Текст книги "Стою за правду и за армию"

Автор книги: Михаил Скобелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Позади раздался лошадиный топот. Я оглянулся и увидел проходившую через деревню 2-ю сотню нашего полка. Впереди ехал сотенный командир, есаул Полухин. «Послушайте, Дукмасов, не хотите ли пристроиться к нам? – обратился он ко мне. – Мы сейчас думаем атаковать турецкий обоз, который вон там двигается…»

Я отказался, так как обоз был бабий, т. е. с мирными жителями, хотя и вооруженными. Кроме того, на ближайших возвышенностях, влево от нас, виднелась неприятельская пехота и артиллерия. Сотня атаковала обоз, но, встреченная сильным ружейным и артиллерийским огнем, должна была отступить.

Одновременно с проездом 2-й сотни ко мне вернулись те три казака, которые были посланы мною еще ранее с донесениями к полковнику Чернозубову. Выругав их хорошенько за неисправность и мешкотню, я направился с ними охотиться на басурманов: с моста я заметил, как человек 10–12 турок, переплыв удачно реку, скрылись на противоположном берегу в небольшой рощице. Вот сюда-то я и направился со своею миниатюрной командой, перебравшись предварительно на правый берег Тунджи.

Подъехав шагов на сто к роще, я знаками стал объяснять туркам, чтобы они положили оружие и сдались. Но вместо ответа на нас посыпались пули. Тогда я решился со своими ничтожными силами штурмовать рощу, предварительно подготовив атаку ружейным огнем. Двух человек я поставил с фронта, а двух таким образом, чтобы они могли фланкировать засевших в роще турок; сам же расположился между ними. Стрелять условились по очереди: сначала фронт, затем фланг. Кусты в роще были в высоту не более роста человека. Посреди нее находилась небольшая площадка (шагов в 50 шириной), на краю которой и расположились эти 10–12 злополучных турок. Для производства выстрела они приподнимались, а затем быстро прятались. Этими моментами мы и пользовались: как только показывалась голова турка, казаки быстро прицеливались и стреляли. Не прошло и четверти часа, как половина защитников была нами перебита, и оставалось только шесть человек.

Было около шести часов вечера. Бой на всех пунктах в живописной, прелестной Долине Роз уже прекратился, турки везде отступили частью на восток, частью на юг в Малые Балканы. Ружейная перестрелка уже давно замолкла, и только мой крошечный отрядик продолжал еще с увлечением перестреливаться близ рощи с оставшимися в живых шестью отчаянными фанатиками, предпочитавшими верную смерть и рай Магомета позорному плену.

Верстах в полутора от нас, по левую сторону Тунджи, собралось наше начальство (генерал Раух, полковники Чернозубов и Краснов) и, очевидно, недоумевало, что это за неугомонные бойцы. Посланный от них ротмистр Мартынов прискакал ко мне с трубачом, чтобы узнать о причине стрельбы. «Что это вы тут стреляете, в кого? – обратился ко мне подъехавший Мартынов. – Генерал Раух прислал меня узнать, в чем дело». – «А вот видите, – отвечал я, указывая на мелькавшие в роще огоньки, – охотимся здесь на красную дичь – двуногих и красноголовых зверей. Не хотите ли принять участие? Сейчас поведем решительную атаку… Предлагал несколько раз сдаться – не хотят, подлецы! Вот мы попробуем, кстати, хорошо ли отточены наши шашки…» – «А что ж, пожалуй», – отвечал Мартынов, и красивые глаза его заблистали. Мы вынули револьверы и стали медленно подходить к роще, постепенно уменьшая круг.

Оставалось не более 30-ти шагов, как вдруг из ближайшего куста быстро поднялся молодой высокий турок, торопливо прицелился из ружья и выстрелил. К счастью, пуля пролетела мимо, никого из нас не задев. Сопровождавший Мартынова трубач соскочил с коня и, выхватив шашку, бросился на турка, намереваясь изрубить его. Еще два-три шага, и голова фанатика покатилась бы на землю. Но он быстро и ловко отскочил назад, вторично, почти в упор, прицелился из своей магазинки в бежавшего на него трубача и спустил курок. Раздался новый выстрел, а за ним – глухой, раздирающий душу крик.

Мы увидели, как трубач, точно подкошенный, повалился на землю – пуля фанатика впилась ему в живот. Жалобно застонал смертельно раненный, корчась на земле в страшных мучениях… Потеря товарища ожесточила моих казаков: стремительно ворвались они в рощу и, соскочив с лошадей, стали крошить шашками оставшихся в живых турок. Не могу вспомнить без содрогания этой ужасной картины! Люди превратились в каких-то диких, бешеных зверей, которые рвут и мечут без разбора все, что попадается им на пути. Куски человеческого мяса, точно листья, летали по воздуху, русская сталь обильно обагрилась мусульманскою кровью…

Я въехал на упомянутую небольшую площадку посреди рощицы и увидел семь-восемь человеческих трупов в самых ужасных, безобразных позах с застывшими, страшными лицами. Три человека еще были живы и окружены моими казаками. С каким-то бессмысленным, идиотским выражением страшного испуга смотрели они, присев на корточки, на нас и что-то бормотали… Мне стало жаль этих людей, и я хотел спасти им жизнь… Но все было напрасно! На одного из них казак налетел верхом и с силой вонзил свою пику ему в грудь. Другой, соскочив с коня, выхватил из рук опешившего турка ружье и прикладом его же собственного оружия разбил ему череп. Мозг так и остался на крепком ложе турецкой магазинки…

Я люблю войну и не отличаюсь слабостью нервов, но и то не мог без отвращения и содрогания смотреть на эту сцену. Но, оглянувшись в сторону, увидел еще более тяжелую и ужасную картину: шагах в двадцати от меня, под густым кустом сидел высокий седой старик. К нему, стоя на коленях и вся дрожа, прижалась бледная молодая женщина с крошечным ребенком на руках. Старик, подняв глаза к небу и сложив руки на груди, мирно качал головой и что-то усиленно бормотал. Лихорадочный блеск его черных, больших глаз, болезненно-желтый цвет лица и эти шевелящиеся сухие губы надолго врезались мне в память. (Помню, потом я видел точно такое же выражение у одного преступника в Адрианополе, приговоренного к повешению и стоявшего уже у виселицы.)

Широко раскрыв глаза, смотрел я на этого молящегося перед смертью старика, обезумевшую, полуживую женщину и плачущего младенца. Глухой удар прикладом о череп турецкой головы заставил меня обернуться в противоположную сторону, и в ту же минуту я услышал голос одного из своих казаков: «Ваше благородие, – берегитесь!», а вслед за этим пуля пролетала над самым моим погоном. Я быстро обернулся и увидел дымок возле молящегося старика, а в дрожащей руке его большой старинный пистолет. Взор его по-прежнему был обращен к небу, губы еще чаще шептали молитву… Один из казаков подбежал к старику, приставил к его груди свою винтовку и хотел выстрелить. «Что ты, Бога бойся! – остановил я его вовремя. – Посмотри на ребенка и мать…»

Казак несколько сконфузился, торопливо проговорил: «Виноват, ваше благородие», вырвал только из рук старика пистолет и от души помянул его родителей. Вероятно, и ему невольно вспомнилась его родная станица, его мать, семья, и екнуло доброе казачье сердце, и зверь снова на время превратился в человека…

Я приказал осмотреть кусты, думая найти если не живых, то хоть раненых врагов. Но, кроме одиннадцати трупов и трех живых существ (старика и ребенка с матерью), никого не оказалось. Поворотив коня и поблагодарив сердечно Провидение за то, что счастливо избавился от направленной в меня опасной пули, я поехал к Мартынову, который заботливо хлопотал возле опасно раненного и сильно мучившегося трубача. Положив его на шинель, два казака осторожно на пиках понесли несчастного товарища на перевязочный пункт.

Овладев так счастливо Ханкиойским проходом, передовой отряд генерала Гурко двинулся 4 июля долиной реки Тунджи к городу Казанлыку.

Накануне же, т. е. 3 июля, две сотни (5-я и 6-я) нашего полка получили приказание произвести рекогносцировку города Ени-Загры.

Рано утром, под общею командой адъютанта военного министра, ротмистра Мартынова, двинулись мы через горы к цели нашей рекогносцировки. Дорога была довольно плохая – узкая, каменистая, с постоянными подъемами и спусками. Хотя Малые Балканы и невысоки, но зато очень круты и обрывисты. Узкая дорожка, по которой наши две сотни растянулись на значительное расстояние, вилась по довольно живописной местности, покрытой роскошною растительностью. Громадные густолиственные каштаны, ореховые, дубовые и буковые рощи, роскошные чинары и местами зеленые луга покрывали крутые и обрывистые склоны Малых Балкан и придавали этому горному уголку очень живописный, красивый вид. А внизу, под нашими ногами, в глубине ущелья и между утесами, с шумом катили свои холодные воды в долины Марицы и Тунджи горные быстрые ручьи.

Беспрерывные подъемы и спуски сильно утомляли наших лошадей, но мы, всадники, не чувствовали усталости и были в самом веселом настроении духа, полною грудью вдыхая этот здоровый, горный и ароматический воздух и любуясь чудными пейзажами.

Наконец, мы благополучно достигли деревни Бузаача, откуда начинался спуск в долину. Вдали, верстах в семи, виднелась Ени-Загра со своими красивыми белыми домиками и высокими, стройными минаретами.

Мартынов приказал мне произвести рекогносцировку с взводом казаков влево от города, а хорунжему Ретивову вправо. Подъехав к крайним домам Ени-Загры, приблизительно на версту, я отчетливо увидел, даже без помощи бинокля, около табора неприятельской пехоты и два эскадрона черкесов, расположившихся за городом. Дальше наступать было бесполезно, и я, вернувшись, доложил обо всем Мартынову. Вскоре возвратился тоже Ретивов и сообщил, что он испортил телеграф, ведущий из Эски-Загры в Ени-Загру, и что у железнодорожной станции стоят два турецких табора. Заметивши нас, противник, видимо, засуетился, но огня не открывал.

Несмотря на присутствие довольно значительного неприятеля, Мартынов решил сделать попытку взорвать железнодорожный мост и испортить телеграф. (Ени-Загра лежит на железной дороге из Филиппополя и Адрианополя в Ямполь; железнодорожная станция находится почти у самого города.) Во взводной колонне рысью двинулись две наши сотни к полотну железной дороги между городом и расположенной вправо от нас деревней Эрлемиш. Местность была открытая, ровная, очень удобная для действий кавалерии.

В двух верстах от города нам навстречу, с левой стороны, быстро выехали черкесы (около двух эскадронов) и тотчас же рассыпались. Две полусотни наши немедленно сделали заезд налево, рассыпались и образовали таким образом заслон против черкесов для остальных двух полусотен, которые продолжали наступление к полотну железной дороги.

Я со своею полусотней находился в упомянутом заслоне, который смело повел наступление на черкесскую цепь. Последняя, очевидно, избегая столкновения, стала медленно отступать, рассчитывая подвести нас под огонь своей пехоты и артиллерии (всего около пяти таборов, как оказалось впоследствии), которые занимали сильную позицию между городом и железнодорожной станцией. Увидев эту грозную пехотную силу, поняв хитрую тактику отступавших черкесов и безрассудность преследования, я вовремя поворотил своих людей.

И действительно, только что мы начали отступать, как черкесы, вместо того чтобы нас преследовать, быстро очистили фронт перед своею позицией, поскакав на фланги ее, и позади нас вдруг раздались сильные ружейные залпы и орудийные выстрелы. Сотни пуль полетели за нами вдогонку, засвистав над головами, а турецкие гранаты стали рваться у самых ног наших испуганных лошадей. Одновременно у деревни Эрлемиша показались два неприятельских орудия, которые стали тоже в нас стрелять… Мы очутились внезапно под перекрестным артиллерийским огнем. Все это было так неожиданно и так дурно подействовало на нас в нравственном отношении, что в рядах смущенных казаков произошел некоторый беспорядок, путаница, и наиболее трусливые бросились даже было наутек. И только благодаря энергии и мужеству офицеров, порядок скоро был восстановлен, и начавшееся бегство перешло в стройное отступление шагом. Черкесы нашим временным беспорядком не воспользовались и даже не делали попыток нас преследовать. Несмотря на сильный огонь, мы отделались очень счастливо, потеряв только пять убитых лошадей.

Цель рекогносцировки была все-таки более или менее достигнута: хотя железную дорогу нам и не удалось разрушить, но силы и расположение неприятеля были обнаружены довольно точно. Мы спокойно возвращались в Долину Роз прежнею дорогой через Малые Балканы. При подъеме на горы, близ деревни Бузаач, мы нашли две каруцы, нагруженные ящиками с патронами Пибоди[146]146
  Патроны к армейской винтовке Пибоди-Мартини, которая в 1869–1871 гг. фирмой с таким же названием выпускалась в США и состояла на вооружении армий ряда стран, в том числе и Турции.


[Закрыть]. Очевидно, они были брошены турками при отступлении от Ханкиоя. Сотенный командир мой, есаул Гречановский, вздумал было уничтожить эти патроны: приказав казакам подложить под возы соломы, он сам стал поджигать ее. Пламя вспыхнуло, раздалась оглушительная трескотня, и Гречановский едва не поплатился жизнью за свою безумную забаву.

Спустившись с Малых Балкан снова в Долину Роз, мы двинулись к западу, вверх по течению Тунджи, и догнали наш полк, который вместе с другими войсками передового отряда, выступив из Ханкиоя 4 июля, 5-го вступил уже с боем в Казанлык после жарких и блестящих дел при селениях Уфлаки и Уфландиркиой. Наша бригада расположилась бивуаком у северной окраины города Казанлыка в розовых садах (розы, к сожалению, уже отцвели тогда).

Еще днем погода стала портиться, с Балкан надвинулись густые тучи, подул сильный ветер, и к вечеру полил дождь.

Было около 11 часов вечера. Большинство на бивуаке уже спало. Забравшись в свою палатку, отнятую казаками у турок, и завернувшись в бурку, я собирался уже уснуть, как вдруг услышал отдаленный ружейный выстрел, за ним другой, третий, и поднялась трескотня. Моментально вскочил я на ноги и выбежал из палатки, чтобы узнать, в чем дело. Дождь лил как из ведра, темнота была такая, что соседней палатки я не мог рассмотреть. Трубачи энергично играли тревогу, казаки торопливо впотьмах разыскивали своих лошадей, слышались громкие приказания офицеров – выводить с коновязи коней, убирать палатки и проч. Поднялась невообразимая суета, беготня… Команды начальников, крики казаков, топот и фырканье испуганных лошадей, шум ветра и дождя и все усиливающаяся перестрелка – все это слилось в какой-то нестройный ночной концерт. Прошло еще несколько минут суеты, и все были уже готовы к выступлению, несмотря на страшную темноту и дождь. Палатки все убраны, вещи наскоро уложены. Я, впрочем, рассчитывая почему-то, что из этого ничего серьезного не выйдет, приказал не убирать свою палатку, решив в крайности лучше ею пожертвовать.

Итак, все были готовы, но приказания выступать не получалось.

Ко мне в палатку скоро собралось несколько офицеров, чтобы хоть немного укрыться от дождя. В ожидании приказаний мы занялись беседой.

Вдруг пули стали что-то очень часто летать возле палатки, в которой горела свеча. «Тушить огонь, огонь потушить!» – услышали мы крики, и в палатку вскочил урядник. «Ваше благородие! Командир полка приказали потушить свечу – турки стреляют по огню…» – торопливо произнес он. Кто-то из нас дунул на свечу, и в то же мгновение несколько пуль пронзило палатку, к счастью, никого не задев.

Между тем стрельба мало-помалу начала ослабевать и вскоре совершенно прекратилась. Из аванпостной цепи приехали несколько казаков и привели с собою пять турок, захваченных ими в плен. Оказалось, что всю эту кашу заварили человек 30 каких-то отчаянных башибузуков, всполошивших весь отряд силою в полторы тысячи!

Приказано было снова поставить лошадей на коновязь, а людям расположиться на отдых. Мокрые, совершенно в грязи, не имея сухой нитки и сухой пяди земли, все мы были в очень жалком положении. От сильного дождя и происшедшей во время тревоги топотни бивуак представлял какое-то топкое болото – грязи было чуть не по колено. Сено, заготовленное для лошадей, оказалось тоже втоптанным в грязь… Ни лечь, ни сесть немыслимо было!.. Так всю ночь, до рассвета, казаки и простояли, держа в поводу лошадей, которые то и дело выдергивали колья из размокшей от дождя земли. Убедились мы горьким опытом, что значит ночная тревога!.. Будем ее хорошо помнить!..

Единственный сухой уголок во всем бивуаке оказался в моей неразобранной палатке, и потому скоро она битком набилась нашим офицерством с командиром полка во главе.

Привели для допроса пленных турок – грязных, оборванных и перепуганных – и через переводчика узнали, что они пробирались в Эски-Загру из отряда, разбежавшегося под Шипкой, и нечаянно в темноте наткнулись на нашу цепь, с которою и завязали перестрелку.

В то время как Гурко со своими храбрыми войсками (главным образом лихою 4-ю стрелковой бригадой)[147]147
  4-я стрелковая бригада неоднократно отличалась во время войны с Турцией. Ее 13, 14, 15 и 16-й стрелковые батальоны с успехом приняли участие в переправе через Дунай у Зимницы, Забалканском походе Передового отряда генерала И. В. Гурко, в походе на выручку Шипки и др. За стойкость и мужество бригада получила неофициальное название «Железной» бригады, или «железных стрелков», которое сохранилось за ней до последних дней существования русской армии.


[Закрыть] занят был атакой почти неприступного грозного Шипкинского перевала с юга, со стороны деревни Шипки, на нашу долю выпала довольно скромная роль – обезоружения турецкого населения в соседних с Казанлыком деревнях.

7 июля я был послан со своею полусотней в горы, к северу от Казанлыка, для отобрания у жителей-турок деревень Гусева, Хаскиой, Янина и др. всего имевшегося у них оружия. Все шло благополучно, сопротивления нигде я не встречал, и турки беспрекословно выдавали нам свои, большею частью старинные, ружья, ятаганы, кинжалы и проч.

Но в одной из деревень (названия ее не помню) около 60-ти вооруженных турок заперлись в мечети и, как только мы показались на площади, открыли по нам ружейную пальбу. Через болгарина я предложил им сдаться и положить оружие, обещая полную амнистию и свободу. Но все предложения мои оказались напрасными, и турки, видимо, решились отчаянно защищаться.

Видя недействительность паллиативных мер[148]148
  Паллиативная мера – полумера.


[Закрыть], я решился действовать более энергично. Несколько казаков по моему приказанию спешились, подкрались к мечети и стали закладывать окна и двери соломой и дровами и обливать все это дегтем (весь материал обязательно доставили жители-братушки). Турки, видя эти приготовления и поняв, что я хочу поджечь мечеть и выкурить их оттуда, – решились, наконец, сдаться. Оружие было сложено у дверей мечети, и толпа в шесть десятков здоровенных, преимущественно пожилых, турок с зверскими, фанатическими лицами, вышла на площадь, при радостных восклицаниях братушек, которым я разрешил разобрать сложенное оружие.

Меня тотчас же окружила громадная толпа болгар и, видимо, возбужденная, с криком и жестикулируя, стала указывать на некоторых из бывших в мечети турок, обвиняя их в разных преступлениях, зверствах, убийствах и грабежах, а некоторых даже в том, что они убивали беременных болгарок, распарывали ятаганами у них животы и вынимали оттуда живых младенцев… Страшно возмущенный этими рассказами, этим неслыханным варварством и зверством, я, под впечатлением минуты негодования, исполнил просьбы болгар и отдал им на расправу этих преступников… Не прошло и десяти минут, как я узнал, что их постигла очень печальная участь и тяжелая кара: все они, т. е. тринадцать человек, были повешены!..

«Смерть за смерть!» – злорадно говорили обрадованные болгары.

Остальных турок я распустил. Поздно вечером, усталый физически и особенно разбитый нравственно, вернулся я в Казанлык, на бивуак. Тени этих тринадцати повешенных турок не давали мне целую ночь покоя: мне все мерещилось, что они окружают мою палатку и требуют объяснения за мой несправедливый, жестокий суд…

Оказалось, что эпизод с повешенными турками сделался известным генералу Гурко, и на другой день я был потребован для объяснения к начальнику отряда. В первый раз мне пришлось говорить с этим славным героем лихого Забалканского набега. Сосредоточенным, серьезным, даже слегка угрюмым показался мне этот бесспорно храбрый и дельный генерал, и вместе истый русский патриот. Строго распек он меня за самоуправство, отечески дал затем несколько теплых наставлений и предупредил, что если вперед повторится что-либо подобное, то он без колебаний отдаст меня под суд и – я буду расстрелян… Повесив нос, вышел я из палатки генерала и твердо решился быть вперед осторожнее и поменьше увлекаться.

7 июля Шипкинский перевал находился, как известно, уже в наших руках, и передовой отряд Гурко вошел в соединение с Габровским отрядом князя Святополк-Мирского. Теснимые с двух сторон и опасаясь быть захваченными в плен, турки ночью бежали с перевала горными тропинками на Калофер и далее к Филиппополю, оставив в наших руках орудия, снаряды, часть обоза, лагерь и кучу голов наших убитых и раненых воинов, павших в несчастном бою 6 июля.

Радость наша была, конечно, всеобщая, хотя многие и недоумевали, как это удалось улизнуть совершенно незаметно и безнаказанно такой массе, как 10 000 человек, при значительной кавалерии с нашей стороны.

Глава IV

10 июля сотня наша (6-я) в составе отряда генерала Столетова (Казанский драгунский полк, взвод 16-й конной батареи и дружины болгарского ополчения) двинулась по дороге к Эски-Загре. Отряд имел, главным образом, целью захватить проход к этому городу через Малые Балканы и обеспечить, таким образом, за передовым отрядом путь к его дальнейшему наступлению в долину Марицы.

Рано утром, лишь солнце показалось из-за гор, мы двинулись уже в путь, наша сотня шла в авангарде. Дорога тянулась сначала вдоль левого берега Тунджи по совершенно открытой ровной местности. Пройдя около 22 верст и переправившись через мост на реке Тундже, отряд наш остановился на привал близ селения Горные Чайникчи, как раз у подножия Малых Балкан. Генерал Столетов решил самое жаркое время провести в отдыхе. Людям приказано было варить пищу, лошадям раздали сено, в горы выставили аванпосты. Офицеров нашей сотни пригласил к себе закусить ротмистр Мартынов, расторопный денщик которого уже успел занять удобное местечко и поставить самовар. Вскоре подошла голова колонны главных сил, впереди которой ехал Столетов со свитой. Мартынов встретил его, доложил о расстановке аванпостов и пригласил закусить. Генерал – представительный, любезный и простой человек и при этом большой говорун и весельчак – охотно принял предложение Мартынова, слез с коня и подошел к ковру, на котором уже появились разные закуски, вино и самовар.

Вскоре к нашей компании подъехал также командир болгарской дружины, полковник Калитин[149]149
  Калитин Павел Петрович (1846–1877) – подполковник, командир 3-й дружины болгарского ополчения. Геройски погиб 19 июля 1877 г. в бою при Эски-Загре.


[Закрыть], с несколькими своими офицерами. Завязался оживленный разговор о пережитых днях, предположения о будущем и проч. Столетов и Калитин вспоминали о своих лихих туркестанских походах. Большинство офицеров болгарской дружины оказались тоже люди, более или менее опытные в боевом деле и понюхавшие уже не раз пороха на полях Туркестана. Беседа длилась долго, вино и чай гостеприимного хозяина быстро уничтожались…

Так как нашей сотне приказано было тронуться в путь в два часа дня, а было только около 12-ти, то я, напившись чаю, отправился осматривать теплые минеральные источники, вытекавшие вблизи из гор. Каменное здание, выстроенное турками для купанья, помещалось на окраине деревни. Посреди большой комнаты устроен был мраморный резервуар шириной около 15 аршин[150]150
  Аршин – мера длины, соответствующая 71,12 см.


[Закрыть], глубиной в два аршина. По краям стен устроены были низкие диваны для раздевания. Все это было, конечно, в самом грязном, запущенном виде. Я позвал несколько казаков, приказал им спустить воду, обмыть резервуар и наполнить его свежею водой. Через полчаса все это было готово, и я отправился на бивуак. Офицерство, подзакусив и выпив изрядно, валялось на траве в самых разнообразных позах. Одни тщетно старались уснуть и найти защиту от палящих лучей солнца; другие очень весело насвистывали болгарский национальный марш «Шумит Марица»[151]151
  «Шумит Марица окровавленная» – первая строка популярного во время освободительной войны 1877–1878 гг. болгарской песни, написанной Н. Живковым, ставшей боевым маршем болгарских добровольцев в Сербии. В 1885 г. она стала государственным гимном Болгарии, который оставался неизменным до 1945 г.


[Закрыть], выученный ими от добровольцев болгарской дружины; третьи, лежа на спине, лениво перекидывались фразами.

– Публика! – обратился я к этой компании. – Кто желает лечиться за счет султана: купаться в турецких минеральных источниках?

– Где, какие источники? – послышались вопросы.

– А вот идем, покажу. У кого есть сувениры из Румынии – может, поможет: состав воды, кажется, вроде Пятигорской…

Желающих нашлось очень много, и мы целою ватагой отправились к упомянутому зданию. Хотя температура воды была довольно высокая (около 25° С), но мы все-таки выкупались с удовольствием. После нас в бассейн битком налезли казаки, и вода приняла какой-то бурый цвет.

В два часа дня сотня наша уселась на коней и двинулась дальше, к Эски-Загре, до которой оставалось около 18 верст. Малые Балканы, которые нам приходилось переходить уже третий раз (считая два конца при рекогносцировке Ени-Загры), представляли и здесь довольно красивую, хотя и не столь живописную группу, как Большие Балканы: роскошная растительность (каштан, дуб, бук, чинар), покрывавшая местами склоны гор; быстрые горные ручьи, с шумом низвергавшие свои воды с водопадами и каскадами в низкие долины и глубокие ущелья; постоянные подъемы и спуски – все это разнообразило наш трудный путь, открывало перед нами все новые и новые прелестные ландшафты, которыми все мы невольно любовались. Неприятеля нигде не встречалось. Мы шли совершенно спокойно.

Подходя к Эски-Загре, выслан был вперед разъезд, который вскоре донес, что в городе турецких войск вовсе нет. Новость эта была для нас, конечно, очень приятна. Появление наших разъездов на улицах Эски-Загры вмиг облетело город и произвело самое отрадное впечатление на болгарское население и, напротив, удручающее на турецкое. Болгары целыми толпами высыпали на улицы и бросились навстречу подходившему отряду. По всему городу, за отсутствием колоколов, стали бить в железные доски. Турецкие власти стремительно бросились бежать из города, который очутился, таким образом, в нашей полной власти.

У входа в город шедшая в авангарде наша сотня остановилась и выстроилась для встречи начальника отряда. Около шести часов вечера показалась колонна главных сил, впереди которой ехал генерал Столетов со свитой.

Приняв депутацию от города, встретившую его хлебом-солью, Столетов любезно отвечал на радостные приветствия духовенства и жителей. Затем войска вступили в город, улицы которого были буквально запружены жителями в праздничных, нарядных костюмах, громкими криками «живио»[152]152
  Да здравствует! (болг.)


[Закрыть] и бросанием в нас цветов выражавшими свою радость. Особенно восторгам их не было конца, когда они увидели своих единокровных братьев, шедших в рядах болгарского ополчения и явившихся сюда защищать свободу, честь и жизнь своих отцов, матерей, братьев и сестер. Молодые болгарские воины, еще недавно лишь мирные граждане, не умевшие даже держать в руках оружия, теперь гордо и стройно маршировали бок о бок со своими старшими братьями – русскими опытными солдатами и веселым, сердечным «ура» отвечали на приветствия своих родных, знакомых и соотечественников. Воинская дисциплина не позволяла им выйти из строя и броситься на шею этих близких людей, для спасения которых они решились жертвовать своею жизнью.

Что-то великое, могучее, какая-то твердая вера в свое будущее, в свою силу слышалось в этих оглушительных русских «ура», вырывавшихся из молодых, экзальтированных болгарских грудей! У меня у самого что-то екнуло в груди, невольно слезы выступили на глазах, и хорошее, сладостное чувство испытывал я – совершенно посторонний зритель – при виде этой трогательной, счастливой сцены… Этот народ, целые столетия не смевший даже думать о гражданской свободе, целые века находившийся в положении несчастных, забитых рабов и призываемый теперь к новой, счастливой и свободной жизни своими могучими северными братьями, видел свою собственную стройную армию, защиту своей жизни, имущества, свободы… Да, для болгарского патриота это была великая, торжественная минута!.. Когда войска прошли город, расположились вне его бивуаком, приняли меры охранения и солдатам разрешено было отлучиться, тогда уже юные болгарские воины бросились в объятия дорогих, близких людей, и слезы радости и счастья текли из глаз стариков и детей, мужчин и женщин.

Большинство офицеров поместилось с войсками на бивуаки, некоторые же, в том числе и я, в городе, на квартирах. На мою долю достался очень хороший дом одного богатого турецкого бея[153]153
  Бей (тюрк.) – титул мелкого вассального князя.


[Закрыть], бежавшего как раз перед нашим приходом в Филиппополь. Ротмистр Мартынов поместился вблизи, тоже в доме какого-то бея, и пригласил меня являться к нему каждый день на обед.

Не успел я войти в мои роскошные апартаменты, лишь несколько часов перед этим находившиеся во владении турецкого деспота-бея, как несколько казаков привели ко мне какого-то безобразного пожилого турка с феской на голове. «Это что за зверь – где вы его поймали?» – обратился я к казакам. «Это, ваше благородие, евнух – начальник, значит, гаремный… Тут, сказывают, жены хозяина остались, и он с ними…» – отвечал один из казаков, самодовольно ухмыляясь. «А, – подумал я, – это преинтересная, должно быть, штука. Нужно будет с этим господином покороче познакомиться!..», и заманчивые картины из «Тысячи и одной ночи» невольно замелькали в моем воображении. После трудов и лишений суровой боевой жизни эти сладкие иллюзии казались особенно привлекательными. Я с любопытством взглянул на евнуха. Это был человек лет 45–50, небольшого роста, с черными, безжизненными глазами, с полною, обрюзглою физиономией; без бороды и усов. Он исподлобья и как-то испуганно смотрел на меня.

Через переводчика-грека я узнал, что владетель этого дома, турецкий бей, очень богатый человек, был бичом для болгарского населения Эски-Загры. Своими зверскими поступками, бесчеловечным обращением с болгарами, постоянными несправедливыми доносами губернатору и самым нахальным лихоимством он приобрел себе громадное состояние, с одной стороны, и ненависть всего христианского населения – с другой. Симпатизировавший ему губернатор, с которым он, вероятно, делился своими незаконными доходами, назначил его, по объявлении войны, начальником башибузуков в Филиппополе, куда бей и переехал в последнее время с четырьмя любимыми женами. 9-го же июля, вечером, он приезжал снова в Эски-Загру, чтобы забрать остальных жен и оставленное имущество, как вдруг, 10-го, около пяти часов вечера, разнесся слух о появлении перед городом русских войск. Бей, дрожа за свою шкуру, поспешно бежал, захватив с собою только двух слуг и четырех лошадей и оставив все свое награбленное имущество и до 30-ти женщин в гареме на произвол судьбы.

Все эти сведения мне сообщил один местный грек, довольно сносно объяснявшийся по-русски. Меня чрезвычайно интересовал домашний быт богатого турка, и я решился подробно осмотреть все хозяйство бея. Входя с улицы воротами на двор, направо находилось одноэтажное кирпичное здание, где помещался сам бей, налево – деревянные здания для прислуги и разные хозяйственные склады, напротив были устроены конюшни для лошадей и сараи для скота и экипажей. Небольшой, почти квадратный двор (около 40 шагов в длину и ширину), обнесенный с двух сторон высокой кирпичной стеной, был чрезвычайно изящно вымощен каменными плитами, а посреди его находился красивый мраморный фонтан с золотыми рыбками в резервуаре.