Текст книги "Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям"

Автор книги: Михаил Башкиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Там нас у порога встретили радостные дети.

– Ося! Ося! Твой Ленин на подводной лодке удрал!

– Врешь, Катька, не на подводной лодке, а на миноносце!

– Оба вы врете, не на лодке и не на миноносце, а на этом, как его... А-э-ро-пла-не! – резюмировал старший.

– Устами младенца глаголет истина, – сказал Бендер устало и сжал кулаки. – Ну, попадись мне когда-нибудь этот Ленин в лапы – рыло начищу до блеска!

ГЛАВА 15

МЕЖДУ ПРОЛЕТАРСКИМ МОЛОТОМ И

БУРЖУАЗНОЙ НАКОВАЛЬНЕЙ

"Мне чуть голову не

оторвали..."

О.Б.

Однажды среди ночи меня разбудило ласковое прикосновение, которое я так долго ждал (если можно с кем попало, то разве нельзя со мной?). Я послушно открыл глаза и обмер – в трепешущем свете взволнованной вкрадчивым сквозняком свечи стояла моя квартирная хозяйка в полупрозрачной ночной рубашке до пят: на плечах цыганская шаль, в руках остроотточенный топор.

– За что? – хотел спросить я умоляющим голосом, но губы мои только кривились и дергались, как у налима, безжалостно вытащенного на берег в расцвете половозрелости.

– В двери стучат уже второй час, – прошептала хозяйка, наклоняя к моему расслабленному телу мерцающее лезвие раскольниковского топора и роскошные мармеладовские груди с умопомрачительными темнеющими сосками. – Боюсь отпирать.

– Всего-то! – сказал я, несказанно обрадованный, и прислушался.

Из прихожей действительно доносился мерный, аккуратный, настойчивый звук.

– Сейчас поговорим с супостатом, – я принял из пахнущих абрикосовым кремом пышных рук топор. – Можете пока чай приготовить.

Она вознаградила мой неподдельный героизм долгим искусным поцелуем в губы, истосковавшиеся по женской страсти, и я в этот момент проклинал не ночного настырного визитера, а холодную твердость топора, вклинившуюся между моей горячей обнаженной плотью и тонкой шелестящей тканью, обещающей незабываемое наслаждение.

С топором наперевес, зябко и остервенело кутаясь в мягкую шаль, еще сохранившую нагретость ее покатых, гладких, желанных плеч, я приблизился к двери, которая, слава Богу не сотрясалась от хамских пинков, а лишь тонко вибрировала от вежливой лихорадочной морзянки.

– Кого черти носят! – гаркнул я грубо и самоуверенно.

– Остен-Бакен здесь проживают?

– А по какой надобности? – спросил я уже своим голосом.

– По бендеровской!

– Остап?

– Открывай же, открывай!

– Сию минуту...

Бендер ввалился изможденный, с непропорционально распухшей щекой, с неизменным саквояжем в окоченевших перчатках.

– Зуб? – спросил я участливо, пряча топор за спину.

– Догадливый – мочи нет... Лучше бы дрых более чутко.

– Болит?

– Па-пи-ро-су.

– Тебе к врачу надо.

– Па-пи-ро-су!

Больше ничего не советуя, помог Остапу раздеться, предварительно ловко и незаметно избавившись от топора и шали.

Рухнув в кресло, Бендер закурил.

– Может, шалфейчиком пополощешь? – я залез под одеяло.

– Сколько раз... Сколько раз, Остен-Бакен, тебе по-хорошему предлагалось уехать в патриархальную, тихую Москву... Ноет, гад!

– Пепельница на полке.

– Теперь час пробил. Пусть дурной ветер с Финского залива проветривает другие, более устойчивые к историческим катаклизмам мозги.

– Чай будешь?

– Утворил я такое! Такое!.. А все зуб проклятущий – нашел подходящее время для выматывания нервов... Ой, Остен-Бакен, лучше бы маяться мне на кожаном диване с грелкой – так нет, подвязал, как допропорядочный обыватель, щеку платком, дабы корни не застудить, и двинул скорым шагом к Смольному институту. Там неподалеку дальний родственник присяжного поверенного, врач широкого профиля проживает...

– Знаю, знаю. Первоклассный специалист – помнишь, когда у меня на стыдном месте чирей вскочил?

– Еще слово про чирий – и в Москву отправлюсь без тебя.

– Молчу.

– Присяжный поверенный по такому случаю снабдил меня куском сала в качестве гонорара. Упаковал я гостинец в газету, сунул в саквояж и потопал. Никто меня не трогает, я никого не трогаю... И вдруг у самого Смольного – рассадника бунтов и смуты – окликает меня грубый революционный бас:

– Стой! Хто идеть?

– А ты?

– Отвечаю жалобно: " Гражданин с флюсом".

– А он?

– Жида, говорит, шлепнем без промедления, а тебя, интеллепупию, – после перекура.

– А ты?

– Заявляю внаглую, мол, это у флюса фамилия такая неудачная, а вот партийный псевдоним вполне терпимый Гнойник Гнойникович Нарыв.

– А он?

– Наша кликуха – проходь!

– Повезло.

– Да не совсем... Выдал меня саквояж. Отблеск костра, могучие безжалостные тени – и знакомое по февралю: " А-а-а! У-у-у! И-и-и!"

– Лаокоонообразные?

– Догадливый.

– Петуха с золотыми яйцами вспомнили?

– Скорей всего не забыли, как я их с коньяком обдурил. Впрочем, какая разница, чем моя персона вызвала массовое негодование. Разят перегаром и хрипят: " Держи! Держи провокатора недорезанного!"

– А ты?

– Превратился из гордого петуха в рядового зайца, слава Богу, свинцом не нафаршировали.

– А они?

– Как полагается – затворами лязг-лязг-лязг и галопом за жертвой.

– А ты?

– Жму не оглядываясь, но пятками чувствую преследователи множатся, множатся, множатся... Если из-за барахла пролетарии, солдатня и прочая шваль готовы были перегрызть друг другу глотки, то в погоне за мной они слились в едином порыве... В общем, не успел и моргнуть уже Невская набережная, а там крейсер-громадина, в темноте название не разобрал, а у носового орудия, в свете прожектора, гордо торчит вечночихающий кожаный.

– Тоже узнал?

– В момент!

– И за маузер?

– Гораздо хуже... Навел, сволочь, жерло, прицелился – да как жахнет! До сих пор удивляюсь, как увернулся от снаряда.

– Страсть!

– Дальше интересней будет... Неумолимый рок несет меня на Дворцовую площадь. Осознаю – конец близок, но не останавливаюсь. Впереди у Зимнего – баррикады с пулеметными рылами, позади – неуправляемая, ощетинившиеся штыками толпа. Эх, думаю, одно спасение: прорваться во дворец – комнат много, есть где спрятаться.

– Смело!

– Приближаюсь к баррикаде из мешков, на полном ходу подымаю над головой предательский саквояж с салом и ору что есть мочи: "Ложись гады!"

– И легли?

– Догадливый... Как одна! На мое счастье, за амбразурами оказался бабский батальон... Ну, матросня с разгону – на распростертые тела! Жалко, на всех баб не хватило. Задние перекатили волной, любвеобильных и за мной – во дворец.

– А ты?

– Не знаю, сколько мраморных шедевров и изумительно тяжелых ваз обрушил я на тупые головы, носясь по лестницам, но в конце концов и мне улыбнулась удача. Наткнулись, понимаешь, разгневанные массы на Временное правительство. Спасли меня господа министры от несправедливой расправы.

– Мне кажется, ты сгоряча совершил для большевиков государственный переворот?

– Называй как хочешь, но здесь нам больше делать нечего!

– Мы же еще и ихнего предводителя – Ленина ловили...

– Запомни, Остен-Бакен, на всю оставшуюся жизнь. Никогда Остап Бендер не был в Петрограде, ни под каким соусом... Никогда!

Тут вошла любезная, расфуфыренная, напомаженная, густо напудренная хозяйка и предложила медоточиво свежий чай...

Конечно же, мы в скором времени покинули негостеприимный Петроград, но тут случилась новая оказия. Клянусь гордыми остен-бакеновскими генеалогическими корнями, но Остап не бегал по Москве в поисках зубного врача (флюс благополучно прорвало еще в холодном прокуренном вагоне), а Кремль большевики все равно взяли.

К весне же пожаловала и вся большевистская верхушка. Суровый ветер Финского залива, видно, окончательно продул их озабоченные Мировой Революцией мозги.

Глава 16.

СМЕРТЬ И ЛАВРЫ

"Товарный голод, ничего

не поделаешь..."

О.Б.

Вторую большевистскую зиму мы коротали в обстановке перманентного (почти по Троцкому) голодания, и если бы не отощавшие кошки, реликтовые голуби да неунывающие воробьи, нерегулярно поступавшие в наш революционно-коммунистический рацион благодаря охотничьим (подвалы-чердаки) навыкам Остапа, то мы бы благополучно вымерли, как тупые, необразованные динозавры, не отличающие эмпириокритицизм от исторического (весьма осязаемого не согласными с новой властью желудками) материализма.

Кстати, мое кулинарное искусство, питаемое фолиантом изобретательной до истощения Елены Молоховец, превращало выловленную урбанистскую добычу в пищеварительно приемлемые мясосодержащие блюда даже при отсутствии специй, благовоний, пряностей и поваренной соли.

Однажды, когда мы, привычно расположившись на ложах из книг (дом, в котором нет книг, подобен телу, лишенному души, – сказал мающийся с похмелья Цицерон, обнаружив, что ему больше нечего менять на опимианский, столетней выдержки, фалерн), поближе к ошалелой буржуйке, заглотившей уже всего Дюма-пэра и Дюма-фиса, утомительного, но долгогорящего Вальтер Скотта, двадцатитомного Игнатия Федоровича Потапенко (подло соблазнившего чеховскую Чайку), нудно-обстоятельного Боборыкина, фигурировавшего в определенных кругах, как Пьер Бобо, и еще дюжину дюжин плодовитых, чище породистой борзой суки, беллетристов (терпеливо и тщательно подбирал их мой двоюродный дядя – славянофильского толка философ и вынужденный масон, умно сбежавший на белогвардейский знойный юг), скромно ужинали (завтраки и обеды были отложены до лучших времен), Остап, дожевывая последний жесткий кусок (первая в нашем деградирующем устрашающими темпами меню ворона), задумчиво произнес в никуда:

– Нет, хватит... С завтрашнего дня, самое позднее – с послезавтрашнего, сознательно переходим на кремлевский усиленный паек: красная икра, осетринный балык, рисовая каша на сливочном масле, клюквенный кисель и белый хлеб.

– Я согласился бы и на черный... Но увы, не имею чести состоять в членах Центрального то бишь Комитета – мордой-с не вышел, мозоль-с, извиняюсь, на седалище от чрезмерной интеллектуальной деятельности, не та-с мозоль-с!

– А мы получим калории по другой линии. Помнишь, Остен-Бакен, давешнего кота, рыжего?

– На тушке отчетливо прослеживалось наличие нагулянного жира. Я еще подумал – наверняка партийный товарищ, близкий к правительственому буфету.

– Нет, при военном коммунизме кота может безнаказанно содержать только кто-нибудь из старорежимных, сюсюкающих о либерализме и народных чаяньях господ. Есть в городе запасы не учтенного комиссарами продовольствия, есть! Процарствуй большевики, ну, лет десять – на это и надеяться бы не пришлось, а в данном случае мы вполне можем попросить кое-кого поделиться... Ну-ка, не член ЦК, быстро вытягивай ноги, руки скрести на груди и не шевелись.

– Это еще зачем?

– Снимем с твоего тела мерку.

– Какую мерку?

– Обыкновенную – на гроб.

– Ты считаешь, что я с недоваренной вороны сыграю в ящик?

– Недоваренную скормил, подлец!

– По рецепту Молоховец, для сохранения жизненно важных веществ.

– Остен-Бакен, по человечески прошу – протяни ноги.

– Пожалуйста.

– И руками не размахивай.

– Буду специально размахивать, пока не объяснишься.

– Строго научный факт: в городе свирепствует сыпняк.

– Но я-то, тьфу-тьфу, пока здоровенький!

– Скажи-ка, здоровенький, при товарном голоде, который мы имеем неудовольствие наблюдать, что пользуется ныне наибольшим спросом среди гражданского населения?

– Мыло!

– Нет, дорогуша, самый дефицитный товар – это гробы!

– Но у нас нет в наличии ни одного.

– Сварганим. Я тут, скитаясь по чердакам, набрел на залежь допотопных вывесок с двухглавыми орлами, ятями, ерами, фитами и прочей ненавистной пролетариям нечистью. Наведем ревизию – и соорудим пробный гроб. При удачном раскладе – наладим подпольное производство.

– Без чертежей такую сложную конструкцию не осилим.

– Ты, помнится, любил в розовом детстве скворечники сколачивать?

– Сравнил.

– Большой длинный скворечник, только с крышкой.

– Для бледной холодной птички.

– Имеющей щедрых родственничков... Опять ноги согнул!

– Мерь с запасом, а то попадется какой-нибудь чиновничий журавль.

– Руки!

– Щекотно же.

– Потерпи... Надо точно знать размеры материала... Завяжем контрольный узелок... Подымайся, лежебока, – печка нуждается в порции чтива... И не швыряй обложки где попало складируй в углу...

– А гроб?

– Если за ночь не загнусь от сырой вороны, то с утра отправимся за вывесками – здесь неподалеку...

На первенца-домовину мы искренне угробили, ни много ни мало, семь каторжных суток.

Сначала натаскали соответствующей длины вывесок – благо было из чего выбирать. Чтобы не вызвать излишних подозрений, мы носили по одной штуке, соблюдая временной разрыв и присыпая незаконные буквы снегом.

Во второй день Остап раздобыл молоток и клещи. Без оных инструментов соорудить гроб на голом энтузиазме затруднительно. Табуретку или там лавку еще возможно, а вот столь деликатное изделие, как гроб, – даже не пытайтесь. Молоток – тяжелый, с полированной ручкой, Бендер выменял у дворового пацана за двух свежепойманных крыс, а клещи ловко увел у нашей соседки: она ими у родной парализованной сестры вырывала золотые коронки для черного рынка. Мы просто устали слышать, как за стеной неумело терзают стонущее, беззащитное, упорно не умирающее дворянско-породистое существо.

В третий – надергали гвоздей подходящих размеров. Они еще торчали в кирпичных наружных стенах, обозначая контуры исчезнувших деревянных деталей.

В четвертый – закономерно понадобились хитрые ножницы для резки жести. Бендер пропадал где-то до вечера, но вернулся с ними, правда, основательно помятый и вымазанный сажей. Я так и не добился, где он их надыбал.

В пятый, шестой и седьмой – творили!

Рекламно-публичный старорежимный гроб получился хоть и неказистый, угловатый, косоватый, громоздкий, но чертовски привлекательный. По левому боку внушительно белели вечные слова РЫБА И МЯСО. По правому – выполненное славянской игривой вязью ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Верх венчало торжественное СВЕЖИЙ ПРОДУКТ. А по торцам чернели многозначительные слоги: МУЖ и ДАМ.

Так и хотелось быстренько завернуться в новенький саван, и устроиться поудобней в узком лоне, и захлопнуть над собой тяжелую крышку, и спокойно уйти в спасительное погребение от этого дикого, смертельно опасного мира.

Остап развеял мое похоронное настроение обещанием презентовать под мое притомившиеся тело лучший из гробов, да и отправляться на тот свет отчаянно голодным показалось мне дурным тоном, и мы приступили к решающей фазе – реализации товара.

Для усыпления круглосуточно бодрствующей чекистской бдительности мы выбрали подвижный способ сбыта.

Погружали гроб на широкие чугунные санки.

Я ложился в гроб, а Бендер впрягался в постромки.

Через полчаса мы менялись.

Я разогревался, бодро и лихо таща скорбный груз, а потом снова упаковывался. Поверьте, уже после десятого раза организм отчаянно сопротивляется означенной процедуре.

Идея ловли клиента на визуально мелькнувшую приманку отвечала текущему моменту, но нам долго не фартило. Никак к нам не подбегала заплаканная, убитая горем вдова и не спрашивала отчаянным, сорванным голосом, где брали этот изумительный гроб?

В правильности нашего способа демонстрации товара, как говорится, лицом, нас убедило следующее происшествие.

Стемнелось.

Упрятав Остапа под заиндевевшую, сосулистую от дыхания крышку, я рванул на последний круг.

И не успел толком разогреться, как из-за угла – двое.

– А ну, сявка, скидывай добришко до исподнего, да пошустрей, – сипло скомандовал высокий, обнажая сталь финки и загораживая мне дорогу.

– Но... Мне... Мн-е-е-е-е! – заблеял я громким, для оповещения Остапа, жалобным тоном и кивнул назад.

– Будь спок. Жмурика пустим на котлеты. Эй, Хвост, прикнокай ящик, а то опять тухлятина попадется.

Хвост сноровисто сдвинул тяжелую крышку, нагнулся – и вдруг, истошно взвыв, кинулся через сугробы в ближайшую подворотню.

– Ой, мама родная! – продекламировал я театрально-натурально-трагически и с присущим моей драматической натуре артистизмом грохнулся навзничь в глубокий обморок.

Гоп-стопник зыркал то на подворотню, в черноте которой исчез завывающий подельник, то на распластавшегося до половины расстегнутого фраера, то на крышку гроба, неумолимо сползающую на бок.

И тут показалась черная-пречерная рука... Она медленно тянулась к оцепеневшему грабителю скрюченными пальцами... А следом выглянула смертельно-бледная, с фосфоресцирующими глазницами и провалившимся носом, черепообразная голова.

Я знал, что в минуту опасности Бендер преображается, но чтобы до такой степени?..

Бандюгу давно ветром сдуло, а я как завороженный смотрел на встающего из гроба монстра.

Наконец Остап сорвал искусно сделанную маску:

– Понравился спектакль?

– Нет слов... Но эта штука? Я бы не додумался.

– Если честно, Остен-Бакен, я приготовил ее для твоей персоны – из дырявого шелкового носка сбежавшего на юг дяди и кое-каких санитарно-гигиенических принадлежностей его верной супруги. Хотел пугануть тебя сегодня для бодрости.

– Спасибо.

– Вот бы обхохотались.

– Непременно.

– А ты хоть понял, почему Хвост дал деру? У меня сосулька была для утоления жажды, так я ей и ткнул в любопытный глаз!

– Он, бедняга, наверное, удивился незапланированной агрессивности покойника?

– Хороший урок нам, Остен-Бакен. Теперь будешь знать, как отваживать жиганов... Я тебе масочку соображу с рогами...

А на следущий день мы реализовали товар.

Покупатель заловил нас во время смены.

Происходило сие действо в укромном месте.

Не успел я протянуть натруженные ноги , как траурная интеллигентная особа проворковала:

– Продается?

– Мадам, я еще не встречал столь проницательных женщин, сказал Остап и галантно поцеловал тонкую лайковую перчатку. – Какой этаж?

– Четвертый.

– Человек-то скончался порядочный? – спросил я, потупив взор.

Она гордо вскинула седеющую голову.

– Мой отец – известный во многих цивилизованных странах композитор, виртуоз-пианист, профессор Московской консерватории, почетный член Британского королевского музыкального общества, лауреат многих премий, автор...

Но Остап не позволил клиентке обрушить на нас музыковедческую лекцию.

– Мадам, заверяю вас от имени подпольной фирмыизготовителя – мы удовлетворены, что скорбное изделие, увы, далекое от вдохновенных сфер, достанется светочу российской культуры... Пожалуйста, захватите наши санки, а то ненароком стибрят транспортное средство... Остен-Бакен, взяли!

На площадке второго этажа обессилевшая дама с грохотом уронила наш чугун.

Мы опустили гроб на ступени.

– Подкрепиться бы, хозяюшка, а то не донесем, – сказал Остап недрогнувшим голосом.

– Я поняла, поняла... Сейчас, подождите!

Она вяловато упорхнула наверх.

Бендер присел на санки:

– Клюнуло!

– Возьмем по совести. Мы же не жлобы какие, а? Милая, симпатичная, наивная.

– Не устраивай истерик. Сколько сама предложит по доброте душевной, на том и порешим.

Благодетельница вернулась довольно быстро и протянула мне и Остапу, виновато улыбаясь, по шоколадной конфете.

– Кушайте на здоровье... Берегла на крайний день... Мне папа...

– Да мы пошутили, – сказал Остап и взялся за гроб.

– Не пущу! – закричала она, отталкивая меня. – Не пущу!

– Успокойтесь ради Бога. Гроб от вас никуда не денется, Остап облизнулся. – Мы же не барышни – конфеты лопать... Нам бы закурить.

– Так что же вы мне сразу не сказали, господи?.. Папе запретили... У него в кабинете... Почти целая коробка сигар... Он все надеялся еще попробовать...

Оставшиеся пролеты лестницы гроб казался нам пушинкой, и мы были готовы расцеловать почившего в бозе за воздержание.

К солидным, душистым, с золотым ободком настоящим гаванским сигарам нам еще добавили огромный лавровый венок.

Но тут Остап вдруг воспылал горячим любопытством к холодному, индифферентному, безвременно ушедшему родителю из родителей, по деликатному выражению скорбящей дщери.

Меня, с драгоценной коробкой в руках и тяжелым жестким венком на шее, Бендер не церемонясь выставил на лестницу.

Я, в ожидании конца импровизированной гражданской панихиды (без проникновенной речи там явно не обошлось), долго пересчитывал стынущими подошвами проклятые ступени, злясь на сигары, тихо шуршащие в постепенно набирающей вес коробке, и ненавидя двухпудовый, шелестящий негнущимися листьями венок. Конечно, я бы мог положить его на санки или прислонить к стене, но мысль, что эту семейную реликвию, эту заслуженную регалию сопрет какой-нибудь зашедший культурно помочиться в подъезд бывший интеллигент, давила камнем. А отправиться в пенаты без Остапа я бы не рискнул даже под страхом смерти.

Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо – прощальный поцелуй.

Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:

– Мадмуазель тебе понравилась?

– Слишком тоща, не в моем вкусе.

– А чем вы там занимались?

– Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство... Впрочем, ты имеешь право знать... Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.

– Но зачем нам столько лавров?

– А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра... Нет, чуть позднее... Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом...

Дальнейшее я до сих пор вспоминаю с резью в желудке.

Бендер в кратчайший срок превратил не заслуженные нами лавры в устойчиво бьющий продуктовый родник. Молоховец обрела второе дыхание, прочно открывшись на разделе "Кушанья для служителей". Но я теперь безоговорочно верил, что вот-вот потребуются и другие рецепты.

Умело чередуя апетитные подношения и энергичные утешения, Остап уже через неделю овладел вторым венком и нацелился на третий...

Но тут нас принудительно-добровольно мобилизовали в редеющие ряды истощенной неумеренными боями Красной Армии.

С одной стороны, мы нюхнули казармы и муштры, а с другой – неожиданно оказались в теплушке, мчащей нас от агонизирующей (и как только выкарабкалась коммунистическая гидра – на горе прогрессивному человечеству) столицы на хлебную самостийную Украину.

По прибытии, не дожидаясь фронтовых радостей, мы благополучно дезертировали в заснеженную степь, да не одни, а в полном ротном составе, объявленном позже героически сложившем головы во имя социалистического отечества в неравной схватке с оголтелыми хохлятскими бандами.

Глава 17.

ИЗЫДИ, САТАНА!

"В один из веселеньких

промежутков между Махно

и Тютюником..."

О.Б.

В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах. На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы– колонисты.

И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности "обрезов", об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.

Плелись, пока не кончились красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.

– Выживу – женюсь, – сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.

– Это на ком? – найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.

– Разумеется, на Инге!

– Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.

– Она писала, что будет ждать хоть сто лет!

– Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра...

И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.

– По крайней мере, обогреемся.

– Зря винтовки на станции выбросили.

– Остен-Бакен, Остен-Бакен... Да нас, наивно вооруженных, уж давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.

– А вдруг там бандиты?

– Сомнительно. Вдали от "железки" им пограбить толком нечего.

– Тоже верно.

– Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз... Не отставай, жених на выданье!

Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма. Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.

Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:

– Эй, люди добрые, есть кто живой?

Мы замерли в ожидании.

За дверью кто-то закряхтел и закашлял.

Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.

– Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, – взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.

– Изыди, сатана!

Голос из пещеры был тверд и беспощаден.

– Псих, без подделки псих, – зашептал я в ухо озадаченному Остапу.

– Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, – бендеровский кулак начал совершать амплитуду.

– Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.

– Послушай-ка, любезный, у нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры. Можем запросто поделиться!

Пещера без промедления отозвалась:

– Изыди, сатана!

– А табачку турецкого, с ментолом, не желаете? продолжал вопрошать елейный искуситель. – Полфунта не пожалеем!

– Изыди, сатана!

– Водка "Смирновская", свежеоткупоренная, в граненом запотевшем стакане, без закусона!

– Изыди, сатана!

Я дернул Остапа за рукав:

– Не пора ли ему сменить пластинку?

Бендер временно отступил для совещания на вытоптанную мной запасную позицию.

– Судя по фразеологии, мы напоролись на религиозного отшельника-фанатика.

– Этот ни за что не откроет.

– Надо мыслить.

– Почем опиум для народа? – заорал я сердито, чувствуя, что пустые кишки вот-вот смерзнутся в ледяной смертельный комок. – Старец вшивый!

– Попрошу вас, штабс-капитан, в присутствии женщины не выражаться, – произнес вдруг Остап командирским строгим тоном и отвесил мне разъясняющий пинок.

– Так точно, господин полковник!

– Ваше монашество, поимейте сострадание, – Остап припал грудью к двери. – С нами несчастная женщина. Прекрасная роза, увядающая на пронизывающем ветру.

Отшельник не отзывался.

После повторного инструктирующего пинка я вспомнил роль.

– Шарман, оля-ля! Плезир, оля-ля! – запели мои стынущие губы, и, чтобы произвести более захватывающее впечатление своими амурными прелестями, я принялся вытанцовывать самый похабнейший канкан, задрав полы шинели. – А ба лезом! А ба лезом! А ба лезом!

Но, видно, перестарался.

Пещера отреагировала на мой концертный номер уже осточертевшим: " Изыди, сатана!"

– Кто тебя просил исполнять репертуар неопытной проститутки? – прошептал Бендер, обнимая меня за онемевшие плечи. – Приготовься, Остен-Бакен, сейчас я буду тебя насиловать.

– Это в переносном смысле?

– В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.

– Постараюсь.

– Тогда поехали, – Остап ловко сшиб меня подножкой, опрокинул на спину и завалился сверху.

– Помогите! – завопил я во всю мочь. – По-мо-ги-те!

– Стенай, скотина, а то ухо откушу, стенай.

– Не надо! Не надо! Трусики порвете!

– Страсти подбавь.

– Больно! О, как больно! Бо-бо-бо!

И тут наконец дверь распахнулась, и в слабоосвещенном проеме возниклая худая фигура в белых подштанниках и бросилась к нам.

"Сейчас меня спасут от озверевшего насильника", пронеслось в моей голове, полуутопленной в сугробе вошедшим в раж Бендером.

"Все таки неприятно, когда по тебе энергично елозят, хоть и понарошку."

Но отшельник, мощно отшвырнувший насильника к порогу, сам резво оседлал мое уставшее, распластанное тело.

– Остен-Бакен, ползи сюда! – закричал Остап, проникнув в долгожданное жилье. – Скорей!

Из последних сил освободившись от бородатого, пропахшего ладаном, ерзающего старца, я на четвереньках рванул к теплу и свету. Но отшельник, вцепившись в ремень и карман шинели, благополучно вернулся на моей выдыхающейся тяге в неосторожно оставленную обитель.

Бендер, предварительно разувшись и раздевшись, деловито, без чтения морали и нотаций, растащил нас по разным углам, а сам забрался с ногами на лежанку, застланную тулупом.

– Неплохо отец устроился!

– Изыди, сатана, – сказал отшельник без особого энтузиазма и, пошатываясь, облачился в утепленную стеганую рясу.

Я, скорчившись, нежил переутомленный организм возле очага.

Остап продолжал уточнять детали.

– Поведай-ка, схимничек, нам, грешным , о своем прежнем житье-бытье. Небось – великосветский шкода, уставший от любовных похождений, лейб-гусар, дитя от морганатического брака?

– Изыди, сатана!

– Да ты, наверное, дедусь, обет дал? Так вот, я, облеченный данными мне новой властью атеистическими полномочиями, заявляю: Бога нет, не было и уже никогда не будет. Впрочем, ты сильно не огорчайся от этого научного факта. Главное, баб на земле (а не на небе) хватит и мне, и тебе, и вон тому заскучавшему с голодухи, разомлевшему от благостного тепла типу, поклявшемуся жениться. Ах, сколько сдобных, истекающих соком вдовушек наплодила кровавая година! Потешитесь на славу!

– Изыди, сатана, – сказал отшельник проникновенно и ласково и, отогнув персидский толстый ковер, вытащил из тайника крынку засахаренного меду и огромный ржаной, посыпанный тмином каравай...

Потом мы дружно и долго гоняли чай, настоящий индийский, с рафинадом.

Я как-то незаметно уснул на поленнице березовых дров, плотно уложенных в глубине пещеры, и пропустил самое интересное из агитационной лекции поймавшего вдохновение Бендера.

Утром выяснилось, что схимник осознал ошибку судьбы и готов отправиться со мной в изменившийся мир, а Остап, разобравшийся за ночь в механике отшельнического быта, решил наконец-то осуществить свою давнюю – еще со времен мистического членовращательного флигеля – мечту о затворнической жизни.

С рассветом, по свежей пороше, мы побрели паломниками, снедаемыми страстями, к железной дороге, к взбаламученному людскому морю, к счастью и горю, к выстрелам и песням.

Бендер же, проводив нас до шляха, бегом вернулся в пещеру, к недоеденному меду...

Глава 18

ЖИТИЕ ОСТАПА, ВЕЛИКОМУЧЕНИКА

"Побольше цинизма.

Людям это нравится."

О.Б.

Весной двадцать первого года я вернулся в тихую обитель, к добровольному схимнику Остапу...

Вырвавшись из-под гнета неудавшейся семейной жизни, оставив позади, как ненужное барахло, роковое несовпадение темпераментов, несоответствие характеров, разновалентность душ и нестыковку сексуальных наклонностей, я навсегда покинул город, взрастивший и вспоивший мою слабую, но упорную (в достижении некоторых близлежащих целей, не требующих надрывного мужества и ненормальной отваги) личность.