Текст книги "Загадка штурмана Альбанова"
Автор книги: Михаил Чванов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Человек, помоги себе сам!
И снова он передо мной – смутный и уплывающий образ: то гимназист, тихий, застенчивый, хотя, скорее всего, он не был ни тихим, ни застенчивым, то такой, каким мы видим его на фотографиях последних лет.
Стараюсь быть беспристрастным. И все думаю о том, что было бы со «Св. Анной» и ее экипажем, если бы он не ушел с нее. Не стал ли этот уход для «Св. Анны» той трагической гранью между жизнью и смертью, после которой оставшиеся на ней пали духом, лишившись единственного реального руководителя, способного вывести их из критического положения? Имел ли он моральное право уходить с судна? Может быть, «Св. Анна», подобно «Фраму», рано или поздно сама освободилась бы изо льдов?
Имел право.
Стараюсь быть беспристрастным. И опять думаю об этом. И опять – все-таки имел. У Альбанова из-за ссоры с Брусиловым уже давно не было на судне не только решающего, но даже совещательного голоса, тем более что экспедиция была финансирована дядей Брусилова и Альбанов служил в ней лишь по найму.
Да, может быть, все изменилось бы в дальнейшем, в какой-то критической ситуации, – это не исключено, – экипаж полностью мог бы встать на сторону Альбанова, но тогда все равно было бы уже поздно. Единственный шанс на спасение, единственная находящаяся в относительной близости суша – Земля Франца-Иосифа – к тому времени уже давно осталась бы позади, а «Св. Анне» в ближайшем будущем не было суждено самостоятельно вырваться изо льдов. Это Альбанов знал твердо. Это – во-первых.
А во-вторых, если «Фрам» придрейфовал к омывающему западные берега Шпицбергена и проникающему дальше на Север теплому течению в самое благоприятное время года – в июле, то «Св. Анне», если бы ее миновала судьба быть раздавленной, предстояло там быть только в ноябре – декабре, когда кромка льдов находится гораздо южнее. Возможность освобождения ее ото льдов откладывалась бы до лета 1915 года у берегов Гренландии, в местах, даже летом далеко не благоприятных для судоходства.
Альбанов это знал, тем не менее не хотел отбирать у верящих в такое спасение надежды на счастливый случай и своим уходом с судна увеличивал их шансы на этот случай. Кроме того, что оставшимся хватало продовольствия и топлива еще на полгода, у них появлялась дополнительная надежда, что ушедшие на землю рано или поздно сообщат там о них, и к ним придет помощь.
Впрочем, обратимся к его «Запискам…»: «…в январе 1914 года, становилось почти очевидным, что нам нечего рассчитывать на освобождение судна от ледяных оков в этом году: дрейф наш обещал затянуться в самом лучшем случае до осени 1915 года, т. е. месяцев на двадцать, двадцать два. И это при самых благоприятных условиях. Таким образом, если бы мы все оставались на судне, то в январе 1915 года у нас должен быть уже голод в буквальном смысле слова. Голод среди полярной ночи, т. е. в такое время, когда не может быть даже и надежды на охоту, когда замирает всякая жизнь в безбрежной дрейфующей пустыне.
С другой стороны, если бы в апреле месяце наступившего 1914 года половина всего экипажа «Св. Анны» решилась уйти с судна, чтобы в самое благоприятное для похода и охоты время достигнуть земли, и даже бы взяла с собой при этом на два месяца самой необходимой провизии, главным образом сухарей, то для другой половины экипажа, оставшейся на судне, провизии должно было хватить уже до октября месяца 1915 года. А в это время мы тогда считали уже возможным освобождение судна от ледяных оков где-нибудь между Гренландией и Шпицбергеном».
Сам же он, увеличивая шансы остающихся на судне на спасение, в отличие от Брусилова и многих других, предпочитал жить не отвлеченной надеждой, которая была, по его мнению, не чем иным, как боязнью заглянуть в будущее, а реальной возможностью. А реальной возможностью в их положении было лишь одно – надеяться только на самого себя. Человек, помоги себе сам! – был его жестокий, без иллюзий лозунг. Это в наши дни в Арктике, когда всесильными стали радио и космическая связь, авиация и ледокольный флот, почти всегда можно надеяться на помощь, а тогда?.. Тогда можно было надеяться только на самого себя. Только на себя – и больше ни на кого!
Но это не значит, что Альбанов вообще не верил в людей и в человеческую взаимопомощь. Он верил и, может быть, больше, чем кто-либо на «Св. Анне», но верил он опять-таки не в отвлеченную счастливую случайность, а в конкретную помощь людей, породненных суровой Арктикой. А конкретной и единственной помощью была тогда оставленная двадцать лег назад, в 1897 году, на Земле Франца-Иосифа база английского полярного исследователя Фредерика Джексона. Очень жаль, что В. И. Альбанов не знал о другом доме, построенном шотландским яхтсменом Ли Смитом на северо-западном берегу острова Белль! Впрочем, этот дом был построен из досок и был потому холодным, к тому же без провианта и без печи. Кстати, именно Ли Смит дал название мысу Флора – за обилие на нем растительности в летнее время. После гибели судна у мыса Флора Ли Смит добрался на шлюпках до Новой Земли…
И эта вера подарила Альбанову победу! Тяжелую, оплаченную жестокой ценой, но победу.
Это была не просто победа!
Это было торжество веры во взаимовыручку людей, связавших свою судьбу с Арктикой. Не мог же полярный исследователь Фредерик Джексон, если он был настоящим полярником, а он был таковым, покинуть Землю Франца-Иосифа, не заложив на ней хотя бы продовольственного склада на случай других полярных экспедиций, к которым вдруг нагрянет беда.
После тяжелых взаимоотношений на «Св. Анне» это было вдвойне победой: она укрепила веру Альбанова в неразрывную связь людей. Помощь, пришедшая через двадцать лет! Рука единомышленника, протянутая через десятилетия!
И вообще, надо сказать, что у английского полярного исследователя Фредерика Джексона была счастливая судьба и легкая рука. Может быть, он не очень многого достиг как ученый, хотя заслуги его в исследовании Земли Франца-Иосифа несомненны, но, сам того, может, не подозревая, он совершил в Арктике много других больших дел: в 1894 году на этом же мысе Флора он встретил возвращающегося от полюса Нансена – еще неизвестно, чем бы кончилась эта дорога для Нансена, если бы не эта встреча (кстати, один из открытых им островов Земли Франца-Иосифа Нансен назвал именем Джексона), – и вот через двадцать лет на этом же самом мысе он спас Альбанова с Конрадом. Впрочем, еще раньше, когда они наконец только что вышли на неизвестную землю, они наткнулись на сложенный Джексоном гурий из камней, а в нем нашли записку, которая разъясняла их местонахождение. База Джексона спасла не только их, но и всех оставшихся в живых из экспедиции лейтенанта Г. Я. Седова, дав их кораблю топливо, а те, в свою очередь, во второй раз спасли Альбанова с Конрадом. А до этого, еще в самом начале похода, Альбанову помог Нансен своим мужественным примером, своей книгой «Среди льдов и во мраке полярной ночи», картой-наброском в этой книге.
Впрочем, если быть точным, Альбанов с Конрадом первоначально поселились не в самом доме Джексона, а в доме из бамбуковых палок, возведенном, по-видимому, экспедицией А. Фиала из остатков зимовья Ли Смита. Н. В. Пинегин незадолго до В. И. Альбанова, как бы зная, что дом кому-то пригодится, очистил его от заполнявшего льда и мусора, построил нары, стол, перенес из джексоновского дома железную печь. Он приходил на мыс Флора, чтобы оставить почту.
Экспедиция А. Фиала к Северному полюсу (1903–1905), снаряженная на средства американского миллиардера Циглера, тоже потерпела неудачу. В отличие от предыдущей экспедиции Циглера, отправившейся к полюсу на… пони, она была отлично снаряжена, но, оказывается, в Арктике, как и в Антарктике, это не главное. От базы, устроенной на острове Рудольфа, путешественники сумели пройти на север всего около ста километров, где перессорились, даже передрались и, бросив все свое богатое снаряжение, вернулись назад. В свое время, отплывая в экспедицию из Архангельска к Земле Франца-Иосифа, Фиала убежденно говорил Седову: «Сердце экспедиции – чековая книжка мистера Циглера! Полюс будет наш!» Казалось, действительно, полюс легко сдастся перед чековой книжкой господина Циглера. Для участников партии, идущей непосредственно к полюсу, была разработана специальная система возрастающей оплаты: каждый пройденный градус удваивал прежнее вознаграждение.
Г. Я. Седов тогда скептически заметил, что все это похоже на одну из сказок «Тысячи и одной ночи», на что Фиал с апломбом ответил: «Нет, это не сказка! Это – американская деловитость! Чек на оплату я буду выдавать ежедневно, прямо в пути. Да, деньги – путь к победе!»
Размах экспедиции был грандиозен. Десятилетиями позже в руинах экспедиционного лагеря Фиала на мысе Флора обнаружат печатный станок, который в пути должен был печатать ежедневную газету «Полярный орел», телефонный коммутатор и даже фраки с цилиндрами, по найденной на базе фотографии поняли, что в праздничные и выходные дни зимовщики обязаны были являться к столу непременно во фраках… Но оказалось, что и эта безалаберная экспедиция к полюсу по-своему была не напрасной – своим брошенным снаряжением она помогла многим, в том числе и Альбанову с Конрадом.
Взаимопомощь людей, связавших свою судьбу с Арктикой! Альбанов не смог бы вернуться, если бы не помощь Нансена, Джексона, Ли Смита, того же самодовольного Фиала, уже умершего к тому времени Седова, посланная ему в разные годы. А Нансену в свое время помогла, подсказала решение трагическая судьба американской полярной экспедиции Джорджа де Лонга: в сентябре 1879 года судно этой экспедиции «Жаннетта» было зажато льдами возле острова Врангеля и начало свой двадцатиодномесячный дрейф в юго-западном направлении. Летом 1881 года «Жаннетта» была раздавлена льдами. Экипаж по плавучим льдам пошел к Новосибирским островам, а затем – на материк, к дельте Лены, где большинство спасшихся на море погибло от голода, в том числе начальник экспедиции. Остальных спасли якуты. Через три года у берегов Гренландии были обнаружены некоторые вещи, бесспорно принадлежавшие экспедиции де Лонга. Эта находка навела Нансена на мысль о существовании постоянного дрейфа от берегов Сибири через Северный Ледовитый океан в Гренландское море. В результате он и предпринял свою экспедицию – дрейф через Полярный бассейн на «Фраме».
Взаимопомощь людей, связавших свою судьбу с жестокой и все равно манящей Арктикой! Погибали и через много лет протягивали руку помощи другим, ступившим на их путь.
Нет, ни одна смерть в суровых льдах не была напрасной! Нет! Это – как лестница, лестница человеческого познания, где почти каждая ступенька вверх оплачена жизнью. Но чем выше по этой лестнице, тем меньше жертв, потому что ранее погибшие своими открытиями, своими ошибками уже проторили тебе часть дороги и сегодня помогают найти правильное решение. Лестница человеческого познания, лестница освоения нашей маленькой, а когда-то казавшейся такой огромной планеты, а теперь – и космоса.
И гибель «Св. Анны» не была напрасной, хотя ее капитан и не ставил перед экспедицией больших научных целей. Канув в белую неизвестность, «Св. Анна» невольно открыла два природных явления, названных в честь ее «течением Анны» и «желобом Анны».
И к экспедиции на «Св. Анне» с полным основанием можно отнести горькие и полные величия строки выдающегося русского мореплавателя и ученого Степана Осиповича Макарова: «Все полярные экспедиции в смысле достижения цели были неудачны, но если мы что-нибудь знаем о Ледовитом океане, то благодаря этим неудачным экспедициям!» Сам он позже погибнет в Порт-Артуре, приняв командование русской эскадрой, при взрыве крейсера «Петропавловск»… Доживи он до революции, как А. В. Колчак, может быть, замалчивали бы и его заслуги перед Россией многие-многие годы…
Волей трагических обстоятельств «Св. Анна» попала в полярные области, доселе совершенно неведомые человеку. В результате ее дрейф – от берегов Ямала по направлению к полюсу – в корне изменил представление о движении льдов в Полярном бассейне. Ее дрейф происходил как раз в тех широтах, где на картах красовалась так называемая «Земля Петермана», а чуть позже Альбанов со своими спутниками прошел, не обнаружив никаких признаков близкой земли, через другой красовавшийся на тогдашних картах архипелаг – «Землю Короля Оскара». Существование этих полярных архипелагов, правда, уже было поставлено под сомнение итальянской экспедицией герцога Абруцкого и экспедицией Фиала, но вконец развеял эту легенду лишь ледовый поход Альбанова. Кроме того, метеорологические наблюдения, проводимые на «Св. Анне», дали некоторые сведения о климатическом режиме по всему ходу дрейфа, а промеры глубин – представление о характере рельефа морского дна северной части Карского моря.
Но все это оказалось бы напрасным, кануло бы в вечность. Подвиг Валериана Ивановича Альбанова не только и не столько в том, что он, презрев смерть, смог вернуться на теплую землю, хотя это, несомненно, выдающийся подвиг. Его подвиг и в том, что он принес к людям вахтенный журнал «Св. Анны» и записи метеорологических наблюдений за все время ее дрейфа вплоть до дня его ухода с корабля. Это не только позволило полностью восстановить все обстоятельства дрейфа «Св. Анны». В 1924 году Владимир Юльевич Визе, тщательно проанализировав все наблюдения, сделанные экипажем «Св. Анны», натолкнулся на любопытную особенность ее дрейфа в Карском море между 78-й и 80-й параллелями и между 72-м и 78-м меридианами. Здесь судно, дрейфовавшее, в общем, на север, отклонялось от направления ветра не вправо, как следовало из наблюдений Нансена, а влево. В результате Визе пришел к выводу, что эта особенность может быть объяснена лишь тем, что в указанных координатах находится суша. Владимир Юльевич нанес на карту ее предположительное местонахождение. В 1930 году экспедиция на ледокольном пароходе «Г. Седов», в составе которой был и Владимир Юльевич Визе, обнаружила предсказанную сушу. Она по справедливости была названа островом Визе.
Научное значение экспедиции Брусилова – и в самом дневнике Альбанова. «Дневник Альбанова – редкий и ценный человеческий документ, – писал позднее участник седовской экспедиции Николай Васильевич Пинегин. – В историю полярных исследований занесено несколько случаев гибели целых экспедиций с большим количеством людей. Мы не знаем почти ничего об обстоятельствах, вызывавших и сопровождавших такие полярные трагедии. Альбанов своим рассказом приоткрывает завесу над причинами одной из таких трагедий и вместе с тем дает право сделать несколько обобщений и в вопросе о подчинении воле человека суровой, но богатой полярной природы».
Стараюсь быть беспристрастным и снова и снова думаю о взаимоотношениях Альбанова и Брусилова. Ведь мы знаем все, что случилось между ними, лишь со слов одной стороны. Брусилов, канувший в неизвестность, ничего не может сказать ни в свою защиту, ни о том, почему он отказался покинуть «Св. Анну».
Несомненно, что Георгий Львович Брусилов был человеком смелым, энергичным, решительным.
Но несомненно и другое. Он не всегда соизмерял свои силы с возможным, был вспыльчив, самолюбив. Да, он был очень смелым, но эта смелость, не продуманная, не подкрепленная опытом, при определенных обстоятельствах становилась пороком.
Стараюсь быть беспристрастным, но, видимо, нельзя не соглашаться с фактом, что он – начальник экспедиции и командир корабля, и это в их положении самое страшное – оказался психологически не подготовленным к тяжким испытаниям, которые преподнесла всем им судьба. При наличии на корабле более сильной индивидуальности, какой несомненно был Альбанов, конфликт был неизбежен.
На первых порах все эти несовместимые с тяжелым полярным путешествием свойства характера не бросались в глаза, может, даже не замечались («хорошие у нас у всех были отношения, бодро и весело переносили мы наши невзгоды»), но, обостренные тяжелой и продолжительной болезнью, приобрели галлюцинирующие формы, твердость превратилась в упрямство, смелость – в безрассудство, предприимчивость и энергичность – в унизительную мелочность.
А болезнь его, судя по «Запискам…» Альбанова, была очень тяжелой:
«Самую тяжелую форму цинги наблюдал я у Георгия Львовича, который был болен около 6 или 7 месяцев, причем три с половиной месяца лежал как пласт, не имея силы даже повернуться с одного бока на другой. Повернуть его на другой бок было не так-то просто.
Для этого приходилось становиться на кровать, широко расставив ноги, и, как на «козлах», поднимать и поворачивать за бедра, а другой в это время поворачивал ему плечи. При том надо было подкладывать мягкие подушечки под все суставы, так как у больного появились уже пролежни.
Всякое неосторожное движение вызывало у Георгия Львовича боль, и он кричал и немилосердно ругался. Опускать его в ванну приходилось на простыне. О его виде в феврале 1913 года можно получить понятие, если представить себе скелет, обтянутый даже не кожей, а резиной, причем выделялся каждый сустав. Когда появилось солнце, пробовали открывать иллюминаторы в его каюте, но он чувствовал какое-то странное отвращение к дневному свету и требовал плотно закрыть окна и зажечь лампу. Ничем нельзя было отвлечь его днем ото сна; ничем нельзя было заинтересовать его и развлечь; он спал целый день, отказываясь от пищи. Приходилось, как ребенка, уговаривать скушать яйцо или бульону, грозя в противном случае не давать сладкого или не массировать ног, что ему очень нравилось. День он проводил во сне, а ночь большею частью в бреду. Бред этот был странный, трудно было заметить, когда он впадал в него. Сначала говорит, по-видимому, здраво, сознавая действительность и в большинстве случаев весело, но вдруг начинал спрашивать и припоминать, сколько мы убили в третьем году китов и моржей в устье реки Енисея, сколько поймали и продали осетров там же. Или начнет спрашивать меня, дали ли лошадям сена и овса. «Что вы, Георгий Львович, какие у нас лошади? Никаких лошадей у нас нет, мы находимся в Карском море на «Св. Анне». – «Ну вот, рассказывайте мне тоже. Как так нет у нас лошадей? Ну, не у нас, так на соседнем судне есть, это все равно. Помните, мы еще на тоню к рыбакам-то ездили». Или говорит некоторое время совершенно сознательно и прикажет позвать машиниста: «Сколько у нас пару в главном котле и сколько оборотов делает машина?» Долго не может понять, почему у нас нет пара и почему мы стоим на месте: «Нет, это нельзя, сорок быков и тридцать коров слишком много для меня. Этого я не могу выдержать». Так проводил Георгий Львович ночи. Любил, чтобы у него все время горел огонь в печке, причем чтобы он видел его и видел, как подкладывают дрова. Это ему надо было не для тепла, так как у него в это время болезни было даже жарко и приходилось открывать иллюминаторы, но он любил смотреть на огонь. В конце марта он стал очень медленно поправляться…»
После болезни Георгий Львович стал раздражительным, мнительным и капризным, его решения стали входить в противоречие со здравым смыслом, порой он, видимо, понимал это, но ничего уже не мог с собой поделать, взрывался по любому поводу, вместо того чтобы спокойно и строго обдумать создавшееся положение или дать возможность другим принять самостоятельное решение.
Вспомните его спор с Альбановым по поводу шлюпки, которую он предлагает, – впрочем, не предлагает, а пытается приказать, – Альбанову взять с собой в путь по торосистым льдам. Альбанов, хорошо знающий Север, кстати, потому и приглашенный Брусиловым штурманом экспедиции, уверен, что строить нужно легкие нарты и каяки по типу эскимосских, которые можно было бы легко перетаскивать по тяжелым торосам от одного разводья к другому. Брусилов же, срываясь на крик, не вдумываясь в реальность предполагаемого, скорее всего, только ради принципа, приказывает готовить тяжелую промысловую шлюпку, под которую, если брать ее в путь, нужно строить чуть ли не тракторные сани.
Или эпизод со снаряжением, которое Альбанов берет с собой в дорогу. Оно принадлежит Брусилову, как и все на корабле, и Георгий Львович мелочно и скрупулезно несколько раз пересчитывает его, составляет подробный список и просит Альбанова потом непременно вернуть снаряжение, вплоть до каяков и нарт, построенных Альбановым, которые за дорогу, разумеется, развалятся. Валериан Иванович еле сдерживается, чтобы не взорваться: можно было подумать, что они отправляются не в тяжелый путь, который еще неизвестно чем кончится, а на легкую прогулку.
Я привожу в качестве иллюстрации отрывок все из тех же «Записок…», кажется, единственный, неосторожно характеризующий Брусилова, потому что до этого и позже Альбанов всячески старался избегать давать оценки поступкам командира. Этот отрывок ярко характеризует состояние этого, в свое время добродушного, благородного и смелого человека:
«Уже поздно вечером Георгий Львович в третий раз позвал меня к себе в каюту и прочитал список предметов, которые мы брали с собой и которые, по возможности, мы должны вернуть ему. Вот этот список, помещенный на копии судовой роли: 2 винтовки Ремингтон, 1 винтовка норвежская, 1 двуствольное дробовое ружье центрального боя, 2 магазина шестизарядные, 1 механический лаг, из которого был сделан одометр, 2 гарпуна, 2 топора, 1 пила, 2 компаса, 14 пар лыж, 2 малицы 1-го сорта, 12 малиц 2-го сорта, 1 совик, 1 хронометр, 1 секстант, 14 заспинных сумок, 1 бинокль малого размера.
Георгий Львович спросил меня, не забыл ли он что-нибудь записать. По правде сказать, при чтении этого списка я уже начинал чувствовать знакомое мне раздражение, и спазмы стали подступать к моему горлу. Меня удивила эта мелочность. Георгий Львович словно забыл, какой путь ожидает нас. Как будто у трапа будут стоять лошади, которые и отвезут рассчитавшуюся команду на ближайшую железнодорожную станцию или пристань. Неужели он забыл, что мы идем в тяжелый путь, по дрейфующему льду, к неведомой земле, при условиях худших, чем когда-либо кто-нибудь шел? Неужели в последний вечер у него не нашлось никакой заботы поважнее, чем забота о заспинных сумках, топорах, поломанном лаге, пиле и гарпунах? Мне казалось тогда, что другие заботы сделали его в последний день несколько вдумчивее, серьезнее. Я сдержал себя и напомнил Георгию Львовичу, что он забыл записать палатку, каяки, нарты, кружки, чашки и ведра оцинкованные. Палатка была записана сейчас же, а посуду было решено не записывать. «Про каяки и нарты я тоже не пишу, – сказал он, – по всей вероятности, они к концу пути будут сильно поломаны, да и доставка их до Шпицбергена будет стоить дороже, чем они сами стоили бы в то время. Но если бы вам удалось доставить их в Александровск, то сдайте их на хранение исправнику». Я согласился с ним.
Сильно возбужденный, ушел я из каюты командира вниз».
Альбанов, невольно дав оценку поведению Брусилова, старается быть до конца объективным и самокритичным, потому сразу же оговаривается: «Сейчас, когда прошло уже много времени с тех пор, когда я могу спокойно оглянуться назад и беспристрастно анализировать наши отношения, мне представляется, что в то время мы оба были нервнобольными людьми. Неудачи с самого начала экспедиции, повальные болезни зимы 1912/13 года, тяжелое настоящее положение и грозное неизвестное будущее с неизбежным голодом впереди – все это, конечно, создавало благоприятную почву для нервного заболевания. Из разных мелочей, неизбежных при долгом совместном жилье в тяжелых условиях, создалась мало-помалу уже крупная преграда между нами. Терпеливо разобрать эту преграду путем объяснений, выяснить и устранить недочеты нашей жизни у нас не хватило ни решимости, ни хладнокровия, и недовольство все накоплялось и накоплялось….
А между тем, я уверен теперь, объяснись мы хоть раз до конца, пусть это объяснение сначала было бы несколько шумным, пусть для этого нам пришлось бы закрыть дверь, но в конце концов для нас обоих стало бы ясно, что нет у нас причин для ссоры, а если и были, то легко устранимые, и устранение этих причин должно было только служить к всеобщему благополучию».
И в такой вот обстановке нервозности, непонимания и даже скрытой враждебности Альбанов уходит с судна. Все это мешало хотя бы более или менее хорошо подготовиться к походу, а и без того многого из снаряжения и продовольствия не хватало. Да и поджимало время. Давайте попытаемся представить Альбанова в последние дни на «Св. Анне».
Решение твердое, но все-таки не может не глодать сомнение: что ждет впереди? И что будет с оставшимися? Сначала он решил уходить один. Это ведь только потом, видя его непреклонную решимость, к нему присоединяются другие. Любопытная, кое о чем говорящая деталь: с судна с ним уходила самая простолюдинная часть экипажа – матросы, кочегары…
Решиться уходить одному с еще не терпящего бедствия корабля, дрейфующего чуть ли не у самого Северного полюса! На такой шаг, несомненно, мог решиться или сумасшедший, или человек невероятнейшего мужества. Никто в истории освоения Арктики и Антарктики – ни до него, ни после – не собирался и не предпринимал подобное путешествие в одиночку.
Мало того, у него не было каких-нибудь мало-мальски годных карт района, по которому предстояло идти: «Мы тогда даже не были уверены в том месте, где мы находимся и где мы должны встретить землю. На судне у нас не было карты Земли Франца-Иосифа. Для нанесения своего дрейфа мы пользовались самодельной (географической) сеткой, на которую я нанес увеличенную карточку этой земли, приложенную к описанию путешествия Нансена. Про эту предварительную карточку сам Нансен говорит, что не придает ей серьезного значения, а помещает ее только для того, чтобы дать понятие об архипелаге Земли Франца-Иосифа. Мыс Флигели на нашей карте находился на широте 82 градуса 12 минут. К северу от этого мыса у нас была нанесена большая Земля Петермана, а на северо-запад – Земля короля Оскара. Каково же было наше недоумение, когда астрономические определения марта и первых чисел апреля показали наши места как раз на этих сушах и в то же время только бесконечные ледяные поля по-старому окружали нас».
На что же он все-таки надеялся?
Только на самого себя. Вы прочитали его «Записки…» торопясь, – что же будет дальше?
Прочтите их еще раз – не спеша, вдумчиво. Проследите за его спокойными и, может быть даже, с первого взгляда холодными мыслями. Его ничто не может заставить хоть на мгновение потерять самообладание. Его мужеству можно удивляться снова и снова. Откуда это непоколебимое, что бы ни случилось, спокойствие духа?
Его «Записки…» потрясают прежде всего простотой, чувством меры, которого порой не хватает и маститым литераторам, в них нет и тени трагического нагнетания. Но литературный талант талантом, он несомненен (вспомните его «тройку» по русскому языку), главное в другом – их мог написать только человек очень мужественный, и не просто мужественный, а даже не подозревающий в себе этого качества, точнее, считающий его само собой разумеющейся чертой каждого берущего на себя право называться мужчиной.
Нельзя без содрогания читать строки из дневника Альбанова о смерти Нильсена. Она потрясает прежде всего опять-таки своей мужественной простотой:
«К этой могиле был подвезен Нильсен на нарте, и в ней его похоронили, наложив сверху холм из камней. Никто из нас не поплакал над этой одинокой, далекой могилой, мы как-то отупели, зачерствели. Смерть этого человека не очень поразила нас, как будто произошло самое обычное дело. Только как-то странно было: вот человек шел вместе с нами три месяца, терпел, выбивался из сил, и вот он ушел уже… ему больше никуда не надо… вся работа, все труды и лишения пошли насмарку. А нам надо еще добраться вон до того острова, до которого целых 12 миль. И казалось, что эти 12 миль такое большое расстояние, так труден путь до этого острова, что Нильсен просто не захотел идти дальше и выбрал более легкое. Но эти мысли только промелькнули как-то в голове; повторяю, что смерть нашего товарища не поразила нас. Конечно, это не было черствостью, бессердечием. Это было ненормальное отупение перед лицом смерти, которая у всех нас стояла за плечами. Как будто и враждебно поглядывали теперь мы на следующего «кандидата», на Шпаковского, мысленно гадая, «дойдет он или уйдет ранее». Один из спутников даже как бы со злостью прикрикнул на него: «Ну, чего сидишь, мокрая курица! За Нильсеном, что ли, захотел! Иди, ищи плавник, шевелись!» Когда Шпаковский покорно пошел, по временам запинаясь, то ему еще вдогонку кричал: «Позапинайся ты у меня, позапинайся!» Это не было враждебностью к Шпаковскому, который никому ничего плохого не сделал. Не важен теперь был и плавник. Это было озлобление более здорового человека против болезни, забирающей товарища, призыв бороться со смертью до конца».
Сотни и тысячи людей болели и гибли от страшной и до конца еще не разгаданной болезни полярных стран – цинги. У человека начинают заплетаться ноги, выпадать зубы, на него наваливается апатия, слабеет воля. И врачи зачастую бессильны были против нее. Не избежал этой печальной участи и экипаж «Св. Анны», хотя на судне была доброкачественная витаминизированная пища и, казалось, не было никаких предпосылок к цинге.
Почти все переболели этой страшной болезнью. Среди нескольких, кого она обошла, был Альбанов, признаки цинги были и у него, но он перенес ее на ногах. Он объясняет это тем, что занимался самолечением, а самолечение его заключалось в одном: держать себя в руках, не поддаваться унынию, которое обычно сопровождает начальную стадию цинги, а потому – двигаться, двигаться, двигаться. Он был беспощаден к себе, он был беспощаден к другим – ради их же блага. Впрочем, что я говорю: какого блага – он надеялся довести их до земли, к родным – к жизни, а пока они были между жизнью и смертью:
«Цинготных» у меня теперь двое: Губанов тоже заболел, и десны у него кровоточат и припухли.
Все лечение мое ограничивается тем, что посылаю их на лыжах искать дорогу, на разведку, даю на сон облатку хины, а Луняеву, кроме того, к чаю выдаю сушеной вишни или черники. Мне кажется, что цинга в этом начальном периоде выражается главным образом в нежелании больного двигаться. Не так страшна сама боль в ногах, как больной преувеличивает ее, не желая лишний раз пошевелиться и тем невольно становясь союзником начинающейся болезни.
Не знаю, конечно, может быть, я ошибаюсь, но это мне так представляется, и этот способ лечения, т. е. не давать залеживаться, единственный, которым я могу пользоваться, если не считать хину. Мне не раз приходилось слышать, что русские колонисты на Крайнем Севере с заболевшим своим товарищем поступают так: когда он уже отказывается двигаться, хотя особенной слабости по виду еще незаметно, то его берут насильно под руки и водят взад-вперед до тех пор, пока «доктора» сами не выбьются из сил.