной ногой в лагере наших врагов. Не надо волноваться, Долли! Я не виню тебя, виновато воспитание. В таких семьях, как твоя, умышленно затягивают детство, оберегая от жизненных сквозняков. Поэтому ты и сейчас еще ребенок, и что говорит тебе сухая скучная фраза «классовая борьба»…
– Чего ты хочешь от меня, Андрей?
– Я говорил это уже несколько раз. Убеди отца бросить эту грязную работу.
– Не может! Я говорила с ним и более резко. Я спросила его, как он мог согласиться работать ради темных, подлых интересов Пфейфера. Он опустил голову и только ответил: «Мы бедны, моя девочка, а я уже стар…» Он был так несчастен в этот миг. Кроме того, он всегда упирает на то, что его работа имеет большую ценность с чисто научной стороны.
– Но как он не понимает, что и чисто научный труд, если его повернуть другим концом, может принести обществу только вред? Ты пожимаешь плечами? Он непоколебим? Хорошо, испытаем еще одно средство. У меня на него есть некоторая надежда. Достань вот из этого моего кармана конверт.
– А почему у тебя перевязана рука?
– Это работа твоего Гами. Он единственный из всей оравы, к которому я даже приближаться не рискую. Тотчас пускает в ход зубы или руки. Не может забыть, что я ускользнул из его лап тогда, помнишь, в Вермоне? Благодарю! Вот теперь смотри – в конверте всего лишь четыре карты. Не удивляйся, но все дело во фраке. Да, да, во фраке! На днях, одолжив его приятелю, получаю от него на другой день эти четыре карты. Он нашел их в кармане фрака. Долго я ломал голову, как они могли попасть ко мне. Ведь я карт за всю жизнь в руки не брал. Начал припоминать, когда и где я надевал в последний раз фрак. Вспомнил: в Вермоне, в казино «Ритца». Тогда все стало ясно. Эти карты уронил Пфейфер, а я их поднял. Помнишь, когда он играл с твоим отцом? Необыкновенное волнение твоего отца за игрой, необыкновенно удрученный вид его после проигрыша – все это говорит о том, что в тот раз была не простая, обыденная игра.
– О, да, да! После этого случая отец уже не играл! Не странно ли?
– Ну, вот видишь! Есть все основания предполагать, что за той игрой скрывалось нечто более серьезное. А потому я хочу переслать эти четыре карты Григорию Николаевичу.
– Зачем?
– Они крапленые!
– Что ты говоришь? Какая подлость, какая грязь!
– Что же ты хочешь от Пфейфера? Вся его жизнь, вся его деятельность – это сплошная игра краплеными картами. Посмотрим, какое действие произведет на твоего отца это открытие.
– А если никакого?
– Тогда дело за тобой! Ты, пользуясь доверием отца, постараешься быть частым гостем на острове Нейверне, изучишь все мелочи дрессировки, а главное, способ, каким можно взбунтовать рабов-обезьян.
– Мне кажется, – нерешительно начала Долли, – что я кое-что знаю об этом способе. Как-то раз папа случайно раскрыл мне одну из тайн своей дрессировки. Это было на прошлой неделе. Пфейфер чем-то раздражил папу, и он, приехав домой, изливал передо мной свою злость: «Этот толстый скот забывается! – кричал папа. – Он думает, что я загнан в бутылку, что я весь в его власти! Ох, ошибается! Достаточно мне захотеть, и вся эта дивизия зверей взбунтуется. По моему приказу обезьяны бросятся на людей. И пусть «толстый Фридрих» остерегается, иначе я решусь на это».
– Но что нужно сделать для того, чтобы взбунтовать обезьян? – крикнул Араканцев.
– Это знает один папа! Я только Гами могу натравить на любого человека. Но…
– Никаких «но», Долли! Неужели ты откажешься помочь нам?
– А разве я это сказала, Андрей? Нет, я хочу жить трудовой и полезной для общества жизнью, основанной на уважении к труду ближнего. Но вот что я хотела сказать. Папа тогда же добавил, что после такого бунта обезьяны уже навсегда выходят из повиновения. Раз напав на человека, они снова превращаются в диких зверей, особенно опасных для людей. И никакая новая дрессировка уже не поможет.
– Тем лучше, Долли! Значит, вся эта чертова машинка будет сломана раз и навсегда! Возможно, это отрезвит и твоего отца. Мы увезем его тогда в Советский Союз. Там его гениальный мозг нужнее, чем здесь. Долли, узнай этот способ и сообщи его нам!..
9. Обезьяний цех
Их было двое, дюжих плечистых молодцов, встретившихся в курительной комнате надсмотрщиков.
– А-а, всевеселому войску Донскому привет! – крикнул озорно один.
– Щирой ридной матери Кубани шану! – пробасил в ответ другой.
– Как живете, есаул?
– Как видите, хорунжий!
– Вижу, вижу! – сказал хорунжий, оглядывая необычайный костюм есаула: кожаные ковбойские штаны, куртку из еще более толстой кожи-бурака, похожую на латы ландскнехта, и головной убор – нечто среднее между шлемом водолаза и сетчатой маской для фехтования. Точно такой же костюм был и на хорунжем. В руках они держали длинные хлысты, напоминающие цирковые шембарьеры, но из кожи бегемота со свинцовыми пластинками на концах. В длинных кобурах на поясах болтались автоматические крупнокалиберные кольты.
– Вижу, вижу, – повторил хорунжий, качая головой. – Дело наше яманное! А-а, лейб-гвардии конному! – воскликнул он, увидав третьего вошедшего в курительную надсмотрщика. – Ну, как дела, князь?
– Как всегда! – ответил конногвардеец, бросая на лавку кожаные краги, бич и откидывая проволочную маску. – Чувствую себя прекрасно, как медведь на бороне!
– Вон идет лейтенант Громыко, – сказал хорунжий. – По обыкновению, забинтован. Опять ему влетело от подчиненных.
– О, лейтенант Громыко далеко пойдет! – сказал князь. – Он так жестоко бьет их.
– Пойдет далеко, – согласился есаул, – если ему прежде какой-нибудь энергичный горилла не отвертит голову.
Моряк вошел прихрамывая и с легким стоном опустился на лавку.
– Послушайте, дорогой, – обратился к нему князь, – вы очень жестоко обращаетесь с животными. Это…
– Что это? – грубо перебил его лейтенант. – Вы, что ли, еще будете учить меня, как обращаться с этими длиннорукими, длиннозубыми дьяволами?
Князь резко повернулся, но ничего не сказал. Его внимание отвлек глухой рев, раздавшийся где-то близко за стеной.
– Вот оно… зверье! – проговорил мрачно Громыко.
Шум и рев за стеной усилились, и затем послышался резкий вопль.
– Кому-то попало! – передернул плечами хорунжий.
– Именно кому-то, – добавил мрачно лейтенант, – либо обезьяне, либо человеку!
– Бежать, бежать надо отсюда, – схватился за голову князь, – иначе я с ума сойду!
– Вы-то не убежите, – оказал есаул Дзюба, смотревший в окно, – а вон тот молодчик скоро убежит. Я говорю про капитана Араканцева. Вон он идет по двору с дочерью полковника Батьянова.
– Этот убежит! – уверенно подтвердил моряк. – Этот подозрительный тип определенно держит курс на ост! И чего ради он припер сюда? Ведь он же сегодня свободен?
– Тише, – сказал хорунжий, заглядывая в полуоткрытую дверь. – Они сюда поднимаются.
Араканцев пропустил вперед Долли, а потом и сам шагнул через порог курительной.
– Господа, – сухо сказал он, – Долине Григорьевне желательно посмотреть на сегодняшнее торжество, а кстати и на работу зверей. Я хочу провести ее на верхнюю галерею. Оттуда все видно, и там совершенно безопасно.
Никто не ответил, только есаул молча посторонился, освобождая дверь на верхнюю галерею. Когда же Араканцев и Долли скрылись за ней, он, злорадно улыбаясь, задвинул засов.
– Пусть постучат! Ишь, словно в театр пришли!.. Этот Араканцев вообще ведет какую-то странную игру, – злобно волнуясь, заговорил Громыко. – Ну, скажите, чего ради он поступил сюда обезьяньим надсмотрщиком? Мы – дело десятое! Немцы не пошли, во-первых, потому, что боятся обезьян, а во-вторых, потому, что пфейферовские рабочие забастовали и никто из них не хочет играть гнусную роль стачколома. Мы же в таких случаях – верная затычка! Но он-то, он-то зачем здесь?
– Действительно, странно, – проговорил есаул. – И чего он в Совдепию не едет? Там ему готов и стол и дом.
– Господа! – крикнул вдруг князь, – сюда идет сам шевалье д’эндюстри Пфейфер, а с ним орава каких-то типов.
– Бабушкина гвардия, по местам! – рявкнул есаул, вылетая первым из курительной.
– Свистать всех наверх! Аврал! – шмыгнул за ним Громыко.
Остальные выскочили молча.
– Господа, я встречаю вас сегодня здесь не только как дорогих гостей, – тараторил «толстый Фридрих», от возбуждения багровый, как вареная свекла, – но и как моих друзей и единомышленников. Ваше присутствие дает мне новые силы для моей трудной работы и укрепляет веру в нашу конечную победу на благо общества.
«Единомышленники и друзья» двигались за Пфейфером робким табунком. Видимо, многие из них уже жалели, что решились на такую безумную экскурсию. Глухо доносившийся откуда-то снизу рев зверей заставлял их поеживаться. Первым шагал высокий сухой генерал, убеленный сединами, прославившийся разгромом двух французских армий в мировую войну. Вторым шел дородный и румяный пастор. За сутаной, как ребенок за материнской юбкой, семенил омонокленный крамольный член рейхстага. Он почти ничего не слышал и не видел. За ними шла стадом кучка экспертов, журналистов и фотографов.
– Прошу сюда, господа, – сказал Пфейфер, выводя гостей на металлическую площадку, возвышавшуюся над цехом. – Отсюда нам будет все видно. С вашего разрешения, я начинаю! – театрально поклонился он и, перегнувшись через перила, сделал какой-то знак выстроившимся внизу надсмотрщикам.
Тотчас же в правом углу цеха поползла вверх на цепях огромная металлическая решетка. Открывшийся люк зачернел, как гигантская пасть. Сходство его с огромной пастью чудовищного зверя дополнял глухой переплетающийся рев, неясный гул, вырывавшийся из его таинственных недр. Рев и гул этот нарастали, усиливались, заставляя дрожать стекла в рамах.
– Звери приближаются! – дрогнувшим голосом сказал пастор.
С десяток надсмотрщиков выстроились с бичами наготове по обеим сторонам люка.
– Ой! А? Что? – вцепился вдруг судорожно в рясу член рейхстага.
– Боже, боже мой! – возвел очи к небу поп.
Сзади зашушукали остальные гости.
Волнение это вызвал Гамилькар, первым выпрыгнувший из люка. Он был зол и мрачен. На ногах, как человек, пошел он вдоль ленты конвейера и, заняв свое место, застыл в мрачном ожидании.
Следом за Гамилькаром показалась лавина громадных обезьян всех оттенков и цветов: черные, бурые, красные, рыжие, серые, желтоватые, синеватые. Гориллы, орангутанги, шимпанзе, гиббоны! Это была какая-то кошмарная шевелящаяся волосатая масса. Глаз не успевал выхватить отдельные экземпляры, и все это кошмарное шествие казалось бредовым видением.
А Пфейфер заговорил резким, повышенным тоном лектора:
– Рекомендую, наша рабочая сила! Гиббоны – рост чуть больше метра! Это, так сказать, малютки! За ними – шимпанзе. Метр с третью! Орангутанги – полтора метра! И, наконец, гориллы – два метра и выше! Но обратите внимание на руки, на плечи!
А обезьяны все сыпались и сыпались из люка. Вот произошла заминка. Подрались на ходу орангутанг и горилла. Свистнули бичи. Снова порядок, снова вереница волосатых тел. Торопливой рысцой на четвереньках выбежали запоздавшие. Цех был полон обезьян. В образцовом порядке заняли они свои места у конвейера. Пфейфер снова сделал какой-то знак. Загудели моторы, медленно поползла конвейерная лента.
И тотчас же зашевелились руки обезьян, быстро хватавших плывущие мимо них металлические части, что-то проделывавших с ними и клавших обратно на ленту.
– Сборка сложной втулки! Прошу убедиться! Не работа – концерт! – торжествующе воскликнул Пфейфер.
Гости, разинув рты, глядели на обезьян, работавших действительно с концертным единодушием.
– А теперь, господа, – обернулся к гостям Пфейфер, – прошу вас спуститься вниз, в цех! Поглядите поближе на работу моих питомцев. Безопасность гарантирована. Надеюсь, вы понимаете, что я бы и сам не рискнул…
– Нет, я не пойду, – нервно вырвалось у пастора.
– Да не трусьте, ваше преподобие! – добродушно засмеялся генерал. – Идемте. А в случае чего, на миру и смерть красна.
– А? Что? – пролепетал член рейхстага.
– Я говорю, эти звери могут разорвать нас на части! – крикнул ему в ухо поп.
– Очаровательно! – проскрипел народный избранник и с безразличием куклы начал спускаться по железному трапу.
На верхней галерее, невидимые снизу, стояли Долли и Араканцев.
– Почему ты дрожишь, Долли? – удивился Андрей.
– Я не думала, что это будет… так жутко! – прошептала девушка.
– Долли, прошу тебя! – умоляюще говорил Араканцев. – Видишь, они теперь все внизу. Натрави на них хотя бы одного Гамилькара! Испорть им праздник. Постращай эту сволочь!
– Не проси, Андрей, – ответила девушка. – Будь благоразумен. Ради временного дешевого эффекта не убавляй шансов на конечную победу!
Пфейфер вел гостей между рядами обезьян. Он окончательно вошел в свою роль. Речь его лилась легко и вдохновенно. Гости слушали чрезвычайно внимательно, поощряя его остроты дружным, хотя и не очень громким, смехом.
– Теперь вы убедились, господа, – сказал он, – что мы вскоре сможем обойтись без этих буянов-рабочих. Недурно мы устроились, а?
Гости заметно осмелели. Генерал испытывал выдержку и дисциплинированность обезьян, поднося к самому их носу припасенную заранее кисть винограда. Но ни один из четвероруких рабочих не поддался соблазну. Они лишь провожали мучителя взором, полным немого укора, тоски и недоумения.
– Ловко! – крякнул полководец. – Прямо не фабрика, а… зверинец!
Пфейфер, не понявший этой двусмысленной похвалы, польщенный, расшаркался.
Пастор умилялся и осыпал обезьян крестным знамением. Оживилась даже развалина из рейхстага. Приложив монокль, он склонился низко над огромной гориллой. Обеспокоенная таким вниманием, обезьяна, не отрываясь от работы, поддала коленкой в зад особы.
– А? Что? Очаровательно! – удовлетворенно произнесла особа.
Пфейфер повернулся вдруг лицом к гостям и, хитро прищурив глаз, воскликнул:
– На десерт, так сказать, я открою вам некую тайну. Меня спрашивали тысячу раз, в чьей голове родилась эта блестящая идея, – обвел Пфейфер широким жестом цех. – Я скрывал имя автора, но теперь не нахожу больше нужным молчать. Это один русский, из разряда полусумасшедших гениев, характерных для России! Но вы же знаете, господа, что трезвая немецкая голова способна вытянуть нужное даже и из полупомешанного! Автор «обезьяньего цеха» не присутствует на нашем торжестве. Я не выпускаю его никуда с острова Нейверна, потому что у всех этих русских, как говорится, пожар в голове! Нельзя знать сегодня, как они поступят завтра. А полковник Батьянов – особенный сумасброд! Он не менее опасен, чем вот эти звери, его ученики!
Журналисты почтительно хихикали, записывая поспешно в блокноты остроту патрона.
– Долли, неужели ты перенесешь и это? – сказал Араканцев. – Ты позволишь издеваться над твоим отцом? Натрави же Гами на эту толстую скотину Пфейфера! Отомсти, Долли!
– Да, это уже слишком! – ответила девушка и мертвенно побледнела. – Хорошо! Я сейчас попробую, – она пошла к перилам галереи и тотчас же отшатнулась с криком.
– Что с тобой, Долли? – бросился к ней Араканцев.
– Не могу! Там… отец!
Батьянов был страшен. С взлохмаченной седой гривой, с возбужденно горящими глазами он напоминал разъяренного льва.
– Господин Батьянов! – крикнул испуганно почуявший недоброе Пфейфер. – Что вам здесь нужно? Ваше место на Нейверне!
– Довольно приказывать! – дико закричал Батьянов. – Я вам больше не слуга! Я долго и честно работал на вас, а теперь конец! Да-с, конец, господин Дендено, мастер на все руки вплоть до шулерства!
Пфейфер минуту тому назад красный, как пион, побелел.
– Вот! – кинул Батьянов ему в лицо четыре маленьких кусочка картона. – Вот те крапленые карты, которыми вы выиграли у меня «ключ мавра»! Вы знали, что в этом «ключе» вся моя жизнь, весь смысл моего дальнейшего существования, и все-таки вы не предоставили судьбе решить мое будущее. Вы не пожалели меня, ну, так и я теперь не пожалею вас! Гами, сюда, ко мне!
Пфейфер вдруг сорвался с места и с быстротой, необыкновенной для его фигуры, бросился к входным дверям. С разбегу всей тяжестью тела он ударился об них и отлетел назад.
– Нет, господин Пфейфер, – крикнул Батьянов, – видимо, вас ничто уже не спасет. Дверь закрыта и ключ у меня!
– Спасите! Помогите! – бросился Пфейфер с рыданием к гостям, но фраки и смокинги отшатнулись от него, как от зачумленного.
– Гами, бери его, – кричал Батьянов, – бери вот того, пузатого! Рви его в клочья! Ломай в щепки!
Гамилькар тенью скользнул к группе людей. И вдруг прыгнул.
Рев орангутанга, дикий вопль Пфейфера и револьверный выстрел прозвучали одновременно. Выстрелил генерал. Гамилькар, не долетев до Пфейфера, ткнулся в пол, как-то странно подвернув голову. По асфальту расплылась лужа крови.
– Удачно! В череп навылет! – сказал спокойно генерал, опуская револьвер.
– И вы?.. И вы за него? – поднял, словно для проклятия, руки Батьянов. – Все против меня! Хорошо же!
Затем он выдернул из кармана большую многосвистковую сирену, похожую на свирель Пана, и приложил ее к губам. Звуки особенным образом построенной хроматической гаммы произвели на обезьян странное действие. Тотчас же поток обезьяньих тел хлынул к Батьянову.
– Вы видели забитое панургово стадо, – кричал он, – ну, так теперь увидите разъяренных дьяволов! Звери, берите людей! Бери, кусай, рви!..
И снова заныла сирена.
Обезьяны, прыгая через конвейеры, наталкиваясь друг на друга, низко пригнувшись к полу, рыча, беснуясь от злобы, стягивали кольцо вокруг кучки людей.
– Он погиб, погиб! – в отчаянии кричала Долли. – Гами нет с ним! Его никто не спасет теперь. Они разорвут и его!
– Я спасу его! – крикнул Араканцев и бросился к дверям.
Через минуту он вернулся с отчаянием на лице.
– Почему ты вернулся? – кинулась к нему девушка. – Ты испугался? Трус!
– Долли, зачем ты говоришь это? Я не струсил. Кто-то запер за нами дверь. Отсюда нет выхода!..
Гости столпились на площадке, с которой они час тому назад любовались работой обезьян. Надсмотрщики тотчас же, при первом звуке сирены Батьянова, бросились к люку обезьяньего хода и опустили за собой решетчатую дверь. О защите гостей никто из них и не подумал, боясь привлечь на себя внимание обезьян. Да и что бы мог сделать здесь десяток револьверов? Взбунтовались не отдельные экземпляры, а все панургово стадо, все четыреста пятьдесят голов.
Батьянов стоял на нижней ступеньке винтового трапа, ведущего на площадку, на которой испуганным стадом жались гости. Полковник был спокоен. Сложив на груди руки, словно о чем-то глубоко задумавшись, он смотрел на обезьян.
Обезьяны приближались. Их пугал и беспокоил немного этот одинокий человек, минуту тому назад взбунтовавший их, а теперь как будто преградивший им путь к кучке людей, притаившихся наверху, на площадке. Но они все-таки приближались, медленно, но с неотвратимостью падающей лавины, сжимая кольцо. Звериные инстинкты пробудились, рабы искали утерянную свободу, веря, что они найдут ее лишь после того, как уничтожат ненавистных мучителей-людей.
И Батьянов, хорошо изучивший своих питомцев, понял это. Он выдернул из кармана плоский черный браунинг, проверил заряд и смело сунул дуло глубоко в рот…
Не успело тело его упасть на железные ступени, как передовая громадная огненно-рыжая горилла стремительным скачком взлетела на трап.
Перепрыгнув через труп своего бывшего властелина, обезьяна понеслась наверх. За передовым ринулась остальная стая.
Громадные, могучие и в то же время легкие как тени, поднимались наверх обезьяны. Это было похоже на взлет молчаливых призраков. Они мчались, теснясь по узкому трапу, карабкались по перилам, лезли, подсаживая друг друга, как люди, прямо по чугунным столбам, поддерживавшим площадку. А площадка с кучкой людей на ней казалась высоким утесом, атакованным прибоем обезьяньих тел.
Когда генерал увидел у своих ног морду передовой гориллы, он вздохнул глубоко и пробормотал:
– Конец! И какой дурацкий конец!
– А? Что? – спросил до сих пор не уяснивший сути дела член рейхстага.
– Умирать готовьтесь! – крикнул ему генерал.
– Очаровательно! – пискнула человеческая развалина.
– Очаровательно! Да! Очаровательно! – взвизгнул вдруг Пфейфер и бросился с кулаками на гориллу. Обезьяна поймала его на лету и подбросила высоко вверх.
Пфейфер описал в воздухе дугу и понесся вниз, с каждой долей секунды увеличивая скорость падения…
А в конторе надрывался в телефонную трубку директор фабрики:
– Пулеметы! Скорее пулеметы! Обезьяны взбунтовались!
