Текст книги "Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям"

Автор книги: Михаил Башкиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Уф!

Как я безобразно и мерзко устал от этого проклятущего, стилистически-символического слона.

Вот так и Бендеру обрыдла его любвеобильная мадам.

Остап все чаще и чаще стал появляться во флигеле, но все никак не мог сообразить грандиозную комбинацию, чтобы одним махом избавиться и от притязаний ненасытной вдовушки, и от потребности в ее столь необходимых в повседневные будни – а тем более в редкие праздники – деньгах.

Иногда мы выбираем события (свадьбы, похороны), иногда события (официоз) – нас.

Торжественно, с помпой, из мрачной глыби суровых веков пришло-приехало трехсотлетие дома Романовых.

Остап встретил намечающиеся торжества с распростертыми объятиями человека, понимающего толк в царских династиях, гербах, линиях наследования и околотронных родственниках.

Он натащил во флигель уйму великокняжеских фотопортретов: все как один, в мундирах с аксельбантами, все усатые, все благородные, а самое существенное, все богатые.

Я в этом орденоносном пасьянсе сначала не уловил истинного смысла и заподозрил тусующего фотографии Бендера ни больше ни меньше, как в модном терроризме.

– Лавры Каляева не дают покоя? – спросил я прямо – и как можно ехиднее – дабы расстроить его жуткие планы.

– Не Каляева, а Петра Ильича.

– Это которого?

– Бескультурное ты образование, Остен-Бакен... Чайковского надо бы знать.

– Композитора?

– Композитора, композитора – отметь, гениального в своем роде.

– Хочешь создать ораторию во славу дома Романовых? Или осилишь симфонию "Славься его императорское величество"?

– Я выбрал оперу.

– На чье либретто?

– Собственного сочинения.

– А позвольте название шедевра музыкальной жизни?

– "Не соблазняй меня без нужды"!

– Тогда причем здесь великокняжеский пасьянс?

– Он компенсирует мое незнание нотной грамоты.

– Конечно, я не сомневаюсь в твоей способности написать оперу без нот, но выгода в чем?

– Этой опере музыка не нужна... Как известно из богемных альковов, Петр Ильич жил, не стесняясь, с великим князем, ныне покойным, и при этом еще удачно шантажировал Надежду Филаретовну фон Мекк. Она щедро оплачивала его молчание, чтобы он не афишировал, что предпочел ей великого князя.

– Нет, я не хочу и слышать о подобном... Лучше до старости пробыть альфонсом, лучше зарабатывать на жизнь тяжким честным трудом...

– Ты думаешь, Коля Остен-Бакен, я выискиваю, кому принести себя в вакхическую жертву? И глубоко ошибаешься. Я ищу жертву, которой можно предъявить счет за соблазненного мальчика. Им нужен в столь торжественный момент всенародного ликования скандал?

– А где ты возьмешь мальчика?

– Моя ля фам терибль хочет вывезти мое уставшее тело на крымское солнце. А почему бы мне мимоходом не заглянуть в места отдыха их величеств и не зарыдать пред ихней женой в горьком раскаянии, и не признаться в содомском грехе, сотворенном ейным уважаемым мужем над невинным, слабым существом – нуждающимся и страждущим.

– Заарестуют.

– Пусть только попробуют... Государь никому не простит испорченного праздника... Главное, не промахнуться в выборе соблазнителя... Вот, глянь, Павел Александрович... Подойдет он к моей нежной натуре?

– Типичный солдафон.

– А этот, Дмитрий Константинович, как? Смотрится вроде неплохо?

– Слишком меланхоличен.

– Ну, а против бравого Александра Михайловича будут возражения?

– Туповат-с.

– Зато каков его старший брат Николай Михайлович!

– Хлыщ заморский.

– Остен-Бакен, с каких это пор в тебе гнездится антимонархизм?

– Я отдаю предпочтение реформатору Петру Великому, венценосному столяру, коронованному плотнику, пьянчуге-слесарю, любвеобильному токарю, двухметровому кузнецу, разбудившему Русь звоном набатного молота о закостеневшую восточную наковальню, а не Николаю Кровавому, Тщедушному, начавшему с Ходынки!

– Пафоса-то – на троих записных патриота хватит... Впрочем, признаки прогрессирующего вырождения императорской фамилии налицо, хотя и фотографическое... Что за страна? Что за правители? Отдаться некому.

– Чего с ними гадать?.. На роль жертвы сгодится любой.

– Обоснуй.

– Если у него "рыло в пуху", то обвинения лягут в унавоженную почву, если нет, то сработает боязнь компрометации...

– Правильно рассуждаешь – пусть отвечают скопом за грех.

– Только бы не заарестовали...

– Раскаркался... Завтра едем... Приходи провожать...

Когда Остап удалился, я долго еще раскладывал так и эдак кандидатов в соблазнители.

Слон, – думал я – Бендер, молодой, не щадящий ни себя, ни других слон, идущий в атаку без боязни обломать недавно прорезавшиеся бивни, слон, которому ни почем и облезлый хорохорящийся лев, и даже впавшая в мистицизм и кликушество львица с выводком благородных, но утративших хватку предков, львят, слон, не предполагающий цепей, вольеры в зоосаде, цирковой арены или лесоповала, слон, нагло расталкивающий на водопое и гордых заносчивых жирафов, и увальней-бегемотов, и тупых околоточных– носорогов, и презрительно фыркающих высокопоставленных гривасто-хвостатых антилоп-гну, и каторжных, с политической, окраской зебр, и прочую травоядножующую, парнокопытную, крупно – и мелкорогатую фауну.

А пасьянс все никак не сходился, пророча великомученику Остапу трудное житие...

Глава 9.

И НЕ ПЕТР, И НЕ ИЛЬИЧ, И НЕ ЧАЙКОВСКИЙ

"Удар состоялся"

О.Б.

Остап отсутствовал довольно прилично, хамски не сообщая о себе ничего, хотя клялся и божился на пристани высылать ежедневные открытки: если с видом на море – полный порядок, если – с горами – значит не очень-то вытанцовывается.

Я мысленно скорбел по истоптанному, растерзанному, попранному безжалостными жандармами телу...

Но вот тело вернулось: здоровенькое – здоровей не бывает – стиснуло меня, отпустило, изобразило руками Казбек с Эльбрусом и объявило, что оно – морально потерпевшее.

– Помнишь? – Остап вздохнул полной грудью, и голос его приобрел заунывный оттенок разочарованного поэта. – Помнишь, Коля Остен-Бакен, как, вдохновенно озаренный, отправлялся я на юбилейный шантаж?

– Помню, – ответил я с лирической, все понимающей грустью.

– Так забудь мой позор.

– Позор?

– Другое слово найти случившемуся трудновато... С первых шагов я ощутил злой рок!

– Рок?

– Издевательскую усмешку этой шлюхи – фортуны... Пароход отчаливает по расписанию. Я бодро вышагиваю, любуясь неподдельным " айвазовским" – и вдруг за спасательными шлюпками обнаруживаю двух элегантно экипированных, заметь, с тросточками и пенсне, джентльменов о чем-то горячо спорящих... Ну, я, само собой разумеется, подкрался ближе, навострил уши – и чуть не отдал концы... Это было хуже морской болезни, хуже чумы и холеры вместе взятых... Знаешь, кем оказались холеные джентльмены?

– Шпиками, которые выслеживали тебя по доносу твоей сожительницы, извиняюсь, покровительницы.

– Хуже... Гораздо хуже...

– Неужели ты подумал, что я настучал?

– Не с твоими способностями катать убедительные доносы... Так что и не пытайся в дальнейшем.

– Постараюсь, – пообещал я твердо.

– Лучше, Коля Остен-Бакен, угадай, о чем джентльмены спорили?

– Кому вздернуть тебя на рее?

– Романтика давно угасла, не оставив и копоти... Солнце наживы греет сердца... Мои нечаянные спутники рьяно спорили о распутной Ницце и не менее распутном Баден-Бадене.

– И тебя взволновала эта географическая дуэль?

– Каждый из них упрямо, в риторически выдержанных, тщательно аргументированных выражениях добивался Ниццы, и ни тот, ни другой не хотел уступать.

– Бедный, несчастный, невезучий Баден-Баден!

– И добавь... Бедный, несчастный, невезучий Бендер... Джентльмены-то готовились в соблазненные мальчики и бурно делили курорты, где могло их постигнуть сиятельное насилие.

– Нездоровая конкуренция!

– Вот имено – нездоровая... Впрочем я употребил к ретивым конкурентам весьма эффективное лекарство, после которого их в принудительном порядке посадили на диету и обеспечили покой.

– Ты сообщил капитану, что они собираются угнать пароход в Турцию?

– Нет, коварный Остен-Бакен, я поступил как истинный верноподанный гражданин, Сын Отечества, слуга Царя... Всего-навсего передал услышанный разговор капитану, густо краснея при этом и отворачивая глаза.

– Но при чем, здесь позор?

– Да при том, что в дальнейшем соблазненные мальчики стали попадаться чаще, чем полицейские чины, которых, в свою очередь, хватало за глаза. Среди мальчиков встречались немощные парализованные, в колясках стариканы и безногие бодрые инвалиды. Было около десятка слепых, трое немых и бессчетное количество застарелых сифилитиков, хрипящих и сипящих. И все наперебой хвастались своими близкими связями с великими князьями, и все грозились получить соответсвующую компенсацию. Естественно,: вся чистота и прелесть замысла была скомпрометирована этой неуемной, сворой гоняемой неутомимыми церберами с "селедками".

– Выходит, идея носилась в воздухе.

– Это не может служить оправданием... Неужели, думал я в минуты своего материализованного позора, неужели я такой же, как они, не сумевший выжать из трехсотлетия дома Романовых ничего путного...

– Тебя подвел вынужденный простой.

– Но времени для смывания позора и забвения неудачи вполне достаточно... Не будем ждать четырехсотлетия дома Романовых.

– Не будем!

– Я же не просто нежился. Я исправно штудировал родную историю и пришел к выводу: Рюриковичи куда занятней, чем Романовы.

– Иван Грозный один чего стоит.

– Улавливаешь... Вдарим Рюриковичами по царствующей династии... Рубли – полетят!

– На блюдечко...

– С голубой каемочкой!

– Но где мы найдем хотя бы одного чистопородистого Рюриковича? Они же все вымерли как мамонты.

– А мы будем иметь дело с их нетленными душами.

– Спиритизм?

– Да, Коля Остен-Бакен, спиритизм чистой воды... Организуем теплую встречу с Иваном Калитой или Владимиром Мономахом... Только я еще полностью не уверен, как поэффектней, без пошлого прыгающего блюдечка, без приевшегося чревовещания организовать сеанс роскошного дворцового спиритизма.

– Иван Васильевич...

– Ну, понимаю, опричнина, дыба, плахи, медведи ревущие, отравления таинственные, сыноубийство... Под каким соусом подать – вот вопрос?

– А если в стиле времени? Что-нибудь этакое, декадентско-розановско-мирискуственническое?

– Надо думать...

– Спиритизм?

– Да, Коля Остен-Бакен, спиритизм чистой воды... Организуем теплую встречу с Иваном Калитой или Владимиром Мономахом... Только я еще полностью не уверен, как поэффектней, без пошлой прыгающей тарелочки, без приевшегося чревовещания, без лягающихся столиков, без выстукивающих бесовскую морзянку стульев, без мрачно пророчащих загробным скрипом шкафов, организовать сеанс роскошного дворцового спиритизма.

– Иван Васильевич?..

– Ну, понимаю, опричнина, дыба, плахи, медведи ревущие, отравления таинственные, сыноубийство... Под каким соусом подать – вот вопрос?

– А если в стиле времени? Что-нибудь этакое, декадентско-розановско-мирискусственническое?

– Надо мыслить...

Глава 10

ЧЛЕНОВРАЩЕНИЕ

"Да. Да. Побольше

непонятного."

О.Б.

Через неделю у нас все было готово для проведения фаллическо-спиритических сеансов.

Мы сознательно отказались от массовости, предпочтя строго индивидуальный подход: мы организовали предварительную запись раздельно для особей обоего пола: мы сузили ожидавшиеся откровения до сугубо интимной тематики.

Когда я усомнился в начинании, корректно предположив, что трудность попадания к нам на сеанс отпугнет потенциальную клиентуру, Остап веско заметил, что как раз наоборот любители оккультных забав будут штурмом брать флигель.

Судя по длинному списку очередников, в прогнозе Бендер не ошибся.

Теперь и я поверил в успех.

Осталось несколько точных штрихов, чтобы довести интерьер мистического флигеля до кондиции.

А картина получалась убедительная.

Стены украшали выполненные фаллообразным шрифтом (собственное изобретение – увы, так и не запатентованное) цитаты из несусветно-модного Розанова – идола извращенцев всех мастей, гимназисток-старшеклассниц, истеричных институток, старых дев, професоров-естесственников, активных и пассивных антисемитов, вечных студентов, поэтов-графоманов, эстетов, впавших в декаданс, чиновников-импотентов и офицеров-садистов.

КАКОВЫ ДУШИ, ТАКОВЫ И ОРГАНЫ!

САМОЕ ИНТИМНОЕ – ОТДАЮ ВСЕМ!

На удивление, зубно-протезные деньги щедро выделялись Остапу на его новое увлечение – и тратил их я.

Фаллические, бронзовые, выполненные на заказ, канделябры.

Розовые фаллические свечи.

Фаллические пирожные – для дам.

Фаллические сигары – для мужчин.

Скатерть, искусно вышитая (Инга постаралась) эротическим алфавитом и разбитая на соответствующие сектора. Каждая буква представляла сцену античных любовных поз.

И еще целая куча подобных мелочей, призванных настроить посетителя на нужный лад.

Остап же абсолютно не вмешиваясь в мои старания, занимался исключительно сотворением ГЛАВНОГО ПРЕДМЕТА.

Замысел поражал оригинальностью и дерзостью. Сему "персту указующему" предстояло экстазно вращаться над гадательной скатертью на туго натянутой бечевке.

И скажу без лукавства – Остап создал шедевр. Из обыкновенного медного пестика, украденного мной из под носа кухарки и щедрого количества специального (рецепт утерян) клея.

Мумифицированный половой член Ивана Грозного производил благоговейно-отталкивающее впечатление и оказывал магическое воздействие, как несомненно подлинная, выкраденная из подземелий Соловецкого монастыря, содомско-гоморская реликвия, скрываемая зловредными архиереями от глаз народа.

В общем, член завращался точно по расписанию.

Я, в черном трикотажном облачении, символизирующий то ли тень павшего сатира, то ли располневшего от безделья духа, крадучись подносил напитки и пирожные.

Остап сосредотачивался.

В шикарной белой чалме и полупрозрачных вышитых шальварах он покорял сердца и умы, жаждущие откровений. А голос полный затаенной страсти, тоски по утраченной невинности, не по годам житейско-мудрый, с философской начинкой.

И никто, поверьте, никто не ушел разочарованным, никто не обманулся в своих ожиданиях, хотя мы строго соблюдали правило – только один вопрос и один ответ.

Член неутомимо и бойко вращался, замечательно подергиваясь по собственной инициативе.

Клиент торопливо записывал три буквы, над которыми произошло проявление жуткого духа.

Остап толковал.

За вечер удавалось провести до десяти сеансов.

Бендер поражал меня способностью на одни и те же банальные вопросы давать глубокие, сокровенные, бьющие в точку, ответы.

Член гипнотизирует сидящего напротив.

– Можно спрашивать? – шепот женщины средних лет пронизан страхом грядущего.

– Пусть как следует раскрутится. Проявление духа начинается в переходной обратной фазе, при проявлении явственных признаков усталости и раздражения.

– Можно?

– Помните, дух прореагирует только один раз, второй вопрос его спугнет и ответ будет безнадежно испорчен.

– Да.

– О революциях, столыпинской реформе, государственной думе и прочих ерундистиках ни – слова. Дух этого не переносит.

– Да. Да.

– И засекайте момент истины... Смотрите, первые признаки утомления... Спрашивайте же! Скорей!

– Я хочу... Хочу...

– Смелее, здесь полный интим и конфиденциальность.

– Я хочу знать, не изменяет ли мне мой Козлик?

– Ждите ответа.

– "М"! Вы видели, он дернулся над "М".

– Внимательней.

– "Л"!

– Осталась последняя буква.

– Он не хочет больше показывать, не хочет!

– Терпение.

– "О"! Наконец-то. "О"!

– Надеюсь, речь духа вам понятна?

– Не очень.

– Он доверил мне огласить сие таинство.

– "М" – наверное," милый"...

– Я сказал. Внимайте!

– Да. Да.

– "Мойте рыло одеколоном". Царь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный, собственной персоной.

– Но простите, молодой человек, разве в те времена знали одеколон?

– Чем же, по вашему, царь освежался после бритья?

– Но по-моему, у него как известно с картины Репина была борода.

– Я же не утверждал, что Иоанн Васильевич брил именно себя. Схватит, сердешный, топорик поострей и по щечкам, по щечкам, то псковским, то новгородским, то татарским... А после тщательного бритья, как водится, чарку одеколона, без закуси, в дружной компании опричников.

– Значит, Козлик изменяет?

– Увы, член лгать не приучен.

– Ну, я ему, побрею кое-что!..

Потрескивают свечи.

Остап утирает вафельным полотенцем трудовой предательский пот, орошающий лик пророка.

Я впускаю следующего.

Мелкий служащий, среднеоплачиваемой категории. Нервно подергивает узкие негусарские усики.

– Почему мне надоела сестра жены?

Член не скупясь выдает характеристику свояченице.

"Р", "Н", "В".

Остап вдохновенно:

– М-да, м-да, весьма тревожный смысл.

– Не жалейте подлеца.

– Очень тревожный смысл.

– Не томите, умоляю... Приму истину, как бы горька она не была.

– Разбилась...

– О, боже!

– Разбилась ночная ваза!

– Вдребезги?

– На мелкие осколки.

– Фаянсовая?

– Не хрустальная же.

– С синими цветочками и трещинкой на крышке?

– И с цветочками, и с трещинкой.

– Это ступенька на лестнице виновата, я предупреждал неоднократно, это ступенька.

– Да, процедура выноса закончилась печально.

– Но я же хотел попростецки, так сказать, по родственному...

Остап меняет фиолетовую безрукавку на желтую.

Остап торопливо выпивает стакан крепкого чаю с лимоном (три ложки сахара и ломтик в палец толщиной).

Остап поправляет царский член – бечевка издает струнный звук.

Толстая хохотушка, едва сдерживая распирающий ее смех, все никак не может обратиться к вращающемуся в экстазе духу с судьбоносным вопросом.

Мы терпеливы.

– Ой, батюшки, прямо и не знаю – к кому прислониться на закате днев, к повару из хвранцузского ресторану али к щвейцару, с золотыми галунами?

Заканчивает вопрос прысканьем в ладошки.

Невозмутимый член выдает разборчивой невестушке.

"К", "Л", "С".

– Касторка – лучшее слабительное, – выпаливает Остап без раздумий.

– Ой, – заходится в смехе толстуха, – Ой... Ой...

Я протягиваю стакан с холодной водой (относительно) приготовленный для истерик и трансов.

Она фыркает, разбрызгивает воду.

Я начинаю подпирать ее к выходу.

– Швейцар-то мне милее краснорожего! – кричит она на прощание. – Милее!

Удовлетворенную сменяет смущающийся интеллигент.

– С точки зрения формальной логики, прослеживается дичайшая закономерность... Утром, извините, расцветаю по всем физиологическим и гигиеническим канонам, а вот с вечера, извините, вяленький и нет средства для приведения в состояние, извините, коитуса... Вот в чем вопрос?

Интеллигент долго, пристально, с завистью созерцает членовращение и уже в затухающей фазе едва наскребает три буквы – и все, как специально "П".

– П-п-е-е-е-гас, – произносит Остап напевно. – Пырнул поэ-э-э-та!

– Извините, вы сказали – пырнул?

– Пырнул! – голос Остап обрел нужную степень наглости и твердости, которых интеллигенты не переваривают.

– Пегас?

– Самый настоящий. С крыльями и хвостом.

– Извините, а чем пырнул?

– Разумеется, копытом.

– Но насколько я в курсе, копытом ля-га-ют-ся!

– Лошади, кобылы, мерины, стригунки, мустанги, одры, кони и пони, как установлено науками, производят болевое, защитное, агрессивное действие вышеназванным роговым наростом, а вот Пегас, источивший до остроты средневекового кинжала вдохновенные конечности о поэтический гранит неприступного Парнаса, – совсем другая масть.

– Убедили, убедили...

– Судя по вашей обиде за трудягу-Пегаса, вам неоднократно приходилось его седлать?

– Вот именно... Вы открыли мне глаза... Как же я упустил первопричину ежевечернего фиаско... Она же лежит на поверхности... Слепец! Именно ПЕГАС ПЫРНУЛ ПОЭТА!

– Стихотворством балуетесь?

– Регулярно.

– Лирикой?

– Да нет, все больше опусы гражданского звучания.

– Понятно... Пегасом можешь ты не быть, а жеребцом всегда обязан!

– Какое микроскопическое попадание... Я бы дня через три снова бы заглянул, извините, для углубления вопроса, не возражаете?

– В порядке очереди!

Ледяной тон Остапа добил сдавшегося интеллигента.

– Как неуемному наезднику своенравного Пегаса...

Остап оборвал распускающуюся жалким цветком фразу.

– Тройной тариф.

– Я вам оду посвящу.

– Согласен только на поэму амфибрахием.

– Так когда пожаловать?

– В ближайшую субботу даем внеплановые сеансы для особо жаждущих повторного приобщения...

Убираю со свечей нагар.

Разглаживаю скатерть, скомканную обидчивым интеллигентом.

Нет, подумать только, какая отзывчивая благородная натура, за Пегаса обиделся.

Вплывает, робко смежив веки, трепеща густыми ресницами, затаенно дыша, вздымая крепко оформленную тугую девичью грудь, покусывая кружевной платочек.

И бьет вопросом наповал.

И меня, и Остапа, и раскручивающийся член.

– Какого цвета будут глаза у человека, который лишит меня девственности?

Вопрос – всем вопросам вопрос.

А буквы: "С", "В", "О".

– Сердце – важный орган! – выносит вердикт Остап и многозначительно касается указательным пальцем кивающего по инерции члена.

– Неужели это правда, что у человека, взявшего мою чистоту, будет сердце?

– Непременно, без оного затруднительно – и не только с невинностью.

– Сердце мужественное, огромное, романтичное?

– Ну, если у вас хватит характера посетить анатомический театр, куда ваш суженый угодит после первой брачной ночи...

– Характера хватит...

Еще парочка подобных девственниц – и можно закрывать лавочку.

То ли дело дитятя блатного мира.

Смирен яко овца.

Лепень клетчатый. Золотая фикса. Полный воровской прикид.

Только бы член не свистнул, уходя.

Без приглашения и разрешения извлекает из золотого портсигара папиросу с золотым ободком.

Я придвигаю клиенту пепельницу, выполненную в виде наяды, раздвинувшей широко чресла.

Одобрительно цыкает.

Щелкает, конечно же, золотой зажигалкой.

– И на ком это я, Сеня Режик, поймал триппер, чтоб ей, падле, сгореть от перепою?

Остап одаривает шикующего венерического неудачника.

– Привидение явилось голое!

– Век воли не видать – Верка, раздолбайка! Не успеешь клеши скинуть, а она, стервоза уже в чем мама родила, стоить раком...

– Излюбленная поза заразных привидений.

– Уханькаю!..

И пока Сеня Режик выстраивал из русских кирпичей многоярусный готический собор, я незаметно, бочком-бочком втискиваюсь между ним и нашим уважаемым членом.

В общем, от сеанса к сеансу мы убеждались в плодотворности неординарного подхода к спиритизму.

После успешного дебюта, вызвавшего в городе небывалый ажиотаж, Остап прочно осел в фаллическом флигеле, вырвавшись наконец из душных тисков зубного ля фам терибля.

Для укрепления своей репутации, как мистика и провидца, Бендер начал вести сугубо затворнический образ жизни – и так втянулся в него, что перестал практически выходить даже на крыльцо.

– Я, Коля Остен-Бакен, не вынесу очередного финта судьбы... Не хочу ничего, кроме этого отлаженного спиритического быта... Здесь уютно и безопасно... А то где-нибудь на свежем воздухе, на лоне природы или в вонючем проулке всадят по невежеству, глупости и алчности в тебя финский нож по рукоятку... Не желаю быть духом, желаю быть их властелином... В отшельничестве, чередуемом высоковдохновенными сеансами высокосортного спиритизма, есть своя непередоваемая прелесть...

Остап не бросал слов на ветер.

И неизвестно, как бы долго продолжалось его пребывание в шкуре мистика-одиночки, (а он вжился в образ, как улитка в раковину) если бы не грянула – война.

ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ, КРОВАВАЯ, МИРОВАЯ!

Глава 11

ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬСТВО

"В общем, взвейтесь, соколы,

орлами, полно горе горевать."

О.Б.

Спиритизм, оккультизм, мистицизм, идиотизм, дарвинизм, хамизм, марксизм, онанизм, индивидуализм, оппупизм, бюрократизм, фрейдизм, иудаизм, символизм, клизмизм, терроризм, реализм, взяткизм с первого дня вступления Российской Могучей Славной Непобедимой Империи в войну напрочь сменил всенародный, горячий, искренний, доморощенный, исконно русский, православный патриотизм.

Кипучая натура Остапа Бендера, возбужденная мировым катаклизмом, не могла оставаться в стороне от общего подъема.

Умело подделав хронологию в нужном документе, он поступил на ускоренные акушерско-гинекологические курсы, дабы, как он выразился после утомительной родовой практики, снабжать будущие священные, кровопролитные, затяжные войны отменным пушечным мясом и санитарным обеспечением.

Получив соответствующую квалификацию и приняв самостоятельно два десятка орущих, мокрых, не поддающихся на уговоры и увещания младенцев, Остап оставил сие хлопотное занятие и открыл подпольную консультацию по АБОРТАМ И ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬСТВУ.

От залетевших дам всех сословий и сумневающихся новобранцев не было отбоя.

Что касаемо меня, то, находясь в абитуриентском звании, я лелеял мечту: наперекор сокрушительным поражениям и победным реляциям, уехать по осени в столичный университет.

Факультет пока не выбрал, так как сам я хотел одно, маман – другое, а родитель – третье.

Пока я терзался в жребии и предвкушал блистательную карьеру на ниве тихого, незаметного, но плодотворного служения Родине, во славу себя и науки, Остап неутомимо консультировал.

Флигель залили карболкой и разделили простыней на две приемные: по женской части впускались культурно, через дверь, а по мужской, симулянтской, – через окно, для конспирации и увеселения соседок.

Остап гляделся весьма амбициозно и профессионально в белом халате, с нагло торчащим из кармана стетоскопом. Картину дополняли аптекарские очки и акушерский новенький саквояж, который Бендер не выпускал из рук, то и дело широко раскрывая и демонстрируя хромированный инструмент.

Чтобы скоротать время до отъзда, я совершенно бескорыстно ассистировал медицинскому светиле.

Я исполнял роль самоходного экспоната.

Для слабого пола – жертву аборта, со всеми вытекающими наглядными последствиями. Старательно изображал косолапость первой степени, криворукость и головодергание, особенно напирая на вываливание языка, пускание обильной слюны, невразумительного мычания и спорадического неконтролируемого извержения мочи. Для последнего (ошарашивающего) симптома я заранее запасался грелкой с чаем, которую приспосабливал в понятном месте и с помощью хитроумного резинополого механизма регулярно делал внушительные лужи.

Для сильного пола – изворотливого счастливчика и ловчилу, не боящегося загреметь в армейский рай. При этом я ничего не менял из репертуара жертвы аборта.

Остапа буквально рвали на части, и он умудрялся вести прием на обеих половинах одновременно, стремительно перемещаясь туда-сюда, гремя саквояжем и шелестя халатом.

Это напоминало игру в лаун-теннис.

Подача – слева, подача – справа!

Аут!

– И марганцовкой пробовали.

– От окопа могу рекомендовать выпадение кишки. Прямой, толстой, тонкой, слепой.

– И мылом.

– Каждый день натощак, не жуя, глотайте по десять пар сырых шнурков желтого цвета, предварительно для избежания внутрижелудочных травм удалив клещами металлические наконечнички.

– И мешок с сахаром подымали.

– Вареные нельзя. Запивать исключительно дистиллированной водой.

– И со второго этажа прыгали.

– Нет, меньше не рекомендуется. Десять пар – оптимальная доза... Противно? А когда осколок вопьется со свистом в брюшную полость и испортит бесповоротно пищеварение?

– И щипцами для завивки волос ковыряли.

– Тогда тренируйте кашель... Ну, разве это кашель... От настоящего кашля, не липового, у медкомиссии должны лопаться барабанные перепонки, как от артобстрела, а если при этом еще умело харкать всамделишной кровью.

– И трое суток лежали в горячей ванне с пудовой гирей на животе.

– Кровью харкать нежелательно?.. Тогда устроим незаживающую язву до окончания военных действий. Выбирайте: на руке, ноге, анусе, то бишь заднице.

– И лимонов перевели корзину.

– Нога – пусть будет нога. Правая? Левая? Выше колена? Ниже? На бедре? На голени? Без разницы – очень хорошо... В этой склянке особая мазь – наноси щедро, раз в неделю, не жадничай. Язва получится – высший сорт... На второй ноге?.. Излишне. Вполне хватит и на одной. От аромата твоего гниющего мяса сдохнут все мухи, а впридачу и фельдшера с докторами.

– И пьяный сожитель сапогом пинал.

– Запаха не переносишь?.. Тогда отрезай палец, желательно большой... На выбор имеются пила, кухонный нож, двери, трамвай, собака, беспородная, но хваткая. Момент – и пальца, как не бывало...Ах, пальчик жалко... Тогда висеть твоей шинели с мертвым содержимым на колючей проволоке спирали Бруно или валяться в грязной антисанитарийной воронке...

– И ничего, ничего, ничего не помогло! Ну, в таком разе медицина бессильна. Рожайте...

Остап выразительно щелкал пальцами.

И тут входил я, мычал, трясся, творил красивую лужу и удалялся к гренадерскому лбу, мучительно соображающему на, что же все таки решиться – на героическую смерть в штыковой атаке или на сырые шнурки, выворачивающий кашель, вонючую первосортную язву или вульгарное членовредительство...

Глава 12

ОКОПНАЯ ПРАВДА

"Пишите письма."

О.Б.

Пронеслись стремительно дни, как вагоны со свежими пехотными ротами – с грохотом, лязганьем, пением, руганью, вонью и рельсовым затухающим эхом.

Вот прощальный поцелуй всплакнувшей маман.

Вот мужественные объятия родителя.

Вот вареная курица и коржики, мои любимые,– в дорогу.

Вот вокзальная суета.

Вот тесное купе.

Вот попутчики – раненый, с изящно забинтованной рукой, кавалерийский ротмистр и бледная монашка.

Вот станции, станции, станции...

И наконец – Петроград.

Университет.

И я в студентах.

При кафедре почвоведения.

Чем объяснить сей неожиданный выбор?

Просто мне в душу запало с пеленок и поразило своим неисчерпаемым богатством непонятное слово – ГУМУС.

В нем я прозрел смысл жизни вообще и своей в частности.

Из гумуса пришли, в гумус – уйдем.

Ах, какой это гумуснейший человечище (о том, кого уважаешь).

Гумуснейшая гнида (о том, кого не уважаешь).

Загумусеть – выпить по маленькой в теплой компашке.

Гумуснуть – приударить в приступе влюбленности.

Загумусниться – стать фанатиком и книжным червем.

Гумус, как известно каждому достаточно образованному человеку, не только основа плодородия, но и материал для многостраничной монографии.

По-моему, весомых аргументов предостаточно? По крайней мере, мое устремление в почвоведы, вызвало у домашних, судя по обилию торжествующих телеграмм и открыток, такое же ликование, как знаменитый Брусиловский прорыв.

В новой форме я мерил неторопливыми, степенными студенческими шагами длинные, гулкие, напоенные ароматом реактивов коридоры.

Подолгу, заложив руки за спину, простаивал перед застекленными образцами знаменитого русского чернозема (гумусу-то, гумусу!), давшего миру столько выдающихся деятелей науки, культуры и военного искусства.

Регулярное посещение аудиторий сочеталось у меня с активным ведением переписки с моей суженой – Ингой Зайонц.

Среди светлого, счастливого любовного потока довольно часто попадались надоевшие острова скучных домашних посланий, заполненных ненужными советами, сплетнями, насморками, приветами и прочей провинциальной чепухой.